Текст книги "Отпечатки"

Автор книги: Джозеф Коннолли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Требовательным. Когда я только что сказала «требовательным» – на самом деле, это было, э, – не совсем верно. Не считая кучи правил, относящихся к Печатне (которые, похоже, являются для него неистощимым источником веселья), Лукас… он не устанавливает законов – нет-нет, это совсем не в его стиле, не в его характере. Он просто как-то дает понять свои предпочтения – часто вообще без слов, – и едва угадываешь, чего он хочет, кажется таким естественным потакать его новым прихотям. Вот, например (на самом деле, по-моему, совсем не удивительно, что именно это пришло мне в голову), сразу после того, как я переехала к нему в Печатню. В те дни мы были одни здесь – но говорили только о часе (как же ты не понимаешь, Элис!), когда здание до самых балок наполнится, как он говорил, «идеальными людьми». Но кто они, Лукас, спросила я его. Кто? В каком смысле они будут «идеальными», эти люди? О – ты поймешь, важно уверил он меня: ты их тут же узнаешь, когда увидишь. Люди, Элис, которым нужно быть здесь. Вот и все. И они – они тоже узнают: вот увидишь. Как я уже сказала, он больше почти ни о чем не говорил. Сейчас, если честно, я уже не могу толком вспомнить, что тогда чувствовала. Потому что теперь – теперь, когда мечта Лукаса воплотилась и всё здесь работает как часы – теперь сложно даже вспоминать времена, когда все было иначе. Мне порой – да, иногда мне не хотелось делиться им (хотя я знала, что все лучшее в нем остается мне), а еще бывало, что мне не верилось, будто все это действительно может случиться. Я хочу сказать – что именно? О чем мы вообще говорим? О «Баттерсийском доме собак»,[60]60
  «Баттерсийский дом собак» – лондонский приют для бездомных собак и кошек.


[Закрыть] только для людей? Посмотрим, думала я: посмотрим, что из этого выйдет. Но это не тот пример, о котором я говорила, – пример я вам сейчас поведаю. Как-то раз, когда во всем этом огромном, темном и гулком доме были только мы двое (даже сов – и тех не было), Лукас бросил на меня взгляд – мы развели славный огонь в ту ночь, помнится мне: трещали сосновые ветки и шишки, грели и оживляли нас (мы сияли друг для друга) – и он сказал: «Знаешь, Элис, иногда мнится мне, что ты можешь казаться мне еще прекраснее». Я ничего не ответила. А потом сказала: сон и шампунь – сон и шампунь. Это, по-моему, лучшая косметика. Теперь уже он ничего не ответил. Ну, разумеется, мне пришлось, так? Как-то вытягивать из него, что он имел в виду. Можно было не напрягаться. Он вяло кивнул на чудесно упакованные свертки у стола (которые я, конечно, заметила; если честно, я – совсем как ребенок – уже некоторое время их предвкушала). Внутри оказалась целая коллекция такого вроде как нижнего белья, которое я ношу теперь каждый день, как он того хочет. Очень тесное, но оно мне идет, даже я вижу. С блестящими туфлями на шпильках – с чулками и всем таким прочим. Ему нравится, когда я подаю ему его джин с оолонгом в половине одиннадцатого утра, одетая только в них. И еще раз в шесть вечера. А потом, после каждой такой маленькой церемонии, он уходит. А потом возвращается. Так все и происходит. Да. Ладно, говорю же… это всего лишь один пример: объяснение в некотором роде.

Это совсем непохоже на меня, знаете ли, говорить так откровенно с, ох – да с кем угодно. Совсем непохоже. Даже с Джуди я никогда не могу откровенничать. Но люди, живущие здесь, они задумываются, я уверена – наверняка – о… ну, сексуальной стороне наших отношений. О том, что происходит между мной и Лукасом. Вполне объяснимо, что им любопытно, какова ее природа. Ну еще бы: мне и самой любопытно.

– Так чё ты думаешь, а? Может, тут – как тебе, а?

Джейми ответил не сразу. Он вытянул ногу, наклонил шею так, что глаза уставились практически вертикально, а затем поцеловал свой воздетый и задумчивый палец. Пол Тем, однако, радостно ожидал любого просвещенного вердикта, что рано или поздно будет вынесен – похоже, его ничуть не беспокоило, что в действительности, по мнению Джейми, он не слишком-то устойчиво помещался на самой верхотуре ужасно высокой и крутой стремянки. Его слегка качало, но туловище довольно болезненно изогнулось, казалось снизу Джейми, – руки вывернуты и расставлены насколько возможно широко, сжимают большое не обрамленное полотно и крепко прижимают его к стене так, что пальцы побелели от напряжения (и при этом готовы сдвинуть его в любую сторону, если сие необходимо).

– Думаю… – протянул Джейми… потому что, сами понимаете: я вовсе не хочу испытывать как будто бесконечное терпение Пола (господи – да он уже несколько часов мне тут помогает), но в то же время я хочу повесить эту штуку идеально точно – имею я право? Гм? В конце концов, это же мне с ней жить, правда? И если она будет висеть кривовато или хоть самую малость выше или ниже, чем нужно, – ну, я просто знаю, что она сведет меня с ума… вначале, конечно, я просто попытаюсь не обращать внимания, да. Ой, да ладно тебе, буду говорить я себе: да что, блин, в конце-то концов, значат дюйм или два туда-сюда, Джейми? А? По сравнению с громадиной, ну, понимаете – порядка вещей? Ради Христа, да оставь ты это. Да, да – но со временем я просто не смогу этого выносить. Каждый раз, входя в комнату, я буду видеть лишь ее одну, и капля за каплей она меня добьет, пока я не зависну над бездной безумия, одержимый абсолютной, всецелой неправильностью этой чертовой клятой картины (потому что именно так у меня было с Каролиной – спросите ее: она вам расскажет) и тогда мне придется снова позвать Пола, чтобы он все переделал, так? Потому что, хоть миллион лет старайтесь, вы не загоните на эту стремянку меня, это я вам как на духу говорю. Уж не знаю, как он, Пол, это делает, если честно; он же в добрых двенадцати футах от пола, похоже на то, и такой при этом беззаботный – вы только посмотрите на него. Ради всего святого, как будто в парке гуляет. А я – я поднимусь на три или четыре ступеньки и рухну, и все, ребята. Вот вам и судьба. Немедленно затошнит, а ноги заколыхаются. Всегда так было. Там, где высоко, – мосты, самолеты, что угодно (самолеты хуже всего: от одной мысли я сейчас в обморок едва не падаю). Элис, знаете – недавно вечером я ее увидел на этом длинном вроде как балконе, поблизости от апартаментов Лукаса. Его нет, сказала она мне: пора бы уже и знать, Джейми, а? У тебя была вечность, чтобы затвердить: в это время его никогда нет. Да, сказал я, – я знаю, Элис – я вообще-то не к Лукасу пришел. Я просто, гм… решил свежим воздухом подышать. Да, так я и сказал. На самом деле эта нависающая галерея – единственное место, где можно выбраться из Печатни – посмотреть на звезды и всякое такое – и при этом не покидать самого здания, и, если совсем уж честно, хотя я продвигаюсь вперед семимильными шагами, у меня все же время от времени эдак тянет в горле, и тогда ничто – ни массаж головы и терапия Джуди (которые, знаете ли, как ни поразительно, взаправду помогают), ни очередная пачка «Фрутгамс» и ни один чертов пластырь: ни вместе, ни по отдельности не облегчают жажду. Ничто не может облегчить ее, кроме всего одного (одного, заметьте) замечательного белого изящного столбика радости. И каждый раз, когда я это делаю (редко, ясно? Знайте и верьте мне: я делаю это очень редко), мне кажется, будто я вонзаю нож в спину Цезарю, словно какой-то омерзительный Брут, но послушайте – всего раз или два, какой от этого будет вред? Так что я всего лишь немножко дышал воздухом, состоящим из тщательно сбалансированного и измельченного, сладостно острого варева из разных восхитительных химикалий и ядов – и да, должен сказать, я взял себя в руки – так-то лучше. Ладно, разговор не об этом. Я вообще не хочу о них говорить. Сигареты – всего лишь причина, которая привела меня туда, на галерею, понимаете? Так вот, Элис. Она говорит мне, мол, не поможешь мне покормить мерзких сов? А я говорю – сов, Элис? Прости, но я не совсем тебя понял. А потом – довольно хулиганисто, как мне показалось (и не подумаешь ведь, да? Не подумаешь, что Элис склонна хулиганить), она приподняла крышку деревянного такого как бы ящика, который держала в руках, и, ох, ну – фу, вот и все, что я вообще-то могу сказать. Они там лежали рядком, ну, не знаю – дохлые и пушистые, и это больше, чем мне хотелось бы увидеть, если честно (а я только что вернулся от Бочки, говорил с ним про ужин – он готовил жаркое в горшке и совершенно неземной на вид малиновый бисквит со взбитыми сливками: старина Бочка, скажу я вам, – он все лучше и лучше). Ну, короче, – я был уже почти готов отклонить ее великодушное приглашение, так? Но когда Элис похлопала по перилам блестящей и лязгающей огромной лестницы, привинченной снаружи к стене, по которой всерьез собиралась взобраться (верхушка ее, без дураков, терялась в черных небесах), я сперва не сомневался, что она шутит. А когда она торжественно уверила меня, что нет (что я, конечно, и сам должен был понять, потому что и не подумаешь ведь, правда? Не подумаешь, что Элис склонна шутить) – что ж, тогда я мог лишь снисходительно предположить, что на нее нашло временное умопомрачение. Мне! Подниматься по этой лестнице? Ах, милая, милая Элис – тебе так много предстоит обо мне узнать (спросите Каролину, если хотите выяснить все подробности: она об этом толстенный том написала. Только должен предупредить – книга вышла скучнейшая). Пол – вот с кем ей следовало бы поговорить. Боже – вы только посмотрите на него. Качается, как мартышка, настырно лезущая за кокосом, – и, похоже, совсем не торопится вновь оказаться на твердой земле. Простите – но мне пора. Надо сосредоточиться. Я и так изрядно запоздал – давно пора сообщить ему, что же я думаю. – Думаю… – довольно медленно произнес Джейми, – может, сдвинуть немножко вниз левую сторону, да, может быть. Чуть-чуть. Капельку. Совсем немного. Так. Так. Нет – слишком сильно. Ооооо нет – теперь все не так. Нет-нет-нет. Немножко назад. Нет – другую сторону. Справа от тебя. Ага. Здесь. Да. А теперь левый верхний угол, да?.. Левый угол. Просто выровняй его и – да. Да, да. То, что надо, – отлично. Великолепно. Прекрасно, Пол. Восхитительно. В самую точку. Невероятно.

– Уверен, да? – спросил Пол. – Я тогда слезаю, хорошо?

– Да. Абсолютно. То, что надо, Пол. Огромное спасибо. Прекрасно.

– Тебе виднее, Джейми. Хорошо мы ее пришпандорили, кореш, но я, пожалуй, вот что сделаю… – сказал Пол – слезая с лестницы так, что Джейми это показалось единым слитным движением, стремительным падением, словно по хорошо смазанному желобу. – Знаешь, что я сделаю, Джейми? Вернусь-ка я попозже, подберу тебе пару зеркальных стекол, лады? Будет совсем как в Банке Англии, я тебе говорю. Надежно, как скала. Кстати, отличная мазня, старина. Красные и розовые штуки ужасно прикольные. Ты у нас, значит, Пикассо, да? А? Гони еще таких, сынок, и я скажу, что, может, «Схемы Тема» сильно заинтересуются. Сечешь?

И Джейми взаправду начал краснеть. Еще одно давно позабытое чувство, вновь разожженное. Потому что до Печатни я мгновенно краснел лишь сразу после очередного жестокого и рвущего грудь приступа кашля (обычно следующего за первой и лучшей выкуренной за день сигаретой) или же просто от чистой и дикой ярости – как правило, на Каролину, так или иначе. Послушай, спасибо, Пол, за твои слова о картине – я чертовски рад это слышать, если по правде. Мне не терпится приступить к следующей – так что да: сколько захочешь. Но, по-моему, это совсем не Пикассо, Пол – а? По-моему, ты самую малость напутал с культурными аллюзиями. Поллок.[61]61
  Пол Джексон Поллок (1912–1956) – американский абстрактный экспрессионист.


[Закрыть] Вот кто. Здесь мы видим совершенно очевидную дань почтенному отцу живописи действия[62]62
  Живопись действия – форма абстрактной живописи (разбрызгивание краски по холсту).


