Текст книги "Дебютантки"
Автор книги: Джун Зингер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)
Джун Зингер
Дебютантки
Пролог
Нью-Йорк. 1976
Сегодня обедаем в «Уолдорфе». Наш ежегодный сбор, уже тридцать первый. Каждый год мы устраиваем этот торжественный обед в память нашего дебюта, мы всегда пьем в этот день шампанское и всегда произносим тост за того из нашей четверки, кто в этот день не смог прийти. Но в этом году будем мы все: Мейв, наконец-то вернувшаяся из Мексики насовсем; моя двоюродная сестра Сара, приехавшая из Голливуда, где она постоянно проживает, и остановившаяся, как обычно, в «Плазе»; Крисси, которая живет в Нью-Йорке и приедет на такси из своего двухэтажного особняка на Парк-авеню; и я, Марлена, прикачу на денек из Сэддл-Ривер, Нью-Джерси.
По случаю торжественного события я подкрашу ресницы. Обычно днем я не пользуюсь тушью: я никогда не могла правильно ее наложить, а сейчас у меня еще и постоянно не хватает времени. Несмотря на кажущееся удобство так называемой «волшебной палочки», я никогда не могу наложить тушь ровным слоем. Мне кажется, что раньше, когда надо было просто поплевать на черный брусочек и потом растереть растрепанной щеточкой, было намного легче.
Я смотрю на фотографию в серебряной рамке на моем туалетном столике. Снимок сделан во время моего… нашего дебюта в «Уолдорфе». Моего, Сары Лидз Голд, Мейв О'Коннор и неподражаемой Крисси Марлоу. Если смотреть слева направо – первая Сара: золотисто-пепельные волосы, спадающие каскадом локонов по тогдашней моде, кукольное личико – мелкие черты, розовые щечки, темно-синие глаза, маленький пунцовый рот; Мейв – просто сон в летнюю ночь: облако непокорных рыжих волос, глаза зеленые, как Ирландское море, обрамленные длинными ресницами; Крисси – с сильно подведенными глазами, темно-красным, почти черным ртом. И наконец – я, справа, единственная из четверых со скромным вырезом на платье. Я до сих пор помню, как переживала из-за этого выреза, в то время как остальные были в платьях, оставляющих плечи открытыми. Вот и вся наша четверка, выпускницы школы для девочек мисс Чэлмер, все в белых лайковых перчатках – наш первый выход в свет.
Я помню, что в тот вечер играли «Звездную пыль». Помню процессию девушек в белых платьях и расположившихся в ряд улыбающихся молодых мужчин – некоторые еще в военной форме, хотя война уже закончилась. Я помню, что ладони мои были влажными от волнения. Я помню, как поглядывала на эту шеренгу мужчин, надеясь встретить пару симпатичных веселых глаз; помню лукавый взгляд Сары, когда я провальсировала мимо нее в объятиях какого-то молодого человека в военной форме. «У тебя глаза были закрыты», – сказала она с восхищением на следующий день. Помню, что Мейв вообще ни разу не улыбнулась, а Крисси исчезла до того, как нас пригласили к столу в двенадцать часов; помню, что торжественный ужин состоял из фасолевого супа и вареных крабов.
Сегодня я не спеша перебираю свои вещи в шкафу, надеясь, что мне чудом удастся найти что-то необыкновенно изысканное и элегантное, так что раз в жизни я буду выглядеть не хуже трех своих подруг, а их отличительная черта – непринужденная элегантность, вкус, изящество и чувство стиля.
Я выбираю простой черный костюм с прямой юбкой, похожий на тот, что в одну из наших встреч был на Крисси. Я мысленно представляю себе ее в этом костюме. Высокая, неправдоподобно тоненькая, длинные, ровные иссиня-черные прямые волосы, чудесная улыбка, необыкновенная жизненная энергия. Может быть, этот костюм будет сегодня неплохо на мне смотреться. Но к нему нужна подходящая блузка. В самом углу шкафа я нахожу одну, белую, ненадеванную. Я совершила ошибку, купив ее. Это блузка из белого шифона с пышными рукавами и большим жабо. Зачем же я купила ее, зачем потом спрятала подальше? Наверное, чтобы поскорее забыть о глупом поступке? Вот Сара, необыкновенно женственная Сара носит вещи из шифона и выглядит в них романтически-элегантно, напоминая миру, что еще имеется такое качество. Мейв в свои молодые годы могла одеваться по-разному – изысканная элегантность или же романтическая обольстительность – и, так же как и Крисси с Сарой, всегда ухитрялась выглядеть настолько безукоризненно, что все остальные выглядели по сравнению с ними одетыми плохо и безвкусно.
