Текст книги "Тень скорби"

Автор книги: Джуд Морган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

Отказ леди был полон негодования. Поэтому он долго думал, прежде чем написать давней возлюбленной, с которой познакомился много лет назад, в дни, когда его впервые назначили викарием в Эссексе. Было время, когда их отношения стали приближаться к помолвке, но тогда ему показалось, что лучше себя не связывать… Не вышла ли она, учтиво осведомлялся Патрик, подробно описав свои обстоятельства, случайно замуж?

В ответ пришло письмо, полное величественного, сокрушительного презрения. И оно заставило вдовца смириться с невозможностью повторного брака. Однако смирение противоестественно для Патрика. Все равно, ворочаясь в постели, он временами протягивал руку и ждал; иногда, в течение нескольких секунд, его жена как будто оказывалась рядом, оставляя след своих теплых, дышащих форм, подобных ярким пятнам, что стоят перед глазами, когда смотришь на солнце. А порой, возвращаясь к действительности, он обрушивал на пустующую половину кровати тяжелые размашистые удары. Настоящие удары, а не легкие постукивания боксеров – такие удары мужчины наносят в настоящих боях: в детстве, стоя на пороге кабаков Драмбольорни^[3], где незаконно торговали спиртным, он наблюдал за драками и испытывал одновременно восхищение, отвращение и почти тягу.

Смириться – значит быть слабым и пассивным. Лучше раскрыть объятия. Истинный мученик вожделенно просит больше кипящего масла и стрел. Патрику придется заново познавать острые и весьма сложные радости самоограничения: я не могу этого получить; мне нельзя этого получать; я этого не получу. Он вспоминает свои холодные комнаты в зимнем Кембридже: на окнах – лед, в карманах – гроши. Потом новость, что он выиграл стипендию и внезапно стал богаче на пять фунтов в год: вот и самое время купить ведро угля и разжечь камин. Но Патрик не собирается смиряться. Как и прежде, он прячет руки под мышки и склоняется над Тацитом, вглядываясь в слова сквозь туман собственного дыхания. Я этого не получу. Победа.

Итак, он раскрывает объятия навстречу собственным лишениям. Но есть другая скорбь, которую нельзя преобразовать. Шестерых детей, оставшихся без матери, нужно обеспечивать и обучать; пятеро из них девочки, у которых нет денег, чтобы привлечь женихов. Темное озеро будущего, и мы плывем по нему, не видя берегов. Хвала Господу, что среди них есть мальчик, единственный сын. О, в его власти все изменить. Но Патрик далеко не жестокий человек, он никому этого не скажет; он даже запрещает себе задерживаться на этой мысли, когда наставляет Брэнуэлла у себя в кабинете. Узкие хрупкие плечи, сгорбленные над книгой: им выпало нести непомерную тяжесть. Впрочем, если бы в детстве Патрику, ютившемуся с девятью братьями и сестрами в закопченной ирландской хижине, кто-то сказал: «Все зависит от тебя», – он бы ответил: «Да, да, пожалуйста». Пламенно. Он бы раскрыл объятия навстречу этому вызову. И, думая об этом, он почти завидует сыну, завидует сокровищам, которые несет борьба.

Любопытно, но Патрик не может вызвать в памяти лица своих братьев и сестер, хотя отца видит ясно: вот он на пашне, вот копает и собирает в кучу торф, вот точит косу оселком. Отец постоянно что-нибудь делал. Выбирал сосательный камешек, перед тем как начать прорезать себе путь во время сенокоса: когда сосешь камешек, во рту не пересыхает. Вот он – вкус скорби: твердый, необходимый камень во рту. И Патрик спешит выйти на собственный луг, к своему обширному, разбросанному по всему городку приходу: работа заставляет жить дальше. А работы много. Посещения больных, свадьбы, крещения, похороны – больше всего похорон. Снова и снова он стоит у края вязкой дыры, где торчат мертвенно-бледные корни и кишат потревоженные черви, снова произносит одни и те же слова, а во рту держит камешек скорби. Скошенная трава привычно падает на землю.