[Закрыть] – Джеку-Окропителю собственной персоной. Я расскажу вам, как это вышло: как это все случилось. До сих пор мне, знаете ли, трудно поверить. Я? Рисую картину? Я? Да вы шутите. Однако же нет. Я это сделал. Я нарисовал. Я и только я. Ну, Лукас вдохновил, вполне естественно… и я вам расскажу, как это вышло: как это все случилось.

Я был у Лукаса, видите ли (я же говорил вам, что это он меня подтолкнул? Движущая сила, генератор идей – вот кто он такой, вот что он делает). Да, кстати – я вам сказал? Я ремонтирую для него старые прессы, знаете? О да, уже много недель. Видели бы его лицо, когда всякая огромная и крошечная деталь снова сияет, когда храповики поворачиваются, а блестящие медные шестерни свободно вращаются (он, Лукас, не выражает радости, как таковой: он просто излучает удовлетворение). Он не просил меня это делать. Но каким-то образом мне стало понятно, что никакое другое мое деяние не доставит ему большего удовольствия (хотя как именно ему удалось донести это до меня, не облекая в слова хотя бы отдаленный намек, я совершенно не представляю), и, конечно, потому, что я, в конце концов, типограф по профессии… хотя главным образом, я думаю, потому, что мысль действительно сделать хоть что-то, хоть мелочь какую-нибудь для Лукаса, попытаться отплатить за все, что он дал мне, ну… от этой мысли мне стало очень, очень хорошо где-то глубоко внутри. И конечно, как я уже сказал, я пообещал целиком их реставрировать. Не то чтобы эти огромные старые красавцы имели нечто общее с массивными, технически совершенными механизмами, к которым я привык. В наши дни прессы, считай, все равно что хваленые компьютеры. Но эти – они больше похожи, ну не знаю… на паровые машины, вроде того. Благородные, щедрые, прекрасно сделанные и практически вымершие, несмотря на то, что конструировали их на века. Вроде старых автомобилей. Вроде старого «алвиса» Джона, вот хороший пример – он ведь полностью и всецело восстановлен, знаете ли, – мне Джон как-то раз за ужином сказал. Купил сам корпус, ходовую часть и все такое прочее всего за тысячу или около того – а потом дошло дело до – оооо, бешеных денег. Уймы денег. Абсолютно все разобрали на части и переделали – мотор демонтирован, заново налажен, все движущиеся части либо отремонтированы, либо заменены… четырнадцать слоев краски, сказал он мне – четырнадцать! – и сделанный полностью на заказ салон из красной кожи «Коннолли».[63]63
  «Коннолли Лезер» (осн. 1878) – английская фирма, поставщик кожаной продукции для крупнейших британских и мировых заказчиков.


[Закрыть] Он не смог бы продать ее дороже, чем за половину суммы, ушедшей на то, чтобы привести ее в столь бесподобное состояние; ну так и что с того, как он выразился. Он ведь не собирается ее продавать. Не хочет. Не может с ней расстаться. И она (и Фрэнки, готов поклясться) ему доставляет массу удовольствия: для этого-то и нужны деньги, а? Да. Ну еще бы. Чтобы вкладывать их в то, что любишь и во что веришь. Спросите у Лукаса, он на этом собаку съел.

