Текст книги "Время, чтобы вспомнить все"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Стены его кабинета были увешаны вставленными в рамки фотографиями с изображением его самого в компании всевозможных знаменитостей, с которыми он когда-либо встречался – даже если эти встречи были мимолетными, – и с автографами этих самых знаменитостей. Звезды и звездочки, руководители музыкальных групп, политики, военные, актеры, певцы, бизнесмены, мужчины или женщины, приехавшие в Гиббсвилль по делам или навестить родственника, ни одному выдающемуся лицу не удавалось проехать через город без того, чтобы его или ее не сфотографировали пожимающим руку или целующим Конрада Л. Йейтса. А во время его нередких поездок в нью-йоркские и филадельфийские ночные клубы, по договоренности с метрдотелями самых модных заведений в городе, он заполучал иногородниефотографии его самого с Джорджем Джесселом, Фрэнком Синатрой, Дороти Ламур, Джеком Перлом, командующим Королевскими военно-воздушными силами, Тедом Хьюсингом, Уинтропом Олдричем и бэтменом нью-йоркской бейсбольной команды «Янки», не говоря уж о редкостной фотографии Бетти Грейбл, снятой анфас. Эти фотографии были ценными сувенирами, и всякий раз, когда Йейтс чувствовал неминуемую усталость, они поднимали ему настроение.

Конрад прошел длинный и тяжкий путь наверх; начав с работы на ферме, он проучился в школе всего семь лет, и в эти годы ему не всегда удавалось заниматься полный учебный год. В детстве для него было великой радостью на телеге – в зависимости от погоды на ней были колеса или полозья – отправиться в Гиббсвилль за навозом. Мальчикам в его положении удавалось избежать работы на ферме, либо заполучив работу на железной дороге, либо устроившись работником в паровозное депо, либо выучившись ремеслу. Но для того чтобы убедить работодателей в своей пригодности, Йейтс был слишком мал ростом, а чтобы устроиться в подмастерья, слишком беден, поскольку подмастерьям поначалу не платили ни гроша. Тем не менее он ушел с фермы и устроился на работу в гиббсвилльскую конюшню, где лошадей давали напрокат за плату. Здесь он мог спать и жить на чаевые. Большинство кузнецов в конюшне зарабатывали подковкой лошадей, а Йейтс для кузнеца оказался слишком хрупким. И все же из полученных от клиентов конюшни чаевых он скопил кое-какие деньги, устроился посыльным на почтово-телеграфную службу и записался на вечерние курсы при Гиббсвилльском колледже бизнеса, чего никак не смог бы сделать на круглосуточной работе в конюшне. К стенографии и печатанию на машинке Конрад оказался совершенно непригоден, но бухгалтерское дело его просто покