Текст книги "Отпечатки"

Автор книги: Джозеф Коннолли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

– Но послушай, Джейми, старина, – если ты уже выдержал несколько часов, ну – это, пожалуй, неплохое начало? А?

Джейми нервно посмотрел по сторонам, словно хотел наверняка убедиться, что никто не затаился за углом и не подслушивает, а значит, не сможет насладиться следующим пассажем:

– Ну… на самом деле, о господи, – я выкурил всего одну, если честно. В окно. Чуть с лестницы не упал. Мог бы убиться. А потом мне стало, ох – довольно омерзительно, если по правде, – потому что, смотри, я думаю, я – такой же, как вы все… я не хочу все время делать вещи, которые Лукас четко, ну знаешь – запретил… почему я и пошел спросить его, да? А потом, когда Элис сказала… о боже – я просто вернулся и прикурил еще одну. Это безнадежно. Упал с лестницы на этот раз: мог бы убиться. Так вот, я подумал: еда – еда может мне помочь. Пара бокалов твоего вина, да? Видишь – хоть это я все-таки помнил. О боже. Да, хорошо – я пожую «Фрутгамс». Иисусе. Говорю тебе, Тедди, – я просто не смогу это сделать.

– Ну, Джуди по-прежнему не против тебя полечить, если хочешь попробовать. Кстати, она просила передать, что любит тебя.

Джейми с отчаянной энергией молотил челюстями – задал этим «Фрутгамс» чертовски хорошую трепку (черной, да, а потом зеленой и еще янтарной, которые лежали за ней: навязчивое влечение, понимаете? Зачем ограничиваться одной, когда есть и другие?).

– Правда?.. – умудрился произнести он. – О, это… очень мило. Здесь все такие…

Тедди пожал плечами, словно это было очевидно:

– Просто так здесь заведено. Накладывает отпечаток. Послушай – может, сбегаешь наверх, перекинешься с ней словечком? Гм? Мне надо отвезти бутылки вниз, на кухню, я скоро вернусь. Поговори с ней, Джейми, – она очень хорошая, знаешь. Правда. Очень позитивная. Тебе нечего терять, так? Гм? Послушай – я только что сообразил: ты же отдал ей сигареты? Отдал ведь, да? Так как ты?..

– О боже, Тедди. Ты явно понятия не имеешь, какие мы, наркоманы. Хитрые, Тедди, – хитрые, да, и отчаявшиеся, и совершенно зависимые. Ты что, правда думал, что я отдал все? Нет-нет – у меня были еще. Еще много. Большинство сумок, которые вы несли, были чертовски плотно набиты ими, если честно… о господи, Тедди – даже просто говорить о них!.. Мне нужно – мне нужно, Тедди: мне нужно!..

Тедди коснулся его плеча:

– Сходи поговори с Джуди. И думай о Лукасе.

Джейми вздрогнул, крепко закрыл глаза и изо всех сил постарался, о господи, собраться, чтобы хотя бы пригладить дрожащими пальцами грязные и взъерошенные волосы – уже, в некотором роде, начало.

– Ты… прав, Тедди. Конечно, ты прав. Мой первый день здесь, а я уже подвергаю себя, ох – такой опасности. Чего я – в общем, ужасно не хочу делать. Хорошо. Я пойду и поговорю с Джуди. Может, она мне поможет… Спасибо, Тедди.

Тедди одобрительно хлопнул Джейми по спине и покатил прочь свой звенящий груз почти настоящего бургундского.

– Запомни мои слова, – крикнул он через плечо. – Не за горами день, когда ты будешь над этим смеяться. Мы все будем, Джейми, старина. Выше нос!

Джейми неуверенно провел рукой по холодному и вечно потному лбу (боже, с меня просто течет). «Да? – подумал он. – Да? Ну, может быть. Надеюсь, что так. Я правда надеюсь. Потому что чертовски уверен: сейчас мне совсем не смешно».

– Так ты точно-точно-точно уверена, что тебе оно нравится, Джуди, или нет? Ты это не просто из вежливости? Это не просто слова?

– Господи, Фрэнки, цветочек, – вздохнул Джон (хотя в его голосе было полно очевидной для всех снисходительности), – она же тебе сказала, а? Ну? Ей нравится – правда, Джуди? Да, ей нравится. Она так сказала. Нам всем нравится. Оно выглядит на тебе совершенно божественно.

Фрэнки перестала кружиться посреди комнаты и широко расправила юбку роскошного платья из гладкого бархата, сверху облегающего, снизу струящегося, темно-фиолетового, отделанного атласом еще темнее. Какой-то миг казалось, что она, быть может, балансирует на грани реверанса – но нет: она просто смотрела, совершенно потерянная в этом платье (а в глазах ее светилась любовь).

– Оно ведь прекрасное, да? – лукаво хихикнула она. – Ну а как же иначе, да, Джонни? Ой, Джуди, страшно сказать, сколько оно стоило!

Джуди улыбнулась.

– Легко могу представить, – сказала она. – Еще шардоннэ, голубки? Выпьешь еще капельку, а, Джон?

– Можно добавить, – согласился Джон, наклоняясь вперед с бокалом. – Поразительно, какие цены сходят магазинам с рук в наши дни. Я хочу сказать – платье прекрасное, о да, конечно. Но боже мой – в конце концов, это всего лишь платье, а? Ну и ладно. Смотрите, как моя Фрэнки в нем еще прекраснее, чем обычно.

– Как мило, Джонни! – засмеялась Фрэнки, низко наклонилась и мазнула его поцелуем.

– Что еще вы купили в вашем маленьком кутеже? – спросила Джуди, подливая шардоннэ в свой бокал – отмечая, что в бутылке осталось едва ли с дюйм и выливая все до конца. – Ну… – поправилась она, – не таком уж и маленьком, по-видимому. Такая куча одежды…

– О – не так уж и много, – признался Джон. – Растение, разумеется – ежемесячную арековую пальму. Понятия не имею, что происходит с растениями, которые я покупаю. Я пробовал их поливать и не поливать. Подкармливать и морить негодяев голодом. Ставить на солнце и в тень – по-моему, я все испробовал. Но нет. Иногда мне кажется, что я владею каким-то ботаническим хосписом. Я нянчу этих свинтусов с любовью, а потом они умирают.

– Ха! – засмеялась Джуди. – Может, горшки слишком маленькие? – И вдруг насторожилась: – Ребята, вы ничего не слышали? Ничего? Вроде как стук, что ли?

Джон и Фрэнки тупо смотрели друг на друга не больше секунды – а потом они оба услышали, пожалуй, всего лишь намек на что-то подобное. Джуди вскочила и бросилась к двери – которая чуточку приотворилась, не успела Джуди до нее добраться.

– Гм – привет… – очень опасливо поздоровался Джейми. – Я не совсем уверен, что мне стоило, ну…

– О боже, заходи, Джейми, – заходи. Смотрите все – это Джейми. Вы ведь помните Джейми? Заходи, Джейми, не стесняйся. Я как раз собиралась открыть еще одну бутылку шардоннэ – ты явно умеешь рассчитывать время. Мы тут совсем не привыкли стучать, знаешь ли. Стук в дверь – он меня здорово удивил.

– А, ну, хорошо, – с глупой улыбкой произнес Джейми, думая, ох – если честно, о двух вещах, пока тащился по очередному обширному деревянному пространству. Первое: неуклюжий идиот; второе: ебаная сигарета. А потом он увидел Фрэнки, и, боже, – все вылетело у него из головы, кроме мгновенного приступа чистой, незамутненной похоти. Господи боже мой, она само совершенство, я вам говорю, эта женщина. Вы только посмотрите на ее восхитительное платье! Идеально подходит для того, чтобы лихорадочно вцепиться в него руками и с визгом сорвать с ее тела роскошные надкрылья, а потом, задыхаясь, добраться до теплой, женственной, тугой спелости, которую она должна в нем таить. Потому что я вот такой, знаете ли – мгновенный удар, пугающе мощный – а иначе, по-моему, не о чем говорить. Что-то похожее я испытал с темно-синим блестящим «алвисом» Джона (ой, а Джон тоже здесь – привет, Джон!). Да я чуть не облизал ее всю, эту машину, сами знаете. Если б я поерзал по ее кожаной обивке… ну, если честно, я быстро бы возбудился, чуть не кончил бы. Вот уж дикость. Я не пытаюсь в этом разобраться, нет, больше нет. Это в моей природе. Я лишь признаю, что это во мне есть: нравится вам это или нет, во мне оно есть. Да. Но Фрэнки – о мой бог, эта Фрэнки! Особый случай. И чего я хочу – чего я на самом деле хочу, это не узнать ее, нет – не пригласить ее на ужин, не устроить потом, например, пикник или поход в театр, нет-нет: ничего подобного. Я хочу выебать ее на полу. Прямо сейчас. В этот самый миг возбуждения. И хорошо бы, конечно, если ее дружок Джон и Джуди, милая Джуди, сочли уместным покинуть помещение со всей должной поспешностью и скромностью – но если нет, значит, нет. Глядите, если охота: глядите, ради бога. Аплодируйте, если хотите – если вам приспичит. Господь всемогущий, да можете хоть поставить киоск и начать продавать билеты, можете орать, дудеть, топать, кричать «ура» – мне дела нет. Во всяком случае, пока я лежу на полу, глубоко засадив в эту удивительную, сказочную женщину. Да. Именно. Однако если не выгорит… уххх, да, я бы выпил капельку шардоннэ. Да – бочка или около того шардоннэ может слегка придушить мою жажду, мою тоску по этому чудовищу – никотину, пока я вправляю на место отвисшую челюсть и вытираю похотливый пот со лба – оставлю их до ночи, до постели – одинокой и голодной, – ибо мистеру Пыжику не светит сегодня оказаться в норке. И, боже – чертово колено, знаете ли, мне несладко: здорово разболелось. Не думал, что ушибся так сильно.

