Текст книги "Тень скорби"

Автор книги: Джуд Морган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

– Знаю, знаю, но мы не должны так думать, даже в шутку. Эмили почувствует это и расстроится. А с ней папа. – Шарлотта беспокойно заерзала, болтая ногами. Мария заглянула сестре в глаза: – Шарлотта, я уже объясняла, почему мы не можем рассказывать ему всего этого. Да, иногда приходится тяжело, но так надо, чтобы помочь папе, ведь у него мало денег, а нужно думать о стольких важных вещах…

Что заставило Шарлотту сказать это? Беспомощное ощущение того, что их одну за другой сбрасывают за край, как те чайные чашки, что посыпались на пол, когда начинающая ходить Энн упала и потащила за собой скатерть. И вероятно, понимание того, что Мария права; а еще, наверное, жгучая боль от собственной приниженности, сознание своей слабости, эгоистичности, бунтарства. Шарлотта выпалила:

– Тебе легко говорить, тебе нравится, когда тебя наказывают и притесняют, потому что тогда можно выставить напоказ, как мужественно ты все переносишь, а это ставит тебя выше остальных.

Тишина нависла над потрясенными сестрами, а потом обрушилась на Шарлотту, как балка. Она разрыдалась. Неужели она действительно так думает о Марии? Если нет, то откуда взялись эти слова? От дьявола, точно от дьявола.

Мария обняла ее.

– Ну, не знаю насчет притеснений, однако ты права. Мне действительно нравится выставлять напоказ, как я переношу порку. Но ведь так всегда, когда что-то хорошо получается, правда? У меня хорошо получается переносить порку. Шарлотта, милая, не плачь. И я знаю, что ты согласна молчать. Когда завтра приедет папа, мы не станем рассказывать ему об этих вещах, не станем его волновать. Так ведь?

Шарлотта, уткнувшись носом в шею Марии, помотала головой. Назвать сестру богиней было бы язычеством, но в тот момент она могла сравнить Марию только с божеством: ее оклеветали, оскорбили, а она простила. Такому существу можно без оглядки вручить и свою любовь, и свою веру. Но стать похожей – невозможно, абсолютно невозможно.

На следующий день, папа:

– Они – заслуга школы и лично ваша, мисс Эванс. Честное слово, девочки уже выглядят значительно старше.

Должно было стать лучше; после приезда Эмили должно было стать лучше. В конце концов, теперь они почти как дома. Еще один человек, которого она любит, оказался рядом. Появление Эмили вернуло Шарлотту в середину (что-то вроде того, почти – она даже представила математическое негодование Брэнуэлла). Это означало, что теперь она уже не самая младшая и маленькая ростом в школе. Все это было хорошо. Но Шарлотта не почувствовала никакого облегчения.

Она говорила себе: «Это потому, что мне жалко Эмили. Я печалюсь, ведь бедняжке Эмили тоже пришлось оказаться в этом мрачном месте, вместо того чтобы остаться дома…» Однако Шарлотта обнаружила, что человеческое, по крайней мере, ее сердце так не рассуждает, оно позорно ворчит: «Если приходится страдать мне, то почему не тебе?» Нет, не жалость. А вот зависть она точно испытывала.

Эмили, малышка школы, прекрасно соответствовала этой роли. При взгляде на нее голоса смягчались, а брови сочувственно поднимались, чем никогда не баловали Шарлотту. Верная комбинация милого личика и маленького роста – тогда как до слуха Шарлотты в ее первый день в классной комнате доносилось: «Боже мой, прямо маленький гоблин». Итак, Эмили прижилась, окруженная заботой и лаской. Конечно, она пролила свою долю слез в первые несколько дней (характерный для Коуэн-Бриджа звук: каждое здание отличается каким-то шумом – свистом ветра в дымовой трубе, хрустом и скрипом половиц, а из балок и прорезей Коуэн-Бриджа сочились тихие всхлипывания и стоны). Но когда глаза высохли, она широко распахнула их, готовая к новому опыту, готовая к тому, чтобы одна из старших девочек посадила ее к себе на колени и покачала.

