Текст книги "Тень скорби"
Автор книги: Джуд Морган
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)
Annotation
Роман рассказывает о жизни Шарлотты Бронте. На пути к признанию и известности ей пришлось пройти через тяжелые испытания – бедность, несчастную любовь, смерть близких… Однако она сумела осуществить свою мечту – стала одной из самых популярных писательниц. До сих пор остается загадкой, что питало ее страстное воображение…
Джуд Морган
Предисловие
1
2
3
1
2
3
4
1
2
3
4
5
Примечание автора
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
78
79
80
81
82
83
84
85
86
87
88
89
90
91
92
93
94
95
96
97
98
99
100
101
102
103
104
105
106
107
108
109
110
111
112
113
114
115
116
117
118
119
120
Джуд Морган
Тень скорби
Предисловие
Феномен семьи Бронте вызывает удивление и восхищение вот уже много лет. Действительно, это уникальный для мировой литературы случай, когда произведения родных сестер не уступают друг другу по силе и яркости. Что послужило вдохновением для Эмили, Энн и Шарлотты? Как родились сюжеты «Грозового перевала», «Агнес Грей» и «Джен Эйр»? Такими вопросами задается каждый, кто читал эти книги. Ответы на них, конечно же, нужно искать в биографии писательниц.
О жизненном и творческом пути сестер Бронте написано множество книг, статей и монографий. Но книга, которую вы держите в руках, – это художественное осмысление биографии сестер Бронте. Под пером талантливого писателя Джуда Моргана сухие факты биографии Шарлотты, Эмили и Энн Бронте оживают, превращаясь в глубокий эмоциональный рассказ о дороге к мечте. С поразительной силой автор воссоздает атмосферу, царившую в их доме. Достоверность книги поражает. От страницы к странице, идя дорогой Бронте, восхищаешься их силой и упорством. Казалось, дочерям бедного священника нечего ждать от судьбы. У отца не хватало денег для приличного приданого, а значит, они обречены были оставаться старыми девами, гувернантками в доме богатых господ. Но к счастью для поколений читателей, их судьба сложилась иначе.
«Тень скорби» – прекрасный подарок всем ценителям творчества сестер Бронте. Автор не опровергает и не подтверждает легенды, связанные с писательницами. Он оставляет читателю возможность самому определить, могли ли произойти такие события или они плод фантазий и домыслов.
Джуд Морган, опираясь лишь на сухие факты биографий, создает восхитительную историю жизни семьи Бронте, не переходя при этом границу достоверности и правдоподобности.
«Тень скорби» напоминает, что за громкими словами «классик английской литературы» скрывается живой человек. И это несомненная заслуга Джуда Моргана. Он не пародирует манеру письма викторианской Англии, но пишет так, что герои и места оживают – картина быта и нравов XIX века воссоздана очень ярко и осязаемо.
Именно поэтому «Тень скорби» удостоилась лестных отзывов от авторитетных изданий. Например, газета «Гардиан» назвала этот роман «потрясающе доскональным исследованием». А журнал «Мари Клер» разместил на своих страницах такую рецензию: «Морган глубоко открывает нам души этих удивительных женщин, заставляя восторгаться смелостью, с которой они бросали вызов условностям».
Героини этой книги действительно вызывают восхищение, в них нет приторности и вычурности. Они не идеальны, это девушки, которых общество того времени наставляло: «Женщина должна писать о милых вещах, равно как и сама должна быть милой». Конечно, женщине XIX века лучше было вообще не писать. Именно поэтому сестры Бронте вынуждены были, как и Жорж Санд, скрывать свои имена под мужскими псевдонимами. Их жизненный путь не был долгим, но оставленное литературное наследие поистине трудно переоценить.
Перевернув последнюю страницу книги «Тень скорби», хочется взять в руки «Джен Эйр». Ведь теперь события, описанные там, воспринимаются совсем иначе. Шарлотта Бронте из безликого классика превращается в человека – женщину, достойную преклонения.
