Текст книги "Отпечатки"

Автор книги: Джозеф Коннолли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В охристом полумраке самодельной обшитой досками спаленки Майка и Уны Киллери витал сладкий и тошнотворный душок, и он им нравился – вероятно, они даже нуждались в нем. Лишь когда друзья и соседи совали нос в дверь – Тедди и Джуди, например, или, может, Дороти (и крошка Мэри-Энн, она искренне его ненавидела, маленькая дурочка) – кто-нибудь высказывался по поводу синих и ленивых толстых языков пламени в основании восстановленной «Розовой керосиновой лампы Аладдина». Сами (особенно когда впереди маячила зима) Майк и Уна очень любили погрузиться в слегка головокружительную вялость, что обволакивала их шалью (и они укутывались в нее – уюта ради, а также прячась от неприятностей). Вам не кажется, что вы от нее заболеваете? – озабоченно спросил бы их кто-нибудь. И Майк ответил бы: нет. Или что от нее у вас ужаснейшая пульсирующая головная боль? И Майк с улыбкой воздел бы бровь и наклонился к Уне – а Уна, она тоже улыбнулась бы томно и сказала бы: нет.

Но сейчас у них никого. По крайней мере, в глубине, ближе к задам их замысловато вырезанной кроличьей норы комнаток и кривых коридоров. Потому что, о да, – Майк был совершенно уверен, что кто-то вполне может околачиваться в гостиной в этот самый миг (часто они так и делали, если по правде, потому что, несмотря на их разговоры, просто удивительно, сколько здешних обитателей было искренне очаровано этим драгоценным кусочком старой доброй Англии, запаянным в янтаре). Тедди, я знаю, все это кажется таким домашним – говорит, хотел бы, чтоб его комнаты были такими же. И Джон, старина Джон – Джон и эта его вертихвостка, Фрэнки, да? Ну – если речь о Джоне, «прикован» – не слишком сильно сказано. Поначалу-то нет – но видели бы вы его сейчас. И это взаимно, правда, потому что в последнее время я и впрямь начал жадно ловить каждое его слово – поскольку знаете что: он взаправду прошел, понимаете, Джон – он взаправду жил во время всего шоу. Нет, конечно, когда война кончилась, ему могло быть всего сколько?.. Никто, по-моему, точно не знает, сколько человеку лет (а не будешь ведь спрашивать, верно? Если человек сам не скажет, вы не спросите), но, допустим, ему лет шестьдесят пять, да? Что довольно близко к среднему по догадкам. Ну ладно, хорошо, – отнимем шестьдесят пять от, гм, – какой сейчас год? Две тысячи, э… ну ладно, короче, в любом случае суть более или менее в том, что он был ребенком, школьником, может, лет восьми или девяти, когда мы наконец поставили фрицев на колени (а это немногим меньше, чем возраст Мэри-Энн, я совершенно уверен – и всего на год больше, чем было бы нашему малышу Джереми, вот оно как. Сейчас. Да. Да. Седьмой день рождения в следующем месяце, двадцать третьего. Но он даже второго не встретил, малыш Джереми. Что ж. Вот так вот. Не могу). То, о чем я говорю, однако, не имеет, нет – с этим вообще ничего общего. Я это к тому, что, ну – вот вы помните себя восьмилетним, ведь правда? Детские воспоминания. И семилетним. Некоторые люди, говорят, помнят себя даже в три года. О себе я бы такого не сказал. Я довольно ярко помню все, начиная с – ну, лет шести или около того, да, точно. «Бэй Сити Роллерс», Гэри Глиттер, серебряный юбилей королевы[27]27
  «Бэй Сити Роллерс» («Bay City Rollers», 1967–1978) – шотландская поп-рок-группа. Гэри Глиттер (Пол Фрэнсис Гэдд, р. 1944) – британский поп-рок-певец. Двадцатипятилетний юбилей правления британской королевы Елизаветы II отмечался в 1978 году.


