Текст книги "Московский клуб"
Автор книги: Джозеф Файндер
Жанр:
Политические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)
9
Москва
Убийство американской девушки прямо в стенах Кремля потрясло всех до глубины души. Было созвано внеочередное заседание советского правительства.
Президент Михаил Сергеевич Горбачев говорил с тихой яростью. Члены Политбюро давно привыкли к его вспышкам гнева, но даже его враги знали, что, когда он говорит таким тоном, с ним лучше не спорить и не перебивать его.
– Бомба взорвана русским, – ровно говорил он. – Он был застрелен на том же месте. Поэтому теперь нет ни малейшей возможности проследить его связь с подрывной организацией.
Он снял очки в стальной оправе и оглядел всех сидящих за столом. Но никто ничего не сказал, все сидели, нахмурив брови и озадаченно покачивали головами.
– Товарищи, этот взрыв привлек к нам внимание всего мира, это главное. Нас уже воспринимают как режим, который не в состоянии справиться сам с собой.
Ответом ему опять было напряженное молчание. Горбачев подождал немного и с кислой улыбкой спросил:
– Я прав?
В комнату, в которой встречались члены Политбюро – люди, которые стояли у руля разваливающейся Коммунистической партии, – иностранцы попадали очень редко. Это удивительно простое по своему убранству помещение было расположено на втором этаже здания Совета Министров, большого желтого дома под зеленым куполом, в стиле барокко, известного под названием Старого Сената. Оно было построено в восемнадцатом веке русским архитектором Матвеем Казаковым. Чтобы попасть в комнату, где сейчас проходило заседание, надо было подняться с помощью старинного лифта, пересечь холл с паркетным полом, покрытым розовой с зеленым дорожкой, и подойти к искусно украшенной двери около восьми футов высотой.
Комната была прямоугольная, стены обиты светло-желтым шелком, без всяких украшений, отделанные только поверху узором из золотых листьев. На длинном деревянном полированном столе, покрытым зеленым сукном, стояли большие часы. Вокруг стола были расставлены пятнадцать стульев – для всех членов Политбюро и изредка приглашаемых почетных гостей. Вдоль стены тоже стоял ряд стульев для кандидатов в члены Политбюро, министров, их заместителей и других. Но на этом заседании присутствовали только члены Политбюро, и это свидетельствовало о серьезности обсуждаемого вопроса.
Сиденья стоящих вокруг стола стульев были обтянуты не шелковой обивочной тканью, а неудобным и жестким зеленым винилом. Они были переобтянуты во времена Брежнева, который был против излишней роскоши и удобств и не любил длинных заседаний. Но теперь никому не хотелось бы вернуться к хаосу и необузданности хрущевского времени, когда встречи членов Политбюро проходили в столовой Кремля, а то и на даче Генсека, с водкой и закусками.
Хотя об этом много написано, но точных протоколов работы Политбюро не существует. По традиции, восходящей еще к ленинским временам, такие встречи происходят неизменно по четвергам, в три часа дня. В протоколах отражаются только решения и резолюции, копии рассылаются потом всем членам ЦК в марокеновых конвертах. Исключая, конечно, секретную информацию.
В скором времени Политбюро должно было быть распущено и его полномочия переданы подобному, но не партийному органу – Президентскому совету. В Москве многие размышляли о том, как к этому отнесутся члены существующего пока Политбюро: неужели будут сидеть и смотреть, как у них отбирают власть?
Вопрос, стоящий на повестке дня данного совещания, был так называемым «вопросом особой важности».
Первым нарушил тишину один из союзников Горбачева, глава общего отдела ЦК Анатолий Лукьянов. Для советского Президента он был тем же, кем является руководитель аппарата Белого дома для американского.
– Разрешите мне, – начал он. – Я считаю, что это проблема службы безопасности. – Он не называл имен, но бросил выразительный взгляд на председателя КГБ Андрея Дмитриевича Павличенко, сидящего через несколько человек от него. – Мне представляется совершенно непостижимым факт, что председатель КГБ, добросовестно выполняющий свои обязанности, ничего не знал о подпольной преступной сети, способной осуществить подобный терракт. А ведь это, несомненно, очень разветвленная сеть.