Все персонажи в книге вымышленные, и любое сходство с реальными людьми, живыми или умершими, абсолютно случайно.
Посвящается Энн, с благодарностью
Часть первая
1
Спасение
– О, мои дети! О Господи, бедные мои дети! – часто вскрикивает женщина в комнате наверху в безумстве боли и крайней степени страдания. Обрывки слов, сожаления и даже – ее муж, возносящий на коленях молитвы, вздрагивает, заслышав их, – жестокие проклятия. Но этот возглас, звучащий снова и снова, перерастает в вопль, совсем как грубый, неповоротливый ветер, что ворчит и бродит вокруг дома, а потом вдруг бросается на штурм пронзительным, мощным порывом.
– О, мои дети! Что станет с моими детьми?
И это его бой, его величайший бой, думает аскетически красивый, сухопарый мужчина в черной одежде священнослужителя, который стал тем, кем он сейчас является, благодаря неустанной закалке воли и преодолению себя. Теперь он должен сражаться с дьяволом. Ибо ничто иное, даже исступление смертельного недуга, не могло заставить его нежную, терпеливую жену произносить такие слова. Дьявол ловит момент, когда решается судьба души, и входит в нее.
(Входит в нее… Нужно отринуть темную волну чувства, похожего на ревность, что накатила при мысли об этом. Властвование над ее душой – вот что на кону.)
Временами боль настолько сильна, что несчастную скручивает в страшные узлы: подбородок врезается в ложбинку между грудей, ступни, словно когтистые лапы, дерут стену за кроватью. Тогда он хватает ее, обнимает, произносит слова утешения, умоляет о спокойствии, просит отдать боль Господу. Но этой ночью – последней, она наверняка станет последней, – когда он прижимает ее к подушкам и вдыхает такой знакомый запах ее дыхания, мечущийся взгляд жены находит его глаза и захлопывается. Она разражается хохотом. Безумным, дьявольским.
– Ах, Патрик, ты ищешь свободы моего ложа сейчас — даже сейчас?
Он отскакивает от жены, отпуская ее исхудавшие плечи. Но потом вспоминает о дьяволе и снова прижимает ее к подушкам; он пытается не обращать внимания, как пламя свечи играет с их тенями на стене, изображая знакомое сгорбленное соитие.
– О, дорогая, ты должна молиться, – увещевает он. – О, великий Господь на небесах, сатана с нами, в этой комнате. Я узнаю его голос – я слышу, как он говорит твоими несчастными измученными губами…
– Но что, если… – Она замолкает, и Патрик видит, как ее поддевает огромное копье боли; и даже насаженная на этот непотребный кол, она хватает ртом воздух, давится, но продолжает: – Что, если это говорю я? Что тогда?
– Тише, милая. Борись с этим, не поддавайся. Я боюсь за твою душу…
– Плевать я хотела на свою душу!
Охрипшим голосом она швыряет ему в лицо это богохульство согласных. А он настолько ошарашен – нет, он просто устал, это наверняка усталость от бесконечных ночей у постели умирающей, – что может только отшатнуться к стулу и закрыть лицо руками.
Наконец он говорит:
– Вспомни, милая. Вспомни, какой ты была. Ты всегда ходила перед Богом.
Она отворачивается от него, вдавливая голову в подушку.
– Ты ничего об этом не знаешь.
Он силится перепрыгнуть через ужасную пропасть, разверзающуюся между ними.
– Любимая, я понимаю – тебе не дают покоя мирские заботы. Однако настало время забыть о них. Ты не можешь предстать перед Создателем, по-прежнему цепляясь за какие-то бренные вещи, ты должна…
– Они не вещи.
О, как жестоко она с ним сражается или, точнее, как жестоко сражается с ним дьявол! Однако он знает ответ, хотя сомневается, поймет ли она: они тоже мирские сущности. Конечно, он любит их, как и положено отцу, но эти маленькие жизни, как и все жизни, даны нам лишь на время. Мы должны быть готовыми вернуть их в любой момент. Почему она не хочет этого понять? Почему не пытается вырваться из пучины слепоты?
