Текст книги "Тень скорби"

Автор книги: Джуд Морган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Первый день Эмили в Роу-Хеде был также днем ее семнадцатилетия. Шарлотта, глядя, как сестра утром заходит в классную комнату и мучается тошнотой и головокружением от собственного непрошеного превращения, внезапно ощутила дикое желание броситься к ней, накрыться одной на двоих шалью и сказать: «Нет. Это никуда не годится. Мы уходим». Но идти было некуда, поскольку невозможно попасть туда, куда ей действительно хотелось: в прошлое.

Эмили – бледная, серьезная, высокая – выглядела на семнадцать и даже старше. В то же время ее возраст мог быть любым, учитывая окружавших новенькую барышень, которые холодно изучали ее появление. Они осиными взглядами жалили ее простое старое платье с короткими рукавами, самодельную прическу. Эмили не просто была чуждой этому месту – казалось, она пришла из другого мира. Приблизившись к большому столу, покрытому красной бархатной скатертью, и сложив на него книги, она каким-то непостижимым образом преобразила его: теперь могло показаться, что это трон, или алтарь, или, возможно, эшафот. Что-то из нижнего мира, на самом деле даже не из Стеклянного города или Ангрии, а из нового мира, который создавали они с Энн. Гондал: Шарлотта посещала его, сочтя впечатляющим, но загадочным местом, где трагические королевы обитали в туманных горных долинах. Эмили принесла его с собой в классную комнату в то аляповатое летнее утро своего семнадцатилетия. Ее взгляд скользил по одноклассницам с абсолютным безразличием, как будто они были рядом пустых крючков для шляп. И Шарлотта, учительница поневоле, с болью учила: Эмили, ты должна постараться – притвориться, подчиниться, уступить немного. Это первый урок, который необходимо усвоить.

– Знаешь, не нужно бояться ко мне подходить, – сказала Шарлотта, приноравливаясь к шагу Эмили по пути в церковь.

– Что?

– Я хочу сказать, что тебе не стоит обращать внимания на то, что говорят другие. Если они думают, что ты у меня в любимицах, поскольку мы сестры…

– Ах! Это.

Эмили наполовину улыбнулась. Полностью она улыбалась очень-очень редко, и когда это случалось, эффект был почти невыносимо интимным, как стон от боли.

– А есть такое?

Роль учительницы приносила Шарлотте сплошь одни тревоги; к столу в классной комнате она шла по высоко натянутой проволоке, терзаемая воющим ветром.

– Не знаю. Может быть. Они в основном идиотки, поэтому, полагаю, вполне могут так думать. Я их особо не слушаю.

И не разговариваю с ними. Шарлотта видела Эмили в вечернем классе. Никаких пряток за ширмой, как делала она сама: в этом не было нужды. Эмили окутывала собственная плотная занавеска уединения, даже когда она энергичным шагом мерила комнату.

– Мисс Вулер говорит, что твоя работа очень хороша, – беспомощно произнесла Шарлотта.

– Работа довольно интересна. Вопрос в том, чего она лишает. Времени. Времени быть собой, жить… Ну, ты понимаешь.

– Да, понимаю… прости, что не могу быть с тобой чаще. После школы. – Она могла бы сказать: «Прости, что я не могу стать Энн». – Если тебя это как-то утешит, у меня маленькая спальня, смежная с комнатой мисс Кэтрин, и та каждый вечер приходит ко мне с распущенными волосами – вылитая жертва, предназначенная богам, – и сыплет ужасающими предупреждениями о повадках мужчин.

Что ж, улыбка почти на две трети.

– К этому нам надо готовиться? К превращению в мисс Кэтрин? Господи. Нет, не извиняйся, Шарлотта. Не будь здесь тебя… – голос Эмили звучал задумчиво, но в то же время обыденно, – я бы, наверное, умерла.

– Безусловно, вы знаете свою сестру гораздо лучше меня, – сказала мисс Вулер. – Надеюсь, если бы некая особенность нашего заведения делала ее несчастной, она бы с вами поделилась на этот счет. Но поверьте, это может оказаться всего лишь вопросом времени. Я знаю случаи, когда самые робкие и замкнутые девушки в конце концов хорошо приживались.

Полнейшая невозможность объяснить. Робость точно не имеет к этому никакого отношения. Та самая Эмили, что с каждым днем в Роу-Хеде становилась бледнее и отчужденнее, еще в прошлом году брала горячий утюг и прижимала его к предплечью, потому что слюнявая бродячая собака, которой она дала попить, неожиданно укусила ее и был риск, что дворняга могла оказаться бешеной. Шарлотта обнаружила это лишь потом, когда они переодевались ко сну. Она вскрикнула при виде прижженной раны.

Не страх. И не та тень – Шарлотта дерзнула быть уверенной, – что наползла на Марию и Элизабет. Эмили не кашляла и, несмотря на усугубившуюся худобу, не теряла гибкой силы, особенно когда они выходили гулять за пределы школы. За лугами и деревьями даль короновали вересковые пустоши, и, завидев их, Эмили, казалось, могла идти вперед бесконечно.

Вот, пожалуй, и добрались до причины. Тоска по дому – только в случае с Эмили это настоящая болезнь, очень изнурительная. Нет, она не твердила о доме, не оплакивала свою долю, не отказывалась от необходимости свыкаться с новой ситуацией. Она просто увядала. Она словно выцветала, утрачивая краски и оставляя от своей личности что-то пыльное, изъеденное молью.

Тогда как мисс Вулер по-прежнему была склонна доверять врачеванию времени, Шарлотта точно знала, в чем дело, хотя и не стремилась к этому знанию, не радовалась ему.

– Эмили выдержит, это несомненно. Если нужно будет, она выдержит.

Чай тет-а-тет с мисс Вулер – добрый, лестный знак уважения, но как же не по душе Шарлотте эти жреческие манипуляции с чашками, торжественная обязанность отведать хлеба с маслом. Как ей хотелось улететь от всего этого на край земли, где не пили, не ели и не беседовали!

– Выдержит? – переспросила мисс Вулер, не резко, но серьезно и озадаченно. – Дорогая моя мисс Бронте, что вы имеете в виду? Что в Роу-Хеде нужно выдерживать?

«Да, конечно», – думает Шарлотта и отвечает:

– Конечно нет.

Во дворе Райдингов стояло дерево. Однажды в него попала молния и расколола ствол до самой земли. Так чувствовала себя сейчас Шарлотта: теперь ее стало две. Одна из них – учительница, авторитетно скользящая по гладкой и прямой дороге благоразумия. Вторая – морально растрепанное создание, которая тянется на сторону Эмили, желая набросить магическую шаль и не исчезнуть в запретном царстве.

– Мисс Бронте, почему ваша сестра никогда не спит?

Вопрос прозвучал нахально, как и было задумано, что подтвердила бесхитростная ухмылка мисс Листер.

– Это не имеет никакого отношения к вашему уроку грамматики. Покажите-ка мне вашу тетрадь. – Ее долг – поставить черную отметку за грубость; на самом деле ей этого хотелось. Для Шарлотты дисциплина усложнялась страхом вызвать к себе неприязнь или усилить ее. – Что конкретно вы имеете в виду?

Позже, в разговоре, Эмили пожала в ответ плечами.

– Я не провожу у окна всю ночь. Некоторую часть, да. Обычно я ненадолго засыпаю на рассвете. Но послушай – когда еще мой разум принадлежит мне самой? Мне нужно увидеть коронацию Августы Альмеды, изгнанника Дугласа на южных островах, а днем это невозможно. Вот почему.

– Теперь нужно обходиться без всего этого.

Мысль эта должна была остаться в голове, и Шарлотта вздрогнула, осознав, что слова невольно сорвались с ее губ.

Но Эмили, ничуть не удивившись, только пожала плечами:

– Я не могу. Вот и все.

Во время еды Шарлотта стала обращать внимание на тарелку Эмили. Она все-таки ела, но очень мало, и всегда первой поднималась из-за стола. Однажды Шарлотте удалось незаметно выйти за сестрой к туалету. Она стояла в коридоре, слушая рвотные позывы, и ждала.

– Эмили…

– Боже правый, что ты здесь делаешь?

Эмили провела тыльной стороной ладони по обескровленному лицу. Ее застали врасплох, причем взволнованную, что было редкостью.

– И часто такое происходит?

– Кто задает вопрос? Учительница или моя сестра? Это правило? Я нарушила правило? Нужно завязать черную ленту?

– Эмили, я переживаю.

– Не надо. Так не каждый день. Просто иногда… иногда это во мне не держится. Нужно от этого избавляться.

– Однако стряпню Тэбби ты всегда хорошо усваивала, – заметила Шарлотта, пытаясь спрятаться за слабой шуткой.

– Да уж. И это как-то странно, – задумчиво произнесла Эмили. Она стояла, прижавшись восково-белой щекой к темной панельной обшивке коридора. – Теперь, наверное, самое время отправиться к мисс Вулер и обо всем ей доложить.

– Ах, Эмили, не надо.

– Поверь, я понимаю, что ты оказалась в достаточно неприятном положении, – немного оживившись, сказала Эмили и нанесла обшивке серию быстрых ударов кулаком, так что засочилась и закапала кровь.

– Что ты делаешь? – охнула Шарлотта, обнимая сестру.

Эмили прижала к губам костяшки пальцев.

– Создаю причину для этого, – ответила она, и слезы (еще большая редкость для нее) градом покатились по ее лицу. – Просто… когда знаешь, чего хочешь от жизни, и понимаешь, какая это малость, какая крохотная малость – тихая комната, перо, те немногие люди, которых любишь и которые всегда рядом, открытая дверь, через которую можно выйти, небо, на которое можно посмотреть, – трудно согласиться с тем, что в этом мире нельзя хотеть так много. И тогда видишь: о, этот мир цены себе не сложит, но как гулок великий шум… как гулок… – Она вдруг вырывается из рук Шарлотты, вытаскивает платок и торопливо вытирает глаза, оставляя следы от смеси крови и слез. – Я не собираюсь сдаваться, ты знаешь. – Ее голос звучит осуждающе, как будто Шарлотта уже сказала, о чем она думает.

– Но собираешься… продолжать в том же духе?

– Почему нет? Мы продолжаем говорить, а пользы от этого тоже никакой.

Пухлые пальчики мисс Вулер, танцуя, подошли к завершению сонаты Гайдна, которая раскланивалась со слушателями по-светски добродушно. Вздохнув, она повернулась к Шарлотте и покачала головой.

– А еще я боюсь, – сказала она, – что от нездоровья вашей сестры вы и сами можете заболеть.

– Я вполне хорошо себя чувствую, сударыня.

– На сегодняшний день. Пожалуй, я напишу вашему отцу или, быть может, приложу свое письмо к вашему. Она вам говорила, что хочет домой?

Шарлотта колебалась. Она почувствовала, что держит в руках драгоценную, очень хрупкую вещь – гордость Эмили, – и не знает, куда ее лучше положить.

– На словах – нет, – коротко сказала она.

Получив ответ, она специально встала пораньше и отправилась в дортуар к кровати Эмили. В первые минуты пробуждения муки Эмили оставались еще неприкрытыми; день позволял ей возвести защитные бастионы.

В данный момент учениц было одиннадцать: нечетное число означало, что у Эмили не было соседки по кровати, хотя в любом случае трудно было представить, чтобы она приняла кого-то, – она могла просто подтянуть коврик и скрутиться на нем калачиком. Шарлотта обнаружила сестру лежащей на боку и устремившей взгляд на занавешенное окно. Эмили была так неподвижна, так сливалась с простынями, что каждый взмах черных ресниц казался широким конвульсивным жестом. Профиль Эмили был недвусмысленно прекрасен. Но стоило ей повернуться, как образ становился размытым, неопределенным, словно черты ее лица не желали попадать в плен и томиться без движения.

– Эмили, – Шарлотта присела на кровать, – я подумала, что скажу тебе, пока все остальные не проснулись и не подняли шум. Мисс Вулер писала папе, и папа ответил. Они с тетушкой убеждены, что твое здоровье и дух страдают здесь и что тебе лучше как можно скорее вернуться в Хоуорт. Мисс Вулер согласна, так что… так что ты едешь домой.