[Закрыть] – такого рода кошмар. Боже правый – только представьте, что помнит Джон, – бомбы сыплются дождем и прочее (и думать не смейте, будто я его не спрашивал. Господи, в наши дни – Фрэнки может меня убить – я не оставлю беднягу в покое). В воспоминаниях есть кое-что интересное: вот вы послушайте. Сначала Джон сказал мне: нет, извини, Майк, – я бы с удовольствием помог, честно – облек бы плотью кой-какие вещи – но я ничегошеньки не помню, мне очень жаль, но увы. Столько лет прошло, у меня мозги виски заплыли: тебе от них никакого проку, старина (это он так говорил). Но потом – потом он пришел и увидел вещи, да? Один лишь взгляд на эти старые жестянки «Кросс и Блэквелл», которые я раздобыл, – в одной ревень, и еще бобы есть – все с такими крошечными, грубо отпечатанными этикетками (это из-за дефицита бумаги – я вам как-нибудь расскажу)… а потом, когда он увидел коробку яичного порошка – а рядом мутную бутылку рыбьего жира, о боже мой – воспоминания изверглись из него, практически эдакие стилизованные рвотные позывы – отложенная реакция, так он это сформулировал (ибо он подлинный джентльмен, наш Джон) на трудные времена, да, – а затем он расцвел такой теплой ностальгической улыбкой – приятно посмотреть, – и вдруг начал рассказывать о ярком летнем солнце на свежескошенной лужайке и о зубодробительном жженом сахаре, купленном на фартинг по драгоценным купонам его матери – и «Спам», и никаких бананов, и старый плакат «Копай для победы»[28]28
  «Копай для победы» – широкомасштабная кампания военных лет, призывавшая выращивать овощи в парках, на полях для гольфа, теннисных лужайках и т. п.


[Закрыть] (который висел на каждом углу, сказал он как-то раз: мне пришлось обойтись репродукцией шестидесятых), и свистящие, грохочущие страшные передачи, когда после чая все собирались вокруг радиоприемника. Иногда его не остановить, нашего Джона, что – о, не могу выразить, как это великолепно. Однако он может внезапно опечалиться, понимаете? Как бы поникнуть слегка. И тогда он говорит: о господи, я говорю тебе, Майк, – я ощущаю себя таким ужасно старым… И тут обычно вмешивается Фрэнки, целует его в сияющую розовую лысину и говорит: да ладно, Джон, ради Христа, – давай лучше свалим из этого затхлого старого музея (без обид, Майк, – я ничего такого не имела в виду, Уна), возьмем тачку и завалимся куда-нибудь повеселиться, а? Вполне естественно в ее годы. Но все равно странно, правда? (Лично я считаю, что странно.) Ну, понимаете – что некоторым людям нравится в жизни. И что других оставляет совершенно равнодушными.

Боже мой. Откуда это все только взялось? Я ни о чем таком и говорить-то не собирался. Потому что я не про Джона и не про войну хотел поговорить – нет, я хотел поговорить об Уне, о моей Уне. Я, собственно, хотел сказать (ах да, я вспомнил, как мы забрели в эти дебри), что кто-нибудь вечно болтается по дому (я это называю домом), потому что, ну, думаю, теперь ясно – просто здесь так заведено: проходишь мимо и заскакиваешь. Так это работает. И это накладывает отпечаток. Так особенно. Но, очевидно, бывают минуты, разве нет, когда тебе нужна капелька уединения (вполне естественно), и в этом смысле наш дом имеет преимущество над всеми прочими, нереставрированными пространствами, понимаете? Сказать вам, что мы делаем? Мы просто вешаем эмалированную табличку на двери спальни: я нашел ее на Портобелло-роуд.[29]29
  Портобелло-роуд – уличный рынок в Лондоне, известный своими антикварными лавками.


[Закрыть] Она гласит синим по лимонному: «Извините, мы закрыты – не продаем даже чай „Лайонз“.[30]30
  «Джозеф Лайонз и К^o» – британская компания, которая контролировала крупнейшую продуктовую империю в 1930-х гг.


[Закрыть] Мы откроемся в…» А под надписью, видите, такой как бы циферблатик, нужно только подкрутить стрелки на нужное время. Прекрасно в своей простоте (не то что в наши дни). На самом деле, может, она и послевоенная, эта табличка (парень, у которого я ее купил, считал, что она 1950 года – быть может, конца сороковых), но все равно сокровище, как по-вашему? Мы ее обожаем. В общем – теперь люди знают, понимаете, что надо держаться чуточку на расстоянии, когда висит табличка чая «Лайонз». Конечно, потом все над нами подшучивают, ну разумеется: ну как, вам понравился чай? Освежающая чашечка, не правда ли?.. И все в таком духе (хуже всех Джуди). Но на такие шутки отвечаешь добродушно, да? Надо признать: на том и основывается наука ладить с людьми.