Все же я надела эту блузку и так застегнула черный жакет, чтобы был виден только воротник и жабо. Я постаралась беспристрастным взглядом посмотреть на себя в зеркало. Что ж, неплохо. Нельзя сказать, что шикарно, но вполне прилично. Я не такая стройная, как Крисси, и не такая высокая, как Мейв, и никто не скажет про меня, что у меня романтически-элегантный вид, – даже мой муж, добрейший из людей. Я – настоящая середнячка. Среднего роста, среднего телосложения, и волосы у меня – средне-блондинистые. Даже глаза средне-карие. Мой стиль, если это можно так назвать, это чистота и аккуратность. И еще все говорят, что у меня приятная улыбка.
Я даю последние распоряжения своей молчаливой прислуге Джалне. Она много лет работает у меня, но очень редко высовывается из своей скорлупы. Сегодня как раз один из таких редких дней. Она дотрагивается пальцем до золотой с жемчугом брошки, которую я прикрепила к лацкану жакета, и говорит:
– Будет лучше без этой побрякушки. Эта блузка и так очень нарядная.
Я тяжело вздыхаю. Даже Джална знает, что в смысле умения одеваться я – дилетантка. Я отстегиваю брошку и отдаю ей.
– Пожалуйста, Джална, уберите ее, когда пойдете наверх, а то я и так опаздываю.
Проходя через прихожую, я бросаю взгляд на одну из застекленных фотографий, развешанных по стене, как шеренга солдат в серебряной форме. На снимке запечатлена наша первая встреча. Она происходила в «Сторк-клубе», и мы все одеты в черное. Маленькие элегантные черные платьица с ниткой жемчуга. Мы все широко улыбаемся и выглядим типичными жительницами нью-йоркского Ист-Сайда. Позади нас стоит Шерман Биллингсли. В конце концов, Крисси, Сара и Мейв тогда былиизвестными личностями в этом кафе и удостоились персонального внимания со стороны хозяина. Теперь «Сторк-клуба» уже нет. Вымер. Жертва менее славных времен? Возможно, и нью-йоркские дебютантки – блестящие, яркие – тоже вымерли.
Я внимательно рассматриваю снимок, стараясь определить, смог бы посторонний человек догадаться, что хотя я и входила в эту четверку, но фактическиникогда не была одной из них. Они были Святой троицей, Ужасной троицей, очаровательные принцессы, широко известные сперва среди завсегдатаев кафе и богемы, затем среди избранной публики и, наконец, среди Прекрасных Людей. А я? Я была четвертым колесом, очевидно, для поддержания равновесия и стабильности и только лишь благодаря двоюродной сестре Саре. Я была им не столько необходима, сколько просто желательна. Я – это просто я,а онибыли красавицами с именами, родословной и состоянием. Как они выражались, мир принадлежал им, и они делали в нем то, что хотели, и неслись туда, куда завлекала их собственная прихоть. Судьба и благословила, и одновременно прокляла их; они, можно сказать, были «баловнями несчастий», однако всегда восставали из пепла, как птица Феникс, чтобы смеяться, и любить, и вдыхать аромат цветов.
Как всегда, на дорогах были сплошные пробки, и я опоздала. Когда я вошла, все они уже сидели за столом и, казалось, говорили одновременно, веселые и оживленные, как когда-то в школе мисс Чэлмер.
Крисси рассказала нам, что только что поставила свою подпись на контракте по моделированию купальников. Как она сказала, в основном она будет «проводить линию» – появляться на презентациях, создавать рекламные ролики и все такое. Однако в отличие от Глории Вандербильд она не будет ставить свой автограф на купальниках.
