Текст книги "Отпечатки"

Автор книги: Джозеф Коннолли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

– Я думаю!.. – По контрасту, сиделка теперь едва не визжала, ее глаза широко распахнулись, точно у куклы, марионетки, губы вытянулись вперед эластичной трубочкой; полагаю, основная ее мысль была такова: если мой отец не услышит ее слов (для чего надо быть практически мертвым), остается шанс, что он заметит хотя бы часть ее бурных телодвижений – в некоторой степени осознает ее общую изобильность по части соображаловки (если мне будет позволена дерзость). – Я думаю… сегодня мы чувствуем себя немножко лучше!

Отец улыбнулся – очень слабо.

– Ты, милая… – еле выдавил он (голос его больше не был тверд – по крайней мере, голос его уже пал), – и вправду чудесно выглядишь. Что до меня… я умираю…

– Ну, ну, – принялась его успокаивать эта поразительная, совершенно неземная почти девчонка. – Разве можно так говорить? Кстати, мистер Клетти, посмотрите! Вас пришел повидать сын!

Я стоял прямо рядом с ним. Интересно, она воображает, что он слепой? Думаю, это она плохо видит, а не он. Мне полегчало, когда она ушла.

– Я не принес, – сказал я, – тебе винограда. – Черт его знает, зачем я это сказал.

Отец вздохнул. И, безжизненно:

– Не люблю виноград…

Я кивнул:

– Да, в основном поэтому.

И все весьма надолго замерло.

– Лукас… – наконец заговорил он (пытаясь сесть, практически безуспешно). – Вполне возможно, это последний наш разговор. Нам нужно… поговорить.

Я ничего не сказал. Мне нечего было сказать. Однако если он хочет поговорить, – пожалуйста, пусть говорит.

– Ты, – продолжал он, – мой единственный ребенок. Но я так и не узнал тебя по-настоящему…

– Я всегда, – проворчал я, – был рядом.

Я подумал, что у меня не было особого выбора.

Он отвернулся. Его кожа была обвислой и пятнистой, глаза тусклые, почти матовые, а уши казались просто огромными. Он выглядел – помнится, решил я, – не только усталым и конченым, но и крайне омерзительным.

– Все… – прошептал он (ах! Как непохоже на того, каким я его помню)… – достанется тебе. Ты это знаешь? Теперь все твое…

Ну да, так я и предполагал. Один господь знает, что отец на самом деле думал обо мне (если думал обо мне вообще – да, если), но даже если бы глубина его ненависти знала определенные границы, он не балансировал бы, ничуть не сомневаюсь, на грани завещания своего состояния какому-нибудь кошачьему приюту. Его адвокаты и счетоводы, как я прекрасно знал, годами беспрестанно трудились, чтобы не пришлось ни с кем делиться. Поэтому да, я так и предполагал. Конечно, я понимал, что будь я не единственным вариантом, все могло бы сложиться иначе.

– Обращайся с ним, – продолжал он, – осторожно, хорошо, Лукас? Осторожно…

– Я хочу, – весьма невозмутимо сказал я, – только Печатню. Ты сам знаешь. Мне нужна только Печатня.

Звук, который он издал – грубый, отнюдь не изящный, – я счел знаком привычного гнева. Что ж, решил я, человек имеет право в последний раз хорошенько на меня наорать.

– А… Элис?..

Знаете, в его голосе, возможно, даже прозвучала надежда. Как похоже на него: лишь тонкая нить отделяет его от пасти самой черной бездны – воистину последнего прибежища, – он висит над ней на одних лишь марлевых бинтах, но все-таки откуда-то извлек этот рудиментарный осколок надежды. Будь на его месте кто-нибудь другой, я бы дрогнул. Может, даже был бы тронут и испытал что-то, отдаленно напоминающее жалость.

– Нет; – сказал я. – Я уже говорил. Элис не входит в мои планы.

Надежда ушла: я наблюдал, как она умирает.

– Дело не в… – умудрился прохрипеть он (слов уже толком не разберешь), – …мужчине? Или?..

Интересно, сколько лет он таил этот вопрос. Мысль об этом взволновала меня.

– Нет, – улыбнулся я. – Нет.