Ну в общем, так. Единственный минус керосиновой лампы (верный старина Аладдин – с него-то мы и начали разговор) – это… ну, если честно, их два, два минуса. Во-первых, она греет воздух только вокруг головы – с полом вообще дела иметь не желает. Так что хотя в самой спальне довольно уютно в общем и целом – в конце-то концов, всего девять на двенадцать (стандарт для тех времен) – я не отрицаю, однако нельзя замолчать тот факт, что она окружена – по крайней мере с трех сторон – огромными, голыми, высоченными пространствами, и, несмотря на затемнение и все остальное, сквозняки, которые свищут под переборками, в состоянии изрезать ваши лодыжки в клочья, говорю я вам здесь и сейчас; и особенно когда вы находитесь в ситуации снятия одежд, если вы меня понимаете. Вы точно заметите, когда ваши босые ноги коснутся линолеума. Так вот, это один минус. Другой состоит в том, что до того, как мы раздобыли лампу, мы синхронно ныряли под одеяла и страстно прижимались друг к другу, я и Уна, в унисон с-с-стуча двумя наборами челюстей – звучит, словно хор кастаньет (это было забавно и даже в некотором роде эротично, в таком немного ребяческом роде), к тому же это было так аутентично, понимаете: говорю же – очень возбуждало само по себе. Потому что во время войны, видите ли, мужчина и его жена рано отправлялись спать, дабы насладиться прелестями супружеского ложа, кои, по правде, оставались одними из весьма немногих доступных им развлечений, в самые темные дни – шторы затемнения закрывали вас (так что никто не орал в окно: «Эй, вы, – живо выключите свет!») и, конечно, это было бесплатно, не так ли? Даже никаких купонов не требовалось. Так что обниматься и греться друг о друга на скрипучей кровати из дерева и металла, на которой кучей навалены недошитые покрывала из лоскутков и, может быть, коврик из обрезков шерстяных одеял, или даже пальто-другое, – вот примерно так люди тогда и перебивались. Беда в ней, понимаете, опять в старой лампе Аладдина; я вам говорю, вы под ней просто жаритесь, когда она работает, и поэтому тут же начинаете сбрасывать одеяла, и… ну не знаю, просто это, по-моему, неправильно: не аутентично как-то (противоречит духу сохранения достоверности). Так что теперь мы просто уменьшаем огонь до минимума так, что, сказать по правде, от него остается только неизбежная и очень важная вонь… а потом просто зажигаем свечи. Обычные бежевые хозяйственные свечи, разумеется, – ну, иногда еще ночник включаем сверх того. Их по-прежнему продают связками на многих уличных рынках – в тех лавках, что еще торгуют традиционными кухонными товарами, вроде оцинкованных ведер с выемкой, в которой надо хорошенько потрепать и повертеть мокрую старую веревочную швабру, прежде чем хорошенько прополоскать весь пол, после того как его усердно мылили и скребли. Кстати, у нас такое есть; мы храним его в шкафчике, который я как-то раз соорудил из пары старых досок от лесов. Еще там лежит щетка «Юбанк» для чистки ковров 1934 года выпуска, зеленый жестяной совок, щетка (из настоящей щетины) и обрезки белья, которыми мы стираем пыль. Уна говорит, все это работает очень хорошо – как, разумеется, и должно быть, не так ли? Для целого поколения, которому повезло меньше, чем нам. Еще она говорит, если честно, что это безумство – ходить в правительственные магазины излишков и покупать эти наборы белья лишь для того, чтобы взять фестонные ножницы и превратить их в тряпки для пыли (потому что настолько далеко я не захожу – на самом деле я его не ношу: во всем надо знать меру, понимаете ли. Я не псих. Сам я ношу нормальные практичные трусы) – и да, признаю, тут она во многом права… но послушайте, оно почти ничего не стоит и действительно добавляет небольшой, но очень важный штришок. Понимаете – такие, может, незначительные детали, они либо важны для вас, либо нет: полагаю, вы знаете, какой точки зрения придерживаюсь я. Ах да – кстати: в этом нашем шкафчике, да? Еще я достал коробку плавких предохранителей с такими большими кремовыми фарфоровыми штучками, похожими на фортепианные клавиши, их можно вытащить, намотать на клеммы проволоку нужной толщины (три сорта на выбор) и огромный желто-зеленый эмалированный газовый счетчик со множеством всяких циферблатов, словно командный пункт подводной лодки. Принимает старые пенсы. Ничего, конечно, никуда не присоединено, должен добавить – все удобства уже любезно предоставлены нашим благородным покровителем, – но я вам говорю: вы со скрипом открываете этот шкафчик и видите все эти вещи, и вдыхаете смесь ароматов керосина, и шариков от моли, и свечного воска, и ДДТ, и говорю вам – они переносят вас в прошлое, увлекают прочь. Это и впрямь порой довольно странно, потому что, разумеется, военных лет нет в моей памяти, разумеется, нет – и все же в подобные секунды я словно заново переживаю чье-то давно ушедшее прошлое, именно так и не иначе (и уж конечно намного ярче, чем то, что взаправду относится к моему детству, потому что ничто из семидесятых не было для меня особенным. Не было тогда и не является сейчас).