– Что у тебя с коленом, Джейми? – заботливо спросила Джуди. – Вот, Джейми, – лучшее шардоннэ Тедди. Твое здоровье. Ты все время его потираешь. Старая боевая рана, а? Осторожнее, а то Майк Киллери добавит его в свою коллекцию.

– Ха! – хохотнул Джейми (он уже опустошил бокал и сейчас протягивал его Джуди – она и повернуться не успела; что еще, блядь, за Майк Киллери?) – Нет, я, ну – вроде как наткнулся на полную тележку самого лучшего, гм, боюсь, чего-то другого Тедди. Красного.

– А, – поняла Джуди. – Бургундский экспресс.

– Колени, – с нажимом сказал Джон. – Знаешь, они бывают настоящими ублюдками, эти колени. Стукнешься где-нибудь и думать забудешь, а потом – о господи, через много-много лет – они напомнят о себе и подставят тебе ножку. В моем случае – буквально. Первыми выходят из строя. У них память слоновья, у этих коленей. Имей в виду. Я-то разваливаюсь на части весь, так что им недолго осталось безобразничать.

– Ой, не глупи, – набросилась на него Фрэнки (словно хмурая кошка кружила вокруг ее недавно вылупившихся цыплят: кто-то же должен их защитить). – Ты в прекрасной форме, Джонни!

Джон засмеялся – и Джейми, ему тоже пришлось оскалиться, потому как: он ведь не был в прекрасной форме, да? Да и вообще хоть в какой-нибудь. Старичок Джонни, как она его называет. В смысле, боже, – ему, небось, вдвое больше, чем мне, а? Мужику этому. И посмотрите, что у него есть! У него есть Фрэнки. Почему?.. Деньги. А еще у него есть «алвис». Почему?.. Деньги. Иисусе…

– Как «алвис»… – услышал Джейми собственный голос. – В смысле, ну – в прекрасной форме.

Джон довольно заулыбался вердикту – но вскоре его отвлекла Фрэнки, которая одной рукой схватилась за нос, а другой махала вверх-вниз, словно отчаянно пыталась заловить несущееся мимо такси – а может, ей просто неожиданно приспичило в туалет.

– Я только что вспомнила, – пробулькала она. – О коленях, да? Когда вы заговорили о коленях – я вспомнила одну ужасную глупость из детства. О боже – вот ведь дурдом, какие вещи иногда помнишь? Однажды днем я бегала туда-сюда – ну, знаете, как все дети, и я – ну, наверное, я – не знаю, я, наверное, наткнулась на что-то или вроде того, и я, рыдая, побежала к матери – Коленка! Коленка! (рыдала я). Мамочка, мамочка, я поранила коленку! И знаете, что она сказала? В жизни не догадаетесь, что она мне сказала. Она сказала: «Ну, Фрэнки, – это тебе урок, не так ли? Это научит тебя не бегать все время туда-сюда босиком!» Правда, забавно? Босиком… Поразительно, да, что она мне это сказала?

– Матери иногда бывают странные… – сказала Джуди.

– Ну не дурдом ли, – продолжала лепетать Фрэнки, – что я вообще это вспомнила! То есть – господи, сколько лет прошло.

