Текст книги "Московский клуб"

Автор книги: Джозеф Файндер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц)

4
Нью-Йорк

Все в квартире напоминало Стоуну о жене.

Это была роскошная квартира в старом и дорогом кооперативном доме в районе Центрального парка. Совладельцы дома – три мрачных адвоката, бывший актер, любимец дам, две сестры, жившие там, казалось, с незапамятных времен, – были знамениты тем, что отвергали большинство квартиросъемщиков.

Стоун так никогда и не смог понять, как это им с Шарлоттой удалось понравиться этим людям. Видимо, немалую роль сыграло то, что они выглядели симпатичной и респектабельной парой: он – уважаемый молодой служащий государственного департамента (так было сказано совладельцам дома); она – известный телерепортер. Кроме того, оба они (благодаря «Парнасу», хотя об этом никто не знал) были весьма состоятельными людьми.

Дом был построен в викторианском стиле, но его красота была испорчена чудовищными зеркалами, пестрыми обоями и всякими позолоченными кухонными приспособлениями: у бывшего владельца было очень много денег и очень мало вкуса.

Пока Шарлотта сидела без работы, она абсолютно все переделала. Теперь это была действительно шикарная, очень удобная и несколько необычная квартира. Начиналась она с отделанной панелями прихожей с полом из зеленого итальянского мрамора. Затем шла уютная гостиная, заставленная книжными шкафами и креслами в стиле лорда Мельбурна и Людовика XV. В спальне стоял фламандский шкаф красного дерева и деревянный комод времен королевы Анны, купленный Шарлоттой по случаю на блошином рынке в западном Массачусетсе. Черные ящички на кухне сияли чистотой и напоминали о Шарлотте больше, чем все остальное.

Стены библиотеки были бордового цвета. Во встроенном шкафу стояло первое издание полного собрания сочинений Набокова, у двери красовался небольшой столик русской работы из черного дерева, инкрустированный красным деревом и украшенный позолотой. На стене висел роскошный ковер, у окна стояло кожаное библиотечное кресло, подаренное Стоуну в день свадьбы Уинтропом Леманом. Леман же получил его от Уинстона Черчилля в знак благодарности за помощь в лендлизе.

Шестнадцать лет они жили с Шарлоттой вместе, и вот – неужели прошло уже полтора года с того ужасного дня? – она оставила его. С тех пор квартира казалась пустой и осиротевшей.

Иногда, лежа в постели, которую он так долго делил с Шарлоттой, Чарли, уткнувшись лицом в подушку, улавливал запах ее духов, легкий и эротический аромат гордении. И тогда он мог долго лежать без сна, уставясь в потолок и вспоминая их совместные ночи. Он высчитал, что их было 5870.

Он очень часто вспоминал о ней, и чаще всего эти воспоминания вызывали в нем чувство вины.

В этой женщине непостижимо переплелась детская ранимость и удивительная необузданность. Чарли заметил это в тот момент, когда увидел ее впервые в жизни. Он учился тогда на последнем курсе колледжа. Чарли заметил ее в столовой. Она сидела одна у длинного темного деревянного стола, положив локти на неровную блестящую столешницу, и читала книгу. Вокруг нее весело болтали и смеялись, а она сидела в одиночестве. Но у нее не было вида отрешенности или меланхолии, которые обычно отличают тех, кто сидит одиноко в большой толпе.

Было видно, что ей это нравится.

Она была очень красива: прекрасные золотые волосы до плеч, удивительные голубые глаза с карими крапинками, слишком широко расставленные под выгнутыми бровями. Нижняя челюсть чуточку выдавалась вперед, особенно когда она смотрела на кого-то скептически, а это случалось довольно часто. Когда она улыбалась, – а это было не реже, – на щеках появлялись глубокие очаровательные ямочки. Весной на носу проступали милые веснушки.

Итак, она сидела в студенческой столовой, читая книгу об Уинтропе Лемане. Чарли не удержался и заговорил с ней. Собравшись духом, он выпалил:

– Я бы не стал так уж верить этой книге. Я лично знаком с человеком, которому она посвящена. И я могу сказать, что он в сто раз лучше, чем его описали. – Прием был довольно дешевый и, ясное дело, не сработал. Она взглянула на него и без всякого интереса спросила: «Неужели?» – и продолжила чтение дальше.

– Нет, правда, – настаивал Чарли. – Леман мой крестный отец.

На этот раз она даже не удостоила его взглядом, пробормотав себе под нос что-то очень вежливое, но выражающее откровенное недоверие.

– Вы собираетесь писать о нем?

– Да, но всего лишь научно-политический комментарий. Так что для меня лучше будет не знать никаких подробностей о личных качествах этого человека. Я пишу критическую статью.

– Ну и каковы же ваши соображения?

– Я считаю, что его репутация искусственно раздута. И что на самом деле он вовсе не такой уж великий человек, как о нем говорят. Мне кажется, он самый заурядный дипломат и ловкач, у которого волей судьбы оказалось очень много денег. Он просто оказался в нужном месте в нужное время. – Девушка улыбнулась просто ослепительно, показав очаровательную щелку между верхними зубами, и продолжила: – Так он что, действительно ваш крестный отец?

Несколько дней спустя ему удалось уговорить ее пойти в пиццерию. Она пришла в свитере студентки Йельского университета, как бы давая понять, что это не настоящее свидание, а так, ничего не значащая встреча между делом. Они много шутили и спорили. На каждое самоуверенное высказывание Чарли Шарлотта отвечала своим, почти всегда противоречащим ему замечанием, а потом сразу же смягчала свою задиристость чудесной, чарующей полуулыбкой.

Сердце юноши билось часто-часто. Он ковырял ногтем фольговую этикетку на холодной и мокрой пивной бутылке. Из всего внешнего вида Шарлотты его прежде всего восхищала ее кожа. Она была молочно-белого цвета, а щеки – неизменно розовые, как у очень здорового человека в холодный зимний день.

В тот день он проводил ее до общежития, и они долго неловко стояли в арке у входа.

– Ну, – сказала она, – до свидания.

И тут Чарли заметил, что она тоже очень смущена. Шарлотта стояла перед ним в грациозной балетной позе, непроизвольно выставив вперед одну длинную красивую ногу. И опять она казалась маленькой и очень ранимой девочкой.

– Спокойной ночи, – повторила она, не двигаясь с места.

– Спасибо за вечер, – сказал Стоун.

– Тебе спасибо.

Сердце его бешено забилось, и он спросил:

– А можно мне посмотреть твою комнату? – спросил и сразу почувствовал себя полным идиотом.

– Мою комнату? – она расширила глаза.

Чарли передернул плечами и глупо улыбнулся. Он просто не мог уйти от нее сейчас.

Девушка глубоко вздохнула. Стоун чуть не лишился рассудка, увидев ее смущенную улыбку и услышав тихий, обнадеживающий и полный понимания голос.

– Неужели тебе действительно так уж хочется посмотреть мою комнату.

И в этот момент Чарли окончательно потерял голову, он шагнул вперед и поцеловал ее. Поцелуй длился лишь несколько секунд, но она ответила на него с такой страстью, что Чарли был очень удивлен и восхищен.

Тогда все студенты колледжа слушали «Аэроплан Джефферсон» или «Земляничный будильник», а она завела старую пластинку Бесси Смит. И они танцевали в темноте тесной комнатушки под тихую, лирическую мелодию «Мне нужно немножко сахару».

Той ночью они занимались любовью несколько раз. Она вытягивала длинную белую шею, голова закинута, глаза закрыты, спина пластично изогнута. Красивые розовые щеки блестели от пота и слез восторга, и в момент наивысшего блаженства она взглянула на Чарли. До этого она не открывала глаз и набралась смелости сделать это именно в самый интимный момент.

Следующие несколько месяцев они очень часто занимались любовью, стали неразлучны и почти перестали видеться с друзьями. По утрам они просыпались слишком поздно для завтрака в студенческой столовой и долго лежали голыми в узкой кровати, пили кофе, приготовленный в алюминиевом кофейнике, ели подгоревшие английские булочки с маслом, подогретые на тостере, который Шарлотта прятала под кроватью, и занимались любовью снова и снова.

Почти все свободное время они проводили в спальне девушки, полуодетые, в одних спортивных штанах, которые можно было снять очень быстро, потянув за шнурок на талии. Светлые волосы Шарлотты были постоянно влажными, ее возбуждали даже взгляды Чарли.

