Текст книги "Отпечатки"

Автор книги: Джозеф Коннолли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Пол, Тычок и Бочка сбились в кучку у глубокой медной кастрюли с широкими краями, стоявшей на громадной стальной плите в дальнем углу кухни (уж и не припомню, печально думал Бочка, когда в последний раз гонял эту штуку в хвост и как ее там: все три духовки, грили и конфорки, ага? Когда они вовсю трудились. Кажись, народ больше не хочет жрать: я думал, дам им неделю, и все, может, наладится? Шиш).

Пол небрежно обнял Тычка и Бочку за плечи.

– Скажу тебе, Тычок, старина, – придет день, и ты встанешь на колени и от всего сердца поблагодаришь старину Поли, чесслово. Если у тебя, конечно, есть сердце. Выше нос, парень! Не смотри так, будто это еще одни похороны, нахер. Это ведь просто бумага. А? Это просто бумага, сынок, вот и все. А? Я прав? Еще бы не прав: я дело говорю, сам знаешь.

Бочка скрестил на груди мясистые руки и ничего не сказал: пусть Пол говорит, а я погляжу. Зато старина Тычок, похоже, вот-вот заревет. Аж задыхается, гляньте.

– Ради Христа, Пол… – стонал Тычок. – Не делай этого, пожалуйста. Я тебя умоляю. Просто отдай их мне, говорю же. А? Я их продам – я знаю, что продам.

– И я знаю. Тычок, – ласково настаивал Пол. – Вот почему это надо сделать. Сколько раз мы такое проворачивали, а? Я даю их тебе, ты тут же вчехляешь их – да, какому-нибудь слепому придурку и, типа, веселишься. Что ж, скажу я тебе, сынок, – посмотрим, как ты будешь смеяться, когда копы дадут тебе пинка под зад, посмотрим. Ты ж отсидел уже – тебе теперь двенадцать лет светит. Да я тебя от тебя самого спасаю, ясно, Тычок? Ты же не думаешь, что я собираюсь полезное барахло сжечь, а? Кто я, по-твоему, Тычок? А? Идиот, что ли?

Уголки Тычкова рта опустились, и он пожал плечами в неизбежном согласии. Потому как да, это правильно, чё Пол говорит, – и да, это все уже, бля, не первый раз. Но я вам говорю – я прям не знаю, смогу ли на это смотреть – не знаю, как выдержу. Но я должен убедиться, что это произошло, сечете? Нет – ничё не могу объяснить, не могу. Давайте просто сделаем это, раз уж собрались.

Пол расстегнул молнию на синей виниловой сумке, и вот они: толстые новехонькие пачки прекрасных (блядь, думал Тычок, – они прекрасны, правда прекрасны) пятидесятифунтовых банкнот – точно бронзовые и медные бумажные кирпичи. Пол бросил их в котел (и не пытайтесь – даже не пытайтесь узнать, сколько у нас тут было: говорю же – это разобьет вам сердце) и попрыскал на них бензином для зажигалок, а потом очень быстро (потому как Полу, честно говоря, – ему все это тоже совсем не нравилось) бросил внутрь спичку, и все трое попятились, услышав приглушенный рев, и языки пламени вырвались наружу, вверх, и прямо-таки слышно было, как они пожирают денежные пачки. Поплыл запах, отвратительный и притягательный разом – все сгорело на удивление быстро. Бочка уже мешал почерневший хрустящий пепел деревянной ложкой, взлетевшая копоть осела на крылья его горячего и потного носа.

– Ну, – сказал он, – вот, бля, и все…

Да, подумал Пол: да. Но это правильно, чё я сделал, – и я скажу вам, почему. Тычок, да, – сколько он ко мне приставал? До, типа… ну, блин, как вы это называете-то? Нечастный случай? Так, что ли? (Ладно – вы, короче, просекли, о чем я, – когда Лукас помер). Раньше я мог, типа, держать это под контролем, да? Управляться с ним. Слышь, говорил я (вы, может, сами слышали, как это было), нам тут хорошо, да? И это нам больше не нужно, так? А? Это старое барахло. И он вроде как заткнулся – но я-то знал, да? Прекрасно знал. Что в черепушке у него по-прежнему кипит. А потом он начал: ну скажи мне, Поли, куда подевалась твоя хорошая жизнь, а? Я скажу тебе, куда, Поли, – утекла в ту дырку в подвале, вместе с Лукасом, вот, бля, куда она подевалась: и никто не хочет занять его место, да? Чудаки вроде Лукаса – такие встречаются один на тысячу. Да. Я не стал напоминать Тычку, что по справедливости ему причитается третья доля всего, что нам досталось (меня это до сих пор, знаете, душит: каким Лукас, говорю я вам, – был сокровищем. Потому что прежде мне никто ничего не давал). Но нет – он, Тычок, хорошо все обдумал. Я, говорит, пас. Я больше не хочу, бля, прибираться и для Бочки фрукты с овощами таскать. Да? Я ему говорю: да? Ну, что-то раньше ты об этом не заикался. А он такой: может быть, но это было раньше. И да, он прав, старина Тычок: теперь все совсем по-другому.