– Ну да, – улыбнулась Джуди. – Можно предположить…

– А «алвис»! – продолжала Фрэнки, здорово заведенная и взвинченная явно безостановочным ходом собственных мыслей. – Когда кто-нибудь говорит «алвис» – ну потому что это такое странное и забавное слово, правда? «Алвис». Так вот – я всегда думаю про, ну знаете – Элвиса, да? И я читала совершенно потрясающую вещь. Хотите, расскажу? Очень забавную.

– Про «алвис»? – уточнил Джон. – Или уже про Элвиса?

– Про «алвис», – ответила Фрэнки. – Нет, про Элвиса. Ох, Джонни, ну честное слово, ты меня сбиваешь. Можно я просто расскажу историю, хорошо? Так вот – Элвис, да? Ну, знаете: певец. В общем, судя по всему, – а я знаю все эти числа, потому что специально их запоминала, потому что подумала, что все это так поразительно. Короче, в 1977-м – о господи, я еще даже не родилась! – в 1977-м во всем мире было примерно сто пятьдесят подражателей Элвису. Понимаете? Сто пятьдесят. Во всем мире. Но к двухтысячному году – вы послушайте. Их было – угадайте сколько. Я вам скажу: восемьдесят пять тысяч. Восемьдесят пять тысяч – вы представляете?

– Удивительно, – задумчиво произнесла Джуди, – чем люди…

– Нет, ты послушай, – напирала Фрэнки, яростно размахивая руками, словно обезумевший семафор. – Дело вот в чем. Есть один эксперт, да, и он говорит, что если темпы роста продолжат, э, – забыла слово, – ну, в общем, если все и дальше будет расти с такой скоростью, как-то так – тогда к 2013 году, который, если подумать, уже не так чтобы далекое будущее, да? Так вот, к 2013 году треть человечества будет Элвисами! По-моему – просто поразительно. И это эксперт сказал, так что стоит задуматься, правда?

Джон стоял и смеялся, как дядюшка, отчего, быть может, Фрэнки так его и обожала (мог лишь предположить Джейми).

– Ну, – сказал он, – давайте насладимся моментом, пока сей черный день не настал, вот и все, что могу я сказать. Пойдем, Фрэнки, – эти милые люди уже потратили на нас достаточно времени. Пойдем и переоденемся к ужину. Или останешься в этом?

– Мммм… – задумалась Фрэнки. – Не уверена. Может, надену длинное золотое. Знаешь, о каком я, Джонни?

– Ну – навскидку не скажу, но уверен, ты освежишь мою память. Огромное спасибо за вино, любезная Джуди. И передай нашу безмерную благодарность Тедди, хорошо? Это действительно одна из лучших его попыток.

– Я передам. Он будет доволен.

Фрэнки собирала плоды своего похода по магазинам.

– Господи, Джуди, – я говорила? Этот гадкий бродяга снова там был, когда мы вернулись. Бррр… знаешь – Джонни как раз ставил машину – ну, ты в курсе: где обычно. И этот ужасный грязный бродяга к нему подошел. Стоял прямо перед ним, да, Джонни?

– Мм, – согласился Джон. – Сказал мне, что беден и болен. Чтоб я дал ему пару монет. Мне было довольно хреново.

– А не должно было быть, – раздраженно взорвалась Фрэнки. – Он мог ударить тебя! Он мог тебя избить!

– После чего, – засмеялся Джон, – полагаю, мне стало бы много хуже. Но – он этого не сделал. Пойдем, Фрэнки. Нам пора.

Фрэнки кивнула – а потом, словно повинуясь минутному порыву, бросила все свои пакеты на пол, подошла прямо к Джейми и опустилась перед ним на колени. Можно, Джейми, гм, – ну, расскажет вам еще раз? Вот Фрэнки, видите? Бросает пакеты. Подходит к Джейми. И встает перед ним на колени! А потом. Она задирает его штанину и касается губами колена.

– Вот… – мягко говорит она, поднимая глаза. – Теперь лучше…

Джейми был околдован – околдован, да, и беспредельно возбужден. Он лихорадочно бросил взгляд на Джона, который казался таким добродушным и беспечным, и улыбался, словно поп пасхальным утром.

– Божественный поцелуй, – только и сказал он.

