Текст книги "Отпечатки"

Автор книги: Джозеф Коннолли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Гм. Ничего не слышно. Это так неправильно, стоять в комнатах Лукаса, когда его самого нет. Может быть… о боже: может, они спустились по лестнице, а я с ними разминулся, поднимаясь в лифте, и прямо сейчас он, Лукас, говорит свои несколько слов, а может, все уже хлопают и приветствуют старину Бочку, который вкатывает первую из своих тележек, а я – вот он я, стою один-одинешенек в пяти этажах над ними и что-то вынюхиваю у Лукаса совсем как – взломщик какой, и скоро кто-нибудь непременно скажет… Господи, может быть, даже сам Лукас оглянется и спросит: о, а где же наш юный Мил? Куда подевался Мил? И он решит, что я ужасный грубиян, потому что меня нет, когда все остальные есть, и знаете, я правда хотел бы теперь, чтобы я этого не делал. Не заходил сюда. Чего мне со всеми вместе не сиделось? Какого черта я вообще тут делаю? Вынюхиваю… как взломщик пли вроде того…

Ну слушайте. Я прошел через главную комнату (все три печатных пресса гордо блестят – боже, как они мне нравятся) и все еще напряженно ловлю хоть шорох, но чувствую себя при этом ужасно глупо, потому что я просто знаю, что все внизу – все внизу, все до единого, а я стою здесь и пытаюсь услышать тех, кого нет. Теперь передо мной дверь спальни. Ни разу там не был. Наверное, никто не был. Ну – Элис, вероятно. Что ж, я не могу войти. Это будет неправильно. Да и зачем? Там ведь никого нет? Нет, никого – потому что все внизу, так? Да, внизу. Господи – да что со мной такое? Почему я просто не могу вернуться в столовую? Потому что это будет просто кошмар какой-то, знаете ли, если Лукас пошлет кого-нибудь наверх меня, к примеру, искать. Вот что – я просто суну нос за дверь и тут же уйду. Вреда не будет. Я просто чуточку приоткрою дверь, и если никто не ответит (а никто, разумеется, не ответит), я только произнесу его имя, «Лукас»… всего один раз, я скажу «Лукас»… и немедленно уйду.

– Лукас?.. Лукас?.. Эге-ге-гей?..

Черт. Ну вот. Сказал два раза, а не один. Еще и идиотское «эге-ге-гей» добавил для ровного, блин, счета. А сейчас я вхожу в спальню, чего вовсе не собирался делать. Какая славная большая комната. Роскошно обставленная. Огромная кровать с пологом на четырех столбиках, смотрите, что за драпировки. Пурпурный бархат. Здесь темно. И я только что заметил кое-что еще. На окне. Знаете, что? Занавески. Ну-ну. Гм. Думаю, мне пора. Наверняка люди забеспокоятся. Ой, смотрите – там еще одна дверь – и тоже приоткрыта. За ней свет горит. Я только… ну, слушайте, я только суну туда нос, да? Выключу свет, может быть… а может, оставлю, я не знаю. Чем-то пахнет – приятно. Не могу понять, чем. Ладно: одним глазком, хорошо? И потом уйду.

О боже. Иисусе. Какой удар. Потому что Элис – она здесь. Сидит на стуле. О боже мой – она смотрит прямо на меня. Ничуть не весела. Я вляпался – я что-то прервал. О боже, зачем я здесь? О боже, зачем я сюда приперся? Мне заговорить? Уйти? Я же не могу просто так уйти? Надо что-то сказать… Боже: у нее такой вид, будто она по правде… ненавидит меня, что ли. Она так смотрит – это невыносимо.

– Элис?.. Привет. Это всего лишь я. Слушай, извини, если я, гм… Ты, ну?.. Слушай – не злись, Элис, – я просто пришел проверить… Лукас здесь, да? Не заболел, ничего? Могу я, гм, – что-нибудь сделать? Элис?..

Она словно в трансе. Я подхожу чуть ближе. Она не двигается, ничего. Просто смотрит. Я слегка перепугался, если честно. И, господи Иисусе. Я только сейчас заметил, во что она, гм, – одета, боже правый. Что-то вроде туго затянутого корсета… длинные ноги – и не подумаешь ведь, да? и не подумаешь, что у Элис они могут быть длинные, – она вытянула их перед собой, да, длинные темные ноги в прозрачных черных чулках, видите. Боже, о боже мой, только бы она заговорила. Потому что я ведь не могу теперь притвориться, будто ничего не видел? Вот она, сидит передо мной, одетая в самые интимные вещи…

– Элис? Эй? Могу я чем-то, гм?..