– Так что валяй, Поли, – гони мою треть, и я пошел. В смысле – ничё такого не думай, общаться, конечно, будем. Но, по-мойму, пришла пора мне поработать. Сечешь? Попрактиковаться.

– Ну, это ради бога, Тычок, – но как я тебе отдам треть того, что еще не продал? А?

– Так подели банкноты, бля! Черт побери – мы и так целую вечность уже тянем.

– Нам нужно тянуть. Сам знаешь. Они слишком новые. Опасно.

– Ну, блин, я рискну. Просто отдай их мне, Поли, и я пошел.

И я вам прямо скажу – я об этом думал. Я думал, да, может, он и дело говорит, старина Тычок: может, мы достаточно уже тянули. Пустим их в ход помаленьку, одну за другой… да, может быть. Так что я вытащил их и, типа, хорошенько поглядел, и, господь всемогущий, – говорю вам, ребята, хорошо, что я это сделал. Потому как они были неправильные. Все до одной. Раньше я не замечал – ни разу не замечал до этой самой минуты. Но как-то умудрился (прежде я никогда не портачил по этой части) пропустить серийный номер внизу. А переделывать их нельзя, сами знаете: что сделано, то сделано. Я сказал Тычку и… ну не знаю, сначала он, небось, решил, что я лапшу ему на уши вешаю. А когда своими глазами увидел, едва не рехнулся. А потом сказал: да какая разница – скупщик, сказал он, ни хрена не заметит, пока Тычок благополучно не смоется. Да? говорю я. А потом он что сделает, Тычок? Мозгой-то пошевели, сынок. Или копам настучит, или мальтийцам, или косоглазым – уж кто-нибудь да схватит тебя за руку. А? Подумай хорошенько, сынок. Да. Ну и вот. Мы их жжем. Вот и все. Вот прям сейчас и сожгли. Поэтому я Тычку отдам все, типа, паспорта, удостоверения личности и прочую мелочевку (они-то в порядке – они пойдут в дело), а потом отдам его долю, когда мы продадим этот бордель. Потому как я собираюсь его загнать, и поскорее: Бочка начинает зудеть, и вообще. Говорит мне, он мне говорит: мне больше нечего делать, Поли: мне больше нечего тут делать. Бедолага: и такой грустный при этом. А я? Что ж, я здорово переживаю, скажу вам по правде. Потому что я этот наш дом люблю. Но я должен его продать, нравится мне или нет. Вы и сами все понимаете. Так что не знаю пока, вот и все, что могу вам сказать. И, я прикидываю, я не один такой. Тут что-то странное в воздухе в последние дни. Новый год на носу, понимаете, – и все очень нервничают, если хотите знать мое мнение. Как Майк. Старина Майк. Поболтал с ним недавно (но не говорил ему, что с Уной творится: ясен день, не говорил – за кого вы меня принимаете?), его здорово колбасит, старину Майка. Он мне и говорит, говорит мне:

– я поражен, Пол. Глубоко поражен. Тем… боже, – кем я оказался. В смысле, никогда толком – не знаешь, да? Пока не попадешь в переплет. Идешь себе по жизни со всеми своими маленькими слабостями и хобби, по полочкам разложенными мнениями и любимыми книгами, и прочей ерундой, которая тебе, дураку, нравится или не нравится, и начинаешь, ну не знаю… начинаешь думать, будто эти вещи, они как бы определяют тебя. Что все эти вещи – и есть ты. Ты становишься ограниченным, я вот к чему, Пол. Ограниченным, толстым и ленивым. И таким, блин, до фига самодовольным. Вот что со мной случилось. Меня опутало все это… барахло. Все эти остатки жизней, которые взаправду были прожиты. Людьми, которые достойны так называться…

– Хватит, Майк, – хватит себя мучить, – мягко сказал Пол. – Мы все не идеальны. И не надо наезжать на твои первоклассные вещи. В жизни не видел такой замечательной коллекции.

