Текст книги "Отпечатки"

Автор книги: Джозеф Коннолли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

– Хорошо… – тихо сказал я. – Все готовы? Тогда поднимаем…

И на этот раз плавнее мы подняли его и взвалили на плечи – ноша гораздо легче, когда наконец выпрямишься. Мы сделали пару шагов к краю могилы (а ремни эти, ну, не знаю – наверное, их надо прикрепить к днищу, что ли; а то болтаются как попало, по-моему, это совсем не правильно). Кажется, сейчас мы уже можем благополучно начать, дюйм за дюймом, опускать его – а потом крепко схватимся, каждый за свой ремень, и – оох! Тпру! О! О! Что-то пошло не так – сзади что-то перекосило, и вся эта штука наклонилась и поехала влево – но я справился, я думаю, о боже, я надеюсь, что справился, – и Пол, да, он схватился и второй рукой, а Бочка и Тычок собрались с силами – так что мы спасли его, я думаю, о боже, я надеюсь, что спасли, – но я услышал глухой удар где-то сзади, и падение, и женские ахи, и Майк внезапно заскулил во весь голос, что очень меня встревожило, – и я обернулся, когда удостоверился, что мы надежно держим гроб, и лишь тогда увидел бедолагу Джона, распростертого на полу. Фрэнки верещала, Кимми пыталась заслонить зрелище от Дороти, а Джуди низко наклонилась над Джоном и дрожащими пальцами распутывала ему галстук. На лбу у него зияла рана (текла кровь) – и даже сейчас, готовясь переложить тяжесть на ремни (сигнализируя бровями Полу – а Бочка и Тычок, они собрались с силами), я прикидывал, что могло произойти: он оступился, быть может, споткнулся о ремень, и гроб накренился и сильно ударил его по голове. Он стонал, Джон, пока мы впятером опускали гроб, медленно-медленно, по чуть-чуть, в пустоту, что казалась бездонной. «О-о-о-о!.. – практически визжал Майк, – это я виноват. Я виноват. О боже, это я сделал… я сделал! Я! Это я должен был подставить плечо!.. Это только моя вина!..» А Джон замычал, когда Уна заорала: «Ну все, хватит, Майк! Хватит, нахуй, понял?! Заткнись, блядь, немедленно, ублюдок, ублюдок, а то я, блядь, убью тебя своими руками прямо сейчас, ты понял?!» Я обильно потел, не скрою этого – как и беспомощной благодарности, которая, полагаю, накатила на нас всех, когда гроб наконец-то грянулся о землю, ну – прямо видно было, как она всех нас затопила.

– По-моему… – произнес Джон – и он пытался встать, ноу него ничего не получалось, – по-моему… со мной теперь все нормально…

– А со мной – нет! – заорал Майк. – Со мной все совсем не нормально! Это суд божий! Суд божий! Я такой бесполе-е-езный!

Элис что-то бормотала, совершенно неподвижно стоя у края могилы, но я не мог разобрать ни единого слова.

Потом Джон снова рухнул на землю и, похоже, отключился, а Фрэнки завизжала, а Майк окончательно впал в неистовство и залепетал что-то, как буйный душевнобольной, а Уна пронзительно закричала и принялась его избивать, а Джуди заорала Тедди, чтобы он немедленно все это прекратил, просто прекратил, ради господа всеблагого в райских кущах, – а я, как сумел, ринулся туда, где стояла Элис, и сказал ей: Иисусе, Элис, – о господи Иисусе, Элис, прости меня, ради бога – за все это – а что это было, Элис? Что ты говорила? Прости, я не расслышал?.. И она сказала мне что-то, но шум и драка за нашими спинами достигли почти истерического накала, и ей пришлось почти закричать мне, что это было всего лишь нежное прощание с любимым человеком: а дальше – тишина,[97]97
  Уильям Шекспир. Гамлет, принц датский. Акт V, сцена 2. Пер. М. Лозинского.


[Закрыть] вот и все, что она сказала! На этот раз я услышал? Да, Элис, да, – я услышал, услышал. И я перешагнул через поверженного скрюченного Майка, который вопил и закрывал лицо израненными руками – а Уна пинала его и злобно шипела, – чтобы приблизиться к средоточию тревоги, что окружала Джона, потому что теперь мы просто должны, разве нет, оказать ему медицинскую помощь, это совершенно ясно – и стало еще яснее, когда я наклонился и сам увидел, как он побелел. И пока я торопливо отдавал распоряжения Тедди – пойти, немедленно пойти и позвонить в «Скорую помощь» (быстро: нельзя терять времени), я разминал ноющую спину и осторожно растирал горящие от ремней ладони и пальцы, потому что говорю вам: этот гроб, без шуток, – он был смертельно тяжелый.