Спросите о частоте этих похорон мистера Эндрю, хирурга. Сбросив налет первой защитной реакции – мистер Эндрю питает необычную слабость к этому городку и по совести трудится на его благо, – он, как честный ученый, вынужден будет признать, что смертность в Хоуорте сравнима с той, что наблюдается в самых неблагополучных трущобах Лондона. Гните свою линию, и он, возможно, согласится, что во многих отношениях Хоуорт и есть трущоба. Но это не нищета упадка: скорее, грубый и беспощадный беспорядок поселения, которое движется вверх.

По всему Западному Ридингу можно увидеть такие вот прижимистые, потные, забравшиеся повыше городки, где время – деньги, а деньги – шерсть. Мистер Эндрю по-прежнему едва не теряет сознания, когда заходит в темную духоту погреба чесальщика шерсти, где сам чесальщик и его семья теснятся, живут, работают и дышат плесенью, а огонь в плите горит без вентиляции. Но процесс начеса требует тепла, а фабриканты жадны до начесанной шерсти. Хоуорт процветает, но его путь к успеху включает множество болезней и смертей. Мистеру Эндрю настолько часто приходится писать в своем журнале слово «тиф», что теперь он сокращенно обозначает его «Т». Проблема водоснабжения, скажет он вам, состоит в том, что существующая система могла быть приемлемой для средневекового селения, но не для промышленного района. В Хоуорте всего два общественных колодца, поэтому женщины с ведрами выстраиваются в очередь задолго до рассвета – по крайней мере, в этом есть одно преимущество: не видно, какого цвета вода. Занятые горожане выливают содержимое туалетов на мусорные кучи, которые разваливаются и растекаются во все стороны; переполненное церковное кладбище на вершине холма вносит свою лепту в похлебку сточных канав.

Но позвольте, мы же тут новый мир строим. Современность всегда бывает жесткой. Быть может, время излечит многие из этих болезней, смягчит острые углы, принесет зрелость. Но даже мистер Эндрю признает, что Хоуорт вовсе не то место, которое способно настроить на романтический лад.

– Лучше быть хорошей, чем умной, – поучает тетушка Эмили, которая пыталась переписать урок Брэнуэлла по латыни и сдалась, застонав, что недостаточно умна для этого. – Это самый ценный урок из всех, что ты когда-нибудь выучишь.

Энн, которая спала в комнате тетушки и много времени проводила в ее тени, доверчиво поглядывая на нее снизу вверх, принялась повторять поучительную фразу, слегка раздражая всех своим лепетом. «Лучше быть хорошей, чем умной». Иногда она путалась: «Лучше быть умной, чем хорошей». Это было неправильно; и, зная, что это неправильно, Шарлотта прислушивалась к словам с тайным волнением. Прямо как в тот раз, когда они с Сарой Гаррс сидели в двухместном туалете во дворе, а Сара издала грубый звук и сказала: «Ой, южный ветер подул», – после чего засмеялась. Шарлотта дерзнула не разделить ее веселья: это было неправильно. Но так волнующе было осознавать, что неправильное существует. Оно всегда где-то рядом, идет рука об руку с молитвами, умыванием и послушанием.

Но ведь можно быть хорошей и умной, как Мария. Однажды тетушка пустилась в избитые ностальгические воспоминания о неком корнуоллском джентльмене, за которого она могла выйти замуж:

– …высокая степень почтения. Да, в наших взглядах на религию имело место расхождение, с которым не могла примириться моя совесть, но все же какая высокая степень почтения! Когда Бонапарт бежал с острова Эльба, он потерял все деньги, вложенные в ценные бумаги, и дела его быстро пошли на спад. Покинув Пензанс, чтобы исполнить долг перед детьми моей сестры, я теперь жалею, кроме прочего, и о том, что лишена возможности время от времени посещать могилу этого достойного джентльмена и возлагать на нее цветы.

– Но, тетушка, – сказала Мария, подняв глаза от шитья, – вы говорили нам, что этот джентльмен погиб в море.

В течение нескольких секунд тетушка была способна только молча сидеть, поджимая губы.