Все присутствующие отлично понимали серьезность этого обвинения. При Андропове, возглавлявшем в шестидесятых годах КГБ, ничего подобного не было и быть не могло. Даже предшественник Павличенко, Крючков, был более бдительным работником. Терроризм в Москве считался неслыханным явлением, а уж в стенах самого Кремля… Просто невероятно.
Горбачев знал, что Павличенко был умнее всех сидящих за этим столом, но контролировать его работу на посту начальника КГБ было легче, чем работу его предшественников, в значительной мере потому, что он был ставленником самого Горбачева. Об этом человеке было известно, что он недавно перенес инфаркт, а это означало, что он становится все менее и менее опасным для его врагов. Здесь не игнорировали никаких человеческих слабостей, все имело значение и шло в ход.
Ко всеобщему удивлению, ответ Павличенко был сдержанным и спокойным, он и не думал защищаться.
– Это действительно непостижимо, – ровным голосом произнес он. – Это было большим потрясением и неожиданностью для меня и моих людей, – Павличенко пожал плечами и развел руками, но лицо его было напряжено. – Конечно, ответственность за это несу я, вы все об этом отлично знаете.
– Может, вам необходимо отдохнуть после болезни? Съездить в санаторий… – Произнесенное холодным тоном предложение поступило от министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе, известного сторонника политики Горбачева.
Павличенко помедлил немного, сдерживая уже довольно резкий ответ, и вежливо улыбнулся. Перед заседаниями Политбюро он часто чувствовал себя так, будто ему предстояло войти в клетку со львами.
– Нет, – сказал он. – В тот день, когда я пойму, что плохое здоровье отражается на качестве моей работы, я сразу же уйду в отставку. Вы можете быть в этом уверены. Что же касается этого дела, я и мои люди, мы делаем все, что в наших силах: уже проведен опрос свидетелей, арестовано по подозрению несколько человек. – Теперь Павличенко говорил, обращаясь ко всем, сидящим с ним за одним столом: – И я не буду отдыхать, пока не достигну необходимых результатов.
Как и все в этой комнате, Павличенко знал, что своим положением Горбачев обязан КГБ. Вряд ли ему удалось бы занять такой пост, если бы не поддержка этой организации. Многие люди, бывшие не очень высокого мнения о КГБ, говорили, что Президент пошел на сделку, подобную сделке Фауста и Мефистофеля. Но факт оставался фактом: если бы за Горбачевым не стояло КГБ, он давно был бы смещен. У военных одно упоминание о человеке, не скрывающем своего намерения урезать расходы на вооружение, вызывало тошноту. Но кагебисты, несравненно больше космополиты, чем армейские коллеги, видели смысл в планах и намерениях Горбачева. Они считали, что он не ослабляет, а, наоборот, укрепляет Россию, что, возможно, станет очевидным только по прошествии длительного времени. Поэтому они поддерживали его во время беспорядков.
У Павличенко не было необходимости начинать разговор о том, о чем и так думали все присутствующие: что в Москву должен был приехать на переговоры президент США, а теперь, после этого взрыва, он вполне справедливо может аннулировать договоренность по причине небезопасности этого визита.
Прибытие американского президента было намечено на начало ноября, он должен был принять участие в праздновании Дня Октябрьской революции. Торжественность этого дня ставила большевистскую революцию в один ряд с французской и американской. Это был отличный пропагандистский маневр, и, конечно, Белый дом не сразу принял такое решение. Президент США отлично понимал, что делает этим приездом большой подарок Горбачеву, намного важнее, чем простой ответный визит после посещения Президентом СССР Соединенных Штатов.
Неизмеримо важнее.