Пучина… Она все время вспоминает о море – о своем море, о крае, где она родилась, таком далеком от этих северных вересковых пустошей. Когда они встречались, а потом еще в первое время после свадьбы она рассказывала ему о своей юности в Пензансе, маленьком оживленном порту, уютной гавани на скалистом побережье Корнуолла. Великолепный, сверкающий на солнце залив, проплывающие косяки сардин, чудесным образом собирающие в себя миллионы рыб, магазин ее отца, пропахший чаем и перцем. Трудно сейчас вспомнить, когда она перестала упоминать об этом. (Он – занятой человек, его огромный приход разбросан по обширной территории, и потому ему приходится строго распределять свое внимание.) Быть может, это действительно произошло, когда они переехали сюда… Его старый приход в Торнтоне, где родились дети, в целом был более мягким и оживленным краем, но тут лучше условия жизни и здание пастората больше. Ему здесь понравилось с самого начала. Холодная прочность, каменная лестница – слава Небесам, не легковоспламеняющаяся древесина, потому что он жутко боится пожара, – и просторный кабинет. Он всегда проводил в своем кабинете значительную часть времени, отгородившись от шумной непредсказуемости шестерых маленьких детей. Ему это необходимо; и он уверен, что жена всегда понимала его. Она в высшей степени послушна долгу.
Он знает, что здешние места в чем-то угнетали ее: мрачные баррикады вересковых пустошей, переполненное церковное кладбище, заглядывающее своими могилами в каждое окно. Но со временем, конечно, на такие вещи перестаешь обращать внимание. Одним из важных уроков, которые, по его мнению, он помог усвоить жене, является то, что все жилища, по большому счету, одинаковы. Научись самодостаточности, и с ней, как с палаткой, можно отправляться в любые края.
Он легко переносит расставания. Ухаживая за будущей женой, он не стал скрывать своего прошлого: деревенская хижина в Ирландии, где он родился; отец и мать, самоотверженно трудившиеся на небольшом земельном участке, чтобы вырастить десятерых детей. Как они гордились его любовью к книгам! Как радовались, когда он превзошел всех в сельской школе, а затем основал собственную! Священник, который взял его в свою семью домашним учителем, аплодировал его энергии и честолюбию и указал ему ошеломительный путь в Кембридж. Да, таким было его прошлое; но оно завершилось и осталось позади.
Однако ее умирающий рассудок не желает расставаться с морем юности, и это еще один тревожный намек, что она должным образом не подготовилась оставить этот мир. И, кроме того, дети… Непостижимо, но теперь, когда приближается ее последний час, она не хочет их видеть.
Вчера утром, когда она казалась немного спокойнее, когда ее сестра – преданная мисс Брэнуэлл, приехавшая из самого Пензанса, чтобы ухаживать за ней, – расчесывала ей косы и незаметно откладывала в сторону густые мягкие пучки выпавших волос, он попробовал снова:
– Может быть, ты повидаешься с ними сегодня, милая?
– Нет, я… Может быть… – Она откинулась на подушки. – Может быть, по одному. Думаю, увидеть их всех вместе будет для меня… слишком.
Как раз в этот момент дети зашумели: послышались их высокие голоса, напоминавшие звуки флейты, и шаги, с неудержимым напором покатившиеся вниз по лестнице.
Слезы не полились, нет. Они просто ровно покрыли ее глаза, как стеклышки на часах.
– Нет… нет. Возможно, завтра…
И вот теперь завтра почти наступило, его свет молоком пролился сквозь ставни, а ее снова одолела дремота. Она бормочет что-то о море, но потом открывает глаза и внятно произносит:
– Из этого должно что-то получиться. Должен быть смысл, цель. Должно быть какое-то… какое-то искупление.
Его сердце радостно забилось.
– О, моя хорошая! Да, да, держись этой мысли. Наше искупление во Христе – вот где ты найдешь силы, вот что поможет тебе триумфально и радостно перейти в мир иной…
– Не для меня. Для моих детей.