– Да, но ведь это только барахло, правда, Пол? Гм? В смысле, это всего лишь охрененно большая коллекция барахла. Подержанное старое барахло, которое… ну, все это вне меня, да? Забавно, что я никогда этого не замечал. Ничто из этого ни в малейшей степени не имеет отношения к тому, что я на самом деле есть. В смысле… послушай, Пол, извини, если я немного – ну, знаешь, перебарщиваю, – и пожалуйста, не думай, будто я снова заплачу, нет, потому что, если честно, во мне, по-моему, ни единой слезинки не осталось, честное слово… просто… ну, мне кажется, я могу с тобой поговорить, Пол – что ты поймешь, ну – хоть что-то. И я знаю, ты ценишь – вещи, барахло. Мусор. Это Уна так сказала, знаешь. На днях. Мусор, сказала она. Она столько лет провела среди них – жила ими, если хочешь… и тут вдруг поворачивается ко мне и спрашивает: ну, что ты теперь будешь делать, Майк? Со всем этим мусором?

– Не стоит. Не забивай себе голову Уной, старина. Она все это любит, Уна.

– Что ж. И я так думал. Но ты видел, да? Как она – била и пинала меня. Я весь в синяках, да. Понимаешь, я думаю, может, дело во мне. Пол. Не в вещах. Может… раньше, ну – я был почтенным хранителем этого старого поколения, великого поколения: поколения людей, сражавшихся на войне. Сам же я ни с чем не способен сразиться, Пол. Я просто разваливаюсь на куски. Мне невыносимо то, что происходит здесь и сейчас со всеми нами. Я не знаю, что с нами станет. Иисусе – если б я жил во время войны, ну – я бы недолго протянул. Меня бы пристрелили за трусость. И правильно бы сделали. Совершенно правильно. Я опустошен, Пол: внутри ничего не осталось.

– Итак. Ты поговорил с ней, да? С Уной? О том, что ты чувствуешь?

– Нет. Вообще-то нет. Не поговорил.

Да уж, подумал Пол: я так и думал. Потому как я поговорил. И лучше тебе, Майк, не знать, чё она говорит. О боже, о боже, о боже…

– По-моему, она вообще-то больше не со мной, – несчастно продолжал Майк. – Боже. Я никогда… никогда не думал даже, что услышу, как такое говорю. А в постели, знаешь, – о господи, прости, Пол, – прости. Я не должен говорить тебе – переваливать это на тебя, но… я не буду, понимаешь, вдаваться в детали и так далее, но у нас с Уной, ну – у нас были свои маленькие, знаешь, – ритуалы, скажем так. Своего рода маленькие – игры, в которые нам нравилось играть. Уверен, ты – ну, понимаешь. Ладно. А сейчас, ну – ничего. Ни хрена. Наверное, это потому, что она чувствует – она, Уна, должна чувствовать, что я – опустошен. Сегодня ночью – Иисусе, я спал один на софе – ну, знаешь, на этой нашей софе, – и у меня была моя любимая фантазия… мне так неловко все это говорить, Пол, но… ну, ты знаешь Фрэнки? Да? Фрэнки, которая с Джоном? Ну конечно ты знаешь – конечно. О чем я только думаю. Ну так вот, ладно, короче, я… я типа, представлял, что она – одна из сестер Эндрюс: ну, знаешь, американская форма и все такое. Юбка-карандаш. Китель. Маленькая шляпка. Это всегда меня заводит, честно говоря. И. Ночью. Ничего. Вообще ничего. Ни хрена. Опустошен. Я опустошен, понимаешь. Я абсолютно, абсолютно пуст…

Гм, подумал Пол: да ты не только с Уной не говорил, старина, ты и с Джейми парой слов не перекинулся. Говорят, если снять с нее американскую форму, тебя ждет большой сюрприз, сынок. И, судя по твоему виду, он тебя окончательно добьет, кореш. Да. На случай, если кому интересно, как так получилось, что Джейми, типа, проболтался – ну, думаю, он знал. Что мне будет интересно. Мы с Джейми неплохо друг друга понимаем (мне так кажется). Но возвращаясь к тому, что говорит Майк, ну – я ж говорю, если вспомнить, чего Уна мне понарассказывала, бедняга, я так прикидываю, не сильно ошибается.

Я как раз вернулся от своего приятеля, знаете, – у него своя автомастерская на Майл-Энд-роуд. Сказал мне, мол, да – он починит «алвис» старого Джон-Джона, нет проблем – мигом станет как новенький, вот что он мне сказал. Потому как Джейми, господи боже мой, – он разнервничался будь здоров (аж на месте подскакивал). «Он просто с ума сойдет! – орал он. – Джон вернется, увидит это – он просто рехнется, и будет прав!» Я сказал ему, расслабься, сынок: я знаю пацана одного, ясно? Дело в шляпе, кореш. И не спрашивайте меня, как он вообще, старина Джейми, умудрился повредить тачку, потому как насчет этого он молчит как рыба. Ладно – пофиг. Приятель сказал, ему нужно два дня (максимум три) – а я говорю, вот и прекрасно, потому как с Джон-Джоном вышло так, что он сейчас отдыхает в одном модном месте по дороге в Суррей, вернется в пятницу – это мне Фрэнки сказала. Хотя с ним все хорошо – он выкарабкался, наш Джон-Джон. Говорю вам – он еще нас всех переживет, старый хрен.