Стоун изучал ее, он специализировался на Шарлотте Харпер, он хотел знать о ней все до малейших подробностей. Он узнал, что она приехала из Пенсильвании, из маленького городка недалеко от Айрон-Сити, и что ее родители работали на фабрике пластмасс. Они были поляками второго поколения: фамилия «Харпер» была производной от другого, длинного и труднопроизносимого имени. Они не были бедняками, но всю свою жизнь много и тяжело работали. Поэтому настойчивое стремление Шарлотты непременно учиться в колледже было им совершенно непонятно. Тем более, что ее старшая сестра Марта сразу после окончания средней школы пошла работать на автомобильный завод, повстречалась там со своим будущим мужем и уже родила троих детей. Шарлотта поступила в Питтсбургский университет, но уже на втором курсе решила, что хочет заниматься историей, и, так как все профессора, у которых она мечтала учиться, преподавали в Йеле, она перевелась в Йельский университет.

Стоун даже подумать не мог о том, чтобы расстаться с ней. Даже в совпадении их имен он видел знак свыше, добрый знак, хотя девушка и запрещала ему называть ее Чарли.

Шарлотта была очень-очень добра, и вместе с тем Стоун не знал никого более независимого. Однажды он повез ее в Нью-Йорк, в клуб «Столетие», и познакомил девушку с Уинтропом Леманом. Там она затеяла с этой живой легендой спор об американской политике. Позже Шарлотта сказала Чарли, что старик ей в общем-то очень понравился. А Леман был просто очарован этой красивой и энергичной женщиной. Когда они уже уходили из клуба, он взял Шарлотту за руку и запечатлел на ее щеке сухой, церемонный поцелуй. Чарли не помнил ни одного случая, чтобы старик целовал кого-то на людях.

Когда они учились на последнем курсе, родители Шарлотты приехали, чтобы познакомиться с отцом Чарли. В начале обеда то и дело воцарялась неловкая тишина: ее родители были простые люди, и их стесняло общество профессора Гарвардского университета. Но у Шарлотты был настоящий талант втягивать окружающих ее людей в оживленные разговоры, заставлять их общаться друг с другом. Через какие-то полчаса все уже весело болтали и шутили. Чарли с изумлением наблюдал за происходящим. Иногда ему казалось, что магнетизм его возлюбленной подобен силе гравитации, превышающей земную во много-много раз.

Перед уходом из ресторана Элфрид Стоун обнял сына за плечи и прошептал:

– Советую тебе на ней жениться. Пока этого не сделал кто-нибудь другой.

На следующий вечер Чарли сделал Шарлотте предложение. Она взглянула на него тем же взглядом маленькой девочки, который Стоун впервые видел под готической аркой у входа в ее общежитие, и спросила:

– Ты правда этого хочешь?

Через несколько месяцев они поженились, и долгие годы, почти до самого конца их семейной жизни, ни один из них не мог представить своего существования без другого.

Сейчас, собирая сумку для завтрашнего отъезда, Стоун поймал себя на том, что просто ни на секунду не может забыть о том, о чем услышал сегодня от Сола Энсбэча. Он в сотый раз думал о деле Элфрида Стоуна и не переставал удивляться: все эти события, давно ставшие далеким прошлым… Что они могут иметь общего с тем, что происходит сейчас в Москве? Чарли подошел к радио и включил его. Оно было настроено на его любимую волну классической музыки. Как раз закончилась «Итальянская симфония» Мендельсона, и диктор зловещим и занудным голосом начал бесконечный рассказ о жизни и деятельности выдающегося композитора, затем с огромным количеством деталей поведал о его «ми-бемоль октете», который, как оказалось, послужил прототипом для другой классической темы, развитой музыкантом позже, и о том, каким сдержанным и умеренным был его романтизм, и о том…

Стоун сердито выключил приемник. Уложив в сумку костюм, он подошел к высокому окну, выходящему на Центральный парк. Он увидел внизу молодую женщину, гуляющую с нелепо подстриженным пуделем. Затем по улице прошла парочка в одинаковых университетских свитерах с капюшонами. Он не мог заставить себя не думать о деле Элфрида Стоуна и вдруг неожиданно для себя совершенно отчетливо понял, что страшно боится ехать в Бостон.

Бывший профессор истории Гарвардского университета Элфрид Стоун жил в Кэмбридже, на Хиллард-стрит, в уютном трехэтажном доме, обшитом досками, расположенном в той части Кэмбриджа, в которой проживали свои сбережения старые университетские академики, где никто не блистал особым богатством, и приезжему сюда приходилось вести машину среди потрепанных «вольво» и «саабов» и деревянных станционных вагончиков. Это был очень тихий и добропорядочный район, достаточно удаленный от панков и прочего сброда с Гарвардской площади. Вместе с тем он находился довольно близко от правого берега, до которого можно было дойти пешком и купить все необходимое в бакалейном магазине и даже подобрать подходящую рубашку в Андоверском универмаге.

Чарли нашел Элфрида Стоуна в его рабочем кабинете. На нем был его обычный твидовый костюм. С того времени, как отец ушел на пенсию, прошло уже больше четырех лет, а он все еще каждое утро одевался так, будто его в любой момент могут вызвать в университет читать незапланированные лекции по новой политике, о корнях послевоенного либерализма или о чем-нибудь еще в этом же роде.

Когда-то, еще до его ареста и заключения, перевернувших всю его жизнь, и до того, как он начал слишком много пить, Элфрид Стоун был очень привлекателен, даже красив. Теперь же его красивые каштановые волосы сильно поседели, щеки покрылись из-за чрезмерного пристрастия к спиртному тонкой паутиной лопнувших капилляров, а на переносице навсегда остались два красных рубца, оставленных вечно запятнанными очками в тонкой роговой оправе.

У стола, у ног отца, лежала бесформенной кучей его собака, ньюфаундленд по кличке Пири. Два года назад Чарли нашел его в загоне для скота и подарил отцу на день рождения. Когда Чарли вошел в комнату, пес лениво поднял голову и поприветствовал его ленивым помахиванием хвоста.

– Я думаю, что у него есть настоящая душа, – раздался голос Элфрида Стоуна. – Да нет, я просто в этом уверен. Ты только взгляни, Чарли, какие у него глаза!

Чарли посмотрел. Пири недоуменно взглянул на него в ответ, еще раз махнул хвостом и медленно опустил голову обратно на подстилку.

– А он на тебя хорошо действует, – сказал Чарли отцу. – Кстати, почему Пири? Я как-то никогда не спрашивал тебя об этом раньше.

– Этот пес больше всего на свете любит гулять на свежем воздухе. Вот я и назвал его в честь известного полярного исследователя.

– Отличное имя.

– А ты знаешь, что немножко поправился?

– Да, но совсем чуть-чуть, – Чарли ущипнул себя за бок. – Слишком много времени провожу, сидя у компьютера. Да и в горы редко хожу.

– Наверное. Кроме того, ты ведь бросил курить. Выпьешь чего-нибудь? – Старик поднялся из-за стола и подошел к маленькому бару, который он устроил на верхней полке застекленного книжного шкафа, и достал двухлитровую бутылку дешевого виски, напитка настоящих и законченных алкоголиков, и вопросительно взглянул на Чарли.

– Ну, не днем же, папа.

– Только не читай мне мораль.

– И не собираюсь, – возразил Чарли, хотя отлично понимал, что делает именно это. – Просто в полдень алкоголь слишком затуманивает мне мозги. – И насмешливо добавил: – А чтобы постичь всю глубину проблемы национальной безопасности, мне нужна ясная голова.

– Ну, а мне не нужна, – пробормотал Стоун-старший, наливая себе виски. – Видит Бог, за последние тридцать лет меня об этом ни разу не просили. Ну что, произошло что-нибудь интересное за последнее время?

Отец редко расспрашивал Чарли о делах в «Парнасе», отдавая дань уважения суперсекретности всего, что там происходило. А если и интересовался, то просто так, не ожидая особо подробного ответа. Чарли рассказал ему о слухах, ходивших по Москве и, следовательно, не являющихся тайной ни для кого.

О том, что, судя по всему, у одного из членов Политбюро большие проблемы со здоровьем, с сердцем.

Элфрид Стоун сел обратно в кресло и откинулся на спинку.

– У них у всех большие проблемы с сердцем.

Чарли с блаженным стоном опустился в большое кожаное кресло рядом. Ему нравилось освещение отцовского кабинета в это время суток. Косые лучи солнца окрашивали теплым янтарным цветом полированные полы, старинные восточные ковры, коричневую кожаную кушетку, испещренную тонкими трещинами, на которой отец любил вздремнуть после обеда, белые встроенные высокие, до потолка, книжные шкафы. По книгам на полках было легко определить интересы Стоуна-старшего. На самом видном месте стояли «Рузвельт и Гопкинс» Роберта Шервуда, «История англоговорящих народов» Черчилля, мемуары Трумэна, «Сегодняшний день мироздания» Ачерсона, «Тайные записки Гарольда Л. Икеса», «Бенджамин Франклин» Карла Ван Дорена, «Предисловие к нравственности» Уолтера Липмэна, «Выдающиеся викторианцы» Литтона Стрэчи.

На стенах без какой-либо особой закономерности были развешаны фотографии в рамках: вот молодой, сияющий от восторга Элфрид Стоун с Гарри Трумэном (на фото надпись, сделанная рукой самого президента: «С наилучшими пожеланиями»); вот Элфрид и Маргарет Стоун вместе с Уинтропом Леманом во время какого-то официального приема; вот фото в серебряной рамочке, а на нем – Маргарет с проницательной улыбкой на губах, с завитыми крупными кудряшками а-ля Мэйми Эйзенхауэр.

– Что? – спросил Элфрид Стоун.

Чарли понял, что пробормотал что-то вслух. Солнце за окном передвинулось и теперь светило прямо в глаза.

– Нет, ничего, – торопливо ответил он, поворачиваясь лицом к отцу. – Слушай, пап, а когда ты последний раз виделся с Уинтропом?

– С Уинтропом? Да уже несколько лет назад. Насколько мне известно, он через пару дней дает прием. Кажется, по случаю опубликования его мемуаров. Я приглашен. А ты разве нет?

Чарли вспомнил, что тоже получил приглашение, но отложил его, так как решил не ходить. Он ведь рассчитывал быть в это время в Адирондаках.

– Да, действительно, я только что вспомнил. Слушай, а ты собираешься идти?

– Наверное, это будет аристократический прием… Знаешь, мне не очень-то хочется идти. Но я считаю, что тебе следует сходить.

– Может, я и схожу. – Чарли снова зашевелился и, смяв под собой ковер, начал отодвигать кресло. – Знаешь, я хочу кое о чем попросить Уинтропа.

Отец, полулежавший в кресле, отрешенно проговорил:

– Понятно.

– Ты знаешь, я тут столкнулся с одним делом… Оно связано с тем, что когда-то пережил ты… С маккартизмом и прочей подобной дрянью.

– Действительно? – Отец невольно сгорбился, левое веко начало дергаться. Это был тик, застарелый тик, который начинался у него, как только он чувствовал большое нервное напряжение.

– Я знаю, ты не любишь вспоминать об этом времени… И я отлично понимаю тебя… И все же мне очень хотелось бы, чтобы ты ответил на один вопрос: говорит ли тебе о чем-нибудь фраза «Ленинское завещание»?

Взгляд Элфрида Стоуна задержался на сыне чуточку дольше, чем обычно, лицо его застыло маской, лишь веко продолжало дергаться с новой силой. Через несколько секунд он хрипло выдохнул:

– Что?

– Итак, оно тебе знакомо.

Старый Стоун снял очки, потер глаза и через несколько мгновений, уже намного безразличнее, произнес:

– Чарли, ты же специалист по России. Неужели ты никогда не слышал об оставленном Лениным завещании, критикующем Сталина и все такое?

– Но это не то. Какое-то другое завещание. Ведь о нем же упоминалось на маккартистских слушаниях, верно? Разве Маккарти ничего не говорил об этом?

Элфрид развел руки ладонями вверх: нет, я ничего подобного не помню. Он надел очки, встал, подошел опять к бару и оттуда сказал:

– Слушай, а я получил открытку от твоей жены. – Он опять наполнил стакан виски.

– Папа…

– Она пишет, что скоро собирается приехать в Соединенные Штаты в отпуск.

Отец явно хотел сменить тему разговора. Чарли, зная, что ему Шарлотта очень нравится, что они с ней были дружны, ответил:

– Я не думаю, папа, что ей очень уж нравится в Москве.