Кроме того, думала Шарлотта, у Эмили явно нет истинного представления о времени – о неделях и месяцах, которые им придется здесь провести. Для нее существовало только сегодня и завтра. Не прожив еще девяти лет, Шарлотта завидовала невинности сестры.

Впрочем, с Эмили ни в чем нельзя быть уверенной. Она могла насвистывать под нос песенку или играть с прядями собственных волос и вдруг выдать что-то совершенно неожиданное. Например, сказать:

– Ах, они такие глупые.

– Кто?

– Старшие девочки. Носятся со мной.

– Ты, похоже, не против, – отозвалась Шарлотта, чувствуя во рту металлический вкус зависти.

Эмили посмотрела на нее искоса, будто прислушиваясь.

– Да, вот кто я. Всего лишь кукла. Я перестану им нравиться, когда вырасту.

– Необязательно, – возразила Шарлотта, прикусив губу.

Эмили с улыбкой покачала головой.

– О нет, так и будет. Я точно знаю.

Очень скоро, Эмили собственными глазами увидела травлю Марии. Трудно сказать, что она думала, когда розги свистели и удары обрушивались на ее сестру. При столкновении с чем-то неприятным у нее была привычка пропускать это в себя, а потом фокусировать взгляд на чем-то совсем другом – предмете или просто точке на голой стене – и не отводить его до тех пор, пока лоб ее не прояснялся. Иногда она даже улыбалась чистой радостной улыбкой малыша, которому показали его отражение.

На собственную долю Эмили не жаловалась. Убогая кухня приводила ее в уныние, но она всегда очень мало ела. Что до холода, то она переносила его лучше остальных. С наступлением зимы холод окончательно завладел школой: еда, нрав мисс Эндрюс, нудное заучивание библейских текстов – все это могло выйти лишь на второй план. Коуэн-Бридж, отгороженный от мира безжалостными холмами, притягивал к себе зиму, запасаясь ветрами и складируя снег. Холодно было постоянно, но воскресенье становилось ледяным фестивалем, именинами окоченения, потому что по воскресеньям девочкам надлежало посещать церковь.

Им предстояло две мили пешего хода по полям в Танстолл – именно там находилась собственная церковь преподобного Кэруса Уилсона. Проводить богослужение мог и не он; часто, особенно в плохую погоду, его заменял младший приходской священник. Итак, каждое воскресное утро девочки шли – тащились, хлюпали грязью, поскальзывались, ступая по скрипящему снегу, – в церковь преподобного Уилсона. Они склоняли головы перед встречным ветром и учились поворачиваться, чтобы распределить боль, дать обожженному холодом уху небольшую передышку, подставить щеку, которая меньше задеревенела. А когда добирались до места, весь день замыкался на церкви: девочек ждала утренняя и дневная служба, а возвращаться в перерыве в школу было слишком далеко, поэтому приходилось оставаться, есть принесенные с собой хлеб и сыр, устроившись в маленькой заплесневелой комнатке за папертью, похожей на перевернутую крипту^[10]. Жесткая, промокшая, потрескавшаяся кожа туфель боролась с жесткой, промокшей, потрескавшейся кожей ступней до тех пор, пока между ними не переставала ощущаться разница.

А стоило снова переступить порог Коуэн-Бриджа, как вся толпа опрометью бросалась к камину в классной комнате. Младших оттесняли, даже всеобщую любимицу Эмили. Спустя какое-то время одна из старшеклассниц могла сжалиться и втащить тебя в тесный круг, где кашляли, чихали, где клубился влажный пар и можно было почувствовать чудесный, почти страшный жар на лице; казалось, ты таешь, словно воск свечи.

Все, конечно, постоянно кашляли и чихали, кто больше, кто меньше. «У нас один насморк на всех», – однажды вечером в дортуаре сказала Элизабет, в кои-то веки заставив Марию разразиться долгим беспомощным смехом. Смех этот закончился приступом кашля, грудным мужским кашлем, который, осознала вдруг Шарлотта, в последнее время будил ее по ночам. Элизабет молча смотрела, потом взяла Марию за руку.

– Завтра, – произнесла она, – я все-таки расскажу мисс Эванс.

– Говяжий бульон.

Преподобный Кэрус Уилсон, тщательно изучавший учетную книгу, вдруг поднимает голову и обращается с этими словами к мисс Эванс.