– Его доставили домой. Его тело… Мария, кайма никуда не годится. Ты бы лучше уделяла внимание работе, вместо того чтобы показывать неуважение к старшим.

Позже, во время прогулки по вересковым пустошам, Мария была тиха и подавлена.

Элизабет, заметив настроение сестры, мягко произнесла:

– Но ведь она действительно постоянно что-нибудь меняет в этой истории.

– Это было неправильно. Мне не следовало так говорить.

– Это была всего лишь правда.

Шарлотта шагала между сестрами, в середине, заглядывая в их очаровательные лица: у Марии темные брови и точеные черты лица, как у леди; Элизабет мягче, ее нежные глаза, опушенные длинными ресницами, во всем ищут хорошую сторону. Шарлотта защищена с одного бока силой, а с другого – нежностью.

– Ну да, конечно. Потому я так и сказала, то есть не смогла сдержаться. Но причина и повод – не одно и то же. Тетушка оставила дом и друзей, чтобы переехать сюда и заботиться о нас. Я вела себя неуважительно, а это все равно что быть неблагодарной за ее доброту.

– Не переживай. – Элизабет положила руку на плечо Марии, заодно потрепав по голове и Шарлотту. – Она скоро забудет об этом.

А Мария, умная и хорошая, не забудет. Ее сожаления никогда не были пустыми словами, тогда как для Шарлотты извинения, подобно изнанке платья, являли собой гладкую обратную сторону колючей обиды. Конечно, тетушку нужно уважать и быть ей благодарной, но, тем не менее, Шарлотта не могла не замечать, как та скалит маленькие, серые, как галька, зубы, когда говорит о дьяволе и вечных муках, или как гримасничает за спиной Нэнси Гаррс, когда та отпирает погреб, чтобы отмерить слугам по кружке пива. Шарлотте приходилось близко подносить к лицу книгу, чтобы читать, но она видела не только печатные буквы и подозревала, что наблюдательность эта не послужит ей во благо. Однажды ночью, когда бушевала страшная гроза, Брэнуэлл вбежал в спальню девочек с радостным криком: «Вы слышали? Это был самый громкий!» – а потом смущенно оглядел себя и пробормотал: «Боже мой, опять. Такое иногда случается, когда я в постели». От Шарлотты, разумеется, не укрылось, что какая-то часть Брэнуэлла торчала под его ночной сорочкой, будто гвоздь. А вот Мария ничего не увидела – или, благодаря усилию доброй воли, которой недоставало Шарлотте, оказалась способной не увидеть. Она просто взяла ситуацию в свои руки и постаралась всех утихомирить: успокоила дрожавшую всем телом Эмили, которая подскочила на кровати, а Брэнуэлла отправила в его комнату.

– Не бойся, Эмили! – крикнул Брэнуэлл, поворачиваясь к двери. – Это всего лишь гром! – Вспышка рыжих волос и тоненькие белые ноги ему самому придавали вид электрической грозовой искры. – Знаешь, это ведь то, что значит наша фамилия, – мне папа говорил. Это мы. По-гречески Бронте означает гром.

Под ночной сорочкой, отметила про себя Шарлотта, уже ничего не торчало.

Она, конечно, понимала, что об этом не надо спрашивать. Элизабет может и не знать, но по доброте душевной отыщет для тебя ответ; Мария, способная подробно дискутировать с папой об эмансипации католиков, наверняка знает и, уважая во всем правдивость, возможно, объяснит. Но спросить их значило бы злоупотребить, а Шарлотте вовсе не хотелось этого делать: она доверялась их мудрости, ибо они были полубогами, связанными с мифическим прошлым. Они помнили маму.

Память Шарлотты способна была изобразить несколько небрежных набросков, но девочка не могла с уверенностью сказать, навеяны ли они ее собственными воспоминаниями о маме или чужими рассказами о ней. Брэнуэлл, который был годом младше Шарлотты, безапелляционно заявлял: «Я помню маму – я все о ней помню». Но воспоминания эти не выдерживали пристального внимания. Просто Брэнуэлл в очередной раз выпрыгивал из штанишек, силясь оказаться на коне. Как-то раз Энн порвала свою юбочку и долго, отчаянно проливала над ней слезы, пока Сара Гаррс не вздохнула беспомощно:

– Боже правый, свет не видывал еще таких рыданий!