Итак. Говорю же: это было ужасно тяжело. И мы едва начали приходить в себя после всего этого (интересно, возможно ли это? И вправду прийти в себя после – господи боже – чего-то подобного? Вряд ли Майк сможет; надеюсь, однако, что Джону удастся), когда Элис согнала нас сюда, наверх, и, едва мы, шатаясь, предстали перед ней, крайне сухо сообщила, что с этого дня мы – собственники и собственницы. Толком не знаю, почему мы в итоге очутились в комнатах Кимми и Дороти, – вряд ли это было сознательное решение; просто мы ведь не могли собраться в столовой, как раньше. Ну, там ведь… сами понимаете – там столь откровенно болтаются праздничные атрибуты.

«Скорая помощь», как ни странно, приехала очень быстро. Возможно, праздники предпочтительнее, коль скоро планируешь смерть или коллапс. Я не узнал его… ну конечно, я не узнал его, – но один из фельдшеров дал понять, что был в составе бригады, которая приезжала вчера, чтобы, гм – позаботиться о Лукасе. Хлопнув задней дверцей за Джоном, который все еще пребывал в обмороке, и кое-как собравшейся с силами и твердо решившей вести себя по-взрослому Фрэнки (она настаивала – твердила, что это ее и только ее место – рядом с ним), он, этот водитель «скорой помощи», подмигнул мне и весело сказал: «Ну хорошо – стало быть, до завтра, сэр?» По-моему, шутка ничуть не смешная, и уж точно весьма дурного пошиба (надеюсь, я сумел это ему внушить).

Впрочем, когда стало ясно, что это наше бестолковое собрание, фигурально выражаясь, ходячих больных, более или менее идет своим шатким чередом (отставшие, прихрамывая, бежали к финишной ленте, но не столько рвали ее, сколько спотыкались, теряя равновесие и падая), в воздухе словно повисла головокружительная тревога. Быть может, понимание того, что после ужасных новостей и последовавшей за ними ночи (бессонной от изумления) – вслед за поспешными похоронами и этой раздачей подарков через поверенного, настолько превосходящих все то, что еще могло валяться крикливо под по-прежнему сверкающей елкой (в блестящей праздничной бумаге и мотках разноцветных лент)… что теперь, когда подлинное и бесконечное время коснулось нас и вновь просочилось внутрь, скоро придется, господи Иисусе, – чем-то заняться… ибо это был первый кошмарный намек на то, что жизнь должна продолжаться?

– Джейми, – сказала Уна, когда народ начал вслепую расходиться (Джейми слышал голос Джуди вдалеке – она выглядела такой растерянной, все звала тихо: «Тедди?.. Тедди?.. Ах вот ты где, Тедди… Вот ты где…»). – Могу я – поговорить с тобой?

– Гм? Ах да, конечно, Уна, – конечно. Как поживает старина Майк? Ему нелегко пришлось, верно? Бедняга Майк.

– Бедняга Майк, – ровно произнесла Уна, – ведет себя как законченный кретин. Послушай: я правда хочу с тобой поговорить, Джейми.

– Ну – я же сказал, Уна: выкладывай. Если ты думаешь, что я могу, сама знаешь, – что-нибудь сделать или что?… Выкладывай.

И хотя Джейми был – во всяком случае, он так полагал, – весьма внимателен и открыт к диалогу, он сознавал, что к нему неотвратимо и решительно приближается Элис. Все, что Уна хотела ему сказать, отчего-то казалось ему, придется отложить (нравится ей это или нет).

– Уна, – произнесла Элис крайне властно. – Извини, что забираю у тебя Джейми, но мне очень нужно поговорить с ним. Понимаешь? Это важно.

Элис взяла Джейми за плечо и повела к двери; Уна так и осталась с открытым ртом – может, собиралась ответить, а может, и нет: как бы то ни было, Элис плевать на это хотела.

– Просто иди за мной, Джейми, хорошо? Пошли со мной наверх.

В лифте Джейми услышал свой голос:

– Ты внезапно стала вести себя очень… ответственно, Элис. В ответе, если угодно.

– Мм. Да, наверное. Видимо, потому, что у меня появилась такая возможность. Ты тоже, Джейми, – не знаю, заметил ли ты, но ты теперь… как же это? Ну, по-моему, обрел плотность, которой прежде в тебе не было, знаешь. Даже то, как ты говоришь, – может, мне мерещится, но, по-моему, ты так не говорил. Раньше.

Джейми шел за ней в комнаты, которые, остается лишь предполагать, теперь следует называть комнатами Элис (и только Элис), и думал: пожалуй, не исключено, что в общем и целом она права.

– Сигарету, Джейми? У меня где-то завалялись турецкие… а – ты уже достал.

Джейми уставился на «Житан» в своей руке.

– И правда, – признал он.

– Выпить не хочешь? Садись, пожалуйста.

Джейми присел на подлокотник кресла. И покачал головой.

– Сигареты довольно. Похоже, я бросил пить. И есть. И спать. Вообще-то почти все бросил…

– А секс? Секс ты тоже забросил? Открою, пожалуй, шампанское.

Джейми смотрел, как она шагает через комнату. Она отворила невысокий, до зеркального блеска отполированный шкафчик красного дерева, который оказался небольшим холодильником. Элис вернулась, протягивая бутылку «Болянже».

– Джейми? Ты не мог бы? У меня неважно получается.

Джейми зажал сигарету в углу рта и принялся откручивать проволоку.

– Ты другая, Элис. Ты уже… совершенно другая.

– Но, вероятно, лишь потому, что я могу. Ты не ответил, Джейми. А секс? Его ты тоже забросил?

– Ну… – легко сказал Джейми, вынимая пробку, – вообще-то я бы так не сказал. По крайней мере, теоретически. Скорее секс забросил меня – это ближе к правде. Каролина… ну, знаешь: Каролина. Когда она была здесь… а где бокалы, Элис? У тебя тут есть бокалы?.. Ах да – вот. Хорошо. Может, я все же чуть-чуть выпью. Если ты не против.

– Только немного, Джейми, потому что ты за рулем. И что Каролина? Что она?

– Гм? Ах да – ну, просто она… в смысле, она сюда переехала, как ты прекрасно знаешь, – но она не чувствовала… вероятно, она не чувствовала, что для этого настал момент, гм, – вот, могу только предполагать. В общем – мы сексом не занимались, если ты об этом. Готово, Элис, – быть может, от шампанского тебе станет… ну не знаю. Не лучше. Лучше – это было бы глупо. Ты сказала, что я за рулем? Я правильно тебя расслышал? Ой, извини, – я перелил через край, самую малость.

– Спасибо, Джейми. Мм. Вкусно. Да… Печатня, она, в общем и целом, похоже, не слишком располагала к сексу. Вообще-то странно. Я думаю, кто-нибудь со стороны – ну, знаешь, чужаки, которые про нас слышали… они бы решили, что у нас тут одна нескончаемая оргия, вроде того. Если учесть… все составляющие.

Мм, подумал Джейми: что ж, по-моему, я понимаю, к чему она клонит. В смысле: бог ее знает, если честно. Все мои выводы как минимум нездоровы. Интуиция моя – ну, изуродована до неузнаваемости. Но она явно может иметь в виду только одно? В конце концов, она меня поцеловала: она, Элис, поцеловала меня. Дважды.

– А то, как ты говоришь, – неожиданно продолжила она. – То, как ты теперь говоришь. Знаешь… это почти, ну, почти напоминает мне…

– О нет, – перебил ее Джейми. – Даже не думай. Я этого недостоин. Но послушай, Элис, – что ты говорила о… за рулем, я правильно понял?

– Ты уходишь от темы, Джейми.

– Нет, Элис, нет. Я возвращаюсь к одной из твоих. Это ведь ты сказала? Долить тебе еще? А? Добавить?

Элис вздохнула и отставила бокал. Чего бы она ни добивалась, если вообще чего-то добивалась – Джейми, если честно, верьте ему, вообще ничего больше не понимал, – она, похоже, отказалась от этой мысли. Оно и к лучшему, думал он. Потому что я, наверное, пытался – я некоторым образом стремился рассеять духоту этого тумана и обнаружить себя во власти если не полновесной, с членом наперевес, похоти, то хотя бы необходимости отклонить или остановить эти стрелы потрясения, ухватиться, быть может, за то, что поможет содрать маску с моего лица, ослабить влажные кольца страдания, кои порой не дают дышать. (И она в чем-то права, Элис, – я прежде не говорил и не думал вот так.) Но я смотрю на нее сейчас и понимаю, что это невозможно: думаю, она и сама это знает. Хотя, я уверен, не знает, почему: я только сейчас понял, в чем дело, и ей, Элис, это бы чертовски не понравилось. Когда она сказала мне (вчера? В этой жизни?), что они с Лукасом… никогда. Не трахались. Никогда. Они этого просто не делали. Ну да. Я думаю… если бы они, понимаете, – трахались. То. Я бы очень хотел, несомненно, очень хотел бы стать… ближе. Проникнуть в нее так глубоко, как только может… проникнуть мужчина. Но если Лукас не стал; думаю, и мне не стоит. Я последую за ним.

– Джейми, – сказала Элис – на этот раз живо: она снова оживилась. – Вот. Возьми ключи. Я хочу, чтобы ты съездил за Фрэнки. Не хочу, чтобы она оставалась там на ночь. Она не привыкла к… подобным вещам. Здесь все написано – где она, и все остальное. Сент-Джонз-Вуд, кажется, – несколько миль. Частная клиника. Ну разумеется. Это ведь Джон, да? Итак. Ты съездишь? Хорошо?

Джейми поставил бокал и взял у Элис связку ключей и клочок бумаги, тем временем судорожно пытаясь закурить еще сигарету.

– Ну… да, видимо. Гм – ключи?..

– Запасной набор. Он хранил их у… Он хранил их здесь.

Джейми широко распахнул глаза:

– Они от… «алвиса»?..

Элис позволила себе короткую и очень горькую улыбку.

– Первый, Джейми. Первый. Это первый проблеск оживления, который я увидела в твоих глазах. Да, Джейми, – они от «алвиса». Не путать с Элис… Валяй, иди вниз и выеби эту чертову штуку.

Она разозлилась – вы только посмотрите на нее.

– Ах да, Джейми, – и забери с собой эту дерьмовую шутку, хорошо?

И она сунула Джейми в руку, и без того уже переполненную… что именно, на этот раз? Что это? Ой, да это же… Иисусе. Ну, это чертовски странно. Зачем она мне это дала? И что тут не так? Что ее расстроило? Дерьмовая шутка, сказала она?..

Джейми оставил Элис (ничего больше не сказал: глаза ее сверкали) и, спускаясь в лифте, попытался разгадать загадку. Он разогнул уголки мемориальной открытки, посвященной Лукасу и врученной лично Элис, одной из открыток, которые он в тот самый день с такой любовью напечатал.

Изящная черная рамка. «Лукас, – гласил текст, – Источник всех наших благ». Неплохо сказано, а? А потом, под скромным и благородным картушем: «Дух его вечно будет витать меж нами. Пусть земля ему будет пуком».

Что? Погодите-ка: что?.. о боже, нет – я не мог, правда же?..

Джейми – он похолодел: покрылся холодным потом, точно вам говорю, когда лифт достиг земли и, содрогаясь, остановился – одной рукой Джейми провел по небритой щеке, другой нащупывал в кармане сигарету. Я сгораю – я сгораю, я сгораю, о боже – сгораю от стыда. Я хотел отправить его на небеса – но обнаружил, что лишь изрядно продвинулся по дороге в совсем другое место. Я уложил на нее эту мерзкую и оскорбительную плиту благих намерений.

Ох, ладно. Если из этого и следует какая банальность, то она такова: что сделано, то сделано. Верно? Итак. Где, она сказала, стоит «алвис»? Гм? Потому что, пожалуй, сейчас я пойду и выебу эту чертову штуку.

Жду. Сейчас я жду. Сунул нос за дверь этой самой клиники (нашел ее без особых проблем, к большому своему удивлению) – и, господи боже, я вам говорю, ничего общего с теми больницами, к которым я привык. Скорее похоже на отель. А рождественские украшения в фойе: «Харродс» сгорел бы от зависти, без шуток. И, гм… извините, слегка отвлекся. Просто сидеть в этой машине… вроде как обо всем забываешь, честное слово. В смысле, я знаю, вы скажете: о господи, Джейми, приди в себя, да? В свете, ох – всего, ради Христа, это всего лишь машина, в конце-то концов. Ну да – я понимаю, это совершенно разумное отношение – которое, уверяю вас, если бы мне представилась такая возможность, ну – я бы не раздумывая разделил. Но… некоторые вещи, как все мы понимаем, разные люди воспринимают по-разному, не так ли? Это всем известно. И эта машина… ну, вы меня уже раскусили. Я либо да, либо нет. Мания, знаете ли. И эта машина, эта совершенно роскошная, роскошная машина… ну: давайте просто скажем, что я – да, и оставим этот разговор, хорошо?