Так вот – короче говоря, Лукас. Я купил кучу книг для специалистов у одного букиниста – Лукас как-то раз обронил его имя (прошелестел, что тот может быть полезен), – и я неплохо в этом деле преуспел, знаете ли. На самом деле все становится очень логично и просто, как только начнешь и, ну, знаете – вроде как войдешь в колею. Один пресс – самый маленький, гм, – года 1860-го, я думаю (точнее сказать не могу) – уже на ходу: мурчит, как большая довольная кошка. В тот день, когда я наконец привел его в превосходное рабочее состояние, – знаете, что я сделал? Я напечатал меню для Бочкиного ужина в тот самый вечер. Все были в восторге. Ну – во всяком случае, рады: похоже, всем понравилось. Я – я был в восторге. Безумно. И Лукас, да: думаю, он тоже. Пол – тот, по-моему, заинтересовался сверх всякой меры. И до сих пор. Даже сейчас снова об этом заговорил – о том, как бы нам навести порядок по типографической части, – даже когда балансирует в миле от земли на верхушке стремянки (и как ему удается вообще о чем-то думать, когда он так высоко; мда, скажу я вам, – это выше моего понимания). Да. Ну ладно. Короче говоря, в основном я этим и был занят в последние несколько недель (ввожу вас в курс дела) – вносил, если хотите, свой вклад, – поскольку Джуди была совершенно права, знаете ли, в тот первый день, когда я приехал. Определенно всем, каждому из нас, когда мы впервые сюда попали, казалось, что нам совершенно нечего дать – что у нас нет никакого умения, никакой способности, хотя бы отдаленно привлекательной, не говоря уже о том, чтобы полезной, и так далее. Жизнь, понимаете, нас доконала. Но, как выясняется, нет: низкая самооценка – она просто тает от всеобщей теплоты, и твои наклонности всплывают из-под сковавших их слоев разрушенных иллюзий. Низкая самооценка, эта мелкая пакость – о да. Это такая невероятная мерзость, знаете ли, – способна полностью тебя уничтожить. Один старый печальный неудачник, которого я когда-то знал (я вообще-то о себе) – прекрасная демонстрация ее мрачной и жуткой изматывающей силы. Например: вы веселитесь с друзьями, так? И тут в бар впархивает стайка девчонок. И вы тотчас, совершенно машинально увязываетесь за самой некрасивой и скучной – ну, не совсем уродиной, конечно, – из них просто потому, что, ну – в конце концов, это же так экономит время, правда? То, чего у нас и без того много. Да. Ну ладно. Так что, понимаете, я это к тому, что здесь все мы начинаем отдавать что-то такое, о наличии чего у себя и не подозревали. Кроме разве что Джона, конечно. Он – совсем другое дело. Он, разумеется, знал, что у него груды золота, само собой, знал – а еще он прекрасно знал, что оно всегда к месту, это золото. Но даже Джон – он ведь не просто деньги, знаете ли. О нет. Отнюдь нет. Он такой замечательный парень – отвезет кого угодно и куда угодно, старина Джон, в этой своей чертовски превосходной тачке. И оон – может, зря я об этом, потому что он еще – ну, понимаете, он еще – он еще толком это не подтвердил и так далее… но как-то раз он сказал мне, что однажды, может, позволит мне, господи боже – взять ее на прогулку! На прогулку! Вы представляете? Сделать то, чего, кроме него самого, еще никто не делал. Вот. Это и вправду будет нечто. О да. Так что: пальцы накрест. Ладно. Мы тут не о машине говорим. Я на самом деле просто говорю, что чертовски счастлив, раз действительно могу что-то вложить. Рад до смерти, вот что.

И. Когда я был с Лукасом – чистил зубцы шестерен и починял всевозможные литеры, – я в шутку ему предложил, мол, когда мы наконец вернем в строй самый большой пресс (и, боже правый, это настоящий монстр, самый большой), я, может, попрошу Кимми велеть одному из ее людей нарисовать для нас какие-нибудь гигантские плакаты – и мы их напечатаем. Или, быстро добавил я, Элис – может, мы попросим Элис? И Лукас ничего не ответил, как обычно, – хотя вовсе не потому, что ему все равно, я всегда в этом уверен. А потом я сказал, что я только потому хочу их, эти плакаты, что хотя старая кирпичная кладка в моей огромной комнате просто великолепна… ну, просто ее так ужасно много, понимаешь? А мне совсем нечего на стены повесить. Ну и вот. На следующий же день кто-то принес к моим дверям (тихо и незаметно) невероятно огромный сверток – а когда я сорвал все обертки, внутри обнаружились шесть самых гигантских холстов, какие я только видел. Все в деревянных рамах, натянуты и готовы, было написано на этикетке, понимаете. Вот только (мы как думаем, может, это ошибка? Оплошность клерка? Чей-то недосмотр? Какая-то шутка, мыслимо ли?)… в общем, все они были совершенно чистые, вот оно как. Просто белые куски материи. Чертовщина клятая, подумал я: клятая чертовщина – чистые. А на следующее утро… доставили краски. Банки, целые банки краски, и еще уйма тюбиков – всех цветов радуги, и коробку кистей. И да, я понял, конечно, я понял, что мне предлагают сложить два и два. Что ж, ну хорошо – в теории прекрасно, благодарю вас, – но, господи боже, я ведь не художник? Иисусе – да я скорее намажу холст маслом и за чаем съем, чем – что? Распишу эту дрянь. Так что, по-вашему, я должен был делать? Гм? Ну. Вы знаете, что я сделал, так? Конечно, знаете. Потому что вот она, выставлена на всеобщее обозрение – высоко над камином, хорошо освещенная и как раз в правильном месте (по крайней мере, на мой взгляд). Спасибо горному козлу по имени Пол. Но само рисование – я расскажу вам, как это вышло: расскажу, как это все случилось.