Брэнуэлл при этих словах заложил пальцем страницу книги, которую читал, и поднялся навстречу брошенному вызову.

– О, однажды я плакал еще сильнее. Гораздо сильнее. Я тогда схватился за каминные щипцы и так сильно обжегся, что чуть не потерял сознания. На самом деле все-таки потерял и упал в камин, а после этого…

И начиналась сказка, которую они слушали без всякого неприятия, потому что она была скорее выдумкой, скрашивающей время, чем ложью. Кроме того, рассказывая историю, мальчик держал про запас что-то вроде усмешки – таким уж был Брэнуэлл: это была его роль, его место, впрочем, как и у каждого из них. В кровати, отважившись сунуть нагретые ноги в подвальный холод простыней, Шарлотта мысленно представляла их всех: Брэнуэлла с его коллекцией талисманов – стеклышком от часов, шнурком, пуговицами и жутким мышиным черепом на ночной тумбочке; папу, ужасающе одинокого (представить его было труднее всего); Энн в своей постельке, в ногах тетушкиной кровати… Образы эти навевали такое же умиротворенное настроение, как коробка для шитья или – самый прекрасный и желанный на свете – ящик в папином столе, с отделениями для чернил, свечей, перочинного ножика и мелкого белого песка. Ветер часто стенал и ворчал под карнизами, будто хотел сорвать крышу и взглянуть на Шарлотту и всю ее семью, каждого в своем отделении; а быть может, нарушить порядок, разнести все в щепки, уничтожить. Но нет, крышка прочно сидит на коробке, и такого не может произойти.

– Мисс Брэнуэлл, я размышлял о проблеме образования для наших девочек, – говорит Патрик, – и буду счастлив узнать ваше мнение по этому вопросу.

– Всенепременно, мистер Бронте, хотя вам известно, что я никоим образом не могу претендовать на глубину познаний в этой области.

Он учтиво пригласил ее к себе в кабинет выпить чаю, где они обращаются друг к другу с такой же чопорностью. Когда дело касается свояченицы, которую Патрик очень уважает, присущий ему стиль восемнадцатого века проявляется особенно четко: каждое «потому что» превращается в «ибо», а если он усаживает ее в кресло, то обязательно с поклоном, точно Батскую красавицу. Они прекрасно ладят. Даже его плевательница и ее табакерка стали своего рода парой. Лишь иногда при взгляде на мисс Брэнуэлл Патрика охватывает ненависть, потому что та жива, а ее сестра в могиле; к тому же, несмотря на угловатость старой девы, в ее облике кроется достаточно сходства, чтобы наполнить эту насмешку ядом.

– Вы, без сомнения, знаете, что я большой друг учения как такового и учения ради самого учения. Развитой ум всегда найдет пищу. Однако недостаток более осязаемой пищи придает вопросу, в случае с нашей семьей, особую остроту. Я не богат и не могу ожидать, что когда-нибудь стану таковым.

– Но вы оставите детям нечто большее, чем земные сокровища, мистер Бронте, – возражает мисс Брэнуэлл. – Здоровые принципы религии, твердая мораль, должная покорность перед Господом – такие богатства никогда не померкнут.

Ответ мисс Брэнуэлл аккуратно формален, как обмен поклонами перед началом менуэта. Она разливает чай, довольно крепкий: Гаррс никак не возьмет в толк, что заварку вполне можно использовать дважды.

– Вы очень добры. Я действительно надеюсь, что в сфере законоучения и духовного наставничества принципы, которые девочки впитывают дома, не обнаружат никаких пробелов. А что касается хороших манер и женских искусств, у них, безусловно, всегда под рукой великолепная наставница.

Снова обмен поклонами, снова грациозно вытягивается носок.

– В сущности, их самостоятельные занятия с моим скромным собранием книг и под моим руководством, кое позволяет мне осуществлять ограниченное время, помогли им достаточно далеко продвинуться во всех отношениях. У них не по годам развита любовь к чтению, в особенности у Марии, которая, по моему мнению, демонстрирует высокие интеллектуальные способности. – Голос Патрика приобретает некую оправдательную тональность, присущую родителю, заговорившему о непозволительном – любимом ребенке.

– Они много читают и учатся, – вторит ему мисс Брэнуэлл. – Мои опасения, мистер Бронте, состоят в том, что они чересчур много учатся.

– Чересчур много? – Патрик поправляет дужки очков, фокусируя на свояченице острое, как у птицы, внимание. Эти двое всегда готовы чинно подискутировать. – Позвольте, я всегда полагал вас сторонницей оттачивания разума применительно к обоим полам, как и вашу дорогую покойную сестру.

– Моя бедная сестра любила учение. Но долг она любила больше всего.

– О, девочки никогда, надеюсь, не станут пренебрегать долгом. И я не могу допустить мысли, что книги каким-либо образом могут толкнуть их к подобному. Господь свидетель, наш мир таит множество ловушек и опасностей, но искать их нужно не в книгах.

– Смотря о каких книгах идет речь. – Мисс Брэнуэлл вжимает подбородок в кружева, которыми укутана ее шея. Ее никто никогда не видел без этих рюшек, похожих на петли. Это так же немыслимо, как нагота. – Но я, конечно, не вправе делать замечания по поводу воспитания детей моей сестры…

– Нет, нет, моя дорогая сударыня, вы имеет полное на это право – вы, столь многое принесшая в жертву, чтобы остаться здесь и быть помощницей в выполнении моих печальных обязанностей. Более того, мое решение обсудить данный вопрос отчасти объясняется пониманием, что в ближайшем будущем вам, быть может, захочется вернуться в Корнуолл. Пожалуйста, продолжайте.

– Прекрасно. Я застала Марию за чтением Байрона. Представьте себе, она читала вслух младшим сестрам и брату.

– Мой книжный шкаф, безусловно, содержит стихотворения лорда Байрона, – произносит Патрик, тщательно выговаривая каждое слово, будто переводит с листа, – и я ясно дал понять, что он открыт для всех моих детей. На самом деле я считаю, что в характере лорда Байрона можно многое оплакивать… – Губы Патрика скорбно поджимаются, но… не мечтательный ли огонек блеснул за стеклами очков? – И остается лишь сожалеть, что литературный гений так скомпрометирован сомнительными моральными качествами. Но я не отступаюсь от убеждения, что в книгах нет вреда.

Мисс Брэнуэлл бросает на собеседника проницательный взгляд; глубоко-глубоко под ним, как рябь в колодце, кроется нечто, похожее на презрение.

– Что ж, мистер Бронте, в данном случае с моей стороны было бы дерзостью противоречить вам. Но я должна спросить, полагаете ли вы, что это их удовлетворит? Сделают ли их счастливыми мечты о корсарах и замках, романтические вымыслы и прочее? Или же это посеет в них желания, которым не суждено осуществиться? А им явно не суждено – и девочкам следует помнить об этом.

– Сударыня, вы говорите так, будто цель жизни – быть счастливым, – отвечает Патрик с едва заметной улыбкой, и на мгновение между собеседниками пробегает холодок. – Однако нам, конечно, следует здраво оценивать жизненные перспективы девочек. Тяжело будет найти мужей для пяти бесприданниц без связей в обществе. Боюсь, им лучше быть готовыми зарабатывать на хлеб благородным трудом.

– В качестве гувернанток. – Бессовестно крепкий чай. Расточительный и чрезмерно стимулирующий. На четверть разбавить листьями ежевики. Заварке это никак не повредит.

– Вот именно. В особенности Мария, интеллектуальные дарования которой обещают хорошие перспективы в сфере передачи знаний. Элизабет кажется мне склонной скорее к домашней работе… Однако образование в стенах учебного заведения станет ценным приобретением для всех девочек. Конечно, наступит время, когда Брэнуэлл сможет оказаться в силе как-нибудь помочь им.