Итак… извините, извините, немного отвлекся, говорю же (всякий раз, когда шевелишься, знаете, вас заново обволакивают ароматы кожи…), но ситуация на данный момент такова: я поговорил с девушкой в приемной, и она позвонила в палату, наверное, куда положили Джона (она не сказала мне, как у него дела, ничего такого: вряд ли она в курсе или ей вообще есть до этого дело), и Фрэнки перезвонила ей через минуту или две и сказала, что спускается. Сказала, что от нее тут больше никакой пользы, она валится с ног и скоро будет. Итак. Жду. Сейчас я жду. То включаю, то выключаю зажигание. Машина не просыпается рывком – слышишь только ласковое урчание… а потом обрываешь его… на самом деле нет: оно мягко угасает. Может, я и ожидал, что на поворотах она будет как танк (потому что она элегантна, да, однако большая девочка, ничего не скажешь)… но гидроусилитель руля – он все за тебя делает. Боже, она просто мечта. Она совершенна. Как я понимаю, отчего Джон ее любит. В смысле, просто сидеть в ней – это, в некотором роде, слегка напоминает Печатню в миниатюре: ты в полной безопасности. Ну, по крайней мере, напоминает прежнюю Печатню; теперь – кто его знает. Пожалуй… пожалуй, я вот что сейчас сделаю: быстренько включу зажигание, а потом выключу. Отвлекусь от страха перед страхом (он подкрался слишком близко).

Темно. Уже темно. Она только что навалилась на меня, эта зимняя ночь. Всю дорогу сюда (изо всех сил пытаясь вспомнить, как водить машину) я не ощущал неподвижный и неизменно жуткий сумрак вокруг – он легко сошел бы за предрассветные или закатные сумерки, хотя на самом деле было – что? Вторая половина дня. И на улицах, кажется, ни души. Что ж – сегодня Рождество, напоминал я себе снова и снова. Пара одиноких мужчин в автомобилях, застывшие мрачные гримасы – от чего они бегут, гадал я. Куда едут? Да нет: вряд ли у них была цель. Просто убивали кусочек бесконечного сегодняшнего времени.

И все же, бог мой, – каково, интересно, обладать такой машиной? Для меня непостижимо вообще оказаться в подобном положении. В смысле – такая машина предполагает, что у тебя есть все остальное – имущество, женщины, все, что положено. Но ведь Джон богат, так? Да, богат – совсем как Лукас. Наверное, единственные двое моих знакомых за всю жизнь, кто деньги, трату денег, просто-напросто не замечал. Ну да. У меня были машины, конечно. Изредка маленькие автомобильчики. Хотя довольно давно (одно из многих яблок раздора с Каролиной, как вы, наверное, уже не помните – да и с какой стати вам помнить? Я о ней, знаете ли, ни секунды не думал, с тех пор как она ушла. Что ж: она у своей матери. С ней все будет хорошо. Интересно, Бенни перед уходом успел набрать пригоршню этих совершенно потрясающих с виду крекеров?.. Потому что он, Бенни, любит крекеры: ну, все дети любят, наверное).

Конечно… до меня только что дошло (только теперь, честное слово, во мне и впрямь забрезжило понимание), что отныне я тоже собственник. Эти тысячи квадратных футов, на которых я шебуршал… мои. Интересно, что бы сказала Каролина? Если б узнала. Не то чтобы ей действительно нравился простор. Может, нам перегородить комнаты, часто спрашивала она: как Майк и Уна. И еще: может, снимем эти кошмарные картины, раз уж об этом зашла речь? Прости, Каролина, – извини, я не совсем расслышал? Извини? Что ты сказала? Ты об этих холстах говоришь? Об огромных образцах живописи действия, вот этом и этом, ты о них? Моих немногих попытках проникнуть в мир творчества? Ты о них? Ну да, Джейми: в смысле – я не хотела, знаешь ли, оскорблять тебя в лучших чувствах, вовсе нет, но они правда совершенно ужасно большие и яркие и, ну… это ведь не то чтобы настоящие картины, да? В смысле, они же ничего такого не значат, да? Может, мы снимем их, а потом съездим в город и купим взамен что-нибудь действительно хорошее. Мм, начал я: мм, Каролина – мм. Ну. Не вижу смысла что-то еще говорить. Они кое-что значили для меня, понимает она или нет (явно не понимает), – но на самом деле я думал вот что: эй – притормози, Каролина: поменьше «мы», ладно? Это мое жилище – мое. А ты – ты только что приехала…