– Все же, надеюсь, ей там несколько лучше, чем было мне, – отец говорил уже намного мягче. – Ты ведь хотел бы, чтобы она вернулась, верно? Только твоя мужская гордость не позволяет тебе в этом признаться, да?

– Папа, то, о чем я тебя спросил, действительно очень важно для меня. Ты, пожалуйста, все-таки ответь на мой вопрос.

– Чарли, мне неинтересен этот разговор. – Голос Элфрида Стоуна выдал его тревогу.

– Это имеет отношение к какому-то государственному секрету, да?

Отец отрицательно покачал головой. Его широко расширенные глаза заблестели, и он резко сказал:

– Я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь.

– Хорошо. А ты не будешь возражать, если я спрошу об этом Уинтропа?

– Нет, Чарли, – слишком торопливо и громко ответил Элфрид Стоун. Пири вздрогнул от неожиданности, поднял голову и предупреждающе гавкнул.

– Но почему?

– Я прошу тебя не делать этого. Просто как одолжение мне. Я не хочу, чтобы ты напоминал ему обо всем этом кошмаре.

– А я не думаю, что он был бы очень уж недоволен. Мы с ним много говорили о его роли в той истории, о его встречах с Лениным и вообще обо всех тех событиях. Я сомневаюсь, чтобы…

– Чарли, я не знаю, чем он рисковал тогда, заступаясь за меня. Я думаю, что он рисковал больше, чем кто-либо может себе представить. Даже я не знаю, что ему приходилось придумывать тогда, спасая мою шкуру. Я прошу тебя ни о чем не спрашивать. – Он откинулся на спинку кресла и начал трепать Пири за загривок. Пес издал низкое рычание, выражающее у него высшее удовольствие. – Я никогда не рассказывал тебе о том, что тогда произошло. – Чарли еще ни разу не видел отца таким расстроенным. – Я понимаю, что тебе хотелось бы… Думаю, слово «отомстить» будет здесь уместно. Так вот, я понимаю, что тебе хотелось бы отомстить за меня. Но я на самом деле не хочу, чтобы ты снова выпускал этого джина из бутылки. Я хочу сказать, что это все слишком много для меня значит, поверь мне.

– А что ты имеешь в виду под джином? Ты ведь знаешь, о чем говорилось в этом завещании, верно?

Возникла долгая пауза, затем Элфрид Стоун, не глядя на сына, ответил:

– Да, знаю. Однажды, уже не помню зачем, Уинтроп попросил меня просмотреть его документацию в Белом доме. Вся документация подразделялась на центральную и личную, так вот я просматривал личную, которая остается у служащего после окончания срока его работы в Белом доме.

– И ты видел какой-то документ?

– Да, мне встречалось упоминание о завещании. Оно привлекло меня своей необычностью. В нем что-то говорилось о Сталине.

– О Сталине? А позже ты говорил об этом с Уинтропом?

– Нет, никогда. И мне бы очень хотелось, чтобы ты этого тоже никогда не делал.

– Но ради тебя…

– Нет, – отрезал отец. Лицо его пылало. Он явно был очень расстроен.

Чарли мгновенье помедлил и наконец ответил:

– Ладно, не буду.

А про себя подумал: «Ладно, мне и не придется ни о чем расспрашивать Уинтропа. Вернее всего, я найду ответ в знаменитых архивах Лемана, в подвале его нью-йоркского дома».

– Если бы не Уинтроп, ты бы никогда не получил доступа к секретной работе.

– Я знаю.

– Чарли, ты приехал только ради того, чтобы расспросить меня обо всем этом?

– И чтобы увидеться с тобой, папа.

– Не будем ворошить прошлое, Чарли. Что было, то прошло.

Чарли задумчиво кивнул и ничего не ответил. Он знал, что отец неправ.

Прошлое стало настоящим.

Солнце зашло, и в комнате вдруг резко потемнело. Чарли посмотрел на восторженного молодого Элфрида Стоуна на фотографии с Гарри Трумэном, затем взглянул на отца и подумал: «Я узнаю все это, чего бы мне это ни стоило. Я займусь этим ради тебя. Ты стоишь того, чтобы узнать наконец правду».

Уже через несколько дней после разговора Чарли очень хотел, чтобы он никогда не впутывался в это дело.