– Я немного жалею об этом, – засмеялась Крисси, показывая свои ослепительные зубы. – Только подумать, что сказала бы тетя Гвен, если бы имя Марлоу было намалевано на заду американок – я уже не говорю о моем – и это было бы показано по телевизору, и все бы это видели.
Сара со все еще золотистыми волосами и нежной кожей захлопала в ладоши, радуясь успеху Крисси.
– Это самый классный зад в городе, – произнесла она своим мягким ленивым голосом. Еще тридцать пять лет тому назад я впервые услышала ее южную тягучую манеру говорить и до сих пор не решила, нарочно ли Сара переняла у своей матери эту нежную медлительность или же впитала с молоком. Возможно, она унаследовала ее вместе с другим имуществом, так же как и деньги отца.
Мейв, хрупкая, как хрустальный сосуд, потянулась к Крисси и взяла ее за руку.
– Уж если кому и удастся добиться успеха в моделировании купальников, так это тебе, Крисси, дорогая. У тебя всегда все получается. Ты умеешь и из свиного уха сделать шелковый кошелек.
Уж не о себе ли она говорила? Очевидно, Крисси тоже так подумала. Она устремила взгляд своих ярких черных глаз на Мейв.
– Какая чепуха! Уж если кто и умеет добиваться успеха, так это ты. Причем всегда. Ты была первой, а я всего лишь второй.
Мейв запротестовала, и мы все посмотрели на нее. Нельзя было не видеть, что годы больше сказались на Мейв, чем на всех нас, потому что за последнее время мы с ней встречались реже, чем друг с другом. Ее волосы, блестящие и яркие, как солнечный закат, несколько утратили свой блеск. В уголках изумрудно-зеленых глаз стали заметны тоненькие морщинки, как будто она слишком часто смотрела на солнце. Она похудела, хотя когда-то ее осиная талия в сочетании с крутыми бедрами и высокой грудью были предметом зависти многих одноклассниц. Но длинные ноги были по-прежнему стройны, спина прямая, и она высоко держала голову на длинной шее, как нас некогда учили в школе Чэлмер.
– Давайте пока не будем ничего заказывать, – предложила Сара, – лучше сначала немного выпьем. Сейчас по паре мартини, а потом возьмем шампанского? – Не дожидаясь ответа, Сара подозвала официанта и заказала всем мартини с водкой и оливками. – Так, теперь будем слушать последние новости. Кто первый? Мы уже кое-что слышали от Крисси, так что продолжит кто-нибудь другой. Может быть, ты, Марлена? Я-то знаю,что у тебя есть большой и страшный секрет, так что давай послушаем тебя. Потом я расскажу о себе. Ну а уж потом Мейв придется обо всем поведать.
Я сделала быстрый глоток из своего стакана, чтобы подготовиться к оглашению своего большого и страшного секрета, и все опять принялись болтать и смеяться одновременно.
Я бы назвала их неунывающими, потому что лишь Господь знает, что жизнь не всегда баловала их. Да, они были похожи на принцесс из сказки, но только когда вы не знаете, что скрывается за внешней оболочкой. У каждой из них в прошлом были и тайны, и боль, и удары судьбы. И всегда где-то там темной тучей маячил Пэдрейк. Как и многое из того, что их связывало, Пэдрейк вторгся в жизнь всех троих с разрушительной силой.
Когда я вижу Сару, Крисси и Мейв вместе, то не могу не вспомнить строчку из Фицджеральда: «…И мы боремся с волнами, направляя наши лодки против течения, которое неизбежно относит нас в прошлое».
Часть первая
Девочки
Чарльстон, Южная Каролина. Июнь. 1941
Это было мое четырнадцатое лето. Было необыкновенно жарко и влажно – погода совершенно нетипичная даже для Чарльстона в июне. Школьные занятия уже закончились, и я занималась тем, чем обычно занималась в долгие теплые летние дни. Почти каждый день я ездила в публичную библиотеку и почти каждый день прочитывала одну книгу, а иногда и две. Я много гуляла, бродила по Баттери, потрясенная его очаровательными домиками в пастельных тонах и изящными чугунными оградами; я заглядывала в форт Самтер, расположенный в центре гавани, как и тогда, в 1861-м, когда раздался первый выстрел Гражданской войны. Я бродила по садам Миддлтона – этим тщательно спланированным, украшенным скульптурами садам, которые сравнивались с садами Версаля и которыми очень гордились жители Чарльстона, так что и я считала их предметом особой гордости. Мы с подругами частенько катались на лодках по прудам Кипарисовых Садов, и пока остальные девочки флиртовали с мальчиками на соседних лодках, я любовалась поросшими мхом деревьями и пальмами. Я также ездила в особняк Мэниголт, поскольку это была местная достопримечательность и памятник прошлых лет, и я любила представлять себе красавиц, живших там до Гражданской войны, которые смеялись и танцевали, спускались по этим лестницам с балюстрадами, прогуливались по просторным верандам и среди колонн портика.
Особенно я любила спускаться к набережной Эшли, где ела крабовый суп и разглядывала корабли у причала. Каждый раз, как отплывал какой-нибудь корабль, я, как, наверное, все дети, мечтала о путешествиях и о далеких портах. В то время я еще не знала, что уеду из прекрасного Чарльстона гораздо раньше, чем предполагала, – уеду на поезде, а не на корабле, и что с того момента вся моя жизнь пойдет по-другому.
И вот я со своими подругами шла в кафе-мороженое, и, пока они строили глазки симпатичному буфетчику Басу Дженкинсу, стоящему за стойкой, где продавалась содовая со всевозможными сиропами, я сидела, потупив глаза. Я никогда не проявляла такой активности, как они, потому что по природе была очень застенчивой, а моя мать, Марта Лидз Уильямс, внушала мне, что я не должна вести себя вызывающе, как иногда ведут себя другие девушки, в основном те, чьи корни не уходит в те времена, когда Южная Каролина была еще колонией. И я работала в саду с мамой, которая частенько получала призы за свои розы и камелии, и с жадностью слушала ее рассказы о том времени, когда она и ее сестра Беттина были молодыми, – до того момента, когда они выросли, и Беттина сбежала с богатым северянином, и мама порвала с ней. Я сидела в кресле-качалке на веранде и изредка приветствовала проходивших мимо знакомых, хотя мама не раз говорила мне, что настоящая леди, а уж тем более представительница семьи Лидзов не должна повышать голос, даже в самых неожиданных обстоятельствах. Именно этим я и занималась в тот день, когда мистер Уоткинс, наш почтальон, принес то письмо с Севера, решившее мою судьбу, письмо, которое увело меня из Чарльстона, из моей спокойной, безмятежной жизни в новый и необычный мир – мир Сары, Крисси и Мейв.
Сара
1
Сара взбежала вверх по лестнице. Она уже с утра измучилась ожиданием и все время занятий в школе «Три Дей» смотрела на часы в классе и на перемене.
…Дверь комнаты ее матери была закрыта, но Сара вошла не постучав. Был солнечный майский день, четыре часа пополудни, однако в спальне было темно. Жалюзи были опущены, тяжелые желтые бархатные шторы задернуты. Сара с трудом могла разглядеть женщину, лежащую на кровати.
– Мама?
– Сара. Ты уже вернулась из школы, дорогая?
Сара наклонилась и нежно поцеловала мать в щеку. Кожа была мягкой, но очень сухой.
– Как ты себя чувствуешь, мама?
– Хорошо. Немного устала, но, в общем, хорошо. Как прошел день?
– Нормально. Мама, можно я раздвину шторы? На улице так чудесно.
– Не нужно, Сара, милая. У меня от света болят глаза. Может быть, завтра.
– Ну хорошо. Но не забудь – завтра мы обязательно раздвинем шторы, а еще через день ты спустишься вниз. А потом мы поедем кататься верхом. Ведь весна, мама! На улице чудесный весенний день.
– Ну да, особенно если принять во внимание весь этот городской шум Нью-Йорка. – Беттина Голд тихо засмеялась. – Вот где по-настоящему прекрасно, Сара, так это в Чарльстоне. Ведь ты никогда не была в Чарльстоне весной, правда? Чарльстон это… – она замолчала на полуслове.
