Текст книги "Тень скорби"

Автор книги: Джуд Морган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

Эмили окидывает сестру подозрительным взглядом.

– Я думала, он тебе не нравится.

– Не знаю, как насчет нравится, – говорит Шарлотта, – но знаю, что ничего подобного написано еще не было.

– Что ж… – Эмили на миг прислушивается к себе. – Он уже вырос. Я не могу больше его нянчить. Настало время ему выйти в мир – и либо выжить, либо умереть.

– Энн?

– Я считаю, что условия вполне доступные, если не сказать щедрые. В конце концов, мы всего лишь безызвестные авторы.

Шарлотта кивает, берет сестер за руки.

– Хорошо. Продолжайте с мистером Ньюби без меня, ладно? Не думаю, что ему нужен мой «Учитель». Тем более что у меня просто какое-то упрямое отвращение к тому, чтобы снова расставаться с деньгами. Кроме того, осталось еще несколько издательств, в которых можно попытать счастья. Я, конечно, окажусь не права и, возможно, приползу назад на коленях, но уже будет слишком поздно. Я готова к этому.

Итак, неуклюжим, вызывающим недовольство шагом дела продвигались вперед: никто не собирался сходить с дороги – пока что, – но никто не был уверен в том, что дорога верная и что она не закончится в позорной канаве. Эллис и Эктон Беллы, соавторы томика стихотворений, два экземпляра которого удалось продать, заключают договор с T. С. Ньюби, издателем на Кавендиш-сквер, о публикации своих романов «Грозовой перевал» и «Агнес Грей» – частично за собственные деньги – и не получают вестей на этот счет, когда заканчивается оформление банковских счетов. Шарлотта вычеркивает последний адрес на своем упакованном и перевязанном «Учителе», втискивает над ним слова «Смит, Элдер и Ко, 65 Корнхилл, Лондон» и снова отправляет посылку на юг с чувством, которое можно назвать скорее угрюмым нежеланием сдаваться, чем надеждой. Любезный мистер Гринвуд нашел для нее справочную книгу о торговых фирмах Лондона, и «Смит, Элдер и Ко» оказывается не крупным издательским домом и даже не издательством, которое уделяет основное внимание беллетристике. В основном заметки путешественников.

Шарлотта пытается выбросить это из головы и сосредоточиться на завершении нового романа, но сквозняки сомнений все равно назойливо свистят рядом. Джен Эйр не ездит ни в какие путешествия. Джен Эйр для нее реальна, как дыхание, как боль и свет, который режет глаза и не дает спать, – но быть может, в конечном счете, она всего лишь, как Заморна, личная фантастическая прихоть, бесполезная для того, кто хочет договориться с миром.

А мир похож на судебного пристава, который преследует Брэнуэлла, на кредитора, который, сложив руки, поджидает в соседней комнате с ордером на твой арест в кармане. Папа не может заставить его уйти; папа, несмотря на всю энергичность и восстановленное зрение, пожилой человек и служитель Церкви, чье право на владение домом заканчивается вместе с жизнью. Брэнуэлл не в силах заставить его уйти: это все, что теперь можно о нем сказать. Так что карьера Беллов может оказаться простым отклонением от пути к истинной доле сестер Бронте – работе гувернантками и учительницами, поступлению на эти нелюбимые должности в любой дом, какой только удастся найти, чтобы перебиваться тем, что есть, пока не сделаешься старой девой. Поистине, все указывало на это. Чувствуешь, как тебя крутит, клонит и подталкивает к уготованному будущему, точно стрелку компаса.

Поэтому, когда начинается мечта, возникает мысль: что ж, мы привыкли к мечтам, мы знаем, что такое менять реальность. Мы делали это много лет назад, сочиняя истории, сшивая самодельные книги. Взгляните на бисерный почерк, на крохотные стежки. Но теперь мир, как это ни поразительно, заходит в нашу холодную комнату и хочет присоединиться.