Позже, когда Джон и Фрэнки наконец ушли, а Джуди стояла у него за спиной, массируя ему виски, Джейми всерьез задумался о – ну, обо всей этой чертовщине. Может, здесь что-то в воду намешано? Может, в этом дело? Какое-то неизвестное вещество, что дарует безмятежность – делает всех такими щедрыми, такими добрыми – такими совершенно свободными от жадности, и страхов, и суматохи, которые, Иисусе, – в Лондоне начинаешь думать, что из них-то все и состоят. Нет – не вещество. Лукас. Никаких фокусов. Дело в Лукасе. Даже когда его нет рядом, он есть, понимаете. Он витает. Он везде. Совсем как воздух.

Посмотрите на Джуди: нежно и твердо отгоняет прочь смятение. Раньше, когда он пытался излить ей бестолковой и по большей части, вероятно, невнятной скороговоркой кошмарную боль ломки, которая сжирает его изнутри, Джуди спокойно скрутила белую трубочку из куска этикетки и велела засунуть конец трубочки в рот. Он посмотрел на нее, разумеется, совершенно дико – словно она совсем выжила из ума. В смысле – она что, не собирается набить эту чертову штуку ядами и поджечь? В общем, нет – как выяснилось, нет. Короче, так он и сделал – принялся сосать. Сосал трубочку изо всех сил, а потом начал жевать. Джуди вырвала ее у него, когда с совершенно сумасшедшими глазами он чуть не проглотил изжеванное мокрое месиво, – после чего весьма хладнокровно произнесла: «Ну ладно, хорошо: очевидно, суррогат не годится…», а потом затеяла этот массаж, который, по-моему, мне действительно так кажется, в некотором роде потихоньку помогает. И послушайте. Хотя Джуди чертовски привлекательна (обалденные сиськи – она случайно касается моего загривка то одной, то другой), я ни капельки, честное слово, не чувствую, что хочу заниматься с ней грязными вещами на полу. И… по-моему, теперь я чувствую то же самое даже насчет Фрэнки. Обе женщины прикоснулись ко мне… но это не должно, ох, – быть так. Правда ведь? Все время. И кому в голову взбредет вклиниваться в такую прочную пару? Ради Христа: Фрэнки и Джонни любовники…

О боже. Не то что бы оставить девушку в покое (там, надо признать, где она совершенно счастлива быть) хоть в некоторой степени ново для Джейми. (Ммм… ммм… это настойчивое давление глубоко у меня в голове – ничего не чувствую, одно блаженство…) Нет-нет. Не ново, нет. Сколько раз я смотрел на девчонок и думал: дааа… может быть – всего лишь может быть, если я встану и на сей раз хоть что-нибудь дня этого сделаю – сейчас, прямо сейчас: сделай что-то сейчас, ради бога, прежде чем она уйдет, – тогда, быть может, о господи, только быть может сегодня вечером она окажется в моей постели. Но нет. Ни разу. Они всегда словно чуяли что-то. И они, эти бесконечно дрейфующие пред его взором видения, всегда оказывались далеко. После чего окончательно исчезали из виду.

Я лежу, изнуренный и бесполезный, в полуобмороке крайнего удовлетворения. Я не хочу, чтобы это кончалось: я умиротворен – и это хорошо. Но еще лучше, однако, – намного лучше, – что я теперь уравновешен; уравновешен, да, и почти расплавлен.

ГЛАВА ПЯТАЯ

– Сказать тебе, а? – спросила Мэри-Энн, когда Дороти пилотировала ее в столовую, – Кимми шла за ними, и все трое наслаждались градом приветствий и ужасно забавных восклицаний: Майк машет нам салфеткой, смотрите, – а Уна подняла бокал (с этой своей красногубой и словно тайной полуулыбкой). Тедди разливает вино, а Джуди яростно спорит о чем-то с новичком, кажется, Джейми его зовут, который вроде бы весьма доволен собой (Джуди любит шутки). Фрэнки и Джон, я так думаю, еще не пришли? Да – еще не спустились. – Сказать тебе, что мне больше всего нравится в ужине? – настаивала Мэри-Энн.

– Что, ангел мой? – улыбнулась Дороти. – Что тебе нравится больше всего?

– Да, – вступила в разговор Кимми. – В смысле, ну – вряд ли это еда, а? Сегодня, впрочем, она может оказаться и получше, с новым-то поваром.

Мэри-Энн довольно долго качала головой – тянула время до тех пор, пока просто не могла ни секунды больше хранить в себе новость; а затем в восторженной спешке, распахнув глаза, она, ох – сказала им:

– Одевание! Мне нравится, когда мы решаем, что надеть и всякое такое, мамочка, а особенно, когда мы подходим друг к другу, как сейчас.

И Дороти, да, – она поняла. Потому что в эти дни, мм – ей тоже это очень нравилось. Дело в Лукасе, конечно, это он едва ощутимо направлял ход вещей. Прежде Дороти спускалась к столу, ох – да вообще-то в чем попало, что под руку подвернулось: чаще в том же, в чем ходила весь день. Еще один или два обитателя вначале поступали так же. Особенно памятен Тедди – не самый элегантно одетый мужчина всех времен и народов, надо сказать (Джуди вечно его пилит). Майк и Уна – о, они всегда были, конечно, совершенно великолепны. Он в одном из экспонатов своей, похоже, бездонной коллекции пугающе одинаковых свободных саржевых дембельских костюмов (а порой даже с жестким, блестящим воротничком, и видно было, как медная булавка мерцает над узлом галстука – хотя он признавал, что из-за нее ему больно жевать и глотать; начав готовить, он стал ограничиваться всего лишь кашне). Уна выглядела изумительно, как обычно: волосы собраны в шиньон, иногда костюм-двойка, темно-изумрудный или антрацитовый (или празднично пышный, роскошный – такой у нее тоже был) – а иногда очень искристое коктейльное платье (с корсетом на талии), ей ужасно идет, а к нему, быть может, сандалии на платформе (ремешки туго затянуты вокруг лодыжек в темно-коричневых рубчатых чулках), и тогда волосы, допустим, подвернуты и сексуально закручены в великолепную прическу «под пажа» – и непременно влажная ярко-красная помада. Даже сумочки и косметички всегда соответствовали; она собирала все это барахло, как-то раз мимоходом сообщила она Дороти, за много лет до того, как хоть что-то подобное хоть ненадолго стало модным; общее помешательство закончилось, разумеется, и теперь прокладывало путь к полноценной и нестареющей «шикарной простоте».

Да: такова Уна. Я, в отличие от нее, довольно долго надевала брюки с одной из офисных рубашек Энтони. Или со свитером. Нестиранное многообразие – вот что важно уловить: они все еще хранили его аромат. Энтони – он… был – ну да: я думаю, совершенно очевидно, кто такой Энтони. Был. Но я не собираюсь без конца о нем болтать, не беспокойтесь. Вкратце. Он – отец Мэри-Энн. Мой муж. Человек, за которого я вышла замуж в день своей свадьбы, и забавный маленький священник с большим красным прыщом на носу («Я боялся, что вот-вот растаю!..» – прорычал мне Энтони позже, в Венеции. Наши ноги сплелись на обломках кровати, стоявшей в чудесном номере, выходящем на Большой канал. «Я не смела хоть глазком на тебя глянуть!» – радостно визжала в ответ я – кашляла, чирикала, настоящая истерика, вот что это было, ох – далеко за пределами смеха – то, что словно вечно пробивалось через мое горло и вырывалось изо рта: бесконечный поток непреодолимого счастья). Да. Так вот, священник, забавный маленький священник, да? Он сказал: берешь ли ты в жены эту женщину? И Энтони ответил: беру. Он сказал: беру. Я беру эту женщину, да, беру, беру. И я стала его. Потому что он взял меня, понимаете? И он был моим. А теперь он не мой. Потому что есть другой, гм, – человек, которому он теперь принадлежит. Он по-прежнему, разумеется (разумеется) отец Мэри-Энн. Но он больше не мой мужчина. Понимаете? Такие дела. Кимми говорит, я должна это преодолеть: преодолей это, говорит она, или оно тебя убьет. И каждый день я пытаюсь – и дело идет на лад, мне потихоньку легчает. Я бросила носить его рубашки и свитера, когда они перестали пахнуть им. Лукас… он ничего не сказал, ничего не сказал мне напрямик, понимаете?.. Но как-то я сообразила – как будто в простых словах и жестах, с которыми он обращался ко мне, глубоко внутри таилась невысказанная идея – не приказ, нет-нет, но скромнейший намек на то, что могло бы несколько больше порадовать его, а также помочь мне. А потом, как-то раз за ужином, я, наверное, впервые посмотрела вокруг, как положено – неужели действительно впервые (действительно как положено)? – и увидела, конечно, как отчаянно все стараются. Столы всегда идеально накрыты (ножи и скатерти Лукаса, фарфор и стекло – все отличное, просто отличное), и великолепное изобилие цветов… и еще прекрасные, иногда совершенно невыносимо прекрасные огни сотен свечей, что бросают на все теплый персиковый отблеск. Ряды восхитительных графинов Тедди – и ужасная еда Майка, но приготовленная с такой любовью. А я? Мне стало противно – я возненавидела себя. Всегда только и делала, что еле волочила ноги, неряшливая, в одной из рубашек этого человека, только брала, и все. Понадобилось время, чтобы осознать, как плохо я себя вела. Теперь я все изменила. Теперь я надеваю свои самые красивые платья (но не те, что в самом начале: не те, что брала с собой в Венецию), и Мэри-Энн, она делает то же самое. Теперь вы видите, как она это любит: она только что сказала нам. В общем, Лукас, видите, все время был прав, как обычно, – и все же ничего мне не сказал. Вообще ничего: ни единого слова. Но в первый же вечер, когда я спустилась – вновь одетая, как женщина, изо всех сил стараясь вести себя уверенно и внимательно, – все были так добры ко мне, и мне стало легче, и я была так счастлива быть там. Он улыбнулся, Лукас. Всего один раз (я этого не забуду) – он бросил на меня взгляд и улыбнулся. Иногда мне интересно, на что это похоже – ну, не знаю, как сказать – быть Элис, наверное. Ну знаете – на самом деле бытье Лукасом (боже – быть с Лукасов, подумать только: вы только представьте) на другом, особенном – ну, в общем, ином уровне.