Сара вообще никогда не была в Чарльстоне, однако сказала:
– Не сомневаюсь. Я легко могу представить себе Чарльстон. Я стою у реки, и вокруг так красиво…
– Да, действительно у реки необыкновенно красиво, Сара. Я помню, как однажды в июне, когда я… – она замолчала, как будто вспомнила все слишком отчетливо и вдруг осознала, что находится в спальне в нью-йоркском доме. – Миссис Манеро сегодня ушла, Сара. Так что у нас опять нет экономки. Твой отец будет ужасно сердит! Он терпеть не может, когда в доме что-то не так. Он считает, будто это я виновата в том, что мы не можем удержать…
– Не волнуйся, мама. Мы больше не будем нанимать экономку. Я сама буду обо всем заботиться.
– Нет, Сара, это слишком тяжело. Ты в твоем возрасте должна развлекаться. Чтобы было что вспомнить, когда вырастешь. Вечеринки… Я не хочу, чтобы ты…
– Нам не нужна экономка, – настаивала на своем Сара. Она знала, насколько непрактична ее мать. – Я знаю, что надо делать. Я смогу давать распоряжения и повару, и другим. Я смогу составлять меню. Мама, я же училась этому. Поэтому я и не поехала в прошлом году в закрытую школу, а осталась дома. Я стану помогать тебе, и мы будем вместе. Ты помнишь, как мы договаривались?
– Да, помню, конечно.
Но в результате получилось совсем не так, как хотелось. Сара стремилась все время проводить с матерью, со своей бедной матерью, которая была так одинока, но Беттине Голд приходилось проводить по нескольку недель в разных лечебницах для богатых алкоголиков. Саре же хотелось, чтобы мама была дома, а не в больнице. Она также думала, что таким образом ей удастся заставить отца бывать дома почаще. Но из этого тоже ничего не получилось. И вот этой осенью она снова собиралась вернуться в школу. В школу-интернат, как настаивал отец.
– Послушай, мама, мы ведь пробудем здесь всего месяца два. А затем уедем на лето в Саутгемптон. Я пока без особого труда смогу вести дом и заниматься прислугой. А в Саутгемптоне будет еще лучше. Ты сама увидишь.
– Может быть, ты тогда сама скажешь об этом отцу, Сара? О том, что ты не хочешь, чтобы мы искали экономку. Если ему скажу я…
– Хорошо, я сама скажу.
Беттина Голд откинулась на подушки. Ее рука, нервно потиравшая шею, опустилась на простыню.
– Спасибо, Сара.
– Я хотела с тобой поговорить еще об одной вещи, мама. Я тут вот о чем думала. О Марлене.
– О Марлене? – рассеянно переспросила Беттина.
– Да, мама. Дочери твоей сестры Марты. Мы ведь ровесницы.
– Нет, Сара, мне кажется, что ты ошибаешься. По-моему, дочка Марты должна быть моложе тебя. Марта вышла замуж после меня.
– Нет, мама. Ты мне говорила, что Марлена родилась в 1928 году, как и я. Она лишь на несколько месяцев моложе меня. У меня день рождения в январе. А у нее – в марте. Во всяком случае, мама, мне бы хотелось познакомиться с ней. Ведь у меня никого нет, кроме тебя. И отца… Я и подумала, а что если нам пригласить ее в гости? Или еще лучше – может быть, нам предложить оплатить ее обучение у мисс Чэлмер? Ты говорила, что у тети Марты и дяди Говарда с деньгами туговато. Тогда мы с Марленой смогли быть жить в одной комнате. Мне бы так хотелось жить в одной комнате со своей двоюродной сестрой, мама. Иногда я чувствую себя такой одинокой. Нет ни сестры, ни брата. Даже настоящей подруги нет.
– Я знаю, дорогая. И я тоже уделяла тебе так мало времени. Бедная моя Сара! Я была не очень хорошей матерью. А я так хотела ею быть, я так хотела тебя, и ты была такой очаровательной малышкой – лучше не бывает. Ты и сейчас просто прелесть, но я не была тебе хорошей матерью… – на глазах Беттины показались слезы.