– Печатня! Печатня! Проклятая Печатня! Христос всемогущий, парень, – ты что, не можешь подумать о чем-нибудь другом? Я только и слышу от тебя дни напролет – это проклятая старая ублюдочная Печатня. Господи, да она почти развалилась. Что с тобой не так, Лукас?

Это был Джек Дювин – большой белый вождь, который всегда возглавлял племя адвокатов моего отца. Он знал абсолютно все, что касалось весьма разнообразных и доходных деловых интересов этого человека, и потому я был принужден до определенной степени выслушать хотя бы часть того, что он имел сказать. Однако есть предел оскорблениям, которые я готов был снести.

– Я предпочел бы, мистер Дювин, чтобы вы не обращались ко мне в подобном тоне. Будьте так любезны.

Он, Дювин, перестал копаться в бумагах и уставился на меня.

– Что? Что? Что ты несешь? Не забывай, Лукас, я знаю тебя еще с тех пор, когда ты был мелким шалопаем! С кем, во имя Христа, ты, по-твоему, говоришь?

– Я говорю, – ответил я очень тихо, – с адвокатом моего покойного отца. Который сделает то, что я прикажу, поскольку это я теперь выплачиваю ему его, сказать по чести, довольно грабительские гонорары. Иначе… полагаю, в Лондоне найдутся и другие адвокатские конторы.

Дювин сел обратно в кресло и покачал головой туда-сюда, выкатив глаза.

Не важно, как это звучит, но это правда, и могу лишь уверить вас в том, что все вот так просто.

– Мой отец мертв, мистер Дювин. Все это в прошлом.

– Понятно. А я теперь буду «мистер Дювин», да, Лукас? Больше не станешь звать меня Джеком? Как делал – господи прости! Всю свою жизнь! Иисусе!

Я покачал головой:

– Очевидно, не стану. А теперь, мистер Дювин, давайте уладим единственное дело, которое меня в данный момент волнует.

– Но Лукас, послушай! У тебя так много…

– Печатня, мистер Дювин. Печатня. Итак, приступим?

Он опустил глаза и испустил вздох из глубин своей души.

Это разгром. Быть может, он имел в виду – о, я не знаю, что – возможно, покорный отказ от доброжелательной критики в пользу вынужденного потакания, что-то в этом роде, – и если ему от этого полегчало, я совершенно не против. Но я прекрасно знал правду: это разгром.

– Хорошо, Лукас. Ладно. Печатня. Печатня, Печатня и ничего кроме Печатни. Да?

Он говорил сухо и одновременно нараспев – точно старательно повторял в энный раз непокорному ребенку важную мантру, которую давно пора бы выучить наизусть.

– Дело обстоит так, Лукас. Все остальные здания, принадлежавшие Генри на том участке реки, – Табачная пристань, старые импортеры пряностей и еще… наверное, это был рыбоконсервный завод или что-то вроде того… есть и другие, но, думаю, ты и сам знаешь. Все они или переделаны в кондоминиумы, или представляют собой свеже отремонтированные пустые коробки. В любом случае, право собственности на них за тобой. Большинство домов отданы в аренду на девяносто девять лет – аренду земли, разумеется. Три пентхауса, один из них двухквартирный, пока еще не сданы. Всего за них можно выручить около семи – семи с половиной миллионов, плюс-минус. Старая печатня – шило в твоей заднице, Лукас, – следующая в очереди на переделку. Архитектурный проект уже представлен и одобрен. Первые строительные работы – главным образом снос внутренних конструкций, – должны начаться, ммм… да где же это? Должно быть записано…

– Нет, – сказал я. – Остановите. Никаких архитекторов. Никакого сноса.

На этот раз, думаю, его удивление и раздражение были совершенно искренними. Он начал закипать, что не могло не радовать.

– Остановить. Понятно. Что – собираешься пойти туда с молотком и кисточкой и все сделать сам? Или же – ты ведь не собираешься продать все как есть, а? Покупателей набежит уйма, будь уверен – но это очень неразумно, Лукас. Я обязан предупредить, ради памяти твоего отца, если честно. Если ее переделать в десять, двенадцать квартир, она будет стоить целое состояние. Работы рассчитаны всего на девять месяцев – долго ждать не придется. Иисусе – тебе ведь не нужны деньги…

– Я не собираюсь ее продавать, мистер Дювин. Это единственное, что я хочу сохранить. Защитите ее от непогоды, укрепите стены, и больше мне ничего не надо. Надеюсь, все кристально ясно? Внутри ничего не трогайте.

Дювин уставился на свои ботинки. Похоже, они подбросили ему свежую идею.

– Лукас. Послушай меня. Это имущество, как и все остальное, принадлежит тебе. Я понимаю. Ты волен творить с ним все, что тебе вздумается. Но оставить все как есть… Христос всемогущий, да там старые печатные станки до сих пор не убраны. Половина окон пропали к черту!..

– Три станка, верно. Один из них, по-моему, середины девятнадцатого века. Американский. Что до окон – все рамы на месте, я проверял. Конечно, многие стекла придется заменить. Это часть работ по защите от непогоды. Как я уже сказал, мистер Дювин. Мне также потребуется новый бойлер, способный обогреть все здание. Батареи. Хочу отметить, что дымовые трубы нуждаются в перепрошивке швов, равно как и, вне всякого сомнения, тщательном внутреннем осмотре. Новые замки на дверях, будьте так любезны, мистер Дювин. И убедитесь, что выполняются все правила пожаробезопасности. Думаю, это все.

– Хорошо – ну ладно, Лукас. Прекрасно. А теперь снизойди до моего любопытства, ладно? Итак, ты получишь это здание, уютное и сухое, – шесть огромных гулких этажей, все поросло травой, кроме пары груд старого ржавого металлолома. И что дальше? Превратишь его в музей?

– Нет. Я буду в нем жить. Я должен быть там.

Честное слово, я думаю, на мгновение мистер Дювин решил, будто я и в самом деле рехнулся. Все это невероятно меня забавляло.

– Жить? Что, во имя Христа, ты имеешь в виду, Лукас? Что значит жить? Это же огромная типография, она рассыпается на глазах! У тебя есть дом – у тебя потрясающий дом, Лукас, на Чейни, чтоб ее, Уок,[3]3
  Чейни – Уок – небольшая фешенебельная улица в Лондоне, в районе Челси, где сохранились георгианские дома.


[Закрыть] ради Христа святого! А теперь еще и дом Генри. И вообще!..

– Я продаю оба. Дело уже на мази.

– Ты продаешь оба. На ебаной мази! Прекрасно. Великолепно. А ты не думаешь, что десятки тысяч квадратных метров уродливого огромного ничего – это чуточку чересчур щедро? Собираешься закатывать вечеринки? Туда влезет с головой половина Лондона. Прослывешь гостеприимным хозяином. Иисусе, Лукас, – я тебе как на духу говорю, я правда считаю, что у тебя едет крыша. Послушай – послушай, Лукас – нет, дай мне сказать: выслушай меня. Хотя бы поговори с архитекторами, хорошо? Хотя бы посмотри на их…

– Я же понятно объяснил, мистер Дювин. Мне потребно, чтобы все осталось, как есть. Что до пространства – конечно, я сознаю, что его слишком много для моих личных нужд. Некоторые мои нынешние или будущие знакомые разделят его со мной. Я уверен, они будут довольны. Ну, стало быть, – думаю, это все. Полагаю, остальное имущество находится под управлением профессионалов? Соглашение останется в силе. Держите меня в курсе.

Дювин лишь кивнул и встал вслед за мной.

– И еще кое-что, Лукас. Только одно. Я собираюсь немедленно и скрупулезно привести дела твоего отца в порядок. Буду очень благодарен, если в ближайшее время ты передашь их в ведение какой-нибудь другой фирмы. Ты прав – в Лондоне их хватает.

– Забавно, – сказал я. – Я только что собирался попросить вас о том же самом. Ужасно рад, что мы наконец пришли к соглашению. До свидания, мистер Дювин.

Наверняка Дювин обдумывал, не сбить ли меня с ног. Но остановился на следующем:

– Лукас. Ты. Просто омерзителен. Теперь, когда Генри мертв, больше нет нужды притворяться. Ты действительно настоящее дерьмо. Ты это знаешь? А, Лукас? Знаешь?

– Дорогой мистер Дювин… – улыбнулся я. – Начинайте составлять ваш последний счет.

А затем я просто ушел. Думаю, после того как я закрыл дверь, он все еще говорил. Не важно. Дювин, как и Ворр, был человеком моего отца, и теперь, с его смертью, всем им пора уйти.

Полагаю, можно сказать, что я был напряжен во время этой дурацкой, но необходимой стычки. Но теперь я почти летел, ведь мне надо было, конечно, отправиться туда. Увидеть, коснуться.

Так неожиданно и великолепно расположена. Печатня. Совсем не на одной линии с большинством пристаней и подновленных пакгаузов, не просто вниз по течению от Тауэра. Там есть бухточка – вряд ли природная: береговая линия ее мнится слишком старательно высеченной, – и, свернув туда (дорога узкая и почти деревенская – пучки шершавой травы тянутся вверх, прорастают сквозь грубые и ржавые металлические выросты, к коим некогда, быть может, швартовались корабли), вы чувствуете, что Лондон остался где-то в местах иных. Хотя она стоит в тени скоплений темных и нависших гигантов (и кажется почти изящной в сравнении с ними), ее, как ни странно, отнюдь не просто найти. Едва решите, что зашли в тупик (а очень старая и с виду бесполезная стена укрепит вас в этом предположении), пред вами на миг мелькает еще один крутой поворот, соблазняет продолжить путь. Сердце мое, признаюсь, не замерло, как, говорят, случается с сердцами в подобные моменты, но секунду или две я определенно сознавал его жизненно необходимое наличие в себе куда острее, чем обычно; оно настойчиво билось (и словно гнало меня вперед). В первый раз, когда глаза мои увидели это место – с тех пор прошли годы, да, годы – во мне разгорелось то же самое чувство.

Само здание – куб (именно так – с плоской крышей и квадратом в основании) и, не считая поперечин из камня цвета жженого сахара, соединяющих старые несущие опоры, построено лишь из сотен тысяч, должно быть, красных кирпичей ручной работы (стены местами доходят до четырех футов толщины); все кирпичи разные, но каждый проеден червеобразными трещинами, что вбирают темноту и резко контрастируют с солнечными пятнами на поверхности. Раствор между кирпичами высох и крошится, изъеден непогодой, как стариковские десны, до того, что практически невидим. (И мне это по душе. Таким оно и останется.) Огромные, просто огромные оконные рамы покрывают фасад, в некоторые вставлено до тридцати стекол; все пересечения узких глазурованных прутьев решетки скреплены выпуклыми кружочками. Все рамы жестоко изъедены ржавчиной, что я нахожу совершенно очаровательным. Над главными двойными дверями замок – Коудский камень,[4]4
  Коудский камень – крайне долговечный искусственный камень из обожженной глины, песка и огнеупорных добавок, изобретен Джорджем Коудом, широко использовался в конце XVIII – начале XIX вв., в том числе в отделке Букингемского дворца.


[Закрыть] я уверен, – и большая печальная львиная морда сейчас глазеет на меня оттуда. Я взволнован; честное слово, это единственное имущество моего отца, которое я страстно желал. И я знал, что отец разрушит его, и умолял его этого не делать. Но он говорил только, что я ничего не понимаю в бизнесе и что однажды (запомни его слова) я скажу спасибо. Что ж, я говорю спасибо – но не ему. Меня переполняет радость оттого, что ему не хватило времени до нее добраться. Что время его вышло. И теперь она моя. Она в безопасности. У льва больше нет причин смотреть так печально.

Воздух внутри сперт, но странно сладок. Воздух виден, взаправду виден в мощных белесых косых лучах, что бьют из окон даже в хмурое утро или сумерки, как сейчас. Каждый шаг по пульсирующим половицам отдавался вверх и вниз и повсюду во мне, пока я шагами размечал свою территорию. Я взобрался по скрипучим ступеням, и теперь я на самом верху: вот место, где я проживу остаток жизни. Я отступил в угол, чтобы получше рассмотреть всю картину. Шероховатая кирпичная кладка дразнила мой затылок, и я все больше вжимался в угол, пока не ощутил пронзительную боль – ее резкость согрела меня. Я взволнован. Я начинаю вспоминать, каково это… чувствовать. Понимаете, я не такой, каким меня воспринимают (не так плох и не так хорош).

Вполне возможно (и я вполне это пойму), вы до сих пор – ну, не знаю, – в некотором роде сбиты с толку. Может быть, вы думаете, что Дювин – или даже, господи боже, мой отец – были правы. В конце концов, это всего лишь огромное старое здание, которое можно быстро сделать таким же, как все, и продать по частям за (да, я знаю) весьма неплохие деньги.

Но – как заметил Дювин – я не нуждаюсь в деньгах: у меня есть весьма неплохое состояние. Вдобавок к нему мне потребно совсем другое. Это здание, и я всегда это знал – а здесь и сейчас, когда чумазые окна становятся все темнее по мере того, как ночь вновь опускается вокруг меня, я слышу, как оно шепчет, говорит мне, что это воистину так, – никогда не требовало (не хотело, если угодно) превращения во что-либо иное. Надо поправить совсем немногое. Поймите, я не хочу оскорбить это здание. Я не хочу ни дразнить его, ни менять – оно не должно быть пышно отделано и навеки застыть в том, чем оно не является. Пусть оно сохранит свою суть. Те люди, что придут сюда, я совершенно уверен, тоже будут поддержаны в своих скрытых стремлениях делать лишь то, что у них лучше всего получается. Мы будем делиться всем, каждый мужчина, а может быть, и женщина, не будет таить в себе то, чем вскоре возжелает одарить всех нас. Тогда надежды мои осуществятся: люди будут нуждаться в том, что есть у меня. Даже Элис – я приглашу и Элис, вместе со всеми. Я ей на самом деле не нужен (по крайней мере, не нужен в том смысле, в каком они с моим отцом оба страстно хотели бы), но убежище: это, мне кажется, она примет с благодарностью. И это верно для столь многих, для всех по-своему. Ибо даже те, кто якобы на своем месте, знаете, – они так часто бывают неприкаянны. Вот увидите. Большинству из них нужна-фигура отца (если не сам отец).

Смотрите: самый старый и огромный из печатных станков. Величественный, правда? И очень тяжелый; его не следовало доводить до подобного состояния, знаете ли, – предполагалось, что его всегда будут смазывать и чистить, полировать и питать энергией. Я нежно смахиваю с него аккуратные маленькие кучки ила… да, похоже, ила, и мягкие неподвижные холмики зернистого праха – оттенок его, как до меня, дурака, только что дошло (и даже сама его зернистая структура) напоминает темно-желтый корнуоллский глинистый сланец. Все это будет сметено прочь, и жизни людей обогатятся. Я представлял их, стиснутых, скорченных в своих кожухах, лишенных свободы – избитых, павших духом, как прежде я и это здание. Вот что случается, когда натуру твою душат и убивают все твои благие намерения.

Я ухожу в темноте – и хотя декорации для страха и серьезных опасений расставлены (всякая длинная тень легко могла таить крадущегося демона), я лишь сосуд для огромного, светлого, бурлящего извержения надежды (густого коктейля из порочного удовлетворения). Я не различаю печальной морды большого старого льва, но знаю, что он там. Я целую здание – я касаюсь Печатни – и когда пальцы мои, задержавшись, блуждают по ней, желая продлить прощальную ласку, сладкая мука, искренняя и острая, затопляет меня, не давая дышать, и я спешу прочь, вламываясь в темноту. Ибо теперь наконец… любовь коснулась меня.

I
начало…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Боже мой, Джейми, послушай – это же мечта, – фыркнула Каролина. – Ежу понятно. Чья-то дурацкая насквозь прогнившая и охрененно большая незрелая подростковая мечта!

Джейми молча смотрел на нее, не в силах поверить. Не в то, что она бледна и чопорна, и широко распахнула глаза, вновь охваченная яростью, и не в то, что они опять (еще раз) свалились, полетели, чудилось Джейми, за грань и скоро все вернется на круги своя, – нет, это как раз нормально, подобного он и ждал. А в эту ее визгливую истерику, столь откровенно несправедливые и дико неподходящие выражения, то есть – это же Лукас под микроскопом, боже правый, Лукас Клетти, не кто-нибудь. Дурацкая? Подростковая? Пожалуйста, Каролина, приди в себя! Подумай, что ты говоришь: он единственный по-настоящему умный взрослый из всех моих знакомых. Впрочем, мечта – ну да, может быть: Лукас – тот еще мечтатель, и мечты у него такие, о боже – такие бесконечно притягательные, что возможно, ну ведь возможно, что, если Каролина ради Христа и всего на пару секунд заткнется и прислушается к здравому смыслу, она поймет, что он может стать основателем всех наших будущих. А я хочу одно из них, ужасно хочу: мне надо знать, что будущее уже маячит на горизонте. А с Лукасом – да ты послушай, как он говорит (хотя бы молча посмотри на него) – почему-то так просто поверить в мечту. Да, я знаю, звучит убого и нелепо, я знаю, знаю: просто так хочется быть на его стороне, рука в руке. Ну, во всяком случае, мне – хотелось. Каролине-то нет. Она говорит, я слабак. Может, и правда.