– Дорогая, молю, перестань думать об этом. Я же говорил…
– У них не будет матери!
Он замолкает, силясь подавить разочарование.
– У них будет отец.
Ее ответный смех ужасен – хриплый, долгий, почти чувственный. Но дальше происходит нечто еще более страшное. Она приподнимает голову, обводит взглядом комнату.
– Ты говорил, что здесь пребывает дьявол, не так ли? Прекрасно. Я хочу заключить с ним сделку.
– Прекрати, боль лишает тебя рассудка…
– Да, я знаю. Помолчи секунду. – Ее глаза снова мечутся по комнате – последние проблески жизни на исхудалом до костей, впалом лице. На губах появляется что-то вроде улыбки. Наконец она вздыхает и произносит, будто удовлетворенно отвечает кому-то:
– Прекрасно.
Врач проводит утренний осмотр и удаляется. Он так и думал. Следующую ночь его жена не переживет.
С ней сейчас сестра, дети с няней, и можно на какое-то время воспользоваться неприкосновенностью кабинета. Он пробует молиться, но страх, перемежающийся воспоминаниями, вытесняет молитву.
Ее слова о ложе – брачном ложе… Да, он человек сильных желаний, он не может этого отрицать. Поэтому дети рождались один за другим. Женская доля. Однако она находила детей такими прекрасными, она обожала их – разве этим не возмещается все, что происходило в темноте? Из сильного сладкое[1].
Страшно, страшно, что теперь она вот так противится ему. Она всегда доверяла ему, всегда и во всем следовала за ним. Однажды, вдруг вспомнилось ему, когда они еще только встречались, он повел ее на прогулку вдоль реки Эр, и тут внезапно опустился туман. Она запаниковала. Еде дорога? Где они находятся? Они могут забрести на край берега и упасть в реку…
– Сюда, нам сюда. – Несмотря на близорукость, он всегда прекрасно чувствовал направление. – Видишь? Вот дорога.
– Ах! Да, вижу. – Она рассмеялась и крепче сжала его руку. – На какое-то мгновение я совсем растерялась.
Ухаживания продлились недолго, ведь они так хорошо подходили друг другу. Ей было двадцать девять, ему – тридцать пять; у нее был небольшой доход, он недавно получил должность пожизненного викария района. Они никогда не будут богаты, однако ни его, ни ее это не смущало. Он обнаружил, что она благословенно серьезна. Именно это привело ее в Йоркшир: родители умерли, и она сочла, что жить с незамужними сестрами на пятьдесят фунтов в год довольно бессмысленно. У дяди и тети была школа в Западном Ридинге[2], и она приехала туда, чтобы помогать им и быть полезной; а он знал дядю и пришел в школу, чтобы проверить, насколько хорошо ученики владеют классическими языками. Так они встретились.
Эта встреча стала пересечением таких долгих путей, что казалась Божьим промыслом. Он был уверен в этом и думал, что она тоже уверена. Раньше думал.
– Только представь, – радостно щебетала она, когда они планировали свадьбу. – У меня будет твое имя. Я всегда была немного разочарована, что не ношу одну из тех настоящих корнуоллских фамилий – Пол, Пен или Тре. Я буду рада такой необычной фамилии. Она особенная.
– Вообще-то, в Ирландии ее писали иначе – если вообще писали. Когда я приехал в Англию, она сбивала людей с толку, поэтому я счел за лучшее несколько изменить ее для удобства восприятия. Чтобы избежать неловкости.
Расставание. Пэт Пранти приехал в Кембридж, чтобы грызть гранит науки, и выживал там на жалкие гроши, но уже не Пэт Пранти вышел из этих стен с ученой степенью и духовным саном.