Итак. Короче, я только вернулся, да? И думал себе, мм – пойду-ка на кухню, может. Бочка сготовит нам чего-нибудь съедобного – потому как я умирал с голоду, чесслово. Крошки во рту не было после шоколадных хлопьев на завтрак. Да. Ну ладно, я шел себе, да, и внезапно на меня налетела Уна, вся в растрепанных чувствах, мол, поедем, Пол, – пожалуйста, Пол, – мне надо поговорить с кем-нибудь: хватает меня за руки, а глаза огромные, как колпаки колеса (это небось потому, что я как раз видел эти самые колпаки на стенке у кореша в конторе). Да, ну лады тогда, Уна, говорю, – не суетись под клиентом, подруга: твой дядя Поли здесь, верно? А? Давай, завари чайку, крошка, и выкладывай. Хорошо? Вот и славно. Я дело говорю, сама знаешь.

Ну вот, она бренчит посудой на кухоньке, потом тащит чашки и блюдца (Клэрис Клифф, кстати, я подумал, что их бы лучше поберечь, но смолчал). Я как раз протирал чашку носовым платком, когда она вернулась с чайником и всем, что, типа, положено.

– О. Да. Извини, Пол, – извини. Я не – ну, понимаешь. Не стирала пыль в последнее время, ничего. – Она обвела рукой импровизированную гостиную. – Здесь так много всего… всякого мусора.

– От грязи еще никто не умирал. Присядь, любовь моя, и колись, в чем дело. Майка нету? Да?

– Майка? Нет. Не знаю, где он. Я так думаю, должно быть, в подвале – распростерся на могильной плите и выплакивает свое проклятущее сердце. Я просто не выношу, каким он – стал, Пол. Только гляну на него – и он меня бесит. Такой тихий все время и виноватый – вылитая овца. Я думаю, поэтому-то я на него и обрушилась. Он просто напрашивался на побои.

– Ну-ну… – сказал Пол, иронически разглядывая свой несъедобный чай (она его вскипятила, вот что она сделала – и где молоко и сахар, а? О чем она вообще думала?) – Ему пришлось много вынести, а? В смысле, да, – не хватай меня за горло, Уна, любовь моя: нам всем пришлось, всем – да-да, я в курсе. Но Майк, ну – он это принял особенно близко к сердцу, да? Это не его вина.

Уна лишь пожала плечами.

– Надеюсь, молока ты не хочешь… молока нет. И сахар найти не могу. На самом деле, Пол, – я не о Майке вообще-то хотела поговорить. А о… о… ну, о чае вообще-то. О чае.

Так-так, думал Пол: так-так. Я так прикидываю, кто-то у нас тут с катушек едет? Пары вилок в наборе для фондю не хватает, а? Щас разберемся.

– Чай, да? Что – чай, типа, ну – чай, да? В смысле – это не какое-нибудь новое словечко? Которое, типа, означает – что-то совсем другое?

– Нет-нет: чай. Чай. В смысле, чай Лукаса, Пол. Оолонг.

– Ах да – та штука, которую он пьет с джином. Пил. Да. Ну – так и что с ним?

Уна уставилась на свои колени. Осторожно поставила чашку и блюдце на салфетку на приставном столике, рядом с коричневой крапчатой пепельницей с отделением для спичек в центре.

– Я – отравила его, – сказала она.

Теперь Пол смотрел на нее: смотрел очень внимательно.

– Ты – что ты сделала, милая?

– Отравила его. Положила в него яд. У меня такое ужасное чувство. Пол, – что я могла его убить!..

Пол удивленно моргал. Мать честная – вот уж не ожидал, что эта старая психованная ворона такое выдаст. Вот уж чего не ожидал.

– Хотя – вряд ли я и правда его отравила, потому что там было на самом деле совсем не много яда, и я прокралась – боже, как мне было страшно, – и положила его в банку для чая, оох – много, много, много недель назад, а доктор сказал, что он умер от внезапного и обширного сердечного приступа, и не думаю, что это из-за яда, потому что яд должен был только, ну, так аптекарь сказал, – ну, сделать так, чтобы он капельку приболел, понимаешь, – и я только потому хотела, чтобы он приболел, что этот аптекарь, понимаешь, он дал мне еще антидот. Это такая штука, которая помогает выздороветь, если ты принял яд, – и я хотела быть единственной, понимаешь, кто сможет его вылечить, и тогда, я думала, в конце концов он может меня полюбить. Полюбить меня, да… О, Пол, – наверное, тебе кажется, что это бред сумасшедшего. Похожа я на сумасшедшую, Пол?