Двумя месяцами ранее Политбюро проголосовало за то, чтобы направить американскому президенту личное приглашение и согласовать с ним, его женой и госсекретарем ход празднования Дня Октябрьской революции. Этой чести обычно удостаивались только коммунистические деятели зарубежных стран очень высокого ранга. Некоторые члены Политбюро высказывались против этого приглашения, считая его нарушением политических принципов советского правительства. И все же решение было принято.
Президент США принял приглашение.
Горбачев обвел сидящих за столом взглядом: безупречная театральная пауза.
– Так вот, вчера вечером я беседовал по телефону с президентом США. Он выразил сожаление и полную уверенность, что смерть его соотечественницы произвела на нас такое же ужасное впечатление, как и на него, и вызвала негодование. Он сказал также, что с нетерпением ждет встречи в Москве 7 ноября и что он очень хочет быть вместе со мной и вами на трибуне Мавзолея в этот знаменательный день.
Сторонники Горбачева улыбнулись, восхищенные умением Президента подавать информацию. Его противники были более сдержанны в своих оценках и эмоциях, хотя на них это тоже произвело большое впечатление.
– Но проблема-то остается, – раздался раздраженный голос одного из самых яростных противников Горбачева, Егора Лигачева. Он почти кричал. – Как такое могло случиться в Кремле? Кто за этим стоит?! И верно, разве мы можем сказать, что ситуация в стране управляема, когда есть силы, ставящие под угрозу не только переговоры, но и само наше существование?!
– Мы соберемся через несколько дней, и… – начал Горбачев, но заметил, что Павличенко хочет что-то сказать. – Мы вас слушаем.
Павличенко негромко сказал:
– Вполне вероятно, что президент США и сам не вполне контролирует ситуацию в своей стране.
– Простите, что вы имеете в виду?
– Сегодня утром я получил результаты судебной экспертизы, – серьезно пояснил председатель КГБ. – Для взрыва в Оружейной палате был применен не «коктейль Молотова» и не динамит. Была взорвана пластиковая бомба «С-4». – Он сделал многозначительную паузу. – Пластик такого типа производится только в США.
На лицах слушавших его людей отразилось крайнее потрясение. Воцарилось долгое и напряженное молчание.
Наконец Горбачев оторвал взгляд от своего блокнота.
– Это заседание закрытое, – сказал он, имея в виду, что содержание данного разговора должно держаться в тайне даже от соратников его участников. Про себя же он подумал, что действительно происходит что-то странное и необъяснимое. Он медленно покачал головой: предчувствия редко обманывали его. Вытерев вспотевший лоб, он поднялся со стула и объявил о конце заседания.
10
Бостон
В холле кардиологического отделения больницы слышался постоянный тихий гул телеметрических сигналов разной высоты, который производили десятки кардиомониторов. Здесь лежал Элфрид Стоун. Его палата была маленькая: в ней стояли лишь капельница, бежевый телефон на подставке, укрепленный высоко на стене телевизор и прямо рядом с кроватью – монитор. На его экране ломаной зеленой полоской отображалась работа сердца пациента. Подоконник зеркального окна был пуст: прошло еще слишком мало времени, посетители еще не успели завалить его цветами. Все было насквозь пронизано обычным больничным запахом протирочного спирта и слабым ароматом супа из помидоров.
Накрытый голубым одеялом, Элфрид лежал на кровати. Он спал. Чарли показалось, что отец постарел на двадцать лет: лицо его вытянулось, оно было совершенно белым. Пластиковая трубка, соединенная с резервуаром, проходила через нос и ухо старика, поддерживая жизнедеятельность организма жидким кислородом. Три проводка тянулись от груди Элфрида к монитору.
– Вчера днем ваш отец проснулся и почувствовал сильную изжогу и боль в области грудной клетки, – устало рассказывала медсестра. Это была высокая, мужеподобная женщина лет пятидесяти с черными с проседью волосами, стянутыми в такой тугой узел, что Стоун даже подумал, что ей должно быть очень больно. – Он благоразумно вызвал «скорую помощь», и они сразу определили, что у него микроинфаркт.
– Когда его можно будет забрать домой? – спросил Чарли. – Завтра?