– Неправда, мама, это совсем не так! – Сара положила голову на подушку Беттины и, прижавшись к ней щекой, прошептала: – Ты была самой лучшей мамой. Я так люблю тебя!
– И я люблю тебя больше всех на свете, Сара. Я думаю, что это действительно прекрасная мысль – насчет дочери Марты, – как, ты говоришь, ее зовут?
– Марлена.
– Почему бы тебе не поговорить об этом с отцом, милая? Если об этом попросишь ты, он обязательно согласится.
– Обязательно поговорю, мама. Спасибо. – Она поцеловала мать в щеку. На этот раз она показалась Саре горячей. – У меня есть еще одна идея.
Беттина тихо рассмеялась:
– У тебя всегда полно идей, Сара.
– Мы могли бы предложить финансировать дебют Марлены в Нью-Йорке. Уже после окончания школы. Таким образом, мы сможем подольше быть вместе.
– Возможно, это мы тоже могли бы сделать, Сара. Однако особенно не надейся. Не знаю, как ко всему этому отнесется Марта. Она всегда очень ревниво соблюдала традиции: для Марты Лидз традиции Юга – это все. Мы с Мартой впервые вышли в свет в Чарльстоне, как и все девушки из рода Лидзов. А дебют в Чарльстоне – это уже что-то. Дебютантка из Чарльстона может отправляться куда угодно и… Ты знаешь, как говорят: «Дебютантка из Бостона, может быть, образец добродетели и порядочности, но дебютантка из Чарльстона наиболее утонченная и образованная». И к тому же намного красивее, – добавила она, тряхнув головой.
– Уверена, что ты права, мама, но я думаю, что дебют в Нью-Йорке будет просто интересней. Ну, во всяком случае, мы ведь можем это предложить?
– Хорошо, дорогая. Но особенно не увлекайся. Сначала тебе необходимо будет уговорить отца, а затем тетю Марту. – Она покачала головой и опустила веки. – Я просто ничего не знаю о Марте…
– Ой, мама, не забивай всем этим свою бедную голову. Я сама обо всем позабочусь. Может быть, спустишься сегодня к ужину? Ну хоть попробуй. Ну для меня.
– Только не сегодня, Сара, дорогая. Я еще недостаточно окрепла. Лучше еще немного подремлю. – Она виновато улыбнулась и закрыла глаза.
Сара на цыпочках вышла из комнаты. С отцом у нее проблем не будет. Он всегда старался угодить дочери. И немудрено. Он чувствовал, что виноват перед ней.
2
Морис Голд, ранее носивший имя Мойше Гольдберг, родился в деревне неподалеку от Ковно в Литве, которая тогда была частью России. Или, во всяком случае, была под властью России в течение многих лет. Когда Мойше было десять лет, брат его матери Сэм Уорнер – некогда Варновский – помог Саре и ее детям перебраться в Новый Свет. Сам он уехал в Америку на пятнадцать лет раньше, неплохо там устроился, женился. Позднее появился сын, дочь и большая фабрика по пошиву мужских сорочек в Нижнем Ист-Сайде.
Перед самым отъездом внезапно обнаружилось, что у Мойше себорея с перхотью. Под шапкой курчавых черных волос его голова была покрыта красными струпьями и желтым гноем. Соседи убедили Сару, что мальчика в таком состоянии никогда не пустят в Америку. Необходимо было принимать решительные меры. Было одно средство, жестокое, но надежное. Сара нарезала белую ткань на квадратики и поставила на печь горшок с дегтем. Затем на густые волосы Мойше вылили горячий деготь и к нему прилепили кусочки ткани. На следующий день, когда лоскутки крепко приварились к волосам, Сара, маленькая, но решительная женщина, стала сдирать их, выдирая из кровоточащей головы Мойше каждый волосок. Мойше вопил от боли, но Сара не останавливалась, сама заливаясь слезами. Она слышала о том, что происходит на Эллис-Айленде, – дети, не прошедшие медосмотр, отсылались обратно одни, в то время как вся остальная семья – мать, отец, братья и сестры – в силу обстоятельств и по финансовым причинам была вынуждена оставаться на новом месте, расставаясь с несчастными, возможно, навсегда.