Мечта начинается с отказа. «Смит, Элдер и Ко» не хотят публиковать «Учителя». Но вместо лаконичного сообщения отказ приходит как часть длинного продуманного письма, объясняющего, почему именно они не хотят его публиковать. Они отвергают не стиль Каррера Белла, но довольно скудный, монотонный образ его выражения. Они были бы очень заинтересованы увидеть полновесный трехтомный роман, вышедший из-под пера Каррера Белла.

Перо Каррера Белла летит. Дайте мне месяц, просит Шарлотта. Она по-прежнему ожидает неудачи, разочарования: возможно, она не успеет закончить его, возможно, она не попадет в струю. (Так они прозвали настроение писать за его физическую природу: повесть горячей струей расходится по сосудам от сердца к кончикам пальцев.) Через три недели, чувствуя, что глаза словно засыпаны песком, а верхушка черепа открыта, Шарлотта дописывает последние строчки «Джен Эйр». На следующий день она на железнодорожной станции в Китли вверяет рукопись молодому золотушному клерку, который, похоже, ничего не знает о предоплаченных посылках.

Затем привычное ожидание неудачи. Двухнедельное молчание: что ж, наверное, книга им не понравилась. (Снова проклятое волнение в час, когда приносят почту и разоблачается очень многое.) Неожиданно приходит письмо. Мистер Уильямс, рецензент фирмы, который был так оптимистичен, теперь стал еще оптимистичнее. Он и мистер Смит, глава фирмы, не только восхищаются книгой – они хотят ее опубликовать.

Прекрасно, вот тут, без сомнений, и кроется неудача – это будет на каких-нибудь хитрых условиях, вроде тех, что выдвинул примолкший мистер Ньюби. Но нет, «Смит, Элдер и Ко» предлагают ей сто фунтов за «Джен Эйр».

– Как ты можешь колебаться? – восклицает Эмили.

– Это кажется каким-то неправильным. То, как с вами обошелся мистер Ньюби… Может, попробовать вырваться из его лап и написать мистеру Смиту? Уверена…

– Если бы мы так сделали, то опустились бы до его уровня. Кроме того, мы уже получаем пробные оттиски, этого не остановишь. Вперед, вперед, Шарлотта, мы сделали свой выбор, ты – свой, и твой выбор оказался удачнее. Разве не видишь, что мы рады за тебя?

И рады тоже. Приниженно. И все-таки в чем-то должна таиться неудача.

Впрочем, эти мысли, наверное, от волнения. Мистер Уильямс в своем серьезном, глубокомысленном стиле делает кое-какие замечания по поводу ранних глав романа. Сцены, где юная героиня оказывается в Ловудской школе, которой управляет чудовищно лицемерный священник мистер Брокльхерст, яркие, но весьма мучительные. Эти эпизоды угнетения и страданий, кульминация которых наступает со смертью несчастной, безжалостно преследуемой девочки Элен Бернс, – может, их лучше урезать или подправить?..

Нет. Шарлотта упирается, настаивает: оставьте их, оставьте правду. Мария и Элизабет умерли, но правда жива. Прошло больше двадцати лет с тех пор, как Шарлотта стояла перед преподобным Кэрусом Уилсоном и дрожала, не способная ответить ему. Наконец он получит ответ.

Но даже это не вызывает затруднений. Мистер Уильямс соглашается, и теперь остается только ждать. Судя по опыту Эмили и Энн, дело это долгое.

Не успела она подписать своим именем, то есть именем Каррера Белла, договор, как уже начали приходить пробные оттиски. Она вообще уехала в Брукройд погостить у Элен, ничего не ожидая в ближайшие недели, и тут Эмили шлет корректуру ей вслед. Так, в перерывах между тихими беседами с Элен Шарлотта правит оттиски своей книги, а Элен шьет и смотрит не безразлично, но и без любопытства, потому что даже не мечтает спрашивать. Она отмечает, что ее брат Генри немного разошелся во мнениях со своими прихожанами по поводу участка под кладбище для диссентеров^[105], однако дискуссии носят преимущественно спокойный характер. Шарлотта отвечает: «Хорошо» – и правит небольшую типографскую ошибку в описании того, как балдахин над кроватью мистера Рочестера поджигает сумасшедшая узница-жена.