Простите. Опять отвлекся. Просто здесь все так ловко увязано, понимаете – все имеет свое логичное место в естественном ходе вещей, совсем как в старые времена. Когда день тек за днем, и не надо было каждый свой шаг планировать, а затем осмысливать.

Еще кое-что насчет этих свечей. Только что вспомнил. Наверное, память подстегнуло мимолетное явление Уны в очаровательной ночнушке со складочками и розовым бантиком на круглом отложном воротничке – она спешила в постель, поскольку холод уже кусается. Однажды, довольно рано – кстати, вскоре после того, как мне пришла в голову идея со свечами, – я пришел в спальню, ну, не знаю… может, быстрее, чем она ожидала, и, ну… (о боже, знаете, – понятия не имею, почему вам рассказываю, честно, не знаю… наверное, это просто в своем роде естественное продолжение почти навязчивой открытости, царящей здесь, – здесь, да, и вокруг нас)… ну, в общем – Уна уже забралась под одеяло, видите ли, она лежала спиной ко мне и лицом к стене – и под одеялом было много, гм… шевелений, скажем так: люпиново-розовое стеганое покрывало подвергалось опасности уползти и слететь на пол. Ритмичные хрипы полнейшего неверия, кои издавала кровать, очень быстро обрели подпевки в моем исполнении. Я сначала подумал, может, мне уйти. А потом подумал: нет – нет-нет, здесь, в этом месте, Уна и я – близость, вот главное, верно? Поэтому я совершенно не должен оставаться один-одинешенек. Так что я осторожно положил на место все покрывала (она еще не знала, что я здесь, понимаете – вполне объяснимо в подобных обстоятельствах: она, несомненно, была уже на полпути в прекрасные дали), и вдруг увидел ее задранную фланелетовую ночнушку и крепко зажатую в напряженных пальцах одну из наших доселе белых и невинных, совершенно безукоризненных хозяйственных свечей. Возможно, голос мой был слишком строг, когда я довольно холодно произнес: пожалуйста, Уна, – не останавливайся (?). Она дернулась и вздрогнула, как электрический кролик, – я решил, возможно, ошибочно, что при звуке моего голоса, – а затем спокойно поймала меня на слове: добрых три минуты я стоял там, дрожа, как осина, в лаймово-зеленой пижаме, ощущая себя весьма избыточным, если учесть ее потребности, – а между тем все совершенно вышло из-под контроля и очень медленно пошло на убыль.

Потом мы над этим смеялись. Ну ладно, хорошо: Уна потом смеялась (если по правде, то начала смеяться почти во время). Я лишь намекнул ей – поскольку временами просто необходимо вслух проговорить очевидное и добиться понимания, – что вряд ли именно это имели в виду сотрудники старой почтенной английской фирмы «Прайс и Ко», трудясь день и мочь в самый разгар бомбардировок Лондона, дабы каждый их соотечественник – например, чтобы похихикать над Джейн[31]31
  Джейн – белокурая героиня комикса «Журнал Джейн, или Дневник хорошенькой юной штучки», печатавшегося с 1932-го по 1959 г. в британской газете «Дейли Миррор».