Если, конечно, она, Элис, там и находится. Как знать. Похоже, никто не знает. От Лукаса, разумеется, ничего не добьешься на эту тему (ну, разумеется, – вполне естественно), а сама Элис, она, ну, очень – не замкнутая, конечно, нет, это не так, совсем не так – но она определенно в своем роде загадка. Для меня. Я хочу сказать, помимо того, что она заведует всей кошмарной рутиной в Печатне (забавно – несмотря на название, это именно та ее часть, с которой я не хочу иметь ничего общего: даже думать противно о том, как она управляется и финансируется, словно какой-то грязный бизнес. Мне кажется, пожалуй, она – как вечно стыдливо распускающийся – цветущий – бутон, и такая же сама собой явившаяся; это накладывает отпечаток, а о механике я знать ничего не хочу). Но Элис – о чем я и говорила – совершенно невозможно понять, чем она заполняет свои дни (и я понимаю, да, как шикарно это звучит. В моем-то исполнении). Конечно, есть Лукас. Присматривать за ним. Какова бы ни была эта ежедневная забота. Да, и еще – я забыла – есть ведь ее картинки, да? Акварели. Она рисует такие… на мой взгляд, очень декоративные маленькие штучки, совсем крошечные и яркие. Соседние здания, реку, вазы с цветами, собак, фрукты – ох, да, и Печатню, естественно. Лукас повесил некоторые из них на почетном месте; там, на замечательной старой кирпичной стене, аккурат рядом с самым большим типографским прессом. Он сказал нам однажды, что считает их самыми прелестными картинами, какие только видел, и что очень их любит. Элис – она была там – ну, Элис – она чуть не растаяла от удовольствия, когда Лукас это сказал (и боже, разве можно ее винить? Если б на ее месте была я, если бы это меня похвалил Лукас, я бы, наверное, взорвалась и умерла). Я, конечно, думаю, что это сюжет картинок так нравится Лукасу, а не исполнение. Не то чтобы Элис была плохим художником, нет; Джон как-то раз говорил мне, что ее владение материалом и чувство цвета весьма примечательны, и у меня нет ни малейших причин сомневаться в его словах. Просто они не слишком соответствуют, ну – моему личному вкусу, как-то так. На самом деле мне куда больше нравятся забавные и довольно кричащие военные плакаты, которые Майк и Уна расклеили по всей Печатне, хотя не могу сказать, почему это так. Меня вообще никогда не интересовали подобные вещи: я очень традиционна. Или была традиционна. Когда я была с – ну, сами знаете: тогда. Просто я бы хотела, если честно, чтобы Элис больше повезло с этими картинками. Они, знаете – не продаются, со смехом уверяет она нас, очень часто. Ну, по-моему, и не должны. Это совсем не то, что нравится людям в наши дни (как говорит Кимми – искусство сейчас все пересматривается). Ну то есть – да, Джуди купила одну или две, я в курсе, но просто Джуди такая добрая душа, что с радостью потратила бы деньги даже на бездумную мазню гиперактивного шимпанзе (если бы только думала, что это поможет шимпанзе повысить самооценку). Но самое удивительное в Элис, знаете, – это часто удивляет меня, – она прекрасно знает о примитивной и весьма выгодной сделке Кимми с агентом (у самой Элис агента нет) и о том, что Кимми на самом деле всего лишь, ну – вроде художника-постановщика, наверное (вряд ли она стала бы с этим спорить) – да-да, несмотря на все это, Элис ни разу не выказывала ничего, кроме искреннего удовольствия, видя, что успех Кимми все очевиднее растет. Ни намека на злобу. Что может быть одной из причин, могу лишь предполагать, по которой Лукас выбрал ее. Чтобы быть с ним. Если она и в самом деле с ним. Как знать. Похоже, никто не знает.