– Ах, Шарлотта, только бы не забыть, у меня есть очень милый чепец для Тэбби и баночка яблочного сыра для Энн, очень хорошо помогает от кашля и простуд.

Да, совсем ослеп наш мистер Эдвард.

Я боялась худшего. Я боялась, что он помешался.

– Очень мило с твоей стороны, Элен.

– А как поживает милый мистер Николс?

– Ах, он навещает родственников в Ирландии. Не пойму, с чего ты решила, что он милый.

– Что? Только не говори, что он плохой, моя дорогая Шарлотта.

Читатель, я вышла за него замуж.

– Нет, он просто никакой.

Но теперь с корректурой покончено, а значит, судя по опыту Эмили и Энн, дальше наступит полный штиль и целую вечность ничего не будет происходить. Что ж, ничего не происходит в течение пары недель; а потом шесть авторских экземпляров «Джен Эйр», романа Каррера Белла, приходят в Хоуорт напечатанными, переплетенными и законченными. Последняя судорога пессимизма: безусловно, при такой скорости печать будет низкопробной… Нет. Нет, теперь придется распрощаться с этими мыслями. С сегодняшнего дня красная куртка и бренчащий колокольчик почтальона предвещают растущее изобилие чудесных бессмыслиц.

«Джен Эйр», пишет мистер Уильямс, книга сезона. Это означает, что она продается настолько быстро, что они уже готовят второе издание. Это означает пересылаемые мистером Уильямсом отзывы всех крупных газет и журналов, которые Шарлотта поначалу тихонько читает про себя, надув губы и краснея, как будто ей говорят невообразимо интимные вещи. Потом Эмили и Энн заставляют ее читать вслух. Книга, представляющая исключительный интерес… Удивительная книга… Все современные авторы серьезных романов блекнут в сравнении с Каррером Беллом… Нет, это вздор. Продолжай, Шарлотта, продолжай. Книга решительной силы… Выдающееся произведение… Книга, обладающая неповторимым очарованием… Из глубин скорбного жизненного опыта рождается голос, перекликающийся с опытом тысяч…

Это как отдаленный шум по всей линии горизонта, гром приближающейся освободительной армии или революции. Тем временем на внутренней стороне окон пасторского жилища появляется первый лед. А Сторож загоняет в переднюю лапу колючку, и Эмили ее вытаскивает, рыча на пса не хуже, чем он на нее. Брэнуэллу перепадают какие-то деньги, вероятно, из обычного источника, и он на целый день исчезает, чтобы вернуться домой на ватных ногах, с белым, как мука, лицом. Занятый ворчливой перепалкой с самим собой, он пытается понять, что же имел в виду этот чертов парень, что конкретно он хотел этим СКАЗАТЬ. Папа просит поблагодарить Элен за заботливый подарок – каминный экран. А мистер Уильямс пересылает Шарлотте письмо Теккерея с лестными отзывами о «Джен Эйр». Боже мой, того самого Теккерея, чья великолепная «Ярмарка тщеславия» выходила по частям в прошлом году, того самого, кем Шарлотта восхищается больше, чем всеми современными авторами. Это ослепляет и путает мысли. Как будто сама королева Виктория предложила ей поменяться местами.

И теперь не годится думать об этом, как о чем-то, что просто принадлежит далекому острову под названием Лондон, где странным вещам сам Бог велел происходить. Мистер Уильямс сообщает о письмах и записках из Эдинбурга и Дублина, из соседнего Лидса, от капитана морского судна, находящегося сейчас в плавании.

– Он спросил, не видела ли я книгу в чьих-нибудь руках, – рассказывает Шарлотта сестрам, – и я объяснила, в какой изоляции от мира мы живем. А он уверен, что отправься я куда-либо на поезде, обязательно встретила бы кого-нибудь, кто читал бы ее. Поразительно, говорит он, что она в равной степени популярна как среди женщин, так и среди мужчин: мамы с дочерьми читают их в библиотеках, джентльмены – в своих клубах. Все, кто берет Теккерея и Диккенса, берет и Каррера Белла.

Шарлотта старается подавить радость в голосе. Кажется, что излишнее ликование может навлечь кару: придется поплатиться за это.

Иногда, просыпаясь утром, Шарлотта должна напоминать себе: это не обычный день; я написала книгу под названием «Джен Эйр» – или она меня написала, – и поэтому я знаменита, хотя никто меня не знает. Великолепно – и неправильно. И опять странные вспышки вины где-то в глубине сознания, как будто она обокрала погребенные тела.

– О чем думает этот ваш мистер Ньюби? – раздраженно восклицает Шарлотта. – Это уже тянется шесть месяцев.

– Не так долго, – говорит Эмили. – Энн снова ему написала, но, думаю, теперь он зашевелится. Теперь, когда Каррер Белл стал притчей во языцех.

– Ах, не нужно.

– Почему? Разве тебе это не нравится?

– Просто… к этому тяжело привыкнуть. Даже вообразить тяжело. Это место прекрасно нейтрализует любые грандиозные помыслы. Осмотрись. Камни, слякоть и примерно столько же духовности и теплоты в людях. Если я пойду на почту или к мистеру Гринвуду, никто ничего обо мне не подумает, а если и подумают, то что-то вроде: «Дочка пастора тратит слишком много медяков на такие вещи». А где-то в других краях люди читают то, что я написала; у них в головах мои слова, и вещи, о которых я думала и которые представляла, они тоже видят и представляют – если, конечно, мне удалось добиться своего. Люди думают о моих героях, говорят о них, любят или ненавидят их. Это пугает. Я чувствую себя хлебами и рыбой – только вот чудо может не произойти.

– Эта опасность существовала с самого начала, – довольно мягко произносит Эмили. – С того момента, как ты захотела публиковаться. Раскрытие.

– О, но я никак не думала, что дойдет до этого. Я не могу быть знаменитостью, Эмили, я… – Она падает на стул, почти смеясь, потрясенная. – У меня одна пара туфель.

Эмили редко ошибается в человеческой природе, и мистер Ньюби действительно начинает шевелиться, как только книга Белла становится такой продаваемой. Еще первый декабрьский снег не упал на холмы, когда законченные экземпляры «Грозового перевала» и «Агнес Грей» Эллиса и Эктона Беллов пришли в пасторат. Переполненные опечатками, сетует Энн, но это не должно иметь значения. Только не на фоне шума, набухающего на далеком горизонте. Критика, читающая публика, общество – все очарование, завоеванное «Джен Эйр», теперь доводят до неистовства новые произведения таинственных братьев Беллов. Если они братья: один из множества вопросов, которыми обросли имена авторов.

Итак, несмотря на всю неряшливость своих методов, мистер Ньюби не может пожаловаться ни на низкий процент, ни на продажи. Однако появление в печати всех трех Беллов, похоже, разбудило вулкан, который с самого начала дремал в реакции перед опубликованием «Джен Эйр»: трепет перед отдаленностью, смешанный с восхищением. «Спектейтор» первым пожаловался на низкий тон романов. И мысль тут же подхватывают, в особенности по отношению к работе Эллиса Белла. Часто «Агнес Грей» хвалят только за то, что эта книга читается приятнее «Грозового перевала». Власть, своеобразие, даже великолепие – эти слова разбросаны по роману Эмили, но чаще всего приправлены отвращением и ужасом. Эти животные страсти, эти дикие излишества: какими могут быть Беллы? Или, возможно, на самом деле это один и тот же человек, своего рода Хитклиф пера, властный и чудовищный? А может, они женщины? Некоторые нюансы в романах указывают на это, но другие шокирующим образом говорят об обратном.

– Если мы женщины, то, по всей видимости, присущие нашему полу качества устрашающе исказились в наших характерах, – читает вслух Энн, – и наша работа непоправимо обезображена грубостью.

– Ах, они опять за свое! – восклицает Шарлотта, подрезая фитиль лампы. – Конечно, мы грубые.

– Впрочем, что означает грубые? – с живым интересом спрашивает Эмили. – В каком смысле они употребляют это слово? Это потому, что я пишу «черт» и «дьявол» вместо того, чтобы посыпать страницу многоточием?

– Думаю, это как-то связано с тем, чтобы быть женщиной и говорить правду, – спокойно предполагает Энн.

– Ах, тогда другое дело. – Эмили выглядит удовлетворенной.

– С их стороны это нарочитое непонимание, из чего состоит искусство писателя, – нетерпеливо объясняет Шарлотта. – Как будто нас можно судить по нашим персонажам. Женщина должна писать о милых вещах, равно как и сама должна быть милой.

Эмили склоняется над камином, чтобы погреть руки, потом, точно кошка, с наслаждением вытягивается в полный рост на коврике и всматривается в языки пламени.

– Все-таки пикантно, не правда ли? Похоже, наши истории разворошили улей. – Эмили тихо вздыхает, и отсветы пламени легкими мазками наносят расплывчатую боевую окраску на ее белый лоб и щеки. – Не знаю, чем это закончится. Но восхитительно наблюдать, как это происходит, стоя за кулисами и оставаясь невидимой для всех.

Для Эмили типично думать, что все закончится; но Шарлотте сейчас чужды такие мысли, как, впрочем, и Энн, которая уже работает над следующим романом.

– Мистер Ньюби сказал, что готов взять его как можно быстрее, – сообщает она Шарлотте, – так что куй железо, пока горячо, и тому подобное. К тому же, признаться, мне необходимо это делать. Я не могу спокойно сидеть и думать о том, что происходит, обсуждать, что болтают люди, читая наши книги. Слава. Что ты говорила про хлеба и рыбу? Боже правый, меня никогда не хватит, чтобы раздать всем желающим, людям придется голодать. Это, кстати, не означает, что я хочу повернуть все вспять или передумать. Нет, нет. Я хочу этим заниматься. Только мне кажется, что «Агнес» уже перевернутая страница – разве не странно? – и нужно начинать что-то новое. Иначе это покажется своего рода подделкой.

Снег укрывает землю, лед на внутренней стороне окон пастората нарастает и расцветает узорами; Шарлотта получает банковский чек на сумму, которая в пять раз превышает ее годовую зарплату гувернантки, и не знает, что с ним делать. Элен в письме осведомляется: что они в последнее время затевают? О, ничего особенного. Шарлотта посвятила второе издание своего популярнейшего романа мистеру Теккерею… Но об этом разве напишешь? Возможно, она расскажет об этом Мэри Тейлор, написав в Новую Зеландию, ведь безопаснее места нет, – но только не общительной Элен, у которой обширные связи. Шарлотта остерегается обсуждать с подругами свои успехи, чтобы не подвергнуть опасности анонимность, которая, как ей известно, является запретной территорией. Энн предпочитает сохранять ее, потому что застенчива, и это вполне понятно. Но с Эмили все гораздо сложнее. Она говорит, что удовлетворена теперешним положением вещей, тайным наблюдением со стороны. (Все равно что стоять на холме и наблюдать, как языки пламени пожирают дом, но при этом знать, что этот пожар устроил ты.) Она внимательно читает обзоры критиков и не вспыхивает от негативных отзывов: вдумывается в них.

– Горжусь? – переспрашивает Эмили, когда Шарлотта осторожно допытывается, как она чувствует себя в роли автора, в роли человека, которого читают и обсуждают. – Странное слово. Горжусь ли я? Я сделала что-то, и получилось не все, чего бы мне хотелось, потому что к совершенству, конечно, тянутся, – но не достигают. Если людям нравится моя работа или если они взирают на нее с ужасом, это хорошо. Они откликаются на то, что я сделала, а не на меня.

В то же время Шарлотта пытается представить, какой будет реакция Эмили, если их тайна каким-то образом раскроется. Точнее, она не может этого представить, разве только в образе землетрясения или внезапного затмения солнца средь бела дня.

А Шарлотта? Что она чувствует? Перспектива публичности, конечно, тревожит ее. Существует огромная разница между тем, чтобы предстать перед публикой в виде квадратной пачки переплетенной бумаги, и явиться как… то существо, что в зеркале: за тридцать, бесцветное, с губами, как у черепахи, и огромными обнаженными глазами, которые как будто вглядываются в катастрофическое послезавтра. С другой стороны, какая-то ее часть хочет встать рядом со своей книгой и объявить о себе, в особенности, когда газетные статьи начинают нашептывать о бессмертии. И Эмили, чувствуя это, даже предлагает пойти на уступку.