– Но послушай. Каролина, секундочку послушай, хорошо? В смысле, оглянись – оглянись вокруг. Эта квартира. Помойная куча, так? Так? Ты же всегда мне это твердила, Каролина. Правда? С той самой минуты, как мы купили эту чертову помойку. Иисусе.

– Да, это помойка, Джейми – конечно, черт возьми, это помойка, и я тебя об этом предупреждала еще до первого взноса, но – о боже, может, хватит уже дымить? Ты только что докурил. Ты в курсе, что наш сын может умереть от пассивного курения? Тебе что, все равно? Кстати, половина взноса была моя.

– Пора бы уже и знать, Каролина. Могла бы заметить за прошедшие годы. Да, я заядлый курильщик. Да, я прикуриваю одну от другой, мне так и положено. И прекрати втягивать в свои дела Бенни.

– И не говори. Вся квартира провоняла.

– Именно – квартира провоняла. Во всех смыслах. Именно так ты всегда и говорила. И только богу известно, какое отношение ко всему этому имеет первый взнос. Впрочем, плевать. Ты пойми – нам на блюдечке принесли предложение, а ты только и можешь, что!..

– Да я понимаю. Я понимаю, Джейми, еще как понимаю. Мы переезжаем на какой-то ах-просто-изумительный склад и внезапно заядлый курильщик испаряется. И вуаля – у нас снова все хорошо. Как ты себе это представляешь? Коснешься края облачения ебаного Лукаса и еще одно чудо немедленно свершится у нас на глазах? Очнись, Джейми, ради бога. Это чертово, чертово здание кажется тебе ответом на все. Но это всего лишь здание, Джейми. А Лукас – всего лишь человек. Мы всего лишь перетащим барахло из одного места в другое. У нас проблемы, Джейми – и что, во имя Христа, ты подразумевал под «не втягивай в свои дела Бенни»?! Он наш сын, поганый ты козел! По-твоему что – вообще его не учитывать? Он одна из проблем!

– Каролина. Послушай, пожалуйста…

– Он, пидор ты несчастный, – он просто одна из наших настоящих, серьезных и взрослых проблем, Джейми. И нам надо как-нибудь сесть и хорошенько их все обдумать. Ясно? Не просто побросать в ящик для чая и отправить вниз по течению в, боже мой, Уэппинг[5]5
  Уэппинг – лондонский квартал на северном берегу Темзы, в районе доков.


[Закрыть] или где там эта ерунда находится, и – я не знаю, что, Джейми? Гм? Расскажи мне, что. Чего ты вообще ждешь? В смысле – ты думаешь, там будет как в рекламках? Ты с коктейлем в руке возлежишь на шезлонге Корбюзье[6]6
  Ле Корбюзье (Шарль Эдуар Жаннере, 1887–1965) – швейцарский архитектор, живописец и дизайнер мебели. Созданный им шезлонг из стального хромированного каркаса, обитого черно-белой коровьей шкурой, – икона современного дизайна.


[Закрыть] и любуешься панорамным видом на проклятый Тауэрский мост? Это всего лишь место, Джейми. Другое место, и больше ничего.