А затем я, кажется, вздрогнул очень сильно, потому что внезапно ее рука взлетела, указывая, надо полагать, направление – она изогнула запястье, взмахивала кистью туда-сюда – кажется, куда-то за спину. Она по-прежнему смотрела: смотрела на меня в упор. И только сейчас я понял, что это за запах – запах, который неожиданно сгустился вокруг меня, – это сигара, вот это что. Безошибочно узнаваемый аромат хорошей гаванской сигары. Так. Так-так-так.

– Что, гм, – что, Элис? Тебе что-то нужно?..

Но нет: ни слова. Я проследил траекторию ее запястья, которое дергалось все маниакальнее и настойчивее. Я двинулся вокруг нее. Испугался ли? Конечно. Но, по-моему, я был словно за пределами страха: за стеклом, с другой стороны. Заледенел, совсем как Элис.

Но. Что бы я ни ожидал там увидеть, там оказалось совсем иное. Потому что на кушетке у окна, до сих пор от меня скрытой, жестоко дисгармонируя со всей окружающей обстановкой, в немалом раздрае вытянулся… бродяга. Бездомный. Невероятно, да, я знаю – но передо мной лежал мистер Вонючка Мэри-Энн, и я с трудом мог доверять собственным чувствам. Я попятился – тревожно посмотрел на Элис, но она не обернулась. Рука ее по-прежнему изгибалась назад, и кисть трепетала в воздухе. Я сглотнул и осторожно приблизился к видению. Длинные спутанные волосы закрывали его лицо – и против собственной воли я внезапно схватил их и отбросил с его глаз. После этого случилось сразу несколько вещей. Недокуренная сигара все еще дымилась в его пальцах, а волосы – они слишком далеко соскользнули под моей дрожащей рукой: словно я каким-то образом нечаянно снял с парня скальп. Обнажилась белая восковая кожа – а затем, когда волосы вовсе слетели с него, я увидел – и меня затошнило от волнения, – милые черты Лукаса, застывшие в гримасе удивления – он был застигнут врасплох и бесконечно потрясен смертью.

III
…и конец

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Итак. Что я могу сказать? Даже теперь, по прошествии времени, что полезного могу я вам сказать? Люди изо всех сил стараются – уж я-то стараюсь – выразить, хотя бы чуть-чуть донести (до других, тех, кто снаружи) подлинную меру личной катастрофы. Это, я думаю, так непросто потому, что собственно уход, застылый и окоченелый, всего лишь одного человеческого существа, не бывает (для других, тех, кто снаружи) грандиозным или даже неодолимым. Люди умирают, мягко объясняют они, все время, ежеминутно. Что чистая правда – чистая, на мой взгляд, до полной бесполезности, ибо она совершенно не защищает от жестокости результата. Это бесконечная рябь (сперва, пока еще не веришь, эта рябь, настойчивая, горячая и едкая, беспрестанно набегает на подножие твое, и ты содрогаешься от шипения неутомимой коррозии). За этим следует – и для кого-то сей миг наступает быстро, очень быстро – полное разрушение не только тебя, но и всего, к чему ты прикасаешься: это ужасно – ты на мели, дрожишь, потерял голову, в кольце осады совершенно сатанинской и невозможной парочки: пелены тупости и нерегулярных, но крайне яростных залпов стрел, и каждое острие находит цель, и ты задыхаешься и вопишь от боли, а раны либо затягиваются ненадолго и перестают мучить тебя, либо кошмарно воспаляются, и тогда налетает шквал обволакивающего огня, и ты орешь, и пытаешься сбить пламя, и только жаждешь избавиться от себя самого. И… во время кратких передышек относительного покоя (они размягчают тебя, эти маленькие дьяволы, перед грядущей неотвратимой бойней)… приходит страх. Страх, о да: этот утробный страх. Он схватил меня за горло и больше не отпускал. Но для других действовало… иначе. Разнообразно. Итак. Я попытаюсь провести вас через это. Договорились? Как-нибудь. Я попытаюсь как-то вернуть нас в тот миг. В миг, когда я обнаружил его – когда мы с Лукасом были рядом, оба удивлены донельзя. Меня переполняла тошнота, и все-таки я тут же услышал шквал своих воплей, обрушенных на Элис, – мешанину лихорадочных вопросов, что была еще ужаснее из-за моих потрясенных вскриков.