Мисс Брэнуэлл кивает. Мальчик ей нравится, хотя от него больше суеты и шуму, чем от тихих, послушных девочек. Она даже проявляет к нему – в своей закостенелой манере – материнские чувства, напоминая при этом изможденную овцу, принимающую необузданного щенка за ягненка.

– Вы продолжите самостоятельно заниматься обучением Брэнуэлла? Что ж, это экономия. Но остается еще пятеро.

– Как раз в этом и состоит мое затруднение. Школа, которую рекомендовала мисс Ферт, к примеру, непомерно дорога.

Патрик вздыхает, но причиной тому не дороговизна обучения. Мисс Ферт, подруга семьи еще со старых добрых времен Торнтона – времен, когда у них действительно были друзья, – крестная мать Энн. Кроме того, и тут дело обстоит серьезнее, именно ей вдовец первой предлагал стать ему новой женой; только теперь, спустя два года после катастрофического сватовства, она снизошла до общения с ним. Патрик по-прежнему не упускает из виду, что, каким бы преждевременным ни было его предложение, в нем содержался неоспоримый практический здравый смысл: мисс Ферт была благородной дамой, обладала некоторыми денежными средствами и любила детей. Если частью этого уравнения когда-то и была жажда обладать, если он когда-то и складывал в уме пламя свечи, абрикосовую шею под затылком мисс Ферт и ощущение обнаженных ног под пальцами (это набухающее скольжение, выше, выше), то все это теперь забыто. Или же он посадил память на карантин и лишь иногда слышит, как она возится за высокой оградой.

– В любом случае я не думаю, что подобного рода школа вполне соответствовала бы жизни, которая ожидает девочек в будущем, – продолжает мисс Брэнуэлл. – Приобретение одних лишь изысканных манер вряд ли принесет им пользу: наоборот, тщеславие и легкомыслие получат там благодатную почву. Если уж образование необходимо, то здравая, экономная учеба, без мишуры, лучше подготовит девочек к миру, где долг превыше всего.

Патрик кивает:

– Ваш совет, сударыня, глубокомыслен и полон рассудительности, в точности как я и ожидал.

– Я, конечно же, забочусь о благополучии девочек. Поскольку для них не может быть ничего хуже – уверена, вы разделяете мое мнение, мистер Бронте, – ничего хуже, чем расти с мыслью о некой своей исключительности.

– Лорд Байрон умер.

В детском кабинете Мария опускает газету и произносит эти слова с леденящей ясностью. Девочка, переболевшая недавно корью, худа и бледна, и это производит еще более драматичный эффект.

– Он погиб на поле брани? – вскрикивает Брэнуэлл. – В схватке с нечистыми турками?

– Он умер от лихорадки в лагере, где готовился к битве с турками, – говорит Мария. – Это была доблестная, героическая смерть, смерть во имя освобождения Греции.

– Доблестная и героическая! – эхом отзывается Брэнуэлл; ему нравятся эти слова.

– Как сказано в статье, на жизненном пути лорда Байрона были тяжкие грехи и ошибки, но все же… – голос Марии дрогнул, – мы скорбим о гибели великого человека.

Дети смотрят друг на друга. Доблестная и героическая… Шарлотте кажется, что в их собственной маленькой тишине с широко раскрытыми глазами есть что-то от этих качеств, и это что-то соединяет эту тесную, пахнущую сыростью комнату со смертоносным величием далекого греческого берега. Но девочку наполняет также и безотчетный страх.

– Правильно ли будет помолиться за душу лорда Байрона? – спрашивает Элизабет.

Мария в нерешительности.

– Лучше спросить тетушку.

За дневным шитьем Элизабет обращается к тетушке. Та издает странный смешок; потом ее узкое лицо становится еще уже, как бывает, когда вечерами она сидит возле камина и смотрит на огонь, а тени точат ее силуэт; пошевелившись, она слегка покачивает головой, и создается впечатление, что она отряхивает мысли, будто клочки обветшалых ниток.

– Помолиться за душу лорда Байрона? – И снова звучит безжалостный смешок. – Что ж, полагаю, вы можете попытаться.