Итак, холсты, да? Для начала я пристроил один под странноватым таким углом у самого большого окна – и, господи всемогущий, теперь он казался еще громаднее. Я знаю, что немного перебарщиваю с тем, какими до черта огромными были эти холсты, но, право, я вам говорю – вы даже не представляете. Ну, то есть, на самом деле я их не измерял, ничего такого, но что мы тут видим – футов восемь, наверное? Семь? Определенно не меньше семи – они возвышаются надо мной. Ну то есть – правда большие. И около четырех с половиной или пяти в ширину. Так что видите, я не шучу, говорю же, эти холсты – они грандиозны, честно. Ну ладно. Так вот, я вроде как более или менее пристроил эту штуку – а дальше что? Ну, я просто стоял и пялился на нее, честно. Нервишки пошаливали – я запаниковал слегка. Ну то есть – совершенно в новинку для меня, понимаете. В жизни никогда не воображал, что буду заниматься какими-нибудь художествами – даже в школе. Никогда не играл на музыкальных инструментах, не написал ни единого стихотворения – мне и в голову не приходило чего-нибудь этакого захотеть. И, боже – когда дело доходит до хотя бы одной идеи вроде как, ох – ну не знаю… допустим, книгу написать: Иисусе. Ну то есть, я так себе читатель, если честно, – обычно беру здоровенный кирпич с собой в отпуск (покупаю все, что мне велят в книжных Хитроу – Книгу недели, Лучшую книгу всех времен и народов, что угодно) и иногда умудряюсь продраться через половину. Но как, во имя всего святого – я вот к чему клоню – как, во имя всего святого, кому-то может прийти на ум плюхнуться и начать писать такую выдуманную штуку: роман. Глава первая – страница первая; господи Иисусе. И еще непонятнее – как эту чертову штуку закончить. Наверное, годы нужны. Я вообще думаю, из всяких высокохудожественных типов они-то и есть самые странные, если по-честному, – писатели. Неестественно чего-то подобного хотеть. Запирать себя под замок. Я встретил как-то раз писателя на одной полиграфической вечеринке под Рождество. Он был романистом, по-моему, именно так он сказал – плюгавенький, длиннющая борода: и весь такой, говорю вам, – странный. Впрочем – фиг с ним. Суть в том, что с этим холстом я ощутил то же самое: страх из-за размаха. Как покрыть такое пространство? И, кстати, чем? И потом, разумеется – если добавить, что я совершенно не умею рисовать (даже мой почерк – боже, видели бы вы его! Как будто припадочный накарябал), не говоря уже о том, что я не имел ни малейшего понятия, что я вообще хочу нарисовать!.. В общем – паника нарастала (весьма неприятно). Я подумал было немедленно отказаться от этой затеи, честно вам скажу, – просто отделаться: вернуть холсты с вежливой благодарной запиской, отдать краски Элис или еще кому и забыть всю эту историю. Но она как-то прогрызла себе путь глубоко в мою голову, справедливо или нет, но это было что-то вроде… не указания, конечно – даже не вызова – скорее, может, в некотором роде просьбы. От Лукаса. Хотя, разумеется, он мне ни слова не сказал, я это как-то ощутил: я что-то должен, понимаете? И еще я знал, что если ничего не сделаю, просто уберу и забуду, ни малейшего ропота раздражения не раздастся… но в воздухе, словно атомы пыли в солнечном луче, повиснет тень пустоты. Неудовлетворенности. Сплошного разочарования. Я будто изменю слову (невысказанному), которое дал соратнику.