Мне его не хватает. Мне его не хватает, понимаете? Нет: не «не хватает» – слишком блеклые, слишком затасканные слова. Я… продырявлен, вот как. Когда сквозь тебя промчался поезд, необходимо время, знаете ли, чтобы хотя бы собрать разбросанные части, не говоря уж о том, чтобы начать подшивать ободранные края столь катастрофического прорыва. А времени прошло мало – да вообще не прошло. Иисусе – в этот час вчера он был жив, понимаете. Господа боже. Все мы были живы.

Я тут… пока сидел и изо всех сил пытался с этим справиться (старался, чтобы меня не скрутило слишком сильно: плохо, сами знаете, в такие моменты быть одному)… я рылся в отделении для перчаток, послушайте… потому что это ужасно интересно, правда? Что люди на самом деле там держат. Ну – я едва не рассмеялся, я правда чуть не рассмеялся: если бы кто-то сидел рядом, я уж точно бы громко и сально фыркнул, для проформы. Потому что там лежало не что иное, как великолепная пара коричневых, мягких, как воск, простроченных кожаных перчаток: ни разу, похоже, не надетых, но на своем законном и предназначенном для них месте. И еще… что же это?.. О, просто замечательно – да, конечно, это же дар богов, вот что это такое. А я и не знал, что она мне нужна, пока она не выкатилась ко мне в руки: полная запечатанная бутылка виски. И не просто какого-нибудь старого виски, нет: это «Макаллан»[98]98
  «Макаллан» – шотландское односолодовое виски.


[Закрыть] двадцатипятилетней выдержки. Что ж. Пойдет. И да – пошло: первый глоток, ммм, – просто изумительный. Мягкое, точно сливки, но по башке вмазывает дай боже. (Кстати, о привычном моем наркотике – о сигаретах… что ж, я, по правде говоря, в последнее время их даже не упоминаю. Нет смысла, потому что я зажигаю одну от другой. Это все равно что рассказывать вам, вот, послушайте: я вдыхаю… я выдыхаю; я вдыхаю… я выдыхаю. Понимаете? Вы принимаете это как должное. По умолчанию. Да. И, раз уж об этом заговорили, – мне здорово повезло, что я наткнулся на иностранную лавчонку недалеко от шоссе. Две пачки «Житанз», пожалуйста, сказал я продавцу. Извините – такого не держим. «Кэмел»? Нет? «Голуаз»? Нет? Хорошо, ладно, – а что у вас есть? А. Да. Понимаю. Как обычно. Тогда, наверное, «Ротманз», да: дайте мне четыре пачки «Ротманз». Да что там, пять: какого черта.)

А потом я ужасно испугался – аж примерз к сиденью и разлетелся на куски (по-моему, я даже вскрикнул), – когда дверца автомобиля распахнулась, за ней мелькнула кошмарная ночь, ворвался холодный ветер и благоуханная сказочная Фрэнки, шелестя, заполнила весь салон своими ногами и волосами, своими шарфиками и ногтями, и дверь мягко щелкнула, закрываясь за ней, а потом Фрэнки улыбнулась и сказала: о, Джейми, спасибо огромное, что приехал, и извини, что заставила ждать так долго, и, господи, Джейми, здесь так накурено, я просто задыхаюсь…

– О боже, прости, Фрэнки, – прости. Я, гм, – открою… но, может, ты замерзнешь, если я, гм, – открою?..

– Включи кондиционер, Джейми. Вот – кнопка вот здесь.

– Ой, точно: кондиционер. Разумеется. Балдеж. Замечательно. Как, гм, – он поживает, Фрэнки? Гм? Все в порядке? Он не слишком плох? Боже, знаешь… я сто лет этого не говорил…

Фрэнки вздохнула и посмотрела на мягкий кремовый потолок.

– Я ужасно устала: ты в курсе? Ооо – это виски? О, дай мне глоточек, пожалуйста, Джейми. Чего не говорил? Чего сто лет не говорил?

– Гм? А. Ничего. Балдеж. Ничего. Забудь. Вот – я только вытру, ну, знаешь, – горлышко и вообще. Не знал, что ты пьешь виски.