– Нет – вовсе нет, милая! Конечно нет.

Да, думал он: ты говоришь все громче, подруга, как самый натуральный слюнявый псих, если хочешь знать правду. И ты посмотри на себя: ты словно спишь на ходу. Подъем: просыпайся давай! Да: снова распахнула безумные глазищи – и завела шарманку:

– Понимаешь… я всегда любила его, Лукаса. С первой же встречи в баре. Сейчас кажется, что целая жизнь прошла. Когда он ушел – после того как купил нам выпить, и ласково улыбнулся, и наговорил столько прекрасных слов… просто прекрасных… таких серьезных и добрых… В общем – когда он сделал нам это свое потрясающее предложение, сам знаешь – прийти и поселиться здесь, ну… к этому мигу я уже глубоко и страстно его полюбила. Я даже не пыталась это скрыть. Я просто повернулась к Тедди и говорю ему: Тедди, говорю я, в жизни еще не встречала такого удивительного человека. А потом, когда он…

– Ээ… погоди секундочку, Уна. Извини, что, типа, перебиваю и все такое, но, гм… ты сказала Тедди, да? Это чё, оговорка по как его там? Ты же про Майка говоришь?

Уна посмотрела на него.

– А, ну конечно… – тихо сказала она. – Ты ведь не знаешь, да? Ну, видимо. Никто не знает. Понимаешь, Пол… у меня в то время был роман с Тедди. Сто лет назад. Все разваливалось уже тогда – но я тянула этот воз, потому что, ну… мы оба пили, для начала, а Майк – он меня всегда осуждал. Да и вообще, я люблю актеров – с ними весело. В общем… Лукас, он, видимо, решил, что мы, знаешь – настоящая пара, думаю, так. На самом деле он пригласил Тедди. Это на Тедди он смотрел. Но так или иначе – я была замужем за Майком. Мы с Майком… потеряли ребенка, понимаешь. Много лет назад. У меня больше не могло быть… и я вроде как – в общем, потеряла интерес. Майк, тот просто углубился в войну шестидесятилетней давности и, похоже, был счастлив. В общем… Тедди, он сказал мне, послушай, Уна – если у нас есть хоть капля мозгов, мы должны принять его предложение, если он это всерьез, этот парень, Лукас, кем бы он ни был. Он был без гроша – без единого гроша в те дни, бедняга Тедди. Ни одной роли не мог раздобыть, потому что всегда был вдребезги пьян. Итак – он явился сюда с Джуди, которую я, разумеется, никогда прежде не видела. В смысле, я знала, что у него кто-то есть и так далее, но детали никогда не выспрашивала. А я пришла с Майком и всем этим… мусором. Наверное, Тедди надеялся, что наши пьяные и похотливые свиданки станут еще чаще… на это – и еще на крышу над головой, бедный придурок. А я… я просто хотела быть рядом с Лукасом. Потому что я любила его. А когда я увидела Элис, то подумала: ха! Тоже мне, проблема – от нее я мигом избавлюсь. Но потом… потом… стали происходить престранные вещи. Тедди бросил пить – невероятно само по себе: говорю тебе, Пол, – господи, сколько бухла этот парень мог уговорить!.. Со мной все было получше, но через какое-то время я тоже практически завязала. И – у них, у Тедди и Джуди, все как-то потихоньку наладилось – а мне, мне она правда понравилась. До сих пор нравится, она прелесть: все любят Джуди, правда? А потом… я прониклась этой войной, к своему немалому удивлению. Действительно увлеклась, довольно надолго – впервые поняла, что Майк в этом видит. А Элис… внезапно перестала быть врагом. Я завидовала ей – думаю, все мы завидовали, на самом деле, – но я, наверное, увидела, что она на своем месте – в основном потому, что, ну… ведь это Лукас ей его указал?.. Мы с Тедди, ну – говорю же, это как-то само собой рассосалось. Печатня, видишь ли… начала плести свое волшебство. Но, конечно, дело было не в Печатне, да? Потому что Печатня, ну – вот она. Стоит, как и стояла. Но Лукаса – Лукаса нет. И без него… все просто распадается…

– Да, но послушай… – перебил Пол (и он думал: как это все, бля, странно, а? Да? Как одно за другое цепляется). – Я все понял – но чё за ерунда с чаем?