– Следует рассказать папе о «Джен Эйр». Нет, правда. Это рано или поздно обнаружится. На днях я слышала, как он разговаривал с почтальоном, и почтальон упомянул о Каррере Белле, которому столько писем приходит, а папа сказал: «В округе нет никого с таким именем».

– Знаю, но… Это растревожит его. Он говорил мне… Однажды он говорил, чтобы я не предавалась мечтам о карьере писательницы, потому что из этого ничего не выйдет.

– Что ж, ты доказала, что он ошибался.

– Наверное. Нет, нет, мы все доказали. Если рассказывать ему, то обо всех нас.

Эмили морщится.

– Ладно. Если считаешь нужным. Только расскажи сначала о своем романе. Пусть он привыкнет к этой мысли.

Доказали, что он ошибался: да, доказали. «А не было ли это одной из сил, что двигали пером?» – подумала Шарлотта. И почему, вооружаясь экземпляром своей книги и кипой рецензий – не забыв включить плохой отзыв, – она по-прежнему трепещет от страха, когда стучит в дверь кабинета?

Возможно, потому, что это делает не Брэнуэлл.

Впоследствии эта сцена настолько четко отпечаталась в памяти Шарлотты, что она стала воспринимать ее не только как эпизод, о котором можно с улыбкой вспоминать, пересказывая Мэри Тейлор или где-нибудь в гостях (если бы она любила ходить в гости), но и как отрывок из собственных романов. Что касается этого момента, то Шарлотта была очень взволнована.

Папа читает религиозную книгу. Его острый нос завис всего в нескольких дюймах от текста, словно вынюхивает ложную доктрину.

– Папа, я хочу, чтобы ты кое-что знал. Я… я написала книгу.

– Неужели, дорогая?

Ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Да… И мне было бы приятно, если бы ты на нее взглянул.

– Но ты ведь знаешь, что моим глазам не под силу рукописи.

– Да, папа. Но она напечатана.

Теперь, блеснув стеклами очков, он поворачивается к ней.

– Надеюсь, Шарлотта, ты не стала идти на глупые растраты. Ибо подобное…

– Нет, папа, совсем наоборот, прибыль получаю я. Позволь прочесть тебе пару отзывов. Этот из «Эры»^[106]: «По силе мысли и выражения мы не знаем ей достойных соперников среди современных произведений». – «Я писала это, – думает Шарлотта, – пока ты лежал ослепший и беспомощный». – А этот из «Экзаминер»^[107]: «Несомненно, что «Джен Эйр» – очень умная книга. Поистине, это книга непреклонной силы». – Сила. Быть может, поэтому она боялась заходить сюда: боялась обнаружить свою силу. – Вот эта книга.

Она вкладывает первый том «Джен Эйр» в дрожащую папину руку.

Весь полдень в кабинете тишина. Потом новость. Ее приносит Марта Браун. Мистер Бронте приглашает дочерей выпить с ним чаю. Переглянувшись, сестры преодолевают два ярда прихожей, чтобы нанести визит.

А папа, поднимаясь им навстречу, все еще придерживает пальцем страницу первого тома, очень близко к концу. И тут уже никакой художественный вымысел не сравнится с бесконечно сухим сарказмом реальности.

– Дети, – говорит папа с изысканной конфиденциальностью, – Шарлотта написала книгу… и, знаете, она оказалась гораздо лучше, чем я ожидал.