– Не думаю. – Она начала теребить отвисшую кожу под подбородком. – Вернее всего, не раньше, чем через несколько дней. Он был принят с диагнозом, при котором мы обязаны следить за изменениями в химическом составе крови пациента, делать кардиограммы. Мы должны привести в норму его давление.
– Он принимает какие-нибудь лекарства?
– Да, индерал, – резко ответила она, давая Стоуну понять, что он лезет не в свое дело. – У вас будут еще какие-нибудь вопросы?
– Нет, спасибо.
Чарли смотрел на спящего отца. Его рот был слегка приоткрыт, он ровно дышал и, казалось, избавился от всех жизненных тревог и невзгод.
Через несколько минут старик пошевелился, открыл глаза, огляделся, явно не понимая, где он находится, заметил Чарли и улыбнулся.
– Это ты, Чарли? Как прошел прием? – спросил он, протягивая руку к тумбочке в поисках очков. Приладив их на носу, он сказал: – Ну вот… Спасибо, что пришел.
– Тебе уже лучше? – спросил Чарли.
– Немного. Только слабость страшная.
– Бедный, что же тебе пришлось пережить. – Чарли смотрел на отца и думал о том, какое же страшное потрясение могло стать причиной этого внезапного сердечного приступа.
– Так прием у Уинтропа… – начал отец.
– Ничего особенного.
– Уинтроп, Уинтроп… – произнес Элфрид со слабой улыбкой. – Ах, этот старый великодушный мот.
«Великодушный, нечего сказать! – подумал Стоун. – Если бы ты только знал!» Но вслух сказал:
– Он передавал тебе привет.
После посещения архива Чарли точно знал, что отцу известно о завещании Ленина гораздо больше, чем он утверждал.
– Слушай, ты бы не мог заехать к Ховансонам и попросить их позаботиться о Пири? Они уже присматривали за ним раньше. Они его любят.
– Его все любят. Тебе что-нибудь принести? Книги, журналы, еще что-нибудь?
– Да нет, не надо. Одна из медсестер, высокая такая, дала мне «Пипл». Ты когда-нибудь читал этот журнал? Знаешь, он очень интересен.
– Я читаю его каждый день в очереди в супермаркете.
– Слушай, Чарли… – начал Элфрид, но запнулся и замолчал.
– Да?
– Чарли… Я надеюсь, ты не спрашивал Уинтропа о том, о чем ты говорил тогда со мной?
Стоун не знал, что ответить. Он не привык врать отцу. Но сейчас главным было не расстраивать старика.
– Нет. Я ни о чем его не спрашивал, – произнес он наконец.
– Знаешь, ведь тогда, начав этот разговор, ты застал меня врасплох.
Чарли понимающе кивнул.
– Я, конечно, знал о том, о чем ты меня тогда спрашивал. Об этом говорили во время слушаний.
Стоун только кивнул, не желая давить на отца.
– Та поездка в Россию… из-за которой все это произошло… Я всегда говорил тебе, что это была обыкновенная официальная поездка с целью уточнения кое-каких фактов в нашем посольстве в Москве.
– А была какая-нибудь другая причина?
– Да. Одолжение Уинтропу. Он не смог тогда получить визу.
– Одолжение? – произнося это слово, Чарли почувствовал, что оно прозвучало несколько зловеще.
– Уинтроп очень много хорошего сделал для меня. Он пригласил меня работать в Белом доме, он выбрал меня из сотни других американских историков. Я не мог ему отказать.
– А чего он от тебя хотел?
– Он попросил, чтобы я встретился в России с одной женщиной, настоящей красавицей.
– С той самой, с которой тебя сфотографировали в московском метро? А для чего ты должен был с ней встретиться?
– Сущая ерунда. Я только должен был встретиться с ней тайком и передать ей документ, который Уинтроп спрятал под рамкой своей фотографии. То есть это он сказал, что это просто фотокарточка, но я уверен, что это не так. Иначе с чего бы он так нервничал. Я решил, что он хотел тайком передать этой женщине записку, потому что он не захотел воспользоваться дипломатической сумкой. Ведь для этого надо было бы обращаться к агенту американской разведслужбы. Я даже предположить не мог, что за моей встречей с той женщиной будут следить.