Как только Шарлотта начала говорить, рука Эмили – хотя и более заспанная, чем голова, – вынырнула из-под простыней, как крот из норы, и схватилась за ладонь сестры. Она замерла, горячая и твердая, как ручка чайника, пока Эмили слушала. Под конец она немного сжалась.

– Шарлотта, – произнесла Эмили тихо, но отчетливо, – думаешь, так будет лучше?

– Да.

Высвобождая ладонь из горячей руки Эмили, Шарлотта почувствовала боль, словно что-то оторвали, а потом проворно прижгли. Их жизни разделились, и теперь каждая из них пойдет своим путем.

«Только вот я, – подумала Шарлотта, – свой путь не выбирала».

Вместо Эмили – Энн. Жалованье, которое получает Шарлотта, по-прежнему будет расходоваться на благое дело, на плату за обучение другой сестры, чтобы та, в свою очередь, могла идти дальше и за определенное жалованье обучать других девочек, возможно готовя их зарабатывать собственные жалованья, обучая девочек… И так ad infinitum или, скорее, ad nauseam^[30]. По иронии судьбы, Шарлотта могла поделиться этим с Эмили – это бы наверняка вызвало кривую улыбку, – но только не с Энн, которая принимала горькие замечания близко к сердцу.

Кроме того, Энн охотно согласилась ехать в Роу-Хед. Когда она появилась на пороге – бледная, безмолвная, нервная, – глазеющие барышни, несомненно, подумали: «Очередная неуклюжая дурнушка Бронте». Шарлотта, однако, знала: слишком уж легко было недооценить Энн. Иногда Шарлотта задумывалась: а нет ли в этом ее собственной вины?

– Я хочу учиться, – сказала Энн, когда по дороге в церковь им представился первый случай серьезно поговорить. – Я хочу научиться всему. Хочу быть полностью… готовой. Да, готовой к жизни.

– Как к битве?

– Пожалуй. Знаешь, я не против столкнуться с чем-то вроде битвы. Испытать себя. Статус самой младшей все время заставляет казаться… меньше, что ли. Даже самой себе. Папа сначала сомневался, отправлять ли меня сюда. Он усадил меня в кресло, взял за руки и сказал: «Энн, ты уверена? Ты ведь никогда еще не бывала вдали от дома». И на миг я задумалась: верно, абсолютно верно, нужно было об этом поразмыслить. А потом вспомнила, что остальным тоже пришлось это пережить. Впервые уходя из дома, ты столкнулась с тем, чего еще не испытывала, как Эмили, как… Мария и Элизабет. Я поняла, что очень легко привыкнуть к тому, чтобы делать для себя исключение.

– А Эмили?

Шарлотта не хотела делать столь едкого ударения. (Или все-таки хотела?)

– О, ей было гораздо лучше, когда я уезжала, – ответила Энн, – хотя Брэнуэлл сказал, что она все еще выглядит, как метр пожарного шланга.

– Брэнуэлл? Значит, он дома?

– Да, он приехал на прошлой неделе.

– Но он должен вернуться в Лондон? В Королевскую академию?

Энн явно почувствовала себя неуютно.

– Не думаю. Похоже, его попытка поступить не имела успеха, хотя я не уверена. – Она печально подняла брови. – Видишь, снова самая младшая. Не забивайте ей голову взрослыми проблемами. Мне известно лишь, что он вернулся домой неожиданно, долго разговаривал с папой за закрытыми дверями и целый месяц после этого выглядел подавленным. А тетушка сказала, что планы изменились и он не поедет учиться в Лондон, во всяком случае не в этом году. Сама я ни о чем не могла его спросить – он только отшучивался. Ты знаешь, какой он.

Шарлотта сказала, что да, знает, но вдруг поняла, что не знает ничего; все вехи ее теперешней жизни сдвинулись. Брэнуэлл отправился в Лондон, чтобы представить себя на суд Королевской академии, стать ее студентом, достигнуть успеха на стезе художника, и это было в центре всего. Отчасти ей удалось смириться с ролью учительницы в Роу-Хеде благодаря лишь той мысли, что она, оплачивая обучение Энн, делает вклад в это начинание и что вынужденные лишения окупятся, как только Брэнуэлл добьется признания. Что же касается дорогих уроков у мистера Робинсона из Лидса, этого впечатляющего запаха льняного семени и живицы, которым пропитался пиджак Брэнуэлла, а также папиных рассудительных киваний при осмотре новых полотен, то все это безошибочно вело ее к одному удовлетворительному объяснению: младшая сестра, должно быть, ошибается.