– Сэр?..

– Просматривая записи по кухне, сударыня, я обнаружил распоряжение о говяжьем бульоне. Думаю, этому продукту не место в повседневном рационе девочек. Такая диета весьма расточительна.

– Нет, сэр, доктор прописал его для Марии Бронте. Она, если помните, серьезно заболела: боль в горле и постоянный кашель. Доктор Паско посоветовал общеукрепляющий уход.

– Ах…

Лицо мистера Уилсона делается неподвижным, как у статуи. Доктор, которого вызывают к заболевшим ученицам Коуэн-Бриджа, вполне естественно, был выбран из числа знакомых мистера Уилсона – на самом деле это шурин преподобного, что отражается на его гонорарах. Тем не менее мисс Эванс подозревает о существовании некой напряженности в их отношениях. Доктор Паско склонен выражать недовольство бытовыми условиями в школе, даже иногда ворчать себе под нос: «Неудивительно, неудивительно…» Каменный истукан пошевелился.

– Наступило ли улучшение?

– Нет, сэр. На самом деле я хотела…

– Ага! Меня это не удивляет. Чересчур жирный.

– Мистер Уилсон, я как раз хотела обсудить с вами этот вопрос. Мария Бронте. Ее здоровье продолжает внушать серьезные опасения. Доктор снова осматривал ее вчера…

– Надеюсь, он не рекомендовал продолжать лечение говяжьим бульоном?

Нижняя часть массивного лица мистера Уилсона как будто снялась с петель, что убедило мисс Эванс в юмористической природе последнего замечания.

– Он намеревается испробовать вытяжные пластыри. Его беспокоит вероятность чахоточного состояния. Вот почему мне кажется, что, возможно, следует написать отцу Марии и сообщить о состоянии ее здоровья.

– Гм. Это диагноз доктора Паско или только его предположения? Вы же понимаете, о чем я. Пока девочки находятся здесь, мы для них in loco parentis^[11]. Если эта девочка больна, даже очень больна, еще раз покажите ее доктору и позаботьтесь о ней, как если бы она была дома. Мы не можем вызывать родителей каждый раз, когда кто-то чихнет. Помните, этих девочек надлежит готовить к жизни, послушной долгу. Мы причиняем дочерям бедных священников огромный вред, если позволяем им воображать себя принцессами.

– Хорошо, мистер Уилсон.

Нельзя сказать, что мисс Эванс подавляет вздох: все они душатся еще в зародыше, и сейчас она, наверное, просто не сумеет свободно выпустить воздух из легких. Ей не нужно рассказывать о жизни, послушной долгу. Она родом как раз из такого мира. Был когда-то некий мистер Смит, который работал у адвоката, прост и неказист лицом. Он мог бы жениться на ней, но по различным причинам не сложилось. А теперь, будто легкое сотрясение мозга, на нее обрушивается мысль, что она готова хоть завтра выйти за мистера Смита или мистера Джонса – любого, кто сделает ей предложение.

– Где он? – спросила Элизабет, когда они собрались у кровати Марии, чтобы побыть рядом, пока не погасят свечи. Незадолго до этого доктор поставил ей на бок вытяжной пластырь, чтобы стянуть лихорадочные соки к поверхности. – Ох. Тебе больно?

– Нет, милая, по-моему, очень изящный пластырь – как думаешь? На самом деле это не так страшно, как кажется со стороны. Я действительно чувствую, будто он немного снимает жар.

Элизабет положила руку на лоб Марии.

– Да, немного. Ты по-прежнему бледная.

– Это от кровопускания, – подключилась к разговору Шарлотта. – Помнишь, когда ты болела коклюшем, мистер Эндрю делал тебе кровопускание, а Бэнни сказал, что ты похожа на сливочный сыр?

Так они и держались с тех самых пор, как Мария начала болеть. Не игнорировали, напротив, вполне свободно об этом болтали. Избегать старались только таких моментов, как вчера, когда Эмили схватила Марию за запястье, чтобы показать ей что-то в саду, и вдруг, глядя на собственные сжатые пальцы, удивленно произнесла: «Смотри, ты стала меньше меня».

– Доктор не говорил, чтобы написали домой? – спросила Элизабет.

– Нет, нет. Он никогда о таких вещах не говорит. Только: «Покажи язык, покашляй», ведь это не его дело.

Мария, поморщившись, переместилась на кровати так, чтобы опираться спиной о подушки.

Не его дело… Но и делом сестер оно стать не могло, потому что за семестр разрешалось посылать только одно письмо домой, и они уже давно использовали это право. Дело за мисс Эванс, но над ней, как всем известно, нависала тень мистера Уилсона.

– Что ж, я продолжу донимать ее этим, как только представится удобный случай, – сказала Элизабет.

Мария покачала головой.

– Это только потревожит папу.

– Знаешь, – Элизабет с улыбкой поцеловала сестру, – иногда может оказаться правильным потревожить папу.

Когда на следующее утро слуга зажег лучину и ударил в колокол, Шарлотта, одеваясь, увидела, что Марию снова лихорадит. Она медленно выпутывалась из силков сна и сновидений и, качая мокрой от пота головой, вскрикивала: «Мама! Мама!»

Эмили, сама еще полусонная, побрела по холодному полу и, опершись о подушку Марии, пробормотала:

– Но ведь мама – это ты.

Элизабет отогнала младшую сестру, потом помогла Марии сесть.

– Тяжелая ночь?

– Не из легких. Возможно, это просто жар выходит наружу, и как только он выйдет… не знаю… – Мария отбросила одеяло, потянулась за чулками. Ее худые ноги свесились с края кровати, бессильные и окоченевшие. Она посмотрела на них.

– Кажется, я не смогу встать. Что мне делать?

Одна из больших девочек плелась мимо, расчесывая тяжелую наэлектризованную тучу волос. Она остановилась и посмотрела на Марию.

– Боже мой, ей нужно оставаться в кровати. Скажите мисс Эванс. Или, если хотите, я скажу, когда пойдем вниз. Не станут же они…

В этот самый момент мисс Эндрюс, спальня которой находилась сразу за дортуаром, ворвалась в комнату, брюзжа, чтобы девочки поторапливались, не шумели, шевелились и так далее. На самом деле – Шарлотта почти могла в этом поклясться – мисс Эндрюс входила в дортуар с уже наполовину произнесенным упреком на губах. Сочетание аккуратно прилизанной внешности и пчелиной оживленности наводило на мысль, что учительница вообще не ложилась в кровать, просто пришла к себе в комнату прошлой ночью и застряла на месте, как механическая кукушка в часах.

Сейчас она снова была живой и свирепой. Тем временем в дортуаре с кроватей встали все, кроме Марии. Шарлотта смотрела на то, что происходило дальше, как когда-то смотрела на кошку, охотившуюся за птицей: внезапный взрыв посреди тишины, жуткая вспышка, молниеносная скорость которой поначалу может вызвать только восхищение, но потом осознаешь, что произошло, и видишь печально раскрытый веер перьев в челюстях.

– Поднимайся. Поднимайся, ты, ленивая, грязная девка!

Подобные реплики для мисс Эндрюс были обычным делом; однако на этот раз точку в предложении она поставила, схватив Марию за руку и грубо сдернув ее с кровати, да так, что девочка описала в воздухе полукруг и со стуком, через костлявый кувырок, приземлилась на задранную ночную сорочку посреди пола.

– Одевайся.

Послышался ропот, даже нечто большее: Мария схватилась за бок – судя по всему, порвался вытяжной пластырь; девочки стояли полукругом и возмущались. Мисс Эндрюс, обычно готовая к противостоянию, выскользнула из дортуара. Шарлотте, бросившейся к Марии, казалось, что ее подталкивают, давят под коленки стулом. Этим стулом было негодование, гнев. Элизабет уже была там.

– Думаю, мне все-таки лучше встать, – говорила Мария. – Нет, не надо, не поднимайте шума, уже все. Смотрите, я могу стоять, могу ходить, со мной все будет в порядке. Шарлотта, не плачь.

– Но что же нам делать? – не успокаивалась Шарлотта.

Мария и Элизабет (она была в середине) печально посмотрели на нее.

– Тут ничего не поделаешь, – сказала Мария, положив Шарлотте руку на плечо. Ее пальцы не были нежными: они сжимали кожу, как прищепки для белья. – Стоит об этом помнить, Шарлотта. А теперь иди, торопись, не то опоздаешь на молитвы.

Шарлотта не опоздала, а вот для Марии – после долгого мучительного одевания и умывания – это стало неизбежностью. Мисс Эндрюс, устремив взгляд куда-то прямо над головой Марии, протянула значок опоздания.

Вдобавок ко всему это был один из дней мистера Уилсона. Он материализовался во время урока грамматики. На Джейн Мурхэд тоже был карательный значок: она стащила ломтик хлеба, поэтому Шарлотта надеялась, что Марию могут не заметить.

О нет.

– Мария Бронте. На вас снова значок. Это у вас младшая сестра, не так ли? Боже мой! Покажите ее.

Преподобный Кэрус Уилсон торжественно переместился по комнате к Шарлотте. Девочка подняла взгляд на остановившуюся перед ней фигуру и услышала свист и хрипы мощного дыхания. Груз его тела заслонил лучи зимнего солнца, проникавшие в комнату через окно, загородил от нее Марию.

– Итак, что говорят сестре, которая не смогла показать хороший пример, причем не один раз, а дважды? Разве не печально снова видеть на ней значок? Ведь это почти то же самое, что не заботиться, не любить тебя, как должно сестре!

И Шарлотта во второй раз не смогла ему ответить. Она не могла выразить словами эмоции, молотившие ее изнутри, не могла даже заявить об их существовании словом или взглядом. Она лишь трепетала в его тени, беспомощно, будто он собирался пойти прямо на нее и затоптать огромными ступнями.

Однако он не мог, обнаружила Шарлотта, остановить ее мысли. И она подумала: «Наступит день, и я тебе отвечу». Она понятия не имела, как и когда. Просто было ощущение, что, если она не сумеет этого сделать, жизнь сплошь неправильная. И многое в жизни уже начинало казаться неправильным. Краем глаза она по-прежнему видела тьму, новую, сильную.

Наконец мисс Эванс пришла в дортуар, чтобы сообщить им о своем решении.

– Мария, я писала твоему отцу и получила ответ. Завтра он приедет за тобой. Доктор согласен – мы все согласны, – что дом для тебя сейчас лучшее место. Уверена, сестры помогут тебе собраться.

Странно было видеть, как Мария плачет. От этого Шарлотте тоже захотелось плакать, хотя она понимала, что нужно радоваться возвращению Марии домой. Но упрямый внутренний голосок предательски произнес: «Только Мария?»

– У меня такое чувство, будто я вас бросаю, – сказала Мария следующим утром.

– Глупости, – ответила Элизабет. – Ты уходишь, оставляя нас наслаждаться прелестями Коуэн-Бриджа. Мы будем думать о тебе. Всякий раз, когда кто-то из нас найдет в овсянке хрящ, мы обязательно вспомним о тебе.

Она бережно помогла Марии обуться.

Папа остановился на ночь в соседнем городке Киркби-Лонсдэйл и в школе появился вскоре после завтрака. Шарлотта внимательно наблюдала за его лицом, когда он только увидел Марию. Трудно было что-то на нем прочитать. Но речь папы стала еще более витиеватой и пространной, как бывало, когда он чувствовал себя не в своей тарелке.

– Дорогая, до меня дошли весьма тревожные новости о твоем здоровье, и твоя тетя Брэнуэлл, как ты, конечно, понимаешь, обеспокоена не меньше моего. Она глубоко убеждена, что необходимого тебе восстановления энергии лучше всего добиться дома, под нашим присмотром. Мисс Эванс, поймите меня правильно, это вовсе не упрек заботам, которые ей оказывали здесь и которые, я уверен, были самыми добросовестными. И я рад видеть, мои милые, что вы процветаете. Надеюсь, вы были утешением для сестры в час ее недуга; если хотите и впредь радовать ее, нет лучшего пути, чем оставаться усердными, прилежными школьницами, о чем Марии будет очень приятно думать, набираясь сил дома…

Итак, вперед к внешним воротам и ожидающей двуколке. Мария хранила молчание и в последние мгновения смогла лишь обозначить поцелуи на щеках каждой из сестер.