– Ты думаешь, она была советским агентом?
Отец нахмурился.
– Нет, она не была никаким агентом.
– А почему ты так уверен?
Элфрид Стоун долго молчал, глядя в темный экран телевизора, затем сказал:
– Сначала я думал, что она любовница Лемана, что он помогает ей выехать из страны.
– А потом?
Отец пожал плечами.
– Тебе известно, что Сталин умер 5 марта 1953 года. Где-то за неделю до этого Уинтроп попросил меня съездить в Москву. Я прибыл в Россию через три дня после смерти Сталина.
– Ты считаешь, что документ был каким-то образом связан с этим событием?
– Думаю, да… Впрочем, нет, я в этом просто уверен, – почти прошептал отец. – И все же… Я не захотел впутывать в это дело Лемана.
– Защищая его, ты получил пятую статью.
– Он сказал, что сделает все возможное, чтобы приговор был как можно мягче.
– Но из-за всей этой истории у тебя вся жизнь пошла вверх тормашками.
Элфрид беспомощным взглядом обвел палату.
– Не мог же я ответить предательством на его доверие.
Сигналы, поступающие с видеомонитора, резко участились.
Чарли почувствовал, что готов взорваться, закричать во все горло: «Да знаешь ли ты, как подло он предал тебя?!»
– Я часто жалел, что не женился еще раз, – тихо произнес отец. – Маргарет умерла так рано… Ты был еще так мал.
Чарли не знал, что сказать. Он сидел, разглядывая бежевый пол. Через несколько минут он услышал, что звуковые сигналы стали реже: Элфрид заснул.
Какое-то время Чарли сидел неподвижно, размышляя, почему отец принял предательство Лемана так спокойно. И в какой же мере он знал правду обо всем этом деле.
Послышался шум: в двери стоял доктор. Он рассматривал график состояния пациента. Это был невысокий молодой человек с лысеющей головой. В руках у него была доска для письма.
– Вы сын мистера Стоуна?
– Да.
– Я доктор Касс. Вы позволите задать вам пару вопросов?
– Конечно.
– Скажите, пожалуйста, были ли в вашей семье случаи сердечных заболеваний? Вам известно, почему умерли родители вашего отца?
– Кажется, от сердечного удара.
– Ваш отец принимал какие-нибудь лекарства?
– Если и принимал, то я ничего об этом не знал.
– В последние дни у него были какие-нибудь стрессы?
Чарли очень хотелось сказать, что последние сорок лет жизни этого человека – один сплошной стресс, но он лишь ответил:
– Я не знаю, но думаю, что да.
Врач быстро подошел к кровати, тронул Элфрида Стоуна за плечо и сказал:
– Извините, что пришлось вас разбудить, мистер Стоун. Как ваше самочувствие?
– Если вам в самом деле хочется знать, то больше всего я хочу сейчас спать, – ответил отец.
– Мы только послушаем ваш моторчик, – успокоил его доктор Касс, откидывая край одеяла и приставляя к груди старика стетоскоп. Послушав, он пробормотал: – Ну что ж, звучит неплохо, совсем неплохо.
– Очевидно, лучше, чем чувствует, – парировал Элфрид и поискал глазами Чарли. – Знаешь, стоит только задремать, они обязательно сразу разбудят, – со слабой улыбкой пожаловался он. – У них просто какой-то нюх на спящих пациентов.
Через несколько минут он опять спал. Чарли постоял у окна, наблюдая с высоты двенадцатого этажа за непрерывным потоком машин, затем тихонько всунул руки в рукава пальто, но вдруг передумал уходить и еще долго сидел рядом со спящим отцом.
Спустя несколько часов веки Элфрида дрогнули, он открыл глаза.
– Ты еще здесь, Чарли?
– Да, папа, – тихонько ответил Стоун.
11
Москва. Лефортовская тюрьма
В советских тюремных библиотеках из всех книг, даже из скучных и длинных любовных романов восемнадцатого века давно были вырваны все сексуальные эпизоды. Заключенные страдали без женщин, секс занимал все их мысли и разговоры. Иногда по ночам они развлекались так называемыми «сеансами»: один из сокамерников читал вслух вырванные страницы или просто рассказывал, смакуя подробности, о своем личном наиболее скабрезном сексуальном приключении.
Говорят, что был случай, когда заключенные использовали для мастурбации фотографию Анжелы Девис.
В Лефортовской тюрьме, где кормят овсяной кашей, больше похожей на подгоревшую слизь, все тоже были поглощены мыслями о сексе. Но если кто-то из заключенных увлекался чтением, – а времени у них было предостаточно, – то к его услугам была отличная библиотека, в которой он мог получить сколько угодно книг, будь то Фолкнер или Диккенс, Лермонтов или Гоголь.
Двадцатишестилетний водитель «скорой помощи» Стефан Яковлевич Крамер сидел в Лефортово уже почти четыре месяца. Суда над ним еще не было, но против него было выдвинуто обвинение в нарушении семидесятой статьи Уголовного кодекса РСФСР – «антисоветская пропаганда».
Дело в том, что он, вместе с другими евреями, образовал небольшую толпу перед ОВИРом, протестуя против запрета на выезд из СССР им и их семьям.
О новой горбачевской России говорили все и везде. И действительно, многие люди наконец получили возможность эмигрировать. Но все же из десяти человек, подавших заявления на выезд, только один получал визу.
Некоторым национальным меньшинствам – евреям, немцам и другим – было официально разрешено покидать страну. Об этом было объявлено всему миру. И все же аресты невиновных продолжались.
Да, много было разговоров о новой России, о гласности и т. д. и т. п. Но для Стефана все это было пустой болтовней, фикцией.
Стефан, его старший брат Абрам и их отец Яков подавали заявление на выезд уже трижды. И трижды под каким-нибудь смехотворным предлогом им не давали визы. Отец, например, воевал солдатом во время второй мировой войны, и сейчас, спустя сорок лет, ему было отказано в выезде на том основании, что он знал государственные военные секреты. Ворота захлопнулись… И когда Стефан с десятком друзей и знакомых попытался провести эту жалкую мирную демонстрацию, КГБ арестовал одного его, Стефана Яковлевича Крамера. Остальных же просто разогнали. Положение усугублялось еще и тем, что его отец был одно время узником сталинского ГУЛАГа, куда попал после войны за то, что был в фашистском концлагере. Ну и за то, что имел несчастье быть евреем, конечно, тоже. И хотя Якову Крамеру благодаря напряженной работе и правильному поведению удалось получить место редактора в престижном издательстве «Прогресс», теперь все было поставлено под удар. Даже после того, как он трижды подавал заявление на выезд из страны, ему удалось сохранить место, хотя обычно людей, желающих эмигрировать, сразу увольняли. Но теперь и он был предупрежден, что следующее заявление будет стоить ему работы. И это в стране, в которой не существует никаких пособий по безработице.
Конечно, в Советском Союзе были люди, довольные своей жизнью, даже счастливые. Но семья Крамеров к ним, увы, не принадлежала.
Стефан сидел на нарах, опираясь спиной на цементную стену, покрытую потрескавшейся краской, и читал стихи своему соседу по камере Анатолию Ивановичу Федорову. Это был грубый малый бандитского вида, совершенно невежественный и очень болтливый. Стефану он нравился. Ему легко удалось выведать историю жизни Федорова. Он служил солдатом в Афганистане, где и лишился навсегда своих юношеских иллюзий. После армии он работал слесарем в автомагазине, где потихоньку подворовывал и поторговывал запчастями, на чем и попался. За почти четыре месяца Федоров был уже третьим соседом Стефана по камере. Первые двое были явными подсадками. Они постоянно пытались выведать у Крамера какую-нибудь информацию, затевали провокационные разговоры, способные, поддержи их Стефан, привести к значительно более серьезному обвинению.