Он пытается со всей серьезностью подумать над тем, не стала ли она с ним несчастной позже. Конечно, брак – это процесс разоблачения, и он знает, что не лишен определенных особенностей. Например, боязнь пожара, из-за которой он настойчиво отвергает какие-либо занавески или ковры в доме, – но в Ирландии ему не раз доводилось видеть, на что способно пламя: деревянная хижина исчезает за считанные минуты. А люди внутри – лишь темные силуэты, покрытые копотью. Так жутко, почти завораживающе. Кроме того, он знает, что она всегда недолюбливала его револьвер. Привычка носить его с собой выработалась в те дни, когда округе угрожали луддиты; потом он посчитал разумным держать его наготове ночью, мало ли что. А чтобы днем револьвер не валялся по дому заряженным, он каждое утро начинал с того, что стрелял из окна. Ему нравится это делать. Как будто прорываешься в новый день.
Сверху снова доносятся стенания:
– О, мои дети. О, мои бедные детки…
Он едва ли не сходит от них с ума. Вскочив со стула, он хватается за спинку и несколько секунд неожиданно ясно видит, как поднимает его над головой и разбивает о стену. Помедлив, он снова опускается на стул. На самом деле он очень гордится сыном и по-своему очень любит всех детей – быть может, это не так заметно со стороны, однако цитадель своего «я» должна оставаться нетронутой. И дети, несмотря на юный возраст, похоже, понимают это. Они понимают, что должно быть разделение.
Внезапно его застает врасплох собственное всхлипывание, и он закрывает лицо руками. Он скорбит, что она отвергает его. Остальное он способен перенести.
Неслышно, на цыпочках, дети проходят мимо кабинета, словно бестелесные духи.
Врач, мистер Эндрю, преодолевает крутой спуск сельской улицы в печальной задумчивости. Провинциальный трудяга-хирург лет тридцати, он не велик, не пресыщен до той степени, чтобы спокойно взирать на бессилие медицинской науки; а когда замешана дружба, неудача бьет еще больнее. В кабинете пастората он не стал ходить вокруг да около и с ходу заявил:
– Сэр, боюсь, вам следует готовиться.
Муж умирающей женщины мерил шагами пространство между окнами-близнецами. Острый костистый профиль, словно украшенный завитком или лепниной, вызывал ассоциацию с резными фигурами, какие бывают на носу кораблей.
– Я готов, мистер Эндрю, – ответил он после паузы и поднял тяжелый взгляд. – О ее готовности могу лишь молиться.
Религиозный образ мышления. Что ж, дружба признает свободу выбора в подобных вещах. А вот медицинский образ мышления мистера Эндрю уже давно привел его к выводу: слишком много детей, слишком быстро. Рак – последний обитатель этого истощенного лона.
Тяжело груженная повозка силится взобраться вверх по улице. Мистер Эндрю перешагивает через речушку чайного цвета, состоящую из экскрементов людей и животных, помоев, мыльной воды и гнилья и с веселым журчанием бегущую к сельским колодцам, становится на узкую полоску приподнятого тротуара и обнаруживает рядом с собой юного Хартли, сына мясника. Ленивый толстый парень, тупо выкативший глаза, – с ним не разминуться.
– Говорят, жена священника умирает в муках, – весело говорит он, кивая в сторону вершины холма.
Мистер Эндрю не отвечает. Повозка неуверенно преодолевает несколько ярдов и снова тормозит, запряженная старая лошадь с обвислой шеей пытается найти точку опоры на камнях мостовой. Возница клянет животное, снова и снова хлещет его кнутом. Мистер Эндрю смотрит в выпученные глаза лошади.
– Мы не слишком часто ее видели, заметьте.
Юный Хартли с беспристрастным интересом наблюдает за мучительным продвижением лошади – впрочем, нет, не беспристрастным. Какой-то недобрый огонек горит в его глазах, словно это скачки или крысиные бега.
– Смотрите, у нее одышка. Еще немного – и упадет. Вот что я вам скажу: в следующий раз он сам будет тащить свою телегу.
Только теперь до мистера Эндрю доходит, что повозка принадлежит скорняку и скупщику старых лошадей из Оксенхоупа. Тем временем лошадь совершает еще один отчаянный рывок и, словно в подтверждение, выволакивает в их поле зрения груз: тугой клубок свисающих через борт копыт, шевелящийся в такт дорожной тряске.