(Однако, с другой стороны – пусть только разум шепчет это, ни звука вслух, – разве папа, да и все они, понимали что-нибудь в живописи? И разве она сама не замечала, какие потертые были у мистера Робинсона манжеты? Можно объяснить это небрежностью творческой натуры, а можно сделать вывод, что мистер Робинсон отчаянно нуждался в этих гонорарах и поэтому поощрял заоблачные ожидания в платежеспособном ученике.)

Шарлотта написала домой, но папин ответ был высокопарно уклончивым. Тщетно гналась она за правдой, продираясь сквозь заросли придаточных предложений, пока не поняла, что ответа придется ждать до рождественских каникул. Тем временем Шарлотта поставила себе задачу не обнаруживать и не признаваться самой себе или кому-то другому, как сильно она ненавидит барышень, которых учит. А перед Энн встала задача прижиться, притерпеться хоть как-нибудь. И Энн это сделала. Она никогда не смогла бы сделать так, как это происходило с остальными; как револьверы входят в кобуру, думала Шарлотта, восхищаясь и отчаиваясь, или как тот ящик в папином столе, где для баночки с белым песком имелась своя специальная, маленькая и точно вымеренная ямочка. Но и не состояла сплошь из неуклюжих зазубренных краев и шишек. Она рука об руку, с милой улыбкой прогуливалась с другой девочкой. Не нужно было объяснять ее поступки, извиняться за нее. Можно было даже на довольно продолжительное время забывать о ней.

Вернувшись домой на рождественские каникулы, Шарлотта почувствовала, будто с ней сыграли какую-то шутку. Она находилась вдали отсюда, зарабатывала свой хлеб, становилась личностью, которую мир обязан был, пусть и весьма небрежно, признавать: купалась в холодной стихии перемен. А дома все осталось почти сверхъестественно неизменным. Ах, Эмили, кажется, подросла на дюйм, а Брэнуэлл отпустил жидкие усы, за которые без конца себя дергал, будто хотел заставить их расти быстрее. Но устремленные на нее взгляды не выражали ничего, кроме оживленной, гладкой обыденности, как будто она только что ходила на почту. Эмили с готовностью открыла свою шкатулку для письма, чтобы показать Энн последние хроники Гондала; Брэнуэлл говорил о великих свершениях в Ангрии. Роу-Хед был сном, а это пробуждением – или наоборот?

Будучи близорукой, Шарлотта привыкла прибегать к помощи ладоней, если роняла булавку или наперсток. Опускалась на колени, простирала ладони и скользила ими, рисуя на полу осторожные круги, пока кожа не получала нужный холодный сигнал. Она принялась делать что-то вроде этого, наблюдая за Брэнуэллом: нащупывала мелкие шероховатости на гладкой поверхности. О Королевской академии не упоминали. А когда Шарлотта все-таки невзначай спросила о ней, Брэнуэлл только сказал:

– Ах, это. Старая песня. Не сложилось. Впереди другие планы.

Он говорил беззаботно, но в этой беззаботности улавливалась пронзительная нотка. Когда пришла его очередь помогать в воскресной школе, которую недалеко от дома построил папа, он стенал и вскипал от раздражения:

– Они такие тупые, ленивые дьяволята, что я с ума схожу. Пока послушаешь, как они читают несчастные три строчки, целая вечность проходит. Клянусь, они специально их растягивают, чтобы поиздеваться. И потом, ясно как день, что все это для них ровным счетом ничего не значит. Ну и действительно, зачем им это?

В голосе Брэнуэлла звучал вызов, но он то и дело оглядывался через плечо, чтобы папа не оказался в пределах слышимости.

– Не допускай, чтобы Энн такое от тебя слышала, – сказала Шарлотта. – Она подумает, что ты серьезно.

– Она слишком много времени проводит с тетушкой. Если не будет осторожной, начнет пахнуть серой и адским пламенем. – Улыбка брата была деланной и свирепой. – Кроме того, кто сказал, что я несерьезно?