В общем, взял я эту штуку, холст, и карандашом, который нашел в одной из коробок со строительным мусором, прочертил вот тут совершенно случайную линию – больше всего она походила на закорючку – через самую середину, а потом неожиданно, ой – совершенно не представляю, как так получилось, но я, наверное, потерял равновесие или разжал пальцы, что ли, потому как вся эта громадина вроде как выгнулась, задрожала и, не успел я спасти дело, рухнула прямо на пол. И тут я подумал, да и хрен с ней, в конце-то концов, – я не собираюсь снова эту штуку поднимать: прекрасно может поваляться и на полу. И тут-то меня озарила идея: дзынь! Эта идея, совсем как мультяшная лампочка, повисла над моей головой: дзынь! Я моментально содрал крышки с банок: с прелестной красной краски (Каролина – та ненавидела основные цвета: говорила, что они ребячьи, – что они вульгарны) – а потом с другой красной, потемнее (бордовой), а потом с поросячье-розовой и с желтой, как желток, и с чудесной индиго – и еще кучу потом открыл. Где-то посреди этой лихорадки добавил оранжевого – поварской ложкой с прорезями вместо мешалки. А потом, господи боже, меня понесло. Я разгуливал по всей этой штуке – брызгал краской с полной пригоршни кистей – носился туда-сюда, пересекал собственный след и даже по нему возвращался, щелкал по кистям, чтоб получался такой как бы дождик, – подпрыгивал кистями вверх-вниз, как на батуте: в основном импровизировал и наслаждался каждой, нафиг, минутой. Остановился в тот миг, когда был доволен. И изучил результат. Я потел – я задыхался (и не от отсутствия сигарет – ни секунды о них не думал: и знаете что? Я даже забыл наклеить пластырь! Очень поучительно, так-то). Ботинки мои погибли – мда, они уже трупы (что ж, дешевку не жалко), и брюки тоже, они свое получили. А руки – она все еще под ногтями, знаете ли, миниатюрная версия моего первого произведения искусства. Я был в восторге. Я возбудился. Никогда еще за всю мою жизнь я не был так плотно во что-то вовлечен – каждой своей клеткой, телом, разумом, духом и душой (и я влюбился в краску – пьянел от одного запаха этой дряни). Я поднял холст – теперь он казался мне легким как перышко – несколько самых свежих мазков потекло, и результат мне понравился еще больше. А теперь – теперь она взаправду висит на стене (Пол и я, мы все еще стоим и смотрим на нее), и я снова ужасно близок к тому, чтобы взорваться от гордости и во всю глотку заорать. Никогда со мной такого не бывало. Ничего подобного. За всю мою жизнь.

– Да, – снова произнес Пол. – Мне правда по кайфу. Высший класс, Джейми, кореш, у тебя получилось. Слышь, теперь все в порядке? На месте? Потому как если тебе все по нраву, я свалил бы, если ты не против. Майк хотел, чтоб я ему сварганил, как бишь его, демонстрационный стенд для его медалей. У него зашибись какая коллекция.

– Что бы мы без тебя делали, Пол? Мы бы пропали.

– Чушь! Да и по барабану – это ж не только я, так? А? В смысле – тут ведь все, ну, как его там? Все вносят долю, вроде того. Короче, это, хочу тебе малехо помочь, ну, со старым прессом. Завтра годится? Поглядим, а? Чего там да как?

– Да, конечно, Пол, – в любое время, когда скажешь. Заглянешь к Тедди попозже? Выпить перед ужином?

– Нет, я ж говорю – сегодня вечером мы ждем Кимми и Дороти, да? Они обещали спуститься в наш бардак на пару рюмашек. И маленькая Мэри-Энн.

– Ах да. Ну ладно – еще раз спасибо, Пол. Ты был великолепен.

– Не за что, браток. Слышь – может, спустишься к нам и всякое такое? А? Крошка Дороти, знаешь, – она положила на тебя глаз, Джейми, старина. Говорит о тебе ужасно хорошие штуки.

Джейми изумился.

– Правда? – переспросил он.

– Без базара, – ухмыльнулся Пол. – Говорю тебе – она здорово на тебя запала, если хочешь знать.