Позже, на пустошах, Брэнуэлл, отломав ветку низкорослого боярышника, предстает перед зрителями неистовым фехтовальщиком.

– Когда вырасту, стану таким, как лорд Байрон. Я перебью всех турок и отучу их быть язычниками. – Он рубит вересковых язычников. – А потом вернусь домой переодетым, чтобы меня никто не узнал… Ой!.. Я поранил руку. Шарлотта, посмотри, посмотри на нее.

Раны Брэнуэлла всегда должны выставляться напоказ, чтобы он получил заслуженную долю внимания.

– Она не кровоточит. Нет, все-таки почти кровоточит. Брэнуэлл, не думаю, что тебе нужно вырасти таким, как лорд Байрон.

– Почему?

– Боюсь… думаю, он попал в ад.

Бледная, как у всех рыжеволосых, кожа Брэнуэлла вспыхивает. Он швыряет на землю свой меч и топчет его.

– А я думаю, что это не так.

Шарлотте знакОм этот гнев, как и страх, что скрывается под ним, – маленький скрюченный фитиль в сердце пламени.

– Лорд Байрон был великим поэтом, он был доблестным, героическим и…

– Но тетушка сказала, что молиться за его душу бесполезно. Иногда он писал грешные вещи и поступал грешно. Даже в газете так сказано.

Мальчик отворачивается, чтобы скрыть, как дрожат его губы.

– Ты свинья, Шарлотта. Ты свинья, раз говоришь такое.

– Но мне это не нравится, Бэнни. Вот почему мне страшно. Если ты будешь жить, как лорд Байрон, то после смерти окажешься в аду, вместе с ним…

– Мы ничего об этом не знаем. – Мария встает между ними. – Это решает Господь. И мы не можем гадать о его замыслах. Нужно просто доверяться ему. – Она кладет руки на плечи брата и сестры, немного тяжеловато опирается на них – все еще слабая после болезни, – и теперь Шарлотта не только слышит ее слова, но и чувствует их кожей: – Мы можем быть уверенными только в одном – в том, что Господь милосерден.

В сорока пяти милях от них человек, который ни во что это не верит, созерцает школу, которую он построил.

Как и Патрик, он является служителем Церкви и принадлежит к ее евангелическому крылу; в остальном же трудно отыскать людей, настолько разительно отличающихся друг от друга. С одной стороны, ирландский переселенец, выживающий на безвестную стипендию приходского священника; с другой – солидная фигура преподобного Уильяма Кэруса Уилсона, викария Танстолла, лендлорда Кастертонхолла, а также филантропа-основателя только что открывшейся школы для дочерей священников в Коуэн-Бридже, солидной во всех отношениях.

Рессоры жалобно скрипят, когда он выходит из экипажа, – тяжеловесный, крупный, плотный и гладкий, в черном одеянии священника, застегнутый на все пуговицы; он приближается к крыльцу, и широкие ступни оставляют на мягком дерне отпечатки, похожие на следы от коровьих копыт. Здесь, в отличие от Кастертонхолла, нет посыпанной гравием подъездной дороги для экипажей: это место не для тех, кто может позволить себе роскошный личный транспорт, и не для того, чтобы выставлять напоказ мирскую тщету. Преподобный Кэрус Уилсон, так сказать, несет себя к двери, и его своеобразная негнущаяся походка наводит на мысль о худом актере в набитом тряпками театральном костюме. Наше сравнение не пришлось бы по вкусу преподобному Кэрусу Уилсону, который не одобряет театр и в котором нет ничего от Фальстафа^[4], за исключением, быть может, способности верить в собственную ложь.

Директриса школы, несколько взволнованная, встречает его у входа. Мистер Уилсон приезжает часто, но не всегда предупреждает об этом заранее. И это, возможно, естественно, ибо он живет поблизости, но, скорее всего, ему просто не хочется пускать дела на самотек. Школа для дочерей священников – дитя преподобного Кэруса Уилсона, а к детям он испытывает трепетные чувства.