Позже, в церкви, Шарлотта наблюдала, как он угрюмо загоняет воскресных школьников на скамью, а потом садится поодаль и упирается взглядом в стену. Когда началась проповедь, Брэнуэлл фыркнул и достал из кармана книгу. Непорочное видение скользнуло за высокими зарешеченными окнами: снег.

– Я намерен пойти посмотреть, как он ложится на верхней пустоши, – сказал тем вечером Брэнуэлл.

Энн бросила взгляд на закрытую дверь кабинета.

– Папа будет волноваться.

– Папа не узнает. – Брэнуэлл раздраженно передернул плечами. – Ради всего святого, папе необязательно все знать. Я выскользну через заднюю дверь в кухне. Если он спросит, скажИте, что я пошел спать.

Было начало одиннадцатого – папа и тетушка уже давно совершили еженощный выход из жизни дома, – когда Шарлотта, читавшая за столом с Эмили, услышала скрип задней двери, а потом тяжелые шаги вверх по лестнице. Она взяла свечу и пошла следом за братом.

– Брэнуэлл. – Дверь его спальни была приоткрыта. – У тебя не горит свет?

– Нет нужды. У меня перед глазами до сих пор стоит это ослепительно-белое сияние. Заходи, заходи.

Брэнуэлл сидел на кровати. Вид у него был изнуренный, скулы выдавались вперед, длинные каштановые пряди влажных волос покрывали высокий лоб.

– Глубокий снег повсюду. Огромные резные груды. Во всем этом есть какая-то неимоверно расточительная красота. Словно кто-то написал шедевральную фреску на стене, а потом, не дав краске высохнуть, приложился к этой стене кувалдой. – При этих словах он убийственно рассмеялся, коротко покачав головой. – Ты, надеюсь, читала новые хроники Ангрии, а не тратила время на пустые фантазии? Что думаешь? Удивляет ли тебя Нортенгерленд?

– Мне удивительна его смелость. – Да, ее окутали последние сообщения Брэнуэлла о событиях в нижнем мире, она боролась с их тягой, почти сдавалась. Но не до такой степени, чтобы не замечать, как яростно меняется почерк Брэнуэлла, иногда прямо посреди предложения. – В каком-то смысле я этим восхищаюсь – восхищаюсь им, поскольку он становится таким могущественным. А ведь он может стать и разрушительным.

– О да. – Брэнуэлл удовлетворенно кивнул, приковав взгляд бледных глаз к пламени свечи. – Его мощь растет.

Шарлотта поставила свечу на ночной столик.

– Брэнуэлл, что произошло? Я все это время думала… Отправляясь работать учительницей в Роу-Хед, я знала, что ты тоже скоро покинешь дом в поисках своего мира. Все говорили о Лондоне и Королевской академии, и мысль о том, что мы все делаем что-то новое, помогала. А теперь никто ничего об этом не говорит…

– Потому что сказать нечего, – резко перебил ее Брэнуэлл и, помедлив, изобразил скучающий зевок. – Я обнаружил несоответствие некоторым вступительным требованиям. Вот и все. Что за шум вокруг простой вещи?

Шарлотта продолжала наблюдать за ним.

– Простых вещей не существует.

– Верно, верно. Ой, как верно. – Он откинулся на спинку кровати и холодно улыбнулся потолку. – Передай мне вон те скрижали. Ох, запястье болит. Неудачно нанес удар в боксерском клубе на прошлой неделе. Знаешь, старик Моисей, похоже, был тем еще мордоворотом. Тащить с горы заповеди, огромные, тяжеленные могильные плиты… Но… серьезно, в Лондоне ничего не произошло. Милая моя Шарлотта, следует сдерживать эту свою тягу к мелодраматической интерпретации событий.

– А что? Разве она так уж далека от истины?

Он закрыл глаза, и на его губах вновь появилась грустная улыбка.

– Работа в школе привила тебе вкус к допрашиванию. Почему то, почему се… Когда ты собираешься что-нибудь написать? Ты нужна Заморне. Он не желает подчиняться моим рукам.

– Значит, ты все-таки ездил в Лондон?