– Ну все, скоро увидимся, – слабым голосом произнесла она.

При этом она поморщилась, будто разочарованная собственной глупостью. На миг показалось, что Мария сердится на себя не меньше, чем на нее злилась мисс Эндрюс. Потом папа поднял ее на руки, чтобы усадить в двуколку. Когда собираешься поднять кувшин или чайник, думая, что он полный, а тот оказывается пустым, руки устремляются вверх с неожиданной легкостью. Так получилось и с Марией, когда папа поднял ее, – она взмыла вверх, начертив скудный узор из палочек-рук и палочек-ног в голом, едком февральском небе. Изумленные взгляды Марии и папы встретились, а потом они тихо и коротко засмеялись, как обычно смеются взрослые, спеша позабыть о чем-то неприятном.

Шарлотта сказала:

– Надеюсь, мисс Эндрюс не переключится теперь на тебя. Теперь, когда Марии здесь нет.

Проходила зарядка, и девочки слонялись взад-вперед по веранде, дрожа и кутая руки в передники.

– Сомневаюсь, – ответила Элизабет. – Я не такая умная, как она. Совсем не такая… Вот почему меня не учат всем этим изысканным вещам – рисованию, музыке и другому. Без этих знаний не обойтись, если хочешь работать гувернанткой.

– А меня учат изысканным вещам? – поинтересовалась Эмили. Она произнесла это прилагательное таким тоном, будто щедро брызнула водой.

– Да, Эм, учат. Я, наверное, буду ухаживать за папой и домом, когда вырасту.

– О, когда же это будет и буду ли я там вместе с тобой? – выкрикнула Эмили. Казалось, в каждом ее слове пульсировала неизбывная тоска по дому.

– Не знаю. Ну да, если захочешь. Это будет через несколько лет.

– А это долго? Где это?

– Не где, а когда, Эмили, – поправила Шарлотта.

– Покажи мне это когда. Покажи мне картину, – огрызнулась Эмили.

Элизабет прижала обеих поближе к себе.

– Что ж, вспомни, как мы ходим в церковь по воскресеньям. По дороге встречается перелаз, по которому мы карабкаемся, а потом начинается спуск, и с этого места можно разглядеть колокольню церкви. Вот где наше когда. На приличном расстоянии, но не так уж далеко.

Очень мало – всего несколько шагов – успевают они пройти по этой дороге времени, когда проносится известие.

Весна в Коуэн-Бридже: в ней столько первозданного, что любой странствующий поэт (путешествующий, скажем, по кендальской дороге к надежному вдохновению Озерного края^[12]) ничего бы не потерял, если бы сделал тут остановку и подобрал кое-какой материал для своего творчества. Овцы, взбирающиеся по цветущим горным склонам, журчащий хрусталь ручьев, зеленая греза долины внизу: разворачивай пентаметр^[13]. Пропусти, быть может, только четырехугольное здание, что сразу за мостом, или посвяти лишь одну строчку его суровым стенам, защите от ветров, свирепых и буйных.

Потому что внутри школы весна проявляется не столь живописно: пристанище влажного тепла и доверху заполненных ночных горшков, а также губительного невысокого жара. Мисс Эндрюс тщетно жужжит, кидается и распекает, а девочки подпирают тяжелые головы руками и облизывают потрескавшиеся губы, пытаясь вспомнить королевства Англо-саксонской гептархии^[14] или хотя бы собственные имена. Преподобный Кэрус Уилсон приезжает, наблюдает и снова удаляется – в замешательстве. Он не может отделаться от мысли, что корень зла кроется в неком моральном аспекте; его разум парит над казнями библейскими, он стремится устроить девочкам перекрестный допрос духовного содержания. Однако необходимо помнить о юных Уилсонах и остерегаться инфекции. Кроме того, хотя и скрепя сердце, нужно принять во внимание совет шурина, доктора, который откровенно заявил, что питание в школе не годится даже свиньям, что эпидемия тифа зреет под ее крышей и что в данный момент следует больше беспокоиться о телах, нежели о душах воспитанниц.