А Федоров был совсем другим. За все время он всего лишь пару раз проявил элементарное любопытство по отношению к преступлению Стефана. И если он и завязывал антисоветские разговоры, то говорил главным образом сам. Было очевидно, что тюремные власти делали все возможное, чтобы спровоцировать политзаключенных, но через какое-то время, когда это не удавалось, им приходилось сдаваться. Федоров был грубоват, но он был хорошим человеком и очень любил слушать, как Стефан читает стихи.
Ты и убогая,
Ты и обильная.
Ты и могучая,
Ты и бессильная.
Матушка Русь!
Стефан скользнул глазами по потолку, стенам камеры, умывальнику и параше и встретился взглядом с Федоровым, который смотрел на него с улыбкой на губах.
– Кто это написал? – спросил он.
– Некрасов, «Кому на Руси жить хорошо?».
– Слушай, это класс! А ну, прочитай еще раз.
Когда Стефан выполнил его просьбу, Федоров сказал:
– А ответ, дружище, будет такой: ни-ко-му.
– Анатолий Иванович, я думаю, вы не имеете права судить о чужом счастье.
Несколько недель спустя Федорова чуть не убили во время ссоры в тюремной столовой, за ужином. Его спас Стефан.
Анатолий сам начал драку, задев одного из настоящих бандюг. У того в руке непонятно откуда появился нож. Охрана была занята своими разговорами в другом углу зала. Стефан, заметив блеск стали, бросился на бандита и сбил его с ног, дав этим Федорову возможность подняться с пола и защититься.
– Спасибо, – прохрипел он через пару минут, – я твой должник теперь.
Раз в день заключенным полагалась прогулка: они ходили или бегали по огороженной крыше тюрьмы под наблюдением охраны. Федоров обычно использовал это время для того, чтобы поговорить со Стефаном о том, о чем боялся говорить в камере, опасаясь, что охранники могут подслушать его через глазок в двери.
– Слушай, а твой брат такой же наивный, как ты? – спросил однажды, задыхаясь на бегу, Анатолий.
Стефан бежал ровно и спокойно. Он спросил:
– Наивный? Да мой брат вообще ни в чем не виноват. Он умный человек: в политику не вмешивается. А что ты конкретно имеешь в виду?
– Дерево, которое падает очень тихо, не падает вообще, – изрек Федоров. – Ты можешь жаловаться до посинения, но если твоих жалоб никто не слышит, это все равно, что их и не было. Если хочешь, чтобы они позволили тебе уехать из страны, ты должен требовать громко.
– Мы уже попробовали, – горько ответил Стефан. – Ты предлагаешь нам собраться опять в каком-нибудь общественном месте со своими плакатами? Это чтобы меня опять запихнули в тюрьму? – Гнев, который он так долго сдерживал, прорвался. – Черт бы это все побрал! Меня засунули в эту мерзкую тюрягу только за то, что мы мирно требовали соблюдения наших прав, гарантированных Конституцией!
– Да плюнь ты на это. Ты же и есть то дерево, которое не упало, понимаешь? Советское правительство понимает только насилие. Это все знают. Если ты хочешь, чтобы тебя выпустили, придется стать настоящим нарушителем общественного порядка. Понимаешь, необходимо, чтобы о тебе узнала мировая общественность.
– Что ты имеешь в виду? Что мне следует написать письмо редактору «Нью-Йорк таймс»? – спросил Стефан.
– Да нет, бери круче. В Кремле все страшно боятся нарушений общественного порядка. Неужели ты этого не понимаешь?
Мимо них прошел охранник. Они на несколько минут замолчали, затем продолжили разговор.
– Слушай, а ты в бомбах совсем не разбираешься? – вдруг спросил Федоров.
– В бомбах?
– Слушай, парень, я твой должник.
– Но я и не хочу ничего знать ни о каких бомбах.
– Слушай, ты не можешь знать сейчас, что тебе захочется знать потом.