– Опять ты за свое. И как меня накажут, если я не выполню упражнения? Прости, бестактно, знаю. Шарлотта, что касается школы… ты сильно ее ненавидишь?

– Не знаю, – ответила она, и тут же мелькнула случайная мысль: «Я слишком много вру, общаясь с Брэнуэллом». – Стараюсь воспринимать это как необходимость. Как есть.

Он приложил дрожащую руку ко лбу, будто заслонялся от чего-то.

– Рад, что тебе понравилась новая история. У меня в рукаве еще несколько. В одной из них я думаю отправить Чарльза Уэнтуорта (молодой джентльмен из дальней Ангрии; хорошая семья, только насквозь провинциальная) в путешествие в Вердополис. Его переполняет радостное волнение, ибо он знает все о великом городе или воображает, что знает: всегда был жаден до чтения, живя в серой глуши, и прочитал все, что когда-либо писалось об этом месте. По правде говоря, у него на этой почве даже возникает странное ощущение, когда он туда попадает и воочию созерцает дворцы и колокольни, которые так долго занимали его воображение. Вот они, перед ним; вот он — но как раз этого герой и не в силах соединить. – Брэнуэлл сел на постели, обхватив колени руками. Пламя свечи безжалостно указывало на его перекосившееся лицо, словно доктор, нащупавший больное место. – Он осознает, что вовсе не тот, кем себя мнил. Заберите его из родной провинции, из привычного всеобщего уважения, перенесите на одну из этих шикарных авеню, запруженных важными персонами, – и он окажется обычным серым человечком. Сознание этого ошеломляет его. Он бродит по улицам. Он пьет, чтобы… чтобы заглушить сияние этого жуткого великолепия. Его люди набили ему карманы деньгами, но как быстро они тают в таком городе! У него есть рекомендательные письма, с которых должна начаться его карьера в Вердополисе, однако они остаются лежать в кармане. Потому что, как только он их покажет, тогда… тогда придется предстать перед лицом реальности, а так он, по крайней мере, может скользить и красться по улицам, оставаясь незамеченным.

Шарлотта безвольно опустилась в кресло у кровати, но Брэнуэлл по-прежнему не поднимал на нее взгляда. У нее было странное ощущение: казалось, что брат говорит с ней, находясь по другую сторону какой-то ширмы или перегородки, и она почти могла до нее дотронуться.

– А когда он поднимается на ступени Храма Муз, когда смотрит на раскрывшиеся перед ним грандиозные сплетения великолепия и гениальности, шедевры на каждом шагу – такие совершенные и такие недостижимые (ах, эти картины…), – он чувствует себя ребенком, который, гордо размахивая своим картонным мечом, вдруг увидел марширующую мимо армию, их страшные клинки и мощные орудия…

– Так ты и… Так и заканчивается история?

Конвульсивным рывком Брэнуэлл повернулся и задул свечу, которую Шарлотта поставила на ночной столик.

– Глаза болят. Каков конец – не знаю. Я еще не решил, как она закончится. Прости, Шарлотта. Господи, как я устал…

Когда Шарлотта закрывала за собой дверь, ей почудилось, будто Брэнуэлл еще раз сказал: «Прости», – но это мог быть вздох снега за окном, что соскользнул с подоконника под давлением собственной тяжести.

Еще одни рождественские каникулы: на этот раз без снега, но свирепо холодные. Коридор кишел сверлящими сквозняками, когда Шарлотта стояла у двери папиного кабинета с книгой в руках и слушала, как кровь стучит в ушах. Она готовилась постучать, войти – и спросить. Это значило, что прошел целый год, но она не считала его за год, с точки зрения прожитого времени, потому что большую его часть она по-настоящему и не жила.

А когда она жила по-настоящему, это было опасно, тайно, неправильно.

Мэри Тейлор сказала:

– Вот, посмотри, отец прислал – очередной шокирующий французский роман. Лучше спрячь. Девочек может развратить даже взгляд на обложку. А ты, однако, не выглядишь донельзя подавленной и вялой. Это уже что-то.