Ладно. Хватит уже об этом. Да, отлично, Мэри-Энн – я знаю, дорогая, ты проголодалась, я тоже… но все же не надо так тащить мамочку, хорошо? Ты же знаешь, что я этого не выношу. Ну ладно – где мы сядем? Кимми? Есть предпочтения? Потому что вот еще что – еще одна крохотная деталь нашего пребывания здесь, за ужином, каждый вечер: места не определены. Кроме Лукаса, конечно: он всегда сидит в одном и том же большом кресле в центре стола – поэтому стул слева от него заполняется первым (Элис садится справа). Это он внушает всем нам меняться местами и пересаживаться – и конечно, поначалу мне это не нравилось. Это так по-британски, да? Ну да, пожалуй. Нам так нравится иметь свой собственный уголок – ну, в ресторанах, например, да, – там это важно. Если вас проводят к центральному столику – ну, такому, рядом с которым вообще нет стены, которая прикрывает вам тыл, – ну, не знаю, может, у вас все по-другому, но для меня, если честно, этого достаточно, чтобы напрочь выбить из головы всякую мысль о еде. Не выношу сидеть на виду. Не то чтобы это теперь имело значение – все это. По правде говоря, не помню, когда вообще в последний раз была в ресторане – тут быстро отвыкаешь хотеть таких вещей. Это как гости – ну, знаете: люди снаружи. В первое время они еще приходят… а потом, по какому-то взаимному и молчаливому согласию, исчезают навсегда. Но здесь, конечно – куда ни пойдешь, где и с кем рядом ни сядешь (у стены или нет), это совершенно безопасно, понимаете? Мэри-Энн тоже поначалу никак не могла привыкнуть к системе: она стала ужасно липучей, знаете, после того как ее, гм, – после того как мы все… после того как все изменилось. Но, господи, – видели бы вы ее сейчас! Я серьезно. Она просто обожает каждый вечер сидеть на новом месте – вон, посмотрите! Вон там, видите? Видите ее? Она ринулась прочь, смотрите (и никакого дела нет до ее бедной старой мамочки!)… и куда это она направилась? На кого собирается наброситься?.. А – Уна. Она решила, что сегодня будет трещать над ухом у Уны (удачи тебе, Уна!). Кимми – та сейчас заговорила с Джоном и Фрэнки, которые спустились буквально только что (о боже, знаете – Фрэнки: я бы душу отдала за такие ноги. В смысле – такие длинные, я об этом. Мои-то довольно красивые, не самые плохие бедра, хорошие лодыжки – жаловаться особо не на что… но вот бы мне такой рост. Она определенно знает, как носить все эти прекрасные новые платья, которые Джон, похоже, никогда не устанет ей покупать. Ну ладно, я им обоим желаю добра. Не то чтобы я знала их хоть сколько-нибудь близко, но, по-моему, они оба ужасно милые). На самом деле, я не… простите – простите, до меня только что дошло – я к тому, что я вот только что думала о ногах – о ярдах бедер Фрэнки – но, по правде говоря, меня совершенно не тревожит, знаете ли, состояние моих ног, или зада, или грудей, и прочего в таком же роде. Я скажу вам, что на самом деле меня тревожит – глупо, я знаю, но у меня всегда был такой бзик: руки. Руки от локтей и выше. Я не в силах даже смотреть на них. Когда я еще была с – когда мне то и дело приходилось посещать деловые вечеринки, я никогда не надевала ничего с голыми плечами: даже и не мечтала. Потому что не хотела, ну, знаете – вроде как подвести его. Когда вокруг полно других жен. Да. Ну ладно.