Джейми осел на стуле. Затушил сигарету, прикурил другую. О да, это другое место. Другое место – вот где мне нужно. Может, это из-за здесь у нас ни черта не получилось. Я его ненавижу. Так грязно и шумно, и я по горло сыт очередями на автобус под дождем… и кроме того, конечно (и это скоро поднимется и хорошенько врежет мне по морде), я больше не могу себе позволить даже нашу убогую квартирку. Я знаю! Просто это так унизительно. Но поймите, когда меня… когда я потерял работу, ясно? Быстро встал весьма незамысловатый выбор: платить по закладной или жрать. И, разумеется, как и положено напуганному до смерти зануде-буржуа, каковым меня воспитали, долгие месяцы я выбирал закладную, не так ли? Закладная легко победила. А потом я подумал: о боже, да на хер это все. Надо же пожить хоть немножко? Я смогу расплатиться с долгами, когда найду другую работу. Вот. Думаю, мы все достаточно взрослые люди (повидавшие жизнь), мы более или менее представляем, что было дальше. Так что на самом деле (и это лишь одна из причин – я бы сказал, весьма веских причин, которые я так хотел бы вколотить в Каролинину голову) это вообще не вопрос выбора: привередничать не светит. Эту квартиру отнимут за неплатеж. К гадалке не ходи. Так что либо Лукасово предложение, фантастическое место практически в стране чудес (второй этаж, рядом со старым служебным лифтом: я его видел – я полюбил его) или же улица, просто и ясно. Почему до нее не доходит? До Каролины. Почему она не видит, что творится у нее подносом?

Каролина вздохнула. Она зажмурилась и прикрыла глаза рукой, пальцы другой при этом секунду неуклюже трепетали в воздухе – забавный маленький жест, ее смешная манера – Джейми давно казалось, что это похоже на расплющенного борца, у которого физиономию свернуло набок, – все крепче цепляется за брезент, а захват сжимается все сильнее, и наконец больше нет сил сопротивляться сковавшей невыносимой тяжести.

– Я заварю чай, – бросила она. – Тебе налить?

– Каролина, пожалуйста – хотя бы подумай об этом!..

Она покачала головой:

– Что ж, а я, пожалуй, не откажусь. Бенни скоро вернется из школы.

Джейми подумал, что на время этой вынужденной и неловкой паузы можно и подыграть (рассосать пару апельсиновых долек, прополоскать рот и сплюнуть). Все равно он сейчас не в состоянии думать, какие еще здравые доводы привести. Он же не может до вечера пресмыкаться и умолять «пожа-а-а-алуйста…» и «ну послушай же». Или могу? Вот именно. Так что я лучше подыграю.

– Балдеж, – произнес он.

Каролина замерла – мгновенно застыла как вкопанная у двери кухни.

– Прости!.. – Джейми, слегка встревоженный, кинулся извиняться. Хотя, пожалуй, недостаточно быстро – так что стоит повторить еще пару раз: – Прости, прости, прости, Каролина. Прости. Просто выскочило. А?

– Ты весь в этом. В этом, блин, весь ты и… – ох, я так это в тебе ненавижу, Джейми! Конец нашему браку. Нам негде жить!..

– Я же об этом и говорю! Нам есть где!..

– Нам негде жить – нет, ты послушай меня, ублюдок, – у нас маленький сын, о котором надо заботиться, а ты разговариваешь, как в комиксе. Ты же знаешь, как меня бесят твои дурацкие словечки, но ты все равно…

– Я нечаянно. Ради бога, Каролина. Я же сказал – просто выскочило. Я больше не буду. Кстати, это скорее жаргонизм, а не словечко. И на самом деле он из мультфильма, а не из комикса. Я бы, наверное, выпил чаю. Было бы неплохо.

Каролина повернулась и уставилась на него.

– Если ты заваришь, – моргая, уточнил Джейми.

Она заговорила очень медленно, глаза ее сузились. Вы бы сами посмотрели, сказал бы вам Джейми; если б увидели – испугались бы.

– Никогда, правда, Джейми? Ты никогда не повзрослеешь, никогда. Застрял в своем идиотстве – вечный, черт бы тебя побрал, мальчишка.

– Знаешь, ты постоянно говоришь это слово, Каролина. «Взрослый», «взросление» – вроде того. А я не уверен, что это так уж здорово. То есть – к чему это самое взросление тебя в итоге приведет?

Что ж, предположил Джейми (Каролина зашипела и хлопнула себя по бедрам, как будто она всерьез, – а теперь плюхнулась обратно на диван, забарабанили пальцы) – боги взросления, должно быть, благоволили – ну да, Лукасу, но он-то самородок. Изыскан от рождения, вот что я хочу сказать; одарен всецело и изначально. Что до меня, то по мере взросления мне, помнится, всегда хотелось одного – быть анфан терриблем. Ох ты ж боже мой. И вот до чего я дошел.

– Джейми. Послушай. Ты постоянно твердишь, что я должна слушать тебя – но у меня для тебя новость, ясно? Я тебя слушала. я годами тебя слушала – целую вечность выслушивала твой бред. А теперь твоя очередь: потрудись-ка послушать меня.