Говорить ли Брэнуэллу? Никто не озвучивает этого вопроса, но он висит в воздухе пастората; он пронизывает и свистит, как зимние сквозняки. Хотя книги и отзывы стараются не оставлять у него на виду – отчасти из-за того, что в особо мрачном расположении духа Брэнуэлл склонен швырять на пол или в камин все, что попадет под руку, – есть вероятность, что он знает. Если так, то ему нечего сказать по этому поводу. В любом случае его внимание расползается, как масло на сковородке, от всего, кроме собственных скорбей. Папа тщательно исключает из речи всякие упоминания об их книгах в присутствии Брэнуэлла, так что, наверное, нужно следовать его примеру. И неподобающе горько отмечать, размышляет Шарлотта, что, если о мельчайших достижениях Брэнуэлла трубили во все трубы, так что балки дрожали, о гораздо более значительных достижениях его сестер помалкивают, чтобы лишний раз его не беспокоить.

Впрочем, совсем недавно обозначились проблески надежды: пусть не лучше, но и заметно хуже Брэнуэллу не становилось. Он тих и сентиментален, а не шумен и сентиментален. Папа снова позволяет ему спать одному. А потом наступает памятная ночь.

Сестры, как всегда, собрались за столом. Энн читала вслух отрывки из романа, над которым работала, и Шарлотте было не по себе. Хорошо, очень хорошо написано, но речь идет об угасании алкоголика, так неприкрыто, так неизбежно – должна ли Энн делать это? Почему-то представилось, как человек, которого любишь, бьется над работой, пока не стирает руки в кровь. Но Энн спокойно и твердо говорит, что она как раз и должна это делать. А потом вечные совы, обитательницы полуночных пространств, они идут спать. Что-то заставляет Энн, которая в этот момент расчесывала волосы, заглянуть в комнату Брэнуэлла. Ничего сложного, ведь из-за кошмаров или delirium tremens^[108] он не переносит закрытых дверей. Поэтому Энн слышит приглушенный треск и видит вьющиеся ленты пламени.

Шарлотта готовится лечь в постель, когда раздается крик:

– Скорее, Брэнуэлл поджег свои простыни! Они горят, я не могу его разбудить!

Всем становится не по себе, оттого что это страшно и… ужасающе буднично. Эмили оказывается на месте раньше Шарлотты. Комната наполнена едким дымом. Эмили находит руку Брэнуэлла, поворачивается, чтобы потянуть ее через плечо, и стаскивает брата с горящей постели. Свеча-зачинщица невинно соскальзывает со стеганого покрывала, потухшая. Эмили бросает Брэнуэлла в углу, сдергивает тлеющие простыни, хлещет ими об пол и топчет, потом выскакивает из комнаты, чтобы принести воды. Брэнуэлл, слепой и растерянный, сворачивается калачиком на полу, как щенок в корзинке. Сестры обступают его со всех сторон, вытирают и приводят в порядок. Заново вытирают, когда из его широко открытого рта прорывается дамба тошноты. Потом наконец слегка подталкивают, уговаривают и тянут в кровать, укладывая на бок – на случай, если его снова стошнит. И за все время тишину ночи нарушает только шепот и отчаянная пантомима: нельзя беспокоить папу, который настолько боится пожара, что даже занавески на окнах запрещает.

Сестры задерживаются на пороге спальни, чтобы бросить последний взгляд и убедиться, что все в порядке. И в этот момент, когда они стоят со зловонным ведром и простынями в руках, Энн спокойно и торжественно произносит:

– А здесь мы видим, как знаменитые Каррер, Эллис и Эктон Беллы отдыхают дома, пожиная плоды славы.

И смех, который охватывает всех трех, настолько дикий, настолько ядовитый, что приходится прикусывать губы и засовывать в рот костяшки пальцев, пока они сбегают по лестнице на первый этаж, где можно наконец дать волю чувствам. Все это сопровождается такими стонами, визгом и фырканьем, что со стороны могло бы показаться, будто сестры безутешно рыдают.