Уна, похоже, немного растерялась – вполне могла продолжать в том же духе: пережевывать все это снова и снова.

– Гм? Ах да, чай. О боже, сказать не могу, что со мной тогда случилось, Пол, правда… наверное, я просто рехнулась в тот день. Майк, знаешь, – он покупал всякую дрянь в аптеке в Кларкенвелле – нет, вроде бы в Стоквелле, – и я просто разговорилась со стариком-продавцом, вот и все. Внезапно я представила себя ангелом-целителем – как-то так. Бред. Полный бред. Вот, и я прокралась и… безумие, просто безумие. В любом случае эта дрянь была ужасно старой, а я положила всего чайную ложечку. У меня целая банка этой дряни, но вряд ли всем ее содержимым можно убить хотя бы муху. Так что на самом деле я сомневаюсь, что я, знаешь ли – ну, убила Лукаса. Просто я… любила его, вот и все. Это бывает, сам знаешь. В мозгах что-то щелкает и сдвигается. Когда кого-то любишь.

Пол отставил чай; он и раньше-то Полу не нравился, а теперь казался еще отвратительнее.

– Ну, Уна, – мягко сказал он. – И что, по-твоему, будет дальше?

– Гм? В смысле, со мной? Ну – Майк говорит, что собирается продать эту площадь и купить совершенно мерзкий особнячок в каком-нибудь жутком месте на Северной Окружной. Что-нибудь совершенно нетронутое – никаких новых балконов, никаких стеклопакетов, ничего такого. Что ж, удачи ему. Я в некотором роде понимаю… в некотором роде понимаю. Все эти вещи – они теперь стали его жизнью. А здесь мы оставаться больше не можем, да? Почему-то теперь это кажется… глупым.

– Да. Может быть. Ну, а ты? Ты будешь счастлива? В своем особнячке на Северной Окружной?

– Гм? О боже, нет, Пол, – я туда не собираюсь. О нет – я думала, это понятно. Этот этап моей жизни, ну – пора с ним завязывать, да? Все кончено. Финиш. Меня не волнуют ни деньги, ни что-либо другое: Майк может забирать, что хочет.

– Ты сказала ему?

– Нет, я – нет. Еще нет.

– Скоро скажешь?

Уна кивнула:

– Придется. Джо – он заберет меня утром. У меня немного вещей. Все это добро… принадлежит Майку.

– И кто же такой Джо?

Уна лукаво улыбнулась:

– О, ну, – вообще-то это довольно забавно, хотя изврат еще тот. Знаешь, я всегда притворялась, будто у меня есть воображаемый парень из военных времен – мой Солдат Джо. Это у нас была такая игра. Майк не слишком ее жаловал, но все же…

– Только… он не был воображаемым, этот Джо.

– В точку. Реальнее не бывает. Боже – сколько раз… потому, что Майк вечно ныл, мол, ну правда, Уна, – почему ты зовешь его Джо? Это же так банально. Тра-ля-ля… и столько раз мне хотелось объяснить ему, что я зову его Джо, потому что его так зовут, Майк: его так зовут. Он хороший парень, правда. Очень хороший. Конечно, не Лукас, но… У него хорошая работа. Компьютеры. Неплохо зарабатывает. Работа двадцать первого века. Отлично… Секс просто супер. Конечно, я не должна этого говорить, но, ну – Майк, он вообще-то дрочила. В смысле, я ничего не имею против мастурбации как таковой. Нет-нет. Ну просто – пролитие семени… Я к этому отношусь, как большинство людей. Неохота быть той, кто всегда подтирает.

Мм, подумал Пол: поосторожнее, я так прикидываю.

– А этот Джо, он что – янки, что ли?

Уна улыбнулась и счастливо кивнула:

– Вообще-то да. Ага. Очень поэтично, правда? В этаком жутком роде.

И только уйдя от Уны, Пол сообразил, что еще в ней переменилось: волосы стали намного короче и изменили цвет, а оделась она в новехонький и очень модный брючный костюм, который (как она сказала бы ему, если бы он спросил) был куплен этим самым утром на январской распродаже.

– Ну-ну-ну-ну-ну, Джейми! – радостно приветствовал его Тедди. – Должен сказать, ты не мог заглянуть в гости в более подходящее время – если ты в гости пришел. Заходи – заходи. Мы с Джуди как раз собирались провозгласить скромный тост. Садись, Джейми, – садись. Бокал, Джуди, будь добра, для нашего, я так думаю, гостя…

Джуди встала и сделала пару шагов к Джейми – послав ему самую храбрую из своих улыбок. Пока она целовала его в щеку, Джейми прошептал ей – он и сам толком не знал, зачем.