– О-хо-хо. По-твоему, это будет типа как впервые, Каролина? Чтобы я тебя слушал? Иисус Христос всемогущий – да ты, блин, никогда не затыкаешься. Так что там с чаем?

Каролина закрыла глаза. Она не собирается, она не позволит себя сбить – а Господь знает, как это всегда непросто. Любые его слова – любые кретинские звуки, которые срываются с его вялых и жалких губ – ужасно легко толкают ее в причудливые выверты и галдеж булавочно-острой тревоги и стремления к возмездию, – но если бы она цеплялась к каждому из них – что ж, прошли бы годы, а она бы так ничего бы и не сказала. Что, разумеется, в некоторой степени и есть суть – то, что прошло (думаете, я сама не знаю? Думаете, до меня не дошло, или как?): годы прошли – все мои драгоценные годы. И у меня есть только Бенни, о, мой милый мальчик (и спасибо тебе, Боже, что заботишься о нем). Да, Бенни – и Джейми. А Джейми уходит (теперь-то он это наверняка понимает?).

– Джейми, – начала она довольно сдержанно, но по-прежнему не открывая глаз, и Джейми оставалось только наблюдать проблески того, что он еще толком не определил (не наколол на булавку и не прикрепил этикетку), но он прекрасно знал, что это – ууу, ужасно далеко от чего бы то ни было хоть отдаленно напоминающего приятное покалывание предвкушения, или, если честно, хотя бы сносное довольство. – Джейми, закури.

– Хм? Что, прости? Закурить… Но я уже…

– Да, я знаю, но она вот-вот закончится, и тогда я слечу с катушек – меня бесит, когда ты шаришься в поисках пачки и этой придурочной мелкой зажигалки, и я заору на тебя и забуду, о чем говорила. Понятно? Так что давай…

– Но я же только на середине, э…

– Просто закури. И послушай.

– Да, бвана.

И веки ее затрепетали. Она, быть может, в эту долю секунды размышляла, нарочно он или нет – откровенная и умышленная провокация ли это или же просто у него с чувством места и времени все так плохо, как ей всегда казалось. Возможно, он просто не умеет контролировать ни единое свое чувство. В любом случае нельзя сбиваться с курса, пора дать ему отпор.

– Ладно. Так вот. Ты потерял работу, Джейми…

– Угу. Угу. Ну, черт побери, началось. О да – просто великолепно. Послушай-ка – в последний раз, хорошо? Я не потерял – шла реструктуризация, ясно, ряд сотрудников, начиная с низших слоев, прицельно…

– Хватит! Просто послушай. Ты потерял работу. Прости, Джейми, но суть в этом. Неважно, в чем дело, главное – на нас это отразилось именно так – договорились? Мне жаль, что я не сказала тебе раньше, что ухожу, Джейми, но…

– Да ну, Каролина! Ты же не хочешь меня бросить! У нас все хорошо – у нас все хорошо. Честное слово – как только мы…

– Ради Христа, Джейми, выслушай меня, хорошо? Я не буду потом повторять. Так что заткни пасть и послушай, что я скажу.

– Но я просто говорю – я просто имею в виду, Каролина, что если бы мы только могли, все мы, выбраться из этой жалкой квартирки, мы бы…

– Что? Что мы бы, Джейми? А? Жили бы в чокнутом воздушном замке? В старой хипповской коммунальной мечте? Звенели бы колокольчиками и носили бусы?!

– Ради Христа, Каролина! Коммунальная мечта! Да причем тут бусы?..

– Очередная парочка на ебаном ковчеге Лукаса Клетти. Я не еду, Джейми. Не еду. Я никуда с тобой не поеду, Джейми, – никогда, никогда больше. Вот что я тебе говорю, вот что я имею в виду – я давным-давно хотела это сказать, а потом ты потерял работу…

– Я же сказал. Я не…

– А потом ты потерял свою жалкую работенку, ясно? И я решила потянуть еще немного – быть может, зря, я не знаю. В общем, я осталась, и…

– Да-да-да. Ты не хотела ранить мои чувства. Знаю, знаю. Не любишь пинать лежачего, да, Каролина?

– Да, Джейми… вроде того. Но теперь это все ни хрена не значит. Я говорю о…