[Закрыть] в «Дейли Миррор» или осветить себе путь в убежище, – мог взять в руки эти тусклые свечи. Но она ничуть не раскаялась. Что ж – даже Уна несовершенна (хотя в последнее время, должен сказать, она стала намного управляемее: видимо, жизнь здесь, со мной, постепенно ее успокаивает). Она сказала, что никакие они не тусклые, напротив, ей они показались очень даже яркими. Она даже начала уверять меня, что подобные действия были в некотором роде аутентичными, изволите ли видеть. Сказала, что прочитала в ноябрьском выпуске «Домашнего журнала для женщин» за 1941 год (потому что да – я скупаю все старые журналы, которые нахожу), будто брать свечу в постель – это и экономично, и практично в столь тяжелые времена, и что свеча непременно придаст всему теплый розовый отблеск. Да, может быть, начал я, но они всего-навсего имели в виду, что ты должна ее зажечь, Уна! (Что, осмелюсь спросить, на нее нашло?) Другой раз, когда мне пришлось закрутить гайки, это когда я пришел в спальню однажды днем после чая (повесил табличку «Лайонз») для заранее запланированного сеанса (хотя, как я объяснил, и короткого – мне в тот вечер надо было переделать каталог всей моей Веры Линн,[32]32
  Вера Линн (р. 1917) – британская певица, «любимица войск», популярная в годы Второй мировой войны.


[Закрыть] как я сейчас вспоминаю) и там была она, распростертая на кровати, а на голову она натянула один из наших противогазов! Уна, сказал я – Уна, начал я (переминаясь с ноги на ногу – потому что, говорю же, пальцы и ступни легко могут примерзнуть к линолеуму), – ради Христа, что ты творишь? И она что-то протрубила – я так думаю, ответила (и одному богу, быть может, известно, что именно она сказала, – по мне, это походило на рев рожающей слонихи). Но по ее жестам было понятно, что она совершенно серьезна, и я подумал: ну ладно, я не ханжа, ради Христа, так что если это приятно женщине… но боже мой, говорю я вам, как сказал ей после: больше никогда! Слышишь? Я имею в виду – нет, понятно, Уна? Противогаз – это мера предосторожности, важный элемент средств защиты, а не – и ты должна это полностью сознавать, – инструмент для развлечений. В основном я возражал, если честно, не из-за латентной клаустрофобии или фетишизма как таковых, нет – просто всякий раз, когда она шевелила головой, этот огромный, длинный, жесткий, торчащий хобот поднимался и бил меня прямо в лицо – а когда я старался увернуться, клянусь, она поворачивала голову в другую сторону, и он со всей дури бил меня по носу. И притом я всю дорогу на ней скакал! Послушай, сказал я ей прямо, после: послушай, Уна, – слушай: если это наслаждение, то мне очень жаль, но я Джозеф Чемберлен!

Ладно. С удовольствием отмечу, что она оставила все эти глупости. Рядовой Джо,[33]33
  Солдат Джо – прозвище американских солдат, появившееся в годы Второй мировой войны.


[Закрыть] разумеется, никуда не делся, это по-прежнему тянется… рассказать вам? Что ж, пожалуй, это довольно безобидно. В тех редких случаях, когда она курит «Бонд»… нет, подождите: сперва я должен рассказать про «Бонд» – про сигареты, да? Не про Бонд-стрит (нет, конечно). Понимаете, «Бонд» не бывает без фильтра, поэтому я вот что делаю: покупаю обычную современную пачку с двадцаткой и бритвенным лезвием срезаю все фильтры («Жилеттом» – осторожно разворачиваю синий конвертик, а парень на нем так и смотрит на меня), потом переношу сигареты в мягкую пачку военных времен, которая неожиданным бонусом досталась мне вместе с разрозненной коллекцией совершенно несъедобных, как выяснилось потом, шоколадок «Хёрши» и старых выпусков «Сатердэй Ивнинг Пост», принадлежавших раньше кому-то, кто уверял, что получил их десятилетиями раньше, когда ВВС Великобритании покидали Нортхолт:[34]34
  Аэропорт «Нортхолт» был передан для использования в нуждах гражданского населения в 1946 г.


[Закрыть] можно сказать, довольно похоже на правду. Еще там было несколько пластинок «Риглиз» в невообразимом состоянии. Не важно. Ну вот. Она вытаскивает «Бонд» из мягкой пачки, играет с бронзовой «Зиппо» (обычно этим и ограничивается, она редко заходит так далеко, чтобы взаправду поджечь сигарету, потому что они ей не так уж и нравятся, если она будет с собой честна), а потом оглаживает новехонькую пару (хотя в действительности это каждый раз одна и та же пара – во всем этом присутствует сильный элемент игры, как вы, должно быть, уже начинаете догадываться) темно-коричневых чулок со швом и шепотом поверяет мне, как ее тайный дружок, красавчик-солдат, тыкался ей в шею и сунул пачку, едва они закончили извиваться на заднем сиденье джипа «виллис». «Вот умничка Джо», – говорила она. И я спорил с ней насчет этого «Джо», если честно. Если совсем честно, мне не слишком нравилась вообще вся ее маленькая пикантная фантазия, но этого «Джо» я по-настоящему не выносил.