– Ты уверена, что я вовремя? В смысле, я могу вернуться попозже?.. – Она на мгновение прикрыла глаза, словно говоря «Не глупи» (почти как прежняя Джуди, да; очень похоже, да – но, с точки зрения Джейми, совсем, если честно, недостаточно похоже).

Тедди налил красного вина в бокал – больше, чем обычно, – который Джуди поставила перед Джейми. Торжественно, словно в церкви.

– За – новый год, – предложил он. – В котором мы, быть может, найдем в себе силы… начать жизнь заново. По крайней мере, оставить весь этот кошмар в прошлом. Ваше здоровье, друзья… ваше доброе здоровье.

Джейми кивнул на это и поднес бокал к губам. Пожалуй, закурю: вряд ли Джуди примет это слишком близко к сердцу или вроде того. Думаю, она в курсе.

– Ммммм… – произнес он с глубоким удовлетворением (все мысли о сигаретах на секунду вылетели из головы). – Боже мой, Тедди, – ты действительно превзошел себя. Иисусе – это просто!..

Тедди позволил себе тихо и загадочно хихикнуть:

– Ах – увы, Джейми, увы! Если б мог я нащупать кратчайший путь – быстрый и легкий способ приготовить сию амброзию!.. Это был бы ответ на все наши молитвы…

Он взял бутылку и предъявил ее для изучения. Джейми наклонился и покорно прочитал этикетку.

– Иисусе – я понял. «Шато латур» 1961 года. Но оно – оно же легендарно, да? Батюшки. Какая честь для меня.

– Да. Да, конечно. Но мы воздаем дань не только этому благородному вину, но и его дарителю. Нашему общему покровителю. Знаешь, Лукас – он дал мне эту бутылку, оох – сто лет… сто лет тому назад. И фартук, да? Видишь? «Тедди: винодел». Что за день это был… что за день. Что ж – сейчас вполне подходящий момент, чтобы ее распить. Чудесно, правда? Затмевает все мои жалкие попытки – и, я уверен, поделом. И кстати говоря, друзья мои, должен вас оставить. Переправлю вниз последний ящик невыразимо гнусного шардоннэ Тедди. Такой бардак в последнее время, да? Едим нерегулярно и вообще… Ладно – Бочка говорит, накопилась куча пустых бутылок. Можно и прибрать, да? Хотя бы для проформы.

Тедди еще не успел вынести ящик с бутылками за дверь, а Джуди уже уставилась на Джейми своими большими, печальными и теперь довольно старыми (какими-то мутными) глазами. Ну: ничего удивительного. Она настойчиво говорила ему сегодня утром, что очень хочет – жаждет – поговорить с ним (приходи около полудня, убедительно заклинала она: Тедди уже уйдет). Видимо, я пришел чуть раньше. Краем глаза заметил Уну, когда выходил из лифта; и мне захотелось смыться, спрятаться от нее – из чувства вины, наверное, – потому что у меня совсем вылетело из головы, знаете ли, что она тоже давным-давно набивается на разговор (бог его знает, что на них нашло, на этих женщин – не то чтобы я мог им что-нибудь сказать; я отнюдь не источник мудрости. Я вовсе не, о боже – не Лукас). Ну ладно – я начал, типа, заикаясь, извиняться перед Уной за то, что не пришел – а в итоге стоял как дурак, потому что она только и сказала: ах да, Джейми, да – припоминаю: да, я хотела с тобой поговорить об одном деле, доверить его тебе – но это когда было: сто лет прошло. Все в прошлом. Я поговорила с другим человеком, и теперь все хорошо. А, сказал я, – ну вот и прекрасно. Мне вообще-то наплевать, так или иначе, если честно. Потому что и без того навалом, да? Навалом. Поводов подумать. Только забот и печалей Уны мне на себя взваливать не хватало. Что ж – вот Джуди, для начала… и видит бог, я у нее в долгу. Джуди, честное слово, я должен все, чего бы она ни пожелала.

– Что ж, Джейми, – тихо сказала она – она старательно водила пальцем по ободку бокала, взад и вперед – круг за кругом, круг за кругом. – Ты понимаешь, в чем дело.

Джейми только что прикурил. Он сделал первую глубокую затяжку и выдохнул дым длинной, синей, свистящей струйкой, одновременно энергично кивая.

– Да, Джуди, да… – А потом в его глазах вспыхнула неуверенность. – Гм. Ну – вообще-то у нас так много дел, да, Джуди? Так много. В смысле – что именно ты, гм?..

Джуди резко глянула на него, а потом закачала головой.

– Ты не понял, да? Ты не заметил. Вино?..

Джейми заглянул в свой бокал. Пуст, разумеется. Я в последнее время часто так делаю, знаете: опрокидываю залпом. Настоящее преступление, верно? С таким-то вином. Последние пару глотков – я совершенно забыл их распробовать. Но, знаете, с сигаретой во рту даже такие вина отступают на задний план.

– Ну конечно, я заметил, Джуди. Я же сказал. Замечательное вино…

– Нет, нет, нет, нет, нет, Джейми. Не это чертово вино – а то, что Тедди его пил. О боже. О боже, боже.

Джейми изобразил понимание – и тут же устыдился собственной глупости. Он должен был заметить: должен. Конечно, должен. Но не заметил: не заметил.

– О, но послушай, Джуди, – это ведь – ну, Тедди же сказал, да? Гм? Новый год… особая бутылка… всего один бокал, в конце-то концов… своего рода очищение, может быть?..

Джуди запрокинула голову – быть может, не веря, что Джейми только что это произнес. Она разглядывала потолок так пристально, словно поражалась самому его существованию.

– Ты не знаешь, Джейми, – ты просто не представляешь. Всего один бокал?! Один глоток – маленький глоточек – и то слишком много. Слишком много. Он алкоголик, Джейми – ты слышал, как он сам это говорил. Я просто – я просто не знаю, что теперь будет. Мало нам всего – теперь еще и это. Потому что он хочет уехать, понимаешь. Уехать. – И она перевела взгляд с потолка обратно на Джейми: в глазах стояли слезы – Джейми едва выносил это зрелище. – Уехать!.. Он хочет уехать отсюда!..

И ее собственные ужасные слова выпустили в воздух сотни тревог, и те отражались от стен, со звоном возвращались и жестоко били по лицам, повергая обоих в лихорадочную и неестественную панику. Однако это Джуди (конечно) в итоге протянула Джейми соломинку успокоительной руки (и он схватился за нее с благодарностью).

– Самое страшное, – печально продолжала она, – что, по-моему, все теперь говорят о том, чтобы уехать, потому что – ну, просто потому, что абсолютно все говорят о том, чтобы уехать. О боже. Ладно. Он настроен решительно. Совершенно уверен. Знаешь, что он сказал мне, Джейми? Вчера вечером. Почему мне и надо было с тобой поговорить. Так настоятельно. Выпивка, ну – ее я увидела только сейчас. Только сейчас. Я подозревала, о да – он много дней не ел «Фрутгамс». Но я старалась об этом не думать. Совсем как ты. Но сегодня, ну – мне полагалось это увидеть, понимаешь: теперь мне положено знать. Итак… это, это ново. Но вчера вечером он сказал мне, что за последний год отказался от трех ролей в Уэст-Энде. Трех. Отказался. Почему, спросила я: почему, ради всего святого? Из-за этого дома, ответил он. Из-за этого места. Как он мог выступать на сцене каждый вечер, если каждый вечер мы ужинали здесь? Он знал, видишь ли, насколько это важно. Ладно. Он сказал, что теперь не откажется – согласится на любую роль, которую ему предложат. Беда в том, что… если пойдут слухи, что он так же ненадежен, как раньше, ну – ему ничего не достанется, так? Мы вернемся туда, откуда начали. А слухи пойдут, правда? Потому что так всегда бывает. О боже. О боже. А театр, знаешь – он его в последнее время поглотил. Снова заполнил его – овладел им, как прежде. Знаешь, Джейми, – это звучит глупо в контексте, ох – этого ужасного, ужасного Сочельника, но… он так и не свыкся с тем, что его пьеса так и не была поставлена. Ну, помнишь: «Отпечатки». Он вложил в нее душу и сердце, понимаешь, – и она была хороша, правда? Как по-твоему, Джейми? По-моему, хороша. Я правда думала, что она очень хороша. Ну ладно. Он явно решился не мытьем, так катаньем как-то пролезть обратно в театр – говорит, что больше не может жить в изоляции. Изоляции! Господи, Джейми, – ведь смысл всего этого – он был в обратном! Изоляция… Ладно… он говорит, что пора переехать поближе… к настоящим людям. Настоящим людям. Так он говорит. Ну. Я, конечно, отправлюсь, куда он пожелает. Но если он пьет… что ж, тогда нет смысла. Это его просто убьет, знаешь. Очередной отказ. Ему так нужно что-то – знаешь, он даже пошел к Уне – а она дала ему понять, что больше не хочет иметь с ним ничего общего. И, господи боже, – едва ли она могла ему об этом сказать бессердечнее. Она сказала, что не желает – ты только послушай, Джейми: не желает «бередить старые раны». О боже. Ты только представь, каково ему было!.. С такой обидой мне рассказывал…