Стефан начал было протестовать, но что-то удержало его, и он стал слушать, продолжая бег по тюремной крыше.
Несколько следующих недель Федоров учил Стефана всему, что знал о бомбах сам: о капсюлях и взрывателях, динамите и пластике. Каждый день после прогулки он экзаменовал Стефана по пройденному материалу. Он читал лекции, затем спрашивал, обучая, – действовал по методу Сократа. Анатолий объяснил, что научился всем этим штукам в Афганистане. Они стали профессором и студентом, мастером и подмастерье… Слесарь, дающий уроки молодому и образованному водителю «скорой помощи». Они подружились еще крепче.
– Ты спас мне жизнь, – однажды, в один из нечастых моментов откровений, проникновенно произнес Федоров. – Они могли посадить меня с каким-нибудь поганым стукачом, с каким-нибудь старикашкой или отпетым бандюгой. А они впихнули меня в камеру с таким умнягой и вообще симпатичным малым. Меня, паршивого, задрипанного делягу-неудачника с черного рынка – и с тобой… Они, видимо, рассчитывали, что мы с тобой тут друг друга пришибем.
– Просто очень приятно иметь такую благодарную аудиторию, – просто ответил польщенный Стефан. Этот парень ему определенно нравился, хотя его отец наверняка не захотел бы водить с ним знакомства. Таких людей Яков обычно называл некультурными и избегал их.
Описывать работу невидимых механизмов было, конечно, нелегко, но Федоров делал все возможное, объясняя, как действуют орудия терроризма. Он делился знаниями, полученными в Кабуле. Механик по призванию, он самостоятельно сделал все расчеты и сказал, что, хотя никогда и не применял всего этого на практике, может научить любого желающего. Анатолий рассказал, что несколько лет назад группа эстонцев захотела подбросить бомбу в метро, и ему удалось раздобыть для них динамит и взрывные капсюли. Он получил все это от одного парня из Одессы, который взамен получил наркотики из Восточной Европы: Польши и Чехословакии. Федоров научил эстонцев, как всем этим пользоваться. Не пользуясь безраздельным доверием, невозможно проникнуть в ходы тщательно засекреченной сети подпольной торговли взрывными средствами в Советском Союзе. Но у Федорова было очень много хороших и верных друзей.
– Ты, небось, никогда в жизни не увидишь самых изощренных механизмов, – сказал он однажды Стефану во время одного из последних уроков на тюремной крыше. – Я, например, тоже до сих пор не видел переключателей с прерывателями. Но они существуют. Если достать такой, можно было бы сделать отличную автомобильную бомбу.
– Как ты сказал? Переключатель с прерывателем?
– Ну, или вибрационный переключатель. При движении или вибрации цепь в переключателе замыкается, бомба взрывается. Очень простой приборчик и по размерам небольшой. Это такой цилиндрик, не больше десяти сантиметров высотой и около четырех сантиметров в диаметре. А внутри, в маленькой коробочке, болтается такой малюсенький медный шарик. По стенам этой коробочки, но не касаясь их, протянуты сеткой тонюсенькие проводки, тоже медные. При движении шарик начинает колебаться, проводки дотрагиваются до стен коробочки – цепь замыкается. Ну, ты представляешь все это?
– Да, – ответил Стефан. – Это применяется для взрыва автомобилей, да?
– Точно. При заведении мотора начинается вибрация, бомба взрывается. Просто, но гениально. Все гениальное просто. Но есть и другие механизмы, гораздо сложнее: акселерометры и преобразователи, преобразующие механическую энергию в электрическую. Но лично мне гораздо больше нравятся простые машинки.
Федоров рассказал Стефану об удивительных вещах.
– А есть еще такие гиперчувствительные запалы, – с восторгом поведал он. – Да полно всякого такого! Пару лет назад американцы, ЦРУ, уничтожили террористическую группу на Ближнем Востоке. Они подсунули им взрыватели с запалами, которые повзрывались, как только они их растрясли. Да, таких хитрых штук очень и очень много.