– Тяжело тут жить, до убогого тяжело, – неожиданно для самого себя произносит мистер Эндрю.
Сын мясника, тупо посмотрев на него, уточняет:
– То есть?
«То есть, наверное, во всем нашем мире», – думает мистер Эндрю, проталкиваясь мимо мальчишки. Он вспоминает о детях, которые живут там, в пасторате. Что же, ради всего святого, с ними станет?
Сара Гаррс, няня, собрала детей в гостиной, обула и укутала их в плащи для дневной прогулки, но не знает, что делать дальше. В комнате наверху что-то назревает – вероятно, то самое, неминуемое. Хозяин, белый, как его собственный шарф, заперся в кабинете, и беспокоить его сейчас хочется меньше обычного. Дети не находят себе места. Бедненькие. Они, разумеется, все понимают, но, как и Сара, боятся упоминать о матери, чтобы не поддаться отчаянию.
– Расскажи нам сказку, Сара.
– Да, расскажи нам сказку.
– Я не знаю сказок, – отвечает она. Ну, разве что мрачные истории о призраках и эльфах, которые крадут живых детей и оставляют вместо них трупы. Безмолвие дома и потолок над головой с его легкой ношей смерти словно обрушиваются на нее и погребают под собой. В отчаянии она начинает: – Жили-были три сестры, жили они в прекрасном дворце, построенном сплошь из стекла…
– Только не про сестер. Про братьев, – капризничает шестилетний мальчик, единственный сын. Протест переходит в плач. – Сегодня плохой день, неправильный. Хочу на улицу…
Звук открывающейся двери кабинета, шаги. И хотя дети не вздрагивают и не поворачиваются, внезапно в каждом из них что-то меняется подобно тому, как спящая на полу собака едва заметно ведет ухом, готовая вскочить в любую секунду. Они ловят каждое движение отца.
Он здесь, пусть не вошел, но заглянул.
– Ах, сударь, я была в нерешительности, не знала, стоит ли…
– Да, Сара?
Хозяин не ловит намеков: он позволяет им упасть, так что приходится наклоняться и выковыривать их из земли.
– Я просто не знала, стоит ли детям идти на прогулку, сударь.
– Конечно, – говорит он и смотрит на часы. – Только не слишком долго, пожалуйста.
Вскоре они уже за пределами пастората, взбираются по тропинке к вересковым пустошам. Детям нравится ходить по этой дорожке, и Сара отчасти понимает это – раздолье для прогулок и все такое. С другой стороны, если бы они пошли вниз по улице, то могли бы заглядывать в окна, смотреть, как подковывают лошадь, наблюдать, как огромные кипы шерсти раскачиваются при подъеме. А здесь смотреть не на что, даже деревья встречаются редко. О, они толкаются и бегают вприпрыжку, а затем еле тащатся, как все дети, но иногда, следуя за ними, Сара с дрожью замечает, насколько они целеустремленные. Такое чувство, что, если она не позовет их домой, они настойчиво будут удаляться в это бесконечное никуда.
При мысли о доме, о том, каким он станет после смерти хозяйки, Саре почти кажется, что лучше бы они так и сделали.
Прогноз мистера Эндрю точен. На закате этого сентябрьского дня мисс Брэнуэлл спускается за зятем, объявляя с характерной четкостью:
– Боюсь, приближается кризис.
И вот наконец – теперь уже нет выбора – детей приглашают в комнату, и они выстраиваются вокруг кровати матери.
Растерянные и напуганные, они не могут стоять спокойно. Серьезность происходящего производит на них впечатление, но смерть не отличается аккуратной пунктуальностью семейных молитв: в комнате вместе со страхом, печалью и замешательством обитает скука. Самая маленькая девочка топает по спальне и повсюду заглядывает, проявляя природную любознательность, дергает за стеганое покрывало, даже хихикает, когда изможденное лицо поворачивается к ней на подушке: ку-ку. Сара Гаррс, забирая девочку от постели, замечает, как хмурится господин. Это не злость, просто оторопь, как будто он вообще не осознает, что они дети. Мальчик стоит рядом с папой, он чувствует, что так правильно, но не может не крутиться и не смотреть по сторонам: что делают остальные? Двух старших, благоразумных девочек объединяет решение держаться тихо и неподвижно – в отличие от двух средних, одна из которых вертится на стуле рядом с кроватью, а вторая пытается ей подражать. Мисс Брэнуэлл цокает языком. Девочки чешут затянутые в высокие чулки ноги. Их умирающая мать открывает глаза.