Сестрам Бронте повезло. Шарлотту и Эмили инфекция вообще не затронула, Элизабет выглядит чахлой и вялой, но, возможно, это последствия грудной простуды, которую она подхватила вскоре после отъезда Марии. Они могут воспользоваться особым разрешением – доктор Паско настаивает на необходимости много дышать свежим воздухом для тех девочек, организм которых еще сопротивляется болезни, и целыми днями бродить по заливным лугам, хотя Элизабет устает гораздо быстрее младших сестер. Они возвращаются с одной из таких прогулок, когда мисс Эванс, с письмом в руках, замечает их из окна своей гостиной и вздыхает, а затем звонит в колокольчик, призывая служанку.

«С великим терпением и силой духа, – фразы из письма, которое прочла им вслух мисс Эванс, снова и снова появлялись в мыслях Шарлотты, – с яснейшей верой в милость своего Творца… тихо и безмятежно покинула эту жизнь… небесный свет озарял ее лицо… все, кто ее видел…»

Но что-то постоянно затирало их; образы из речей и литературных опусов преподобного Кэруса Уилсона спешно заклеивали их собой, точно аляповатыми афишами. «Плохая девочка… Господь поразил ее смертью… она покинула этот мир, погрязшая во грехе». Шарлотта яростно их сдирала. «Посмотрите на это негодное дитя… она боится умереть, ибо знает, что может отправиться в ад… Как печально думать об этом!»

– Папа не стал бы лгать, правда? – вскричала Шарлотта. – Даже ради нашего успокоения. – Из уважения к горю сестер мисс Эванс распорядилась перенести их ужин к себе в гостиную и, помолившись вместе с девочками, оставила их одних. – То, что написал папа, должно быть правдой. Про Марию…

– Правда в том, что она мертва, – сказала Элизабет. – По-моему, этого достаточно. – Она раскрошила пальцами хлеб, рассыпав его по полу. Потом подняла тяжелый, пустой взгляд. – Прости, Шарлотта. Я не могу облегчить твое горе.

Той ночью Эмили снова и снова вскакивала на постели от преследовавшего ее кошмара. Она хваталась за Шарлотту, тянула ее к себе.

– Не подходи к краю, – стонала она. – Отойди от края, упадешь.

Наконец в темноте раздался обозленный голос кого-то из старших девочек:

– Скажи этой тупой сучке, чтобы она замолкла. Я хочу спать. Мне плохо.

Другой голос:

– Тише, ты что, не слышала? Ее сестра умерла от чахотки.

Пауза, потом стон:

– Ей повезло.

Марию похоронили двенадцатого мая в склепе хоуортской церкви. В Коуэн-Бридже Элизабет, Шарлотта и Эмили стояли, взявшись за руки, возле ворот, где они в последний раз видели сестру: ничего другого они придумать не смогли. Шарлотта смотрела в небо, вспоминая взмывшую вверх фигурку. Когда она решила закрыть глаза, собственные веки показались ей ржавыми решетками. Элизабет сказала правду: она не могла облегчить ее страданий. Элизабет начала бормотать молитву, потом раздумала. В Коуэн-Бридже молитвы ломаного гроша не стоили: обесцененный товар.

Внезапно лицо Эмили просияло.

– Я знаю: давайте соберем цветов.

– Для чего? – спросила Шарлотта.

– Для Марии, конечно.

«Все-таки она до конца не понимает», – подумала Шарлотта. Но Элизабет на миг стряхнула равнодушное оцепенение, даже попыталась улыбнуться и сказала:

– Думаю, это прекрасная идея.

Эмили сжала ее руку.

– Тогда пойдем.

– Нет, нет. Вы с Шарлоттой идите. – Рука Элизабет выскользнула из ладони сестры. – А я пока немножко отдохну.

В течение следующих двух недель Элизабет много отдыхала, однако усталость ни на каплю не уменьшалась.