– Но почему он должен быть Джо, Уна? Гм? В смысле, почему именно Джо? Это же так банально, а?

Уна лишь пожимала плечами и медлительно отвечала мне с американским, следует снисходительно предположить, акцентом, глубоко затягиваясь своим незажженным «Бондом»:

– Это его имя. Его зовут Джо Ясно? Что я могу сказать? Слышь, Майк, – хочешь завалиться в постель или как? Любовничек.

Боже, о боже: столько притворства. Необычно, не правда ли? Как некоторым людям необходимо прятаться в мир собственных грез. Может быть – кто знает? – когда мы занимались любовью и она была в подобном настроении… может, это о «Джо» она думала? Кто скажет, что творится в голове у взрослого человека, когда правят бал примитивные инстинкты? Что до меня, то в столь интимные минуты я полностью отдаюсь Уне, душой и телом. Я не отрицаю, что иногда «Сестры Эндрюс»[35]35
  «Сестры Эндрюс» («Andrews Sisters») – популярная в годы Второй мировой войны женская музыкальная группа.


[Закрыть] умудряются как-то подмигнуть мне из-под своих матросских шапочек (по-моему, вполне обычное дело), уверяю вас, на этом всё: должны быть обозначены границы, понимаете, – иначе потеряешь путь и обзор.

В общем и целом, полагаю, я деликатный любовник. Прелюдия – то, что в наши дни изволят называть прелюдией – еще, разумеется, не была изобретена в тяжелую годину Британии, и я не могу выразить, какое это благословение. Не то что бы я полностью пренебрегаю, ну, знаете – любезностями пролога: я всегда чищу зубы «Зубной пастой Эутимол» (совершенно свежей – ее по-прежнему можно купить в аптеках «Бутс» в примерно оригинальном оформлении); щетка с настоящей барсучьей щетиной довольно неудобна, если честно, и я серьезно подумываю заменить ее вульгарным анахронизмом (ну просто потом целую вечность вынимаешь щетинки). Но что до собственно, понимаете – ну, акта? Будничная суть собственно половых сношений – ну, еще раз, наши предшественники военных лет все разложили по полочкам: разжевали. Так вот: в основном речь о мужской разрядке, не так ли? Это, я думаю, должно быть для всех очевидно. Так что весь этот бред – женщины втягивают щеки и тужатся получить оргазм, а мужчина тем временем стискивает зубы и едва не помирает к чертовой матери от своих красномордых попыток не… в общем, совершенно неестественно, я так считаю. Думаю, Уна теперь это понимает, так что в нашем случае процесс никогда надолго не затягивается: раз и готово, как правило. Что освобождает вам, не так ли, время для других занятий. Пока Уна принимает ванну, я частенько заполняю время походом в уборную. Разумеется, я вынужден иметь дело с устрашающим Жеребчиком – но послушайте, я не первый и не последний, в самом деле, кто понимает, что иногда такие вещи просто необходимо делать; иногда кто-то должен страдать ради своего искусства.

Когда Майк уходил, Уна сидела, подобрав ноги, на бежевой мокето-ледериновой софе и листала пожелтевшее «Женское царство». Она казалась вполне довольной, время от времени улыбалась некоторым до боли знакомым колкостям со старой записи «Итмы»[36]36
  «Итма» – многосерийная популярная радиокомедия времен Второй мировой войны; была названа по первым буквам слов «It's that man again» – «опять этот тип», первая строка песни, открывавшей передачу. Под «этим типом» подразумевался Гитлер.