– Можно и не вытирать. Вообще-то сзади есть стаканы, но я просто не в силах за ними лезть. Много не пью. Но сейчас такое странное время. Что такое балдеж? От слова «обалдеть»? Словечко из шестидесятых, «Битлз» и все такое? Видишь? Я кое-что знаю. Я не дурочка, хотя все, кажется, так считают.

– Я не считаю, Фрэнки, – быстро ответил Джейми. – Я думаю, ты просто… думаю, ты…

– Боже – оно и правда крепкое, правда? Хотя вкусное. Так что ты обо мне думаешь, Джейми?

– О… что ты просто очень – хорошая. И уж конечно, совсем не дурочка. Скажи мне, наконец, Фрэнки, – как, гм?..

– Джонни? А – довольно неплохо, слава богу. Очень-очень-очень небольшое сотрясение, сказал доктор. Он сейчас спит. Бедняжка. Однако, Джейми, – это ж надо такому случиться. Еле объяснила им все, просто кошмар какой-то. То есть – ударился о гроб… а они так смотрят на тебя, типа. И доктор спрашивает, мол, а гроб был полным? А я отвечаю, что да, полный, полный… хочешь еще глоточек, Джейми? Вот, держи. Ладно – да, говорю, был. Он был полным Лукаса.

– Иисусе… – выдохнул Джейми, медленно откручивая крышечку с «Макаллана».

– Да, я понимаю, – энергично согласилась Фрэнки. – Именно. И доктор говорит, ну, тогда неудивительно, что его так контузило, потому что они бывают очень тяжелыми, знаете ли, эти полные гробы.

Джейми опрокинул виски в горло, его широко открытые глаза соглашались с ней целиком и полностью.

– Ну, наверняка он прав, – заметил он. – Не пора ли сниматься с якоря, Фрэнки? Поехали домой? В смысле – вообще-то я никогда, знаешь ли, не ударялся о гроб, ничего подобного. Если честно. Даже о пустой, знаешь… но я уверен, что этот доктор прав. Я бы сказал, они наверняка очень тяжелые твари.

Фрэнки смотрела на него.

– Это все? – просто спросила она.

– Гм? Все? Извини, Фрэнки, – я не совсем, гм… что все, а?

– Все, что ты обо мне думаешь. Хорошая. Просто – хорошая? Это все, что ты думаешь?

Джейми облокотился на руль и упер подбородок в ладони, дыша сквозь пальцы, которые теперь почти закрыли рот.

– Нет… – медленно произнес он. – Это не все, Фрэнки. Далеко не все. Если ты правда хочешь знать…

И он повернулся посмотреть: правда ли она хочет.

Фрэнки заморгала:

– Да? Ну? Да?

– Что ж… – вновь заговорил Джейми – и, пожалуй, голос его, кажется, охрип. – С первого взгляда я подумал, что ты… ну, я собирался сказать «просто божественна»… но этого слишком мало, Фрэнки. По-моему, я за всю свою жизнь не видел человека прекраснее. Вот что я… подумал. И думаю… До сих пор так думаю. Да.

Джейми отвернулся от нее и уставился в окно; но увидел в нем лишь отражение собственных виноватых глаз, а под ними серые круги. В повисшей тишине он решил прикусить губу. Так он и сделал, одновременно сказав Фрэнки: «Ах да – кштати, Флэнки… Лукаш зафефял нам, офтавил нам нафы, ну…» (а потом он подумал, господи, пидор ты тупой, – ты говоришь, как законченный дебил: немедленно прекрати жевать)… гм, квартиры, комнаты, жилища. Как их ни назови. В Печатне.

– О, – сказала Фрэнки. – Джон ее продаст. Он продаст свою.

Резкая ледяная дрожь пробежала по Джейми: пронзила его с головы до пяток, принялась нарезать его на тонкие ломтики.

– Что? Правда? Почему? Почему ты так говоришь? Откуда ты знаешь?

– Он продаст. Я просто знаю. Тебе это – нравится, Джейми? Я тебе не – мешаю, а?

Джейми взглянул на ее руку, неподвижно лежащую на его бедре: вероятно, она сейчас об этом говорила.

– Нет, я – да. Да, хорошо. Совсем не мешает. Ну – в некотором смысле мешает, конечно…

А потом он просто рухнул на нее: боже, о боже – он просто не мог удержаться. Он держал ее – Иисусе, ее прекрасное, прекрасное лицо, он держал его в ладонях и страстно пил сладость ее губ – а когда она вздохнула, совсем чуть-чуть, в его крови загорелся пожар, подобного которому он не мог вспомнить, наполнил его силой и дрожью. Ее прохладные пальцы ласкали его загривок – острые ноготки теребили его волосы, и кожа его горела и пульсировала.