– Господи! В смысле – Иисусе, Иисусе, Элис! Что… О не-е-е-ет, Лукас, – пожалуйста! Пожалуйста, не!.. Друг, дорогой!.. Элис! Поговори со мной! Иди сюда и… о господи, о боже, я!..

Слезы – брызнули слезы: частые и горячие – выдавились сквозь сморщенные, расплавленные веки. Губы затвердели и поползли куда-то в сторону от зубов, казавшихся такими крепкими и надежными, но тоже повергнутыми в ужас. Затем я ощутил, как чья-то рука вцепилась в мое плечо – Элис подошла и встала у меня за спиной, и я ощутил жар ее дыхания, испорченного привкусом проглоченных слез, скрежетом еще клокочущего в горле едва подавленного горя.

– Помоги мне… – прошептала она. – О господи, пожалуйста, Джейми, – помоги мне. Помоги мне.

Я, наверное, замотал головой. Как, ради всего святого, я могу теперь помочь кому бы то ни было?

– Ты?.. Позвала кого-нибудь? Кто-нибудь?..

Я попытался: попытался вести себя спокойно и практично. Все слова плясали вокруг меня: «скорая помощь», врач, полиция – вроде такие жизненно важные, но совершенно и вопиюще очевидно, что нет. Новая волна судорог, шока и резкой боли: она сотрясла нас обоих – пронзила нас с ног до головы. И молчание ее сказало мне «нет» в ответ на все мои хриплые и запинающиеся вопросы.

– Как он?.. Почему он одет как?.. Как случилось, что он?..

Я повернулся к ней – и она, Элис, уже потихоньку оживала: подобрала что-то и обернула вокруг себя – платье, может быть… да, помнится мне, потому что она была в нем потом. Потом, когда все узнали.

– Помоги мне, Джейми, – переодеть его, хорошо? Снять с него все это – тряпье. Помоги мне.

Я стоял столбом, не веря ни единой мельчайшей детали. Но Элис уже засуетилась – бросилась в гардеробную (по дороге сбросив туфли на шпильках) и быстро выскочила оттуда с очередным чудесным костюмом Лукаса – темно-бордовым он был, этот костюм: темно-бордовым, – а потом она потянула стоячий воротничок заплесневелого пальто, облегавшего его плечи, – дернула узел гнилого старого кашне. Я встал на колени, чтобы ей помочь. Я чувствовал, если я вообще в этот миг что-то чувствовал, что воистину обязан. Она подозрительно умело это делала, Элис. Я отвернулся, когда она взялась за брюки, но потом вынужден был повернуться и обнаружил, что глазею вовсю. Ноги его были странно коричневыми: наблюдение совершенно неуместное, но я никогда этого не забуду.

– Надень на него рубашку, Джейми, – пожалуйста. Прошу тебя.

Руки Лукаса не окостенели. Их мягкая внутренняя сторона – я ощутил, как она отдала мне свое последнее тепло. Должно быть, я совершенно пропустил целые минуты этого поразительного предприятия (вылетели из головы или же стерлись из памяти), потому что вскоре – я по-прежнему вздыхал и вскрикивал, плакал и суетился, – Лукас, мой Лукас, сидел передо мной, одетый словно принц, позволяя Элис причесать ему волосы двумя щетками с серебряными ручками и осторожно взбить пряди над ушами. Затем она наклонилась, собрала разбросанное по полу старое барахло (спутанный парик, раззявленные ботинки без шнурков) и словно заставила их по волшебству мгновенно испариться – пришла, ушла – носилась вокруг. Чувства мои кружились в жестоком вихре, колени мерзли и дрожали. Я сел на стул почти рядом с Лукасом.

Теперь Элис протягивала мне телефон. Она крепко цеплялась за трубку побелевшими, костлявыми пальцами, она одеревенело тянула руки и раз за разом тыкала трубкой мне под нос. Глаза ее, увидел я, в панике подняв голову, были широко раскрытыми (мокрые и настойчивые) – и, о боже, совсем как глаза Лукаса (и мои, я уверен – как и мои), по-прежнему очень удивленными.

– Что?.. мне сказать? – промямлил я. – Гм? Элис? Кому я звоню? Как он?.. Тебе не кажется, что ты сама должна, Элис? Нет? Раз это ты его?.. Так кому я звоню? Врачу? Точно не врачу? В «Скорую помощь»? Да? Ну хорошо. Я звоню в «Скорую помощь». Господи боже.

Именно это я и умудрился как-то сделать. Пройти через это. Пришлось отвернуться (от него, от нее): я больше не мог наблюдать этот кошмар. Мне задали равнодушные и глупые вопросы. Мое имя: я его назвал. И Печатня, сказал я: Печатня, да. Вот где мы находимся (сказал несколько больше: все, что она спросила). А вы совершенно уверены (осведомилась эта женщина), что этот мужчина, он мертв? И я задержал дыхание и изо всех сил постарался ответить, как человек, но вырвалось у меня только хрюканье, а затем жалобный визг зажатого в угол поросенка, осознавшего, что час его пробил. У меня есть (хотела знать эта женщина) какие-нибудь предположения о причине смерти? Я уставился на телефон и вытянул руку. А потом я посмотрел на Элис, и мы оба услышали, как она повторяет (эта женщина, эта женщина, которая хотела знать): «Эй? На проводе? Мистер Мил? Вы слушаете? Я спросила, что вы думаете о причине его смерти?» Я продолжал смотреть на Элис и внезапно часто заморгал, а она слегка прикусила губу и крепко зажмурилась.

– Он просто… – выдохнула она (у нее крутило живот), – перестал существовать!..

Теперь и мне – и мне пришлось закрыть глаза. Я выдохнул, с трудом, стараясь сосредоточиться на беспокойных алых волнах перед моим взором.

– На проводе? Эй? Мистер Мил? Вы слушаете?

И я вроде как очухался. Вроде как.

– Он просто… – выдохнул я (а сердце мое, оно разлетелось вдребезги), – перестал существовать!..

А потом пришел страх – о да, этот утробный страх. Он схватил меня за горло и больше не отпускал.

Пол, надо сказать, был просто кремень. Что меня ничуть не удивило – но, господи, как я был ему благодарен. В смысле, что всего удивительнее, я чувствовал – что? Не знаю – некую ответственность: в ответе, если угодно. Что – вероятно, вам это можно и не говорить, – было для меня совершенно внове. Обычно я неизменно прятался, если что-то происходило – в смысле, что угодно, даже ерунда какая-нибудь обыденная, любая мелочь, которую потом могли мне приписать. В то время как это было… ох, столь душераздирающе огромно, что я оказался на грани обморока (перед глазами все поплыло: да, было такое), но все же я как-то чувствовал, что просто обязан справиться. Понимаете? Понимаете, о чем я? Не думаю, что у меня получалось, – тогда не получалось. Но это отчасти потому, что от Элис уже не было никакого толка. Не ее вина. В смысле, определенно не ее вина в… Иисусе, подобных обстоятельствах. Боже, о боже мой. Но когда бригада «скорой помощи» закончила, гм… уфф! Господи, о господи. Осмотр – и уехала. Увезла его. Приехал врач, не уверен, что знаю, кто вызвал его, не знаю даже, в какой момент это произошло, но как бы то ни было: он ей что-то дал. Нет. Погодите: не так – порядок был не такой: все шло не так. Врач, этот врач – он ведь должен был приехать с ними? Со «скорой помощью»? Теперь, когда я думаю об этом – по-моему, «скорая помощь» уже уехала. Могло так быть? Не знаю. Ну ладно, врач – он некоторое время провел с Лукасом: снова его раздел. Инфаркт, вот что сказал он. Обширный и внезапный (он просто перестал существовать). Потом, может быть, что-то, кто-то – приехали остальные. И Лукас, они забрали его. Почему я с ними не поехал? Не знаю. Куда вообще они его повезли? Так и не понял. Послушайте – все это заняло годы, но пролетело, как один миг: я так запутался… Ладно. Не знаю, что он ей дал, этот врач, но она едва успела лечь, бедняжка Элис, прежде чем отключилась, забылась в беспамятстве. И он предложил это, чем бы оно ни было, и мне тоже. Я отказался. В смысле, я ей завидовал, если честно, – завидовал этому новому спокойствию, снизошедшему на Элис: я с удовольствием бы принял хорошую дозу забвения, прямо сейчас (потому что я ощущал лишь боль и сокрушительное страдание, и даже руки и ноги мои казались какими-то странными отростками), но что она почувствует, поймал я себя на мысли, как она справится одна-одинешенька, когда рано или поздно ресницы ее задрожат, истина просочится между ними и ужалит ее? Так что нет: я отклонил предложенную чашу забвения. Ибо, к тому же, кто, как не я, должен с этим справляться? Гм? Кто еще должен все выдержать? Гм? Если не я. Элис в забытьи. Джуди куда-то подевалась. Кстати, а куда это подевалась Джуди сейчас, когда она так мне нужна? Что происходит? Гм? Почему она не может быть здесь? Гм? Ах да… конечно. Теперь я вспоминаю – конечно, конечно. Пол, вот кто тихо напомнил мне. Она все еще внизу, да? Джуди. С остальными. Конечно, она там. Наверное, до сих пор – хотя сейчас ее, конечно, уже душит тревога – в состоянии, ну – не неведения, конечно (подозрение уже начало плести свою собственную повесть), но нарастающего волнения, это точно. Пол – это Пол заставил меня собраться (меня, как он позже сказал, ужасно трясло), потому что он был, знаете ли, настоящий кремень, но очень заботливо со мной обращался. Я бы не смог, я бы не выдержал, я уверен, если бы он не появился в тот миг.

– Пол. Иисусе. Слава богу, что ты здесь.

Лукас – он еще сидел там, когда я сообразил, что Пол где-то рядом. Я только что – поверить не могу – помог Элис переодеть Лукаса. Узел его галстука казался менее роскошным, менее массивным, чем обычно. Наверное, потому, что я сам его завязал.

– Лукас… – сказал я. Тупо.

Пол положил руку мне на плечо и кивнул:

– Да. Я сообразил. Господь всемогущий. Я уже приходил, Джейми, ага? Услышал, что вы, типа, – разговариваете и все такое, ну и ушел. Не хотел, типа… сам знаешь. В общем, ничего. Это Джуди мне сказала, мол, сходи еще раз, Пол. Что-то случилось. Ну я и пошел. Вот он я. Господь всемогущий. Как это?.. В смысле!.. Как ты, Джейми? Элис, голубушка, – ты как? А? Вы позвонили кому-нибудь? Я могу что-нибудь сделать?

Я только качал и качал головой. Не мог говорить, не мог отвечать. Я качал головой – а глаза мои, я думаю, умоляли его ни о чем не спрашивать. Я думаю, пока мы сидели там втроем – Пол крепко держал меня, пока меня трясло, Элис по-прежнему смотрела в пустоту, уже совершенно дикими глазами, – нас сковали общие узы, нежелание когда-либо пошевелиться вновь. Это состояние неопределенности было так приятно, однако даже тогда я понимал, что оно слишком хрупко, чтобы, ох – продержаться: я знал это, конечно, я знал, даже раньше, чем Пол зашептал настойчиво: назойливо заговорил об этом.

– Джейми… слышь, кореш, да? Внизу. Я должен сказать им. Они должны знать…

На этот раз я кивнул. Он, Пол, попытался оставить меня, но я притянул его обратно. Мне нужно было, чтобы он еще меня подержал – помог мне не развалиться на части. В таком положении мы и оставались – целую вечность или миг, не знаю, как долго, – а потом завывание сирены, приезд «скорой помощи», я полагаю… это, мы знали, положит конец всему.

– Джейми. Я должен идти. Они слышали. Я должен пойти вниз, Джейми. Они должны знать.

И на сей раз он ушел – я собирался кивнуть ему вслед, но он исчез, прежде чем я смог пошевелиться. Я был слаб до тех пор, пока они, ну – не забрали его. Мне еще полегчало, когда Элис провалилась в беспамятство. Мысли мои были о Поле и о том, как он справляется. Я должен был пойти вниз – разделить бремя. Потому что, говорю же, я чувствовал некую ответственность: что я в ответе, если угодно.

Я спустился по лестнице. Шесть пролетов. Позднее, намного, намного позднее, я решил, что сделал это, вероятно, по одной из трех причин. Избегал тесного, одиночного заточения в темном и лязгающем лифте – это одна возможная причина. Или, может, я просто тянул время: отодвигал тот миг, когда предстану перед тем, что меня ожидает, что бы ни ожидало. Третье объяснение намного благороднее: возможно, я брел вниз и одновременно прислушивался на каждом этаже – не несется ли в свое гнездо потерянный или обезумевший беглец, повернутый в ужас той вестью, что Пол, должно быть, уже принес им всем. Но тихо было вокруг: ни души. Лишь когда я уже крался по коридору в цокольном этаже, приглушенный шепот настиг меня: безошибочно узнаваемое жужжание смертельно раненной и потрясенной толпы. (Но сейчас я думаю, что просто спускался по лестнице – вот и все, совершенно бездумно: шесть пролетов.)

Я распластался по стене, считая, что меня никто не видит, старался по кусочкам собрать происходящее (насколько все плохо), прежде чем решусь войти. Но меня увидели – вероятно, я выдал себя, потому что Джуди резко вскрикнула и бросилась ко мне очертя голову – бутылка, помнится мне, полетела вслед за ней и вдребезги разбилась на полу, красные ручейки побежали к моим ногам, а я только и мог стоять, пока Джуди цеплялась за меня крепко, до боли, и шеей чувствовать каждый мучительный спазм ее рыданий – а рот ее был мокрым и полуоткрытым, и она вовсе потеряла контроль над собой. Тупо гладя ее по волосам, я осмелился бросить взгляд ей за плечо, и сцена, представшая моему взору, боюсь, никогда не изгладится из памяти.

Джон, его я увидел первым. Когда я наконец смог сфокусировать на чем-то взгляд, это оказался Джон. И я был благодарен. Я думаю, мне требовалось сузить поле зрения – ибо вся картина, вид моих друзей, всей моей семьи, в таком ужасном состоянии – столь многие лица блестели от слез, сверкали в роскошном охряном свете свечей и мерцании серебра (иней искрящихся блесток на елке, блеск изысканных бумажных колпаков, многие из которых все еще были гротескно сдвинуты набок на столь многих головах)… ну… меня обожгла новая и невероятно жестокая вспышка боли (я чуть не рухнул на месте). Я продолжал ее обнимать – Джуди, да: наверное, чтобы не упасть. Но, как я уже сказал, первым я увидел Джона – он сидел, сгорбившись, в своем кресле, точно огромный поверженный медведь, голова его болталась низко, руки повисли: он выглядел сейчас таким невероятно старым – никогда раньше Джон таким старым не казался. «Боже, о боже, о боже, боже… – тихо повторял он. Фрэнки сидела на полу, обняв Джона за талию и зарывшись в него лицом, защищенная самой его тяжестью. – Боже, о боже, о боже, боже, боже…» – продолжал бормотать он, а тяжелая голова его в смятении болталась из стороны в сторону, сияние свечей подчеркивало глубокие черные впадины на обвисших щеках, а глаза просто потерялись в бесконечных складках усталой плоти.

Мэри-Энн. Маленькая Мэри-Энн. Она сидела на коленях у матери и смотрела ей в глаза почти с упреком (ее же собственные глаза были сухи и не мигали). Дороти смотрела в пространство – но не на Кимми, которая сидела передней, вяло теребя неподвижную руку Дороти. «Дерьмо… – с отвращением выплюнула Кимми (немногие взгляды обратились на нее: немногие). – Дерьмо, вот дерьмо, вот дерьмо!..» Но Дороти не взглянула на нее: в ее лице я увидел лишь расходящиеся круги страха, который, с дрожью признал я, теперь стремительно распространялся и во мне. На лице Уны был написан невыразимый ужас иной природы – она была почти буквально белой, несмотря на мягкое освещение, и источала аромат вины. Невольно, я в этом уверен, она встретила мой взгляд и содрогнулась почти конвульсивно. Пошарила сбоку – пытаясь, быть может, схватить руку Майка – но тот вцепился в край стола в нескольких дюймах от ее пальцев, и дальше искать она не стала. Сам Майк свернулся в комочек – сейчас он крепко тер кулаками глаза, выжимая из них бесконечные слезы, детские слезы, стекавшие на мягкие и мокрые изломы его перекошенного рта. Тедди серьезно смотрел, быть может, и не на меня вовсе, а на Джуди, которая по-прежнему крепко обнимала меня за шею: думаю, он хотел, чтобы она вернулась на свое место подле него: он нуждался в ней, да, и кто его упрекнет? Он, Тедди, сунул палец глубоко в бокал чего-то и тщательно перемешивал содержимое, решительно выписывая круги по часовой стрелке – а потом резко остановился, критически осмотрел результат и принялся крутить палец (круг за кругом) в противоположную сторону. И все это – не отрывая от Джуди тоскливого взгляда.

Бочка по-прежнему был в высоком белом поварском колпаке, хотя сейчас тот осел и сполз ему на глаза. Красное Бочкино лицо ничего не выражало. Одной рукой он теребил грудку золотистого гуся – отрывал от нее полоски и бросал: отрывал и бросал. Тычок, сидевший рядом с ним, натренированной и твердой рукой отправлял в рот бокалы вина один за другим. Он словно выполнял какое-то нездоровое обязательство: каждую очередную порцию опрокидывал залпом и осушал к полному своему удовлетворению, затем морщил губы в молчаливом раздумье и спокойно наполнял бокал до краев – упорно и практически равнодушно продолжал гнуть свою линию. Пол – он один шевелился: тихо скользил от тела к телу – обнимал за плечи, прикасался к рукам. Кошмарная пародия на то, как он обходил всех чуть раньше. Насколько раньше? Час назад? Больше? В общем, раньше. Когда мир был совсем другим.

Я должен был (просто должен) присесть. Мне понадобились обе руки и все мои силы, чтобы сперва отлепить, а затем отстранить от себя Джуди с ее удушающей хваткой. Я сел, где пришлось, а она скорчилась рядом со мной. Лишь тогда (я не пытаюсь объяснить: я просто рассказываю) я вспомнил, что здесь Бенни и Каролина. До сих пор мне казалось, что перекличка закончена: все на месте, кто должен быть. Так что их мне пришлось искать. О. Вот они. У стены, рядом с Джоном и Фрэнки. Почему же я их не заметил? Когда засек Джона в самом начале? Не знаю (я не пытаюсь объяснить: я просто рассказываю). Каролина была, пожалуй, – задумчива? Она выглядела… покорной – наверное, точнее описать не смогу. Словно сидит в приемной перед кабинетом врача, случайно оказавшись среди толпы намного более больных людей, и всем им назначено раньше, чем ей. Или, может, ее рейс, как только что объявили, задерживается на неопределенный срок, и не в ее силах сделать хоть что-нибудь, разве что… если не усмехнуться, то хотя бы смириться. Бенни сидел на полу рядом с ней – возил вверх-вниз по ее ноге красно-желтую машинку, автобус, грузовичок… какую-то штуку с колесиками, которая пронзительно и ритмично щелкала с каждым оборотом колеса (и ниже и чаще – когда он давал задний ход). Вокруг него лежали груды разорванных упаковок: похоже, Бенни единственный, кто открыл свои подарки.

Сейчас я сидел за столом напротив Джуди – все еще около двери и очень особняком от остальных. Она будто собралась заговорить – и мне пришлось отвести взгляд. Сколько у меня еще времени, раздумывал я, прежде чем начнутся вопросы? Если Джуди прорвет плотину, хлынувшей водой меня скоро разорвет на куски. Но она, Джуди, так ничего и не сказала: передумала. Однако вскоре глаза ее и губы снова оживились: она готовилась заговорить. Я собрался с силами (мне пришлось). Потому что это был всего лишь (я знал это – с той самой минуты, как вошел, конечно, я это знал) вопрос времени – разве не так? И, похоже, время пришло. Но того, что она сказала, я никак не ожидал. По правде говоря, я был ошарашен. Она, Джуди, протянула ко мне руку, коснулась моих пальцев и сгребла их.

– Не надо… – прошептала она. – Не надо, Джейми… Погаси.

Я дернул головой и обернулся к ней – в вихре движения я потерял равновесие.

– Что?.. – озадаченно пробормотал я, пытаясь за что-нибудь уцепиться. – Что?..

Ее глаза выразительно смотрели на мои пальцы – и сигарету, дымившуюся между ними. Рядом с моей бледной и дерганой рукой валялись два изогнутых, растертых, с силой вдавленных в столешницу окурка. Я посмотрел на сводчатый потолок и пал под натиском нового, безумного удивления. Слезы – брызнули слезы: частые и горячие – выдавились сквозь сморщенные, расплавленные веки. Я потушил сигарету (одну из трех, значит, бессознательно мною выкуренных), потому что сейчас мне требовались обе руки, чтобы закрыть лицо. И в тот краткий миг, когда я еще не зажмурился, я мельком заметил Гитлеров: ни разу прежде я не видел, чтобы они улыбались.

– Тебе еще не пора?.. – спросила Джуди голосом тихим и отсутствующим. Джейми с трудом ее слышал. Как будто с каждым произнесенным словом она извинялась за то, что вообще говорит, а может, даже за то, что находится здесь. – Не пора наверх?

Джейми поворачивался под пальцами Джуди, которая стояла у него за спиной, и массировала ему виски – машинальнее, чем обычно, казалось Джейми. Он посмотрел на часы, хотя и без того точно знал, сколько времени.

– Пара минут, – сказал он. – Еще пара минут.

Джуди кивнула. Ее руки замерли – а затем она, видимо, вспомнила, чем занимается, и они вяло вернулись к своим обязанностям.

– Не знаю, куда Тедди подевался. Не видела его утром. Не знаю, где он. Он глаз не сомкнул. Как и все мы, я так думаю. Потому что мы все… все наперекосяк, да? Гм? Джейми? Рождественское утро… совсем не таким оно должно быть…

Джейми потянулся назад и погладил ее по руке.

– Знаешь, ты не должна этого делать. Если не хочешь…

– Гм? Делать чего? А – твоя голова. Думаю, пока хватит. Если ты, гм, не… Я все равно неправильно это делаю, если честно.

Джейми встал и обнял ее, когда услышал первый резкий вдох, предвестник последнего приступа сухих и болезненных рыданий.

– О, Джейми. О, Джейми. Я в ужасе от собственной слабости. Я просто не могу… вынести…

Джейми, что уже стало для него привычным, не мог сказать ничего – ни ей, ни кому другому. Он осторожно отстранился, и Джуди посмотрела на него умоляюще. Он щелкнул по циферблату часов и указал на потолок. Джуди кивнула с печальным пониманием.

– Надеюсь, она… передай ей, что я ее люблю, хорошо, Джейми? Бедняжка Элис. Бедняжка Элис. Я должна была поехать с ней. Но я не смогла. Я просто не смогла.

Ну нет, подумал Джейми. Элис бы тебя не пустила. Я предлагал. Поехать с ней. Нет – она и слышать не хотела. Она проснулась, сказала она, в ужасе, где-то на рассвете. Ненавидя себя за то, что вообще уснула. Почему ты им позволил, Джейми? Почему позволил им дать мне эту дрянь? Мое место рядом с Лукасом. Куда они его отвезли? Куда ты ездил?!.. А Джейми коротко кашлянул и посмотрел вниз и в сторону: хорошо бы исчезнуть куда-нибудь. Ну, вообще-то, Элис, я, ну… не ездил. Никуда. С ним. Я знаю, что должен был. Но не поехал. Я просто – не могу объяснить. Но я знаю – я знаю, где он – о господи, Элис, пожалуйста – пожалуйста, не смотри на меня так. Я просто не мог ни о чем думать – ты же понимаешь? Гм? Смотри – смотри: бумаги – они оставили… бумаги. Он там. Мы поедем. Поедем прямо сейчас. Хорошо?

Но нет. Она, Элис, и слышать не хотела. Она поедет. Одна. Но, Джейми, – я хочу поговорить с тобой сразу по возвращении. Хорошо? В полдень. Полдень устраивает? Джейми кивнул. Полдень, хорошо. Потому что вернулась прежняя Элис, и даже более того – оживленная, с неестественно-яркими глазами и очень ответственная – в ответе, если угодно. Что в некотором роде стало облегчением; хотя, с другой стороны, совсем напротив (это, похоже, лишь подстегнуло мой страх).

Итак. Ладно. Сейчас полдень. Рождественский полдень. Господь всемогущий. Шагая по коридору, я заметил, что здесь очень жарко. В Печатне, похоже, слишком сильно натоплено. Может, надо сказать об этом? Тычку. Потому что это Тычок, знаете ли, обычно заботится о… подобных вещах. Впрочем, наверное, это не важно.