[Закрыть] и неизбежно следующим за ними приглушенным взрывам веселья; позволительное отклонение, в конце концов рассудил Майк, – спрятать кассетный магнитофон за ажурной решеткой внутри выпуклого, эффектного корпуса давно покойного, но некогда величавого радиоприемника «Екко» (раздобыть лампы совершенно невозможно). На самом деле, эти старые кассеты – нет, послушайте, Майк вас надолго не задержит, он обещает, – когда-то они послужили неплохим источником дохода. Майк целыми днями, неделями рылся в самых потайных местах, какие только можно вообразить, искал забытые или чудные радиопередачи военных времен, потом очень дешево их размножил (нашел дядьку, который этим занимался) и привел в божеский вид для перепродажи. Ибо просто поразительно, хочет он вам сказать, как много нашлось любителей поностальгировать – всерьез, хоть и дилетантски: его размноженный на ротаторе каталог на пике продаж рассылался по трем сотням адресов с лишним (отчего-то Ноттингем оказался самым богатым и прибыльным рынком). А потом были репринты старых кулинарных книг военного времени – как измученной домохозяйке умудриться жалкой горсткой пищи накормить и насытить семью из четырех человек (и чтоб они при этом не переставали улыбаться). Все это невероятно хорошо продавалось, о да, – пока в дело не вмешались солидные парни. Внезапно появилось такое ощущение, будто все и каждый норовят хотя бы одной ногой хорошенько потоптаться в прошлом. «Би-би-си» словно в мгновение ока открыли свои несравненные архивы, думал Майк, и рынок наводнили кассеты и компакт-диски с записями абсолютно всего, что пережило полвека небрежения (коему не удалось все это полностью уничтожить). Переиздания кулинарных книг Маргарет Паттен одно время, не так уж давно, имели огромный успех; возможно, Майк ошибался, но он был почти уверен, что кто-то где-то даже дошел до того, что перепечатал небольшую брошюру за авторством Герт и Дейзи,[37]37
  Герт и Дейзи – творческие псевдонимы сестер Элси и Дорис Уэйтерс, под которыми они вели юмористическую передачу на «Би-би-си».


[Закрыть] где в юмористической форме рассказывается о том, как соорудить что-нибудь приличное из скудных рационов. И все это в процветающие девяностые! (Кто бы мог поверить?) Сам Майк разрывался на части: он радовался, что может наконец прикупить так много хороших вещей (поскольку даже самый фанатичный пурист устает, знаете ли, от одних и тех же немногих речей Черчилля и редких песенок про синих птичек или соловьев, снова и снова). Но с другой стороны, это жестоко положило конец его собственному скромному пиратскому предприятию. Но – разве это не обычный ход вещей? Сперва поцелуй, затем пощечина: так чего жаловаться?

Майк натянул пеструю безрукавку поверх полосатой сине-белой рубашки без воротничка (одежда мертвеца, как однажды выразился Лукас, но, как обычно, в голосе его не было ни насмешки, ни злобы – по крайней мере, на слух Майка, – и в любом случае замечание было совершенно точным: Майк всегда полагал кройдонский филиал «Помощи престарелым» бесподобным источником по сей день пронафталиненных пятидесятишиллинговых полосатых костюмов, габардиновых плащей и мягких фетровых шляп, ранее принадлежавших свежепреставившимся покойникам). Уна как-то раз спросила его: мол, что ты сделаешь, если Лукас запретит всю эту нашу древнюю одежду? Ну, он не запретит, немедленно отвечал Майк; но если… да без вопросов: я выкину все. Нет, не выкину – верну благотворительным организациям. Уна кивнула на это, довольно медленно (она потягивала какао «Борнвилл», как помнилось Майку, – у нас есть фарфоровая кружка с ручкой в виде уха), а потом сказала, мол, ну хорошо – а если Лукас скажет тебе, что она ему просто не нравится? Что наше присутствие в этой одежде ему несколько неприятно? Да без вопросов, практически мгновенно отозвался Майк: я выкину все. Ладно, это все пока теории. Лукас в подобное никогда не вмешивается. Напротив: индивидуальность поощряется. Ну – в целом, как по-твоему? Посмотри вокруг.

– Ну ладно тогда, Уна, – побудешь одна, хорошо, все нормально?

– Конечно, – улыбнулась Уна. – У меня есть карамельки, видишь – а если мне станет одиноко, Джо заглянет на полчасика – может, угостит меня «Бадом», а потом мы перепихнемся.

– Ну хорошо, – сказал Майк. – Не увлекайся особо карамельками. Сегодня вечером у нас новый повар, помнишь, – мы же хотим воздать ему должное. Между прочим, я как раз к нему собираюсь. Покажу, где что. О господи – уже почти шесть. Пора.

– О, я уверена, что он не будет так хорош, как ты, Майк.