– Мойше, ты что, хочешь, чтобы тебя отослали одного обратно в Ковно? Или ты хочешь стать американцем? Так что ты выбираешь? – бранилась Сара, снова и снова выдирая клочья измазанных дегтем черных волос, выбрасывая их в мусорное ведро и вытирая кровь.
Наконец мучительная процедура была закончена. Ободранную голову Мойше вымыли вонючим стиральным мылом и намазали какой-то мазью. С Божьей помощью, если повезет, кожа на голове вскоре засохнет и станет гладкой, и к тому времени, как они доберутся до Эллис-Айленда, отрастут и волосы.
Собрав свои пожитки, Сара с семьей отправилась в Германию – это было первым этапом долгого пути. Добравшись до границы, с одной стороны охраняемой русскими, а с другой – немцами, они вместе с другими еврейскими эмигрантами пошли по мосту, сопровождаемые улюлюканьем и с той, и с другой стороны. Отец Мойше, Давид, бородатый, в черной широкополой шляпе, не обращал на кричавших никакого внимания. Рядом с ним шел его Бог, – и неужели он будет обращать внимание на этих гоев, скалящихся и кривляющихся, как обезьяны? Они для него не существуют. Но Мойше было очень стыдно служить объектом злых насмешек. Он этого не забудет никогда.
Семнадцатого сентября семья погрузилась на пароход с кучей подушек и перин, латунными подсвечниками, а также наволочкой, в которой оставались припасы, захваченные еще из дома, – засохшая колбаса, черствый, как камень, хлеб и несколько проросших луковиц. Они должны были прибыть в Америку пятого октября, однако задержались в пути на десять дней.
Их поместили в четвертом классе – деревянные многоярусные нары до самого потолка. Там вместе с ними ехали другие русско-польские евреи, немецкие евреи, а также немецкие, польские и русские бедняки – неевреи. Им всем приходилось спать бок о бок и три раза в день вместе питаться за длинным деревянным столом, расположенным в глубине парохода.
Каждодневное меню пассажиров четвертого класса было неизменно – овсянка, чай, картошка в мундире, лук, огурцы, крепко посоленная селедка и для тех счастливчиков, кто мог это есть, – колбаса и свинина. В первые дни Мойше Гольдберг, как и многие другие, сильно страдал от морской болезни, и каждый раз, проходя мимо камбуза, испытывал очередной приступ. Однако вскоре ему стало лучше, а морской воздух разбудил аппетит. Небольшой запас Сары был уничтожен уже на второй день плавания, и семье приходилось поддерживать свои силы лишь корабельной овсянкой, картошкой и луком. Всевышний же не позволял им есть трефное – дымящуюся колбасу и ароматнейшую свинину. Давид Гольдберг внимательно следил, чтобы дети его не соблазнились и не согрешили.
Мойше казалось, что от зависти к эмигрантам-неевреям, уплетавшим запретные лакомства, у него в животе появляются дырки. Но больше всего его потрясли немецкие евреи, которые ели то, что еврею запрещено. Это было первое знакомство Мойше с Просвещением. Впервые в жизни он обратил внимание на то, что немецкие евреи, кроме того, были еще и чисто выбриты, что также казалось ему непонятным. До этого Мойше отличал мужчин-евреев от мужчин-неевреев по бороде и шляпе. Но здесь, за этим столом, сидели безбородые евреи с непокрытой головой и ели свинину.От всего этого у него голова шла кругом. Он внимательно наблюдал за ними. Они ему казались чище, как будто принадлежали к более высокому классу. Они были больше похожи на крестьян-неевреев.
Во время плавания произошла еще одна странная вещь. Многие русско-польские евреи начали брить бороды. Полный возмущения Давид Гольдберг поносил их, обзывал неверными, болванами, гоями и разрушителями Израиля. Некоторым он задал настоящую взбучку. Однако они назвали его «чокнутым» и перешли к следующей стадии – начали есть нечистую еду. Мойше решил, что его отец действительно чокнутый. Он носил свою бороду и не ел мясо, в то время как они, новообращенные в идеи Просвещения, брились и уплетали сочную, ароматную колбасу. Мойше смотрел на отца с презрением и отвращением, наблюдая, как крошки черствого хлеба исчезают в недрах черной бороды.