Муж склоняется над ней.
– Они здесь, милая. Видишь…
Мышца выполняет последнюю задачу, и она медленно кивает, а потом отворачивается, как будто теперь сделано все, что было в ее силах. Щелк – и ниточка разрезана.
Преобразование плоти, преобразование имен. Патрик Пранти, переплывший море, чтобы стать преподобным Патриком Бронте и жениться на Марии Брэнуэлл из Пензанса, обхватывает руками голову мертвой жены, подавляет стон (как и положено, потому что стоны должны подавляться, мало ли какие прорехи и дыры они могут открыть), молится за ее душу и велит молиться детям. Он падает на колени, ужасаясь будущему, которое грозило наступить и которое уже здесь. Где-то в сознании рождается мысль – она не больше горошины под перинами принцессы, – что он должен, если это вообще будет возможно, жениться во второй раз: шестеро детей, работа и, самое главное, необходимость быть самим собой… Господи, что же из всего этого может получиться?
Мисс Брэнуэлл, тетушка – теперь ее абсолютно уместно и неизменно называют именно так, – закрывает глаза и рот сестры с аккуратностью швеи.
Две старшие девочки, Мария и Элизабет, проливают слезы понимания. Следующая по возрасту, Шарлотта, слезает со стула и подталкивает младшую сестру Эмили, чтобы та сделала то же самое. Сын Брэнуэлл – он старше Эмили, но младше Шарлотты и носит имя, которое пришло к нему с самого моря, имя, с которым рассталась его мать, – в отчаянии переводит взгляд с одного лица на другое, силясь понять, что нужно делать. А малютка Энн безоблачно улыбается, совсем не смущаясь смерти: в конце концов, она сама совсем недавно явилась из небытия.
Дети послушно складывают руки в молитве – они знают, как это делается, – но все равно не выстраиваются в ряд. Скорее, они сбиваются в кучу, только почему-то правильную, будто стоят на вершине скалы, едва-едва помещаясь на ней, а вокруг бушует море.
2
Имущество
Находясь в середине, Шарлотта думала, что защищена.
Первая тень сомнения появилась благодаря Брэнуэллу. Однако остроумная, ликующая манера, в которой он проделал это, на какое-то время лишила вопрос остроты.
– Ведь если нас шесть, ты не можешь быть по-настоящему в середине, – сказал он, – потому что… Ну вот, смотри. – Он написал их имена на листе бумаги в порядке старшинства: Мария, Элизабет, Шарлотта, Брэнуэлл, Эмили, Энн. К собственному имени мальчик дорисовал маленькую завитушку. – Видишь? По одну сторону от тебя находятся двое старших, а по другую – трое младших. При шести середины нет, потому что… – он нахмурился, машинально водя по бумаге карандашом, – потому что это арифметика.
Шарлотта недоверчиво вгляделась в рисунок.
– Но я чувствую себя в середине.
– Ну, это да, – признал Брэнуэлл. Чувства всегда были весомым аргументом для юных Бронте.
Находясь в середине, можно смотреть в обе стороны. Оглянешься назад – и видишь, как младшие топают по дорожке, которую ты уже преодолела, а еще теряют тот же зуб, точно так же капризничают. Это дает ощущение безопасности. А впереди идут Мария и Элизабет, осматривают местность, устраняют препятствия – вот истинная безопасность.