По крайней мере, ей не было одиноко в дортуаре. Добрая половина девочек слегла с жаром. Когда в конце мая пришел доктор Паско, он шагал взад-вперед с резкой бодростью: что же, что же, так не пойдет. Но позже кто-то слышал, как в комнатах мисс Эванс говорили на повышенных тонах. А следующим утром доктор Паско стоял, сложив на груди руки, рядом с мисс Эванс, когда та перед молитвами обращалась ко всей школе с особым объявлением:

– Девочки, поскольку в школе так много заболевших детей, мы решили, – посоветовавшись с мистером Уилсоном, – что тех из вас, кто достаточно хорошо себя чувствует, необходимо перевести в более здоровую атмосферу. У мистера Уилсона есть дом на берегу залива Моркам, и он великодушно согласился, чтобы вы разместились там, пока не прекратится действие инфекции. Доктор осмотрит вас и решит, кому ехать, а кому оставаться. Я велю перенести ваши чемоданы наверх до обеда. Нельзя терять времени.

Море! Предательская радость затрепетала сквозь тени скорби о Марии и тревоги за Элизабет, и отступать она не желала. Ах, только бы ей разрешили поехать к морю… Доктор Паско быстро переходил от одной воспитанницы к другой, пробуя лбы, приподнимая веки, заглядывая в горла. «Ты едешь…» – Эмили. «Ты едешь…» – Шарлотте. Она впустила в себя радость. Может быть, это благо, в котором они нуждаются: в конце концов, жизнь ведь не должна состоять сплошь из одних лишений и горестей. Возможно, морской воздух окажется именно тем, что способно вернуть Элизабет силы, особенно вдали от всех тех воспоминаний, что преследовали их в школе. Элизабет, конечно, разрешат поехать: у нее не такая высокая температура, как у некоторых девочек, просто она немного вялая и кашляет…

С Элизабет доктор Паско задержался дольше, чем со всеми остальными.

– Что ж, – сказала она, когда Шарлотта и Эмили подошли к ней, – да, я еду, но не к морю. Я еду домой… – Голос Элизабет дрогнул, всего на мгновение, как упущенная, но тут же подхваченная нить, крепко сжатая теперь в руке. – Я еду домой сегодня же, как Мария. Доктор говорит, что так будет лучше. А сейчас мне нужно идти собираться.

Никаких писем папе: нет времени, мелькнуло в голове Шарлотты, потому что полшколы готовится уезжать. Или просто не осталось времени? Жена сапожника довезет Элизабет в дилижансе до Китли. Нельзя терять ни минуты. И снова сестры у ворот. Ветерок развевал волосы Элизабет, не стриженные за время болезни, по носу и губам; волосинки прилипали к коже, словно клейкая паутина, однако Элизабет даже не пыталась убрать их с лица. «Еду домой, как Мария…» Шарлотта не знала, что сказать. Если попытаться что-то сказать, думала она, наружу вырвутся только стенания, хрипы и несвязные звуки. Элизабет не поцеловала ни ее, ни Эмили. «Я еду, но не к морю…» Жена сапожника, печально, по-матерински добрая, сказала, чтобы они поторопились. Снова колеса двуколки загремели и скрылись из виду. Эмили вперила убийственно сосредоточенный взгляд в пятно мха на воротном столбе. Шарлотта взяла сестру за руку, повлекла внутрь школы. Нужно складывать вещи. Ей чудились прорези и дыры, струи холодного воздуха, где их не должно было быть.

В конце концов моря она так и не увидела. Дилижанс доставил первую группу девочек, в которую входили Шарлотта и Эмили, к заливу Моркам уже в сгустившихся сумерках. Когда добрались до летнего дома мистера Уилсона, некоторым из воспитанниц хватило энергии весело носиться по спальням, распахивать настежь окна, чтобы почувствовать запах моря и увидеть волны, накатывающиеся на берег. Шарлотта занялась тем, что распаковывала свои ночные сорочки и одежду Эмили. «Да, я еду, но не к морю. Скоро увидимся. Доктор говорит, так будет лучше… Я не могу этого облегчить…» И еще: «Посмотрите на это негодное дитя…» Шарлотте хотелось одного – спрятать голову в сон. Когда спишь, видишь сны, а во сне можно снова увидеть Марию – так ярко, что на этот раз, возможно, она будет настоящей, к ней можно будет прикоснуться. Море было просто образом.

Следующий день был посвящен разбору чемоданов и налаживанию быта, согреваемому смутным обещанием, что позже, когда дела будут окончены, они, возможно, прогуляются к морю… А потом все резко и навсегда прекратил громкий, настойчивый стук в парадную дверь.