Однажды вечером, когда отец вышел из-за стола, Мойше, убедившись, что его никто не видит, быстро ухватил кусок колбасы и засунул в карман. Позднее, спрятавшись в укромный угол, он расправился с пищей. Мясо было вкусное, нежное, но он все ждал, что его поразит гнев Всевышнего. Он стоял, широко улыбаясь, но неожиданно его вырвало коричневой наперченной массой прямо на грязный пол.
К тому времени, как они добрались до Нью-Йорка, волосы у Мойше отросли и стали густыми, как и раньше. В течение всего пути Сара ежедневно мыла ему голову стиральным мылом, пока волосы не стали блестеть, как шелковые. Однако на коже осталось несколько засохших шрамов, и Сара волновалась, что их заметят во время медицинского осмотра на Эллис-Айленде. Она объяснила сыну, что пройти проверку головы надо как можно быстрее, но не настолько, чтобы это могло вызвать подозрения.
И когда доктор собрался погрузить свою деревянную лопаточку в кудри Мойше, тот нагнулся, отскочил и, весело хохоча, стал бегать, путаясь под ногами. Доктор посмотрел на озорного мальчишку, пробормотал: «Фу! Животные!» – и вернулся к ожидавшей его очереди людей, стремившихся стать американцами. Сара одобрительно кивнула. Мойше был хорошим мальчиком, красивым и умным. В Новом Свете он сможет выйти в люди.
Сэм Уорнер поселил семью Гольдбергов в трехкомнатной квартире на Хейстер-стрит. Квартира была арендована, однако Гольдберги этого не знали. Все было совсем не так, как дома. Вокруг совершенно не было зелени, зато на кухне пол был покрыт линолеумом, а еще была такая штука, как ледник, – совершенно поразительное изобретение. За один цент можно было купить глыбу льда и поместить ее в ледник – молоко целый день оставалось совершенно свежим.
Сэм Уорнер сказал им: «Это, конечно, не дворец, но скоро у вас будет жилье получше». У самого Сэма был собственный дом, который как раз и казался им дворцом. В нем было восемь комнат, он располагался в районе, называемом Бруклин.
В течение трех дней братья Мойше – Гершон, Гершель и Сима – были определены на работу на фабрике дяди Сэма. Давид стал работать у мясника Германа, об этом Сэм договорился заранее. Мойше и его сестру Ривку записали в школу. Они были младше всех, и Сара считала, что они самые умные. Через неделю Мойше уже начал говорить по-английски и стал называть себя Моррис. Через три недели Сара, которой надоело крутиться на кухне, купила себе тележку, чтобы продавать рубашки, сшитые на фабрике Сэма, в Нижнем Ист-Сайде, где ежедневно сновали толпы людей в поисках выгодной покупки.
Через год Саре удалось скопить достаточную сумму, чтобы купить в Бруклине вместительный дом для всей семьи. Она также убедила брата помочь Давиду приобрести мясную лавку неподалеку от их нового дома, а сама тем временем продавала посуду и прочую хозяйственную мелочь в небольшой лавчонке по соседству: и это позволяло ей одновременно присматривать за мясным магазином, когда Давид отправлялся в синагогу, что бывало довольно часто.
Будучи женщиной практичной, Сара отказалась от мысли сделать из своего сына Морриса раввина. Учитель еврейской школы сказал ей, что у него часто возникает желание выгнать мальчишку из класса за то, что тот «слишком умный», а не готовить его к благородному поприщу. Однако Сара уговорила учителя оставить его в школе, чтобы он проникся уважением и почтением к наставникам, затем надрала ему уши, оттаскала за волосы и нахлестала по щекам.
– Ну ладно, дурак ты этакий, значит, раввином ты не будешь. Тогда тебе придется стать доктором.
Меньше всего на свете Моррис хотел стать раввином и почти так же – доктором. Учиться на доктора слишком долго, а он хотел как можно быстрее получить свое. Он намеревался войти в дело своего дяди и, используя эту работу как первую ступень карьеры, в дальнейшем завести собственную фабрику.