Школа открылась всего пару месяцев назад, и потому неизбежно возникают болезни роста, о которых директриса, явно нервничая, сообщает мистеру Уилсону, когда тот милостиво соглашается выпить чаю у нее в кабинете. Он очень внимателен; и все же, пока он слушает, выкатив большие глаза, похожие на полуочищенные вареные яйца, немигающие, не испускающие ни капли света, то самое ощущение набитого театрального костюма даже директрису, несмотря на все уважение к собеседнику, заставляет побаиваться, что по окончании рассказа мистер Уилсон вместо ответа либо рухнет подобно какому-нибудь Гаю, либо лопнет, как воздушный шар.

Однако мистер Уилсон поднимается, зычным голосом проповедника уверяет ее, что всем затронутым проблемам будет уделено должное внимание, и начинает обход школы. Ее спроектировали, построили и открыли с невероятной скоростью – даже, быть может, с поспешностью; но преподобный Кэрус Уилсон относится к неутомимым, решительным натурам, привыкшим действовать, и у него свое видение. В поле этого видения попала вереница каменных коттеджей и старая водяная мельница для производства деревянных катушек. Мистер Уилсон часто наблюдал эти строения, проезжая по огражденной шипами дороге, когда направлялся на проповеди и собрания библейского общества в Лидсе, так что теперь перед нами свершившаяся трансформация. Приходило ли ему в голову, что сделанный выбор не идеален – ведь это изолированный, незащищенный уголок, а само здание тяжело отапливать, – трудно сказать. Лабиринт его мыслей нелегко нанести на карту.

По всей вероятности, все началось с жуткой убежденности, что в мире почти все неправильно; что все легкомысленно ходят по тонкому льду, весело болтают, не обращая внимания на пронзительный треск. Мистер Уилсон различал этот звук с раннего детства. Он расслышал его еще до того, как течение Французской революции начало настораживать людей, заставляя смотреть себе под ноги. В те дни в обществе был принят размашистый, сочный, ироничный тон, ужасный в своей привлекательности. Старый знакомый отца заехал в гости по пути в Шотландию, где намеревался заняться охотой и стрельбой. За бутылкой портвейна он говорил о священном – и слова его оставались лежать подобно расщепленной скорлупе грецких орехов, устилавшей стол.

– Лично я считаю недопустимым вмешиваться в религию человека. Или даже чересчур много о ней говорить. Ничто не может утомить сильнее, нежели бесконечная болтовня о состоянии чьей-то души: это так же противно, как если бы собеседник подробно описывал свои недуги и проблемы с кишечником.

Этот человек был священником. Весьма уважаемым священником, ведущим богатую жизнь в Глостершире. Вот чему должны были учиться у него прихожане: следовать примеру, который он показывал простому народу. Юный Кэрус Уилсон, переживший шок – фактически, набитый им до предела, – узрел путь, которому необходимо следовать. К счастью, он обнаружил, что не одинок. Треск льда усилился, и экипажи стали поворачивать от игорных притонов к церквям, по мере того как поднимался во весь рост Антихрист атеистической революции, а из Кембриджа начало проистекать евангелическое слово. Наведи порядок дома: ты играл с дьяволом. Иногда, с точки зрения мистера Уилсона, это послание недостаточно упорно доводилось до сознания людей.

Да, с посвящением в духовный сан возникла проблема, когда епископ Честера отказал в рукоположении, потому что возомнил, что молодой человек наполовину кальвинист, – но, ах, разве не видите? Вешайте на меня этот ярлык, если угодно, – это не важно. Важен лишь вопрос греха и реальности, абсолютной реальности ада. Кэрус Уилсон занимал и занимает идеальное место, чтобы предупреждать об этом людей, потому что сам он в ад не попадет: его твердая вера всегда свидетельствовала об этом. Но он знает, каково это, ему так же хорошо знакомы вечные муки, как одному из его прихожан дорога к кузнецу, живущему в соседнем селе. Вниз и круто влево. И вот оно, вечное пламя. Так работает его мышление или, скорее, текут его мысли: работа не совсем верный образ для описания того, как думает Кэрус Уилсон. Это слишком бесстрастный процесс, слишком подверженный ошибкам и усталости.