Кто такие Беллы? Этот вопрос, сообщает мистер Уильямс, широко обсуждается в обществе. И снова немыслимо. Сорок восьмой год принес столько волнующих и тревожных моментов: газеты лихорадочно трезвонят о марше чартистов^[109], о революции на континенте, о бегстве королей, знаменах и крови. Поставить такой незначительный вопрос в один ряд со всем этим кажется чем-то непостижимым, однако, похоже, дело обстоит несколько иначе. И не так уж мало общего между этими великими переворотами и их творчеством. Что-то в таинственных Беллах, страстных голосах с севера, созвучно духу времени. Одна из популярных версий, пишет мистер Уильямс, заключается в том, что Беллы – это три брата-самоучки, ткачи на какой-нибудь йоркширской фабрике. Другие утверждают, что они женщины, – и не всегда, как известно из обзоров, одобряют такое положение вещей. Страстные голоса вместо подобающего воркования… И конечно, ни мистер Уильямс, ни мистер Смит не знают, кто такие Беллы, – ничего, кроме факта, что их письма приходят в некий пасторат в Западном Ридинге.

Но тайна в конце концов перестает быть невинной. Отравленная стрела достигает хоуортской цели вместе с утренней почтой.

– Мы должны перестать быть Беллами, – объявляет Шарлотта после завтрака, и Эмили вздрагивает, словно кто-то щелкнул кнутом у нее над головой.

Недавно и без лишних промедлений мистер Ньюби опубликовал второй роман Энн «Незнакомка из Уилдфелл-Холла» и сейчас усердно стимулирует его продажи. Он добился его публикации в Америке – в качестве нового романа Каррера Белла, автора «Джен Эйр», который, вероятно, как следует из высказываний мистера Ньюби, также является автором «Грозового перевала». Выпущенное «Смит, Элдер и Ко» письмо ранило и жалило, вежливо требуя объяснить, что, черт побери, происходит. Они не представляют, чтобы Каррер Белл мог так неискренне действовать у них за спиной, но если бы была возможность получить его категорические заверения…

– Но это не твоя вина, – возражает Энн. – Это наш мистер Ньюби ведет себя, как… как, впрочем, и всегда вел. Уверена, он не желает зла. Просто он чересчур предприимчив…

– Мистер Ньюби причиняет зло, желает он того или нет, – говорит Шарлотта. – Вредит нашей репутации. Если так пойдет и дальше, нам, как писателям, больше никто не будет доверять. До тех пор пока мы скрываем наши имена, этот риск будет существовать. Нам придется выйти из тени и сказать, кто мы.

Эмили хмурится.

– О, я знаю, что это. Смотрите на меня, любите меня, любите, пожалуйста…

– Это наш хлеб, – отрезает Шарлотта. – И наша жизнь.

– Говори за себя.

– Хорошо, да, я говорю за себя, когда утверждаю, что писать для меня значит жить. Это то, за что мы боролись. Мы силились освободиться от работы гувернантками и школьными учительницами, мы боролись за право добиться большего, и теперь, когда эта… эта награда случилась на нашем пути, лично я не собираюсь ее отпускать. И уж точно не позволю, чтобы ее забрали обманом. Я скорее прокричу свое настоящее имя с верхушки собора Святого Павла, чем соглашусь на это.

Эмили берет Энн за руку.

– Пойдем, Энн. Не бойся, просто Шарлотта немножко сошла с ума…

– Нет. – Мягко, но решительно Энн высвобождает руку. – Нет, Эмили, я не хочу быть жертвой обмана, и ты, конечно, тоже. Я горжусь своей работой. Я знаю, что в ней множество слабых мест, но все равно горжусь ею и хочу продолжать. Как ты думаешь, Шарлотта, что нам предпринять?

Шарлотта колеблется, наблюдая за сестрами. Ощущение очень похоже на то, как бывает, когда стихает ночной ветер: сжатый камень и древесина дома со скрипом расслабляются, так что становится осязаемым переход силы.

– Если вы хотите покончить с ложью, – говорит она, – и сделать так, чтобы каждая сторона понимала, на что может рассчитывать, нужно доказать, что Беллы – это три отдельных человека.

– Когда-то мы ими не были, – замечает Эмили, отходя к окну. За стеклом безумный летний день Хоуорта – битва солнца, дождевых туч и града.

– Значит, мы должны ехать в Лондон. Придется предъявить себя во плоти нашим издателям. Думаю, это… это должно было рано или поздно произойти. Мы не смогли бы вечно сохранять анонимность.

– Смотря как сильно ты этого хочешь, – доносится голос Эмили, приглушенный стеклом.