– Ну нет – вот уж ерунда. Он будет лучше – разумеется, он будет лучше. Да кто угодно будет лучше, надо признать. Во всяком случае, я надеюсь. По правде говоря, Уна, меня самого уже тошнит от тушенки. Знаешь, что, по-моему, их разочаровало? Бережливость. Они стали жертвами экономии. В смысле – ну, знаешь, Лукас ведь дал мне полную свободу действий, так? Я мог пойти на рынок и заказать – ох, да абсолютно все, и он бы глазом не моргнул. Но я настолько привык к военному духу, понимаешь? Я вообще чуть не свихнулся, рыскал по лавкам и предлагал им бешеные деньги за то, чтобы для меня отложили всю ту дрянь, которую в наши дни обычно выкидывают. Свиные рубцы, мозги, головы… копыта, хвосты – огромные сумки этого добра, с которых капала… о боже, не стану продолжать, а то тебя немедленно стошнит. Господи, сколько «Боврила»[38]38
  «Боврил» – фирменное название пасты-экстракта из говядины для приготовления бульона или бутербродов.


[Закрыть] я извел!.. Нет, – с редким благородством заключил Майк, – настала пора перемен.

И с этим настроением великодушного смирения Майк, гулко лязгая, закрылся в глубокой тишине обшитого дубом и оправленного в железо служебного лифта, который, как обычно, задрожал и заскулил, когда Майк с силой надавил нижнюю кнопку, а затем с откровенно напряженной неохотой (словно вся их стойкость обратилась в ничто и теперь они просто вынуждены уступить сему ужасающему напору) толстые, туго закрученные стальные тросы застонали и кабина едва ощутимо двинулась вниз. Майк посмотрел вверх через открытый квадратный люк в потолке, и, как обычно, когда грохотание тросов становилось ниже и одновременно как-то почти визжало, думал, глядя на очередной проплывающий мимо этаж, только о том, как ему безопасно, пока последний вечерний свет, быстро мигая, рассеивается в темноте над головой.

Майку оставалось пройти еще полкоридора до собственно кухни – большинство серьезных кастрюль и сковородок, из тех, с которыми без посторонней помощи не управиться, были выстроены по росту в соседнем проходе, самые большие свисали рядком с красных железных кронштейнов, каждый из которых, по словам Лукаса, когда-то поддерживал звенящий латунный колокол на тонкой стальной петле, похожей на двойной скрипичный ключ: простой метод привлечь всецелое внимание всех и везде в те дни, когда старые печатные прессы в Печатне глухо стучали и со свистом вращались (простые методы, со вздохом добавил Лукас, увы, ныне для нас потеряны: возможно, стоит поискать пути к их восстановлению).

Сейчас Майк был уже ближе – и да, уже не оставалось никаких сомнений, в кухне жужжало и громыхало: там шло производство, просто и ясно. Потому что Майк, пожалуй, ожидал увидеть разве что слоняющуюся в ожидании приказов тушу вынужденного претендента на его должность. Но нет – ничего подобного: ой, да вы суньте нос в дверь и сами посмотрите, если мне не верите. Видите? Вон Бочка: вы только поглядите на него. Это был настоящий сюрприз; вот уж чего Майк ни на миг не предполагал; и однако там толпился народ, который, похоже, ох – битком набился в кухню: Тедди и Джуди (что они тут делают?), и мой новый друг Пол (очень тонко чувствующий молодой человек, я считаю), и еще тот, другой, – как же его зовут? Никогда не видел подобного оживления на старых кухнях. Примерно в том же русле текли и Бочкины мысли – и до сих пор текут, пока он быстро дочищает очередную картофелину (вторая натура, если хочешь знать, пацан: у меня было дофига возможностей попрактиковаться за все эти годы, да) и уверенно кидает ее в большой щербатый медный котел с латунными ручками, где она плюхается в воду и равнодушно стукается о, похоже, дюжины своих сотоварок. Потому что знаете, что: я же говорил Полу, правда? Что мне нахер не нужны помощники – я все это делал раньше, знаете ли: я способен самостоятельно включить, нахуй, газ, – я знаю, что делать, бляха-муха, со спичками. И нафиг-нафиг, нет, Тычок, – не надо за мной ходить, ясно? Что за хренотень сегодня – выходной в этой ебаной стране? Что за дела, Тычок? Да угомонись уже, а? Займись чем-нибудь. Повесь, что ли, шмотки в шкаф или что. Ась? Или… Ну не знаю – чем бы ему заняться, Пол? Должна же найтись какая-нибудь фигня!