– Фрэнки!.. – выпалил он – и то, как ее сливочные плечи сбежали вниз и превратились в груди, пока его расплавленные руки шли рябью по всему ее телу… – По-моему, ты просто, ох – совершенна – совершенна – совершенна!..

– Осторожнее… – выдохнула Фрэнки – и бульканье застряло где-то в глубине ее горла, а сверкающие глаза ее прыгали и танцевали перед ним. – Ты такой… колючий, Джейми…

– Прости – прости – о боже, дай мне подержать тебя – почувствовать тебя, Фрэнки!..

– Мне нравится, – прошептала она. – Мне нравится, Джейми… щетина…

И теперь она вела его ладонь по гладкому своему колену в темные, разбухшие тайны. Потом замерла – остановилась (он испугался), а потом продолжила путь, до самого конца, где жар был просто нестерпим, и накрыла его ладонь своей, так нежно, и его пальцы усталым и благодарным чудовищем улеглись в мягких и влажных глубинах и складках. А потом. Он ощутил иное тепло – оно распустилось навстречу ему, пальцы его ласкали округлую, растущую, тугую, гладкую как шелк, выпуклость, а сам он искал, томился по свету в ее глазах, и в головокружении не находил их, и тяжело дышал, ибо сердце его яростно трепыхалось и пыталось остановиться, но наконец он нашел ее лицо, и крошечные искорки страха, мерцавшие в ее глазах, легко растаяли от жара, когда Джейми и Фрэнки оба поняли, что это было хорошо, о да, очень хорошо… нет, больше, думал Джейми – это не просто хорошо, только и смог подумать Джейми, прежде чем почти потерять сознание… это… это само совершенство.

Позже они целовали и облизывали пальцы друг друга; потом снова мягко слились губами. Джейми медленно оторвался от нее, тряс головой в радостном недоверии. Разум его словно заново настроили, возродили эти возникшие из потрясающе полного и всецелого откровения иглы (они словно тянутся к каждой моей клетке – и прорастают, да; они прорастают). Иисусе, кто бы мог подумать, что Фрэнки? Ну а я – я бы никогда не полез в такие: для меня это темный лес. Малейший всхлип намека я немедленно отмел бы как бездумную судорогу, которой, умоляю тебя, господи, он наверняка должен быть. Мне надо подумать – немного подумать об этом; но, знаете, не слишком долго.

Джейми осторожно надавил на руль и завел мотор: «алвис» медленно отправился в путь (быть может, он их куда-нибудь вывезет). Джейми выехал за ограждение темной, пустынной парковки, тусклый свет фар превратил вытянувшееся перед ним гудроновое шоссе, скользкое от дождя, в глубокое и бескрайнее море раскрошенного угля и бриллиантов. А потом сердце его замерло в груди, когда дальнее крыло со скрежетом въехало в чертов низкий парапет, приближения которого Джейми даже не заметил, и они оба с Фрэнки вздрогнулии сжали челюсти, стекло зазвенело и что-то, лязгая, покатилось (какая-то деталь погнулась и отлетела).

Уна, она поймала меня, как раз когда я собирался подняться в лифте (я только-только оторвался от Фрэнки). Джейми, сказала Уна, – теперь мы можем поговорить? Да? Нет, ответил я, – извини, Уна, но нет, не сейчас, сейчас я говорить не могу. Я и правда не мог. Мне надо было лечь в постель, опустить голову на полушку и уставиться в потолок. Что я и сделал. И знаете, что я чувствую? Каково мне? Я переполнен – переполнен, да: до краев переполнен стыдом. Я не оправдал доверия. Что случилось? С моей твердостью? Она куда-то испарилась. Почему я стал – насильником?.. Потому что не важно, как она хороша – как идеально подходит мне (каким это кажется правильным)… она ведь не твоя, так? Она Джона – и ты это знаешь, ты знаешь это. О господи, Джейми – тебе нет прощения: тебе должно быть стыдно. Он, Джон, лежит – страдает, да, в милях отсюда, – а ты попросту вторгся на его территорию, так? И безупречная чистота, которую мы все ценили, теперь запятнана. И в результате еще одного бесполезного благого намерения – был нанесен вред, и это ранит Джона, ранит его в самое сердце. Потому что, господи боже. Целое новое крыло и габаритный фонарь: это же целое состояние у такой машины.