Они не были взрослыми, но, с точки зрения Шарлотты, обладали блестящими способностями, что производило не меньшее впечатление. Если они говорили, что сделают что-то, то всегда делали. Однажды Шарлотта плохо справилась с шитьем, и тетушка, будучи не в духе, отчитала ее. «Небрежность, – заявила она, – это врата дьявола». Обнаружив, что сестра плачет, Мария сказала, что до завтра распорет и перешьет все как надо. Укладываясь в кровать, Шарлотта не могла не проговориться Саре:
– Мария, наверное, еще не будет ложиться спать. Она хочет исправить мое шитье.
– Э-э… уверена, она бы так и сделала, будь у нее время, но не очень-то рассчитывай на это.
Сара боялась (Шарлотте никогда не составляло труда определить, о чем думают люди), что девочка разочаруется. Однако Шарлотта лучше знала свою сестру. Утром она нашла шитье, исправленное, как и обещала Мария. Вот вам и доказательство.
Нет, ей не хотелось хвастать этим. То был просто момент счастливой удовлетворенности: так и должно быть. Несколько лет назад – тогда она еще не понимала, что такое год, – случилась катастрофа. Она называлась «смерть мамы», и вместе с ней все изменилось. Наверное, именно тогда на свободу вырвалась тьма: тьма, которая подстерегала, поджидала тебя за каждым углом жизни. Но Мария и Элизабет были носительницами света и всегда могли отогнать тьму прочь.
Были места, где тьма вообще не ощущалась. Например, зимним утром в кухне, когда Нэнси Гаррс, сестра Сары, пекла хлеб и можно было втянуть носом дрожжевой запах теста, который удивительным образом был еще и запахом самой Нэнси. Или в маленькой комнате наверху, которую они называли своим кабинетом, когда Мария брала газету и читала своим спокойным голосом, старательно подчеркивая грандиозность произносимых слов: мистер Пиль, герцог Веллингтон, парламент, – а они слушали, затаив дыхание. А в особенности, когда папа покупал новую книгу и Брэнуэллу позволялось разрЕзать страницы: книга во всем своем великолепии лежала на столе, ожидая, когда нож освободит ее.
Но иногда тьма могла прокрасться даже в хорошее место и застать тебя врасплох. К примеру, на верещатниках, во время пунцового разноцветья лета, когда Эмили слишком близко подходила к ручью, подпрыгивая, даже нарочно качаясь из стороны в сторону, или подбиралась к старому барану и заглядывала в его дьявольскую морду, призывая Шарлотту сделать то же самое. И тогда становилось понятно, что она, пусть самую малость, потешается над тобой.
Или за чайным столом, когда папа, который из-за особенностей пищеварения обычно трапезничал в одиночестве и покое, решал вдруг присоединиться к ним. Долго и шумно потягивая чай, будто хлебая суп, он прикрывал веки, погружаясь в воспоминания, и говорил: «Это напомнило мне» или «Произошел однажды любопытный случай». После этого он принимался рассказывать истории о незнакомой стране под названием Ирландия. В такие моменты чувствуешь себя польщенным, пораженным и в то же время понимаешь, что в любую секунду история может принять темный, устрашающий оборот и взгляд отца упадет на тебя, бесстрастно изучая, исследуя твой страх.
Страх, что тьма доберется до тебя. Слава Богу, она защищена, она в середине. Шарлотта снова посмотрела на листок Брэнуэлла, на вереницу волшебных имен. Нет, она все-таки в середине. Она успокоилась.
Эта семейная арифметика, конечно, не включала тетушку и папу. Они находились за ее пределами, в собственных обособленных сферах: тетушка – со своей Библией, благородной дрожью, ностальгией и воспоминаниями о юности в Пензансе, когда леди еще пудрили волосы, а она была царицей бала. А папа – со своей скорбью.
Скорбь Патрика истинна. Ее истинность ничуть не умаляется тем фактом, что через три месяца после смерти жены он предложил другой женщине, подруге семьи, выйти за него замуж.
Быть может, чересчур поспешно; но посудите сами: шестеро детей – и что ему с ними делать? Этот вопрос швырял его из стороны в сторону, пока не довел до головокружения и ярости.