Мэри приехала к ней в Роу-Хед вместе с сестрой Мартой, в равной степени немногословной и ироничной, но в то же время сумевшей превратить это в развлечение: все равно как играть одну и ту же ноту на разных инструментах. Мисс Вулер позволила Шарлотте угостить девушек чаем в своей гостиной, где их сияющая чернота ярко выделялась на фоне изящного рукоделия и чайных роз.

– Безусловно, это что-то, – сказала Шарлотта. – Ведь все считают, что работа учительницы превратит меня либо в ломовую лошадь, либо в шипящую гарпию. Быть может, второй вариант и станет моим роком, во всяком случае из предложенных возможностей я предпочитаю эту.

– Рок – это ключевое слово, – заметила Мэри. – Как «пророческий» и «роковой». Как «жуткий» и «ужасный»…

– Ах, Мэри, ты преувеличиваешь.

– Конечно, преувеличиваю, в этом мое предназначение. О, меня будут толкать и пинать к тем же воротам, когда отец больше не сможет содержать свою дочь. Впрочем, я буду брыкаться и кусаться, прежде чем пройду сквозь них. Но серьезно, Шарлотта, подобная должность – есть ли от нее какая-нибудь выгода?

– Мой заработок идет в уплату обучения Энн. Поэтому для папы это экономия, что, в свою очередь, помогает Брэнуэллу в…

– В чем? Поверь, я ни в коем случае не выказываю неуважения к твоему брату, уверена, он блестящий парень, но понимание, ради чего конкретно все эти жертвы, могло бы тебе помочь. Он овладевает какой-нибудь профессией? Юриспруденция, духовный сан?..

– Только не духовный сан, все, что угодно, только не это. Эта стезя ему чужда – даже папа это понимает.

Марта сказала:

– Чтобы пойти в служители Церкви, нужно быть таким, как Генри Нюссей. Знаешь, он ведь принимает духовный сан. Нужно обладать особым морганием – где-то раз в минуту, – манерой сгибаться пополам наподобие карманной линейки, а также голосом, который то поднимается, то опускается, как качели.

– Что ж, у Брэнуэлла ничего этого нет. – Шарлотта неохотно улыбнулась. (Так было всегда – улыбка, казалось, привлекала беду, как бряцание кошельком.) – Что касается юриспруденции, сомневаюсь, что ему это подойдет.

– А как насчет того, что подойдет тебе? – спросила Мэри, так пристально глядя на Шарлотту, что той на миг показалось, будто они снова одноклассницы, и захотелось съежиться за ширмой.

– Громадное наследство от давно потерянного дядюшки, – вставила Марта, – или брачное предложение от симпатичного герцога: то, что подошло бы всем нам, Мэри. Но мы, женщины временного использования, должны трезво смотреть на вещи, сама понимаешь. Иначе станем дергаными и недовольными, начнем рассматривать кухонный нож и думать: а не будет ли он лучше смотреться между чьими-нибудь лопатками?

– Я бы хотела, чтобы у этого герцога еще и мозги имелись, – сказала Мэри. – И даже в этом случае я не была бы уверена. Я бы перестала быть себе хозяйкой.

– А сделалась бы всего лишь захудалой герцогиней. – Марта вздохнула.

– Знаю, здесь нечем восхищаться, – спокойно произнесла Шарлотта, – но и презирать нечего. Мисс Вулер добра, и… и кроме того, куда еще мне идти? Я женщина, у меня нет ни денег, ни связей… и, как ты однажды указала мне, Мэри, с точки зрения внешности мне тоже не на что рассчитывать.

– Боже мой! Я тебе такое сказала? Похоже, да. Вот маленькая негодница. Нужно было ткнуть меня носом в ночной горшок.

– Нет, нет. Ты мне помогла. Как говорит Марта, мы должны трезво смотреть на вещи.

Однако маленькое виноватое удовольствие (на самом деле Шарлотта не могла представить другого) согрело ее при виде неловкости Мэри, из которой та вышла покрасневшей и несколько охрипшей.

– И все же должно, обязано быть какое-то другое место. Чтобы не только учить юных обормоток и отделывать шляпы! А если нет, мы должны как-то его создать. Может показаться, будто я преуменьшаю значение того, чем ты сейчас занимаешься, Шарлотта. Однако же это вовсе не так – просто я говорю, что в твоем героизме явно нет необходимости.