Или, подумал Пол, – нет. По правде – это ведь за мной она взяла манеру таскаться. Несет всякую чушь: типа, ах, Пол, ах, Пол, ты так мил с Мэри-Энн, для нее ты единственный свет в как его там. Знаете чё, ребята – мотайте на ус: неприятностей мне не надо. Сечете, к чему я клоню? Трогала мои волосы вчера вечером. Говорила, мол, здорово они завиваются вверх, или завиваются вниз, или еще как-то, блин, завиваются, еле, нахуй, отделался, блин. Понимаете, дело в чем – я нынче стал малехо привередничать в них, скажу я вам. Ну, в женщинах, типа. Ну, то есть, сиськи-письки – это клево, ничё не скажу, но по большому счету, намного приятнее общаться с корешами. С парнями, с которыми можно, ну, поговорить – сечете? С Лукасом, например, да? Вот Элис, скажем, неплохая телка, согласен – но такому человеку, как он, такому человеку, как Лукас, она вроде как не нужна, а? По большому-то счету. Ну то есть, я понимаю, какой от нее прок, сунь-вынь (хотя другие получше будут, чего уж там – смотреть не на что) – но если он хочет поговорить, так – если он хочет, типа, настоящего понимания, вроде того, ну – он пойдет к мужику, так? Всегда. Думаю, нам обоим так кажется. Ну – потому мы и встретились в том вонючем старом притоне, врубаетесь? А то зачем он туда пришел? К тому же зачем туда пришел я? Сечете? Не особо, конечно – признаюсь честно, я и сам не особо секу: все это вообще-то вроде как путает, типа того. Да. Ну ладно – короче, когда Дороти опять взялась за свои штучки, я ей говорю (фиг знает, почему – не собирался ничего такого, просто вылетело), что очень умно с ее стороны было б к старине Джейми приглядеться. «Джейми? – она спрашивает. – Почему Джейми?» А я говорю, мол, потому, милочка, что он, Джейми, от тебя без ума. Ты чё, сама не видела? Типа, в его глазах. Нет, говорит, не видела. Ладно, говорю, это, говорю, потому, что ты в них не смотрела, да? Так ты глянь в следующий раз. Говорю тебе – он здорово на тебя запал, если тебе охота.

– Дороти?.. – бормотал Джейми. – Ты уверен, Пол? Никогда ничего не замечал…

– Да ладно, это потому, что ты на нее не смотрел, да? Так ты глянь в следующий раз. Говорю тебе – она здорово на тебя запала, если тебе охота.

Мм, подумал Джейми, когда Пол ушел (придется, сказал, поматросить тебя и бросить). Что ж, можно – можно глянуть на нее, как он говорит, в следующий раз, а можно и не глядеть. Потому что я должен рассказать вам кое-что очень странное, хотите? Ну, вы знаете, как меня ошеломила потрясающая Фрэнки? Когда я впервые увидел ее: короче, в некотором смысле я до сих пор от нее без ума, потому что, говорю вам, ребята, – она прямо с разворота «Плейбоя», тут и спорить не о чем. Так что если бы мне пришлось выбирать, я бы выбрал Фрэнки – любой мужик на моем месте выбрал бы Фрэнки, должен добавить. А Дороти, признаюсь, – то есть она очень привлекательная женщина, о да, очень… но вообще-то я никогда не думал о ней в таком смысле, понимаете? Может, это из-за Мэри-Энн? Как по-вашему? Из-за того, что Дороти – мать? Но это близко, знаете ли, к тому, что я думаю. Понимаете, Фрэнки – ну, она принадлежит Джону, ведь так? Так. Не просто так есть, а так и должно быть, если по правде. Именно: они друг другу принадлежат. Тут и сказке конец. И, понимаете, я недавно ощутил – я знаю, вы меня сочтете безумцем, психом, я знаю, что вы так решите, – я ощутил, что принадлежу… нет, не то: не чему я принадлежу, нет, потому что я принадлежу Печатне, ей одной, я знаю, я всегда это знал: знал с самого начала. Но несмотря на все наши взлеты и падения (да, я знаю, знаю – слишком мягко сказано), человек, которому я на самом деле принадлежу (чуете, куда я клоню?) – ну, это Каролина. В итоге все-таки – моя жена. И Бенни. Мой сын, мой единственный сын. Которого я в последний раз видел, ох – недели две, наверное, прошло, я уже совсем потерялся. А это не так, да? Не может быть так. Неправильно, вот что я пытаюсь сказать. И я вот что решил сделать: теперь я уверен, прежде-то я даже помыслить об этом не мог, – я собираюсь позвать ее сюда. Пригласить – просто чтобы посмотрела. Вместе с Бенни, конечно… Потому что она может, ну, знаете – может понять. Когда сама увидит. Она может почувствовать, что у нас тут есть. Ну – ведь может? Все может быть – вот чему научила меня Печатня. Так или иначе, думаю, попробовать стоит. Потому что я правда верю, знаете, что все должно быть в том месте, которому принадлежит. Так что я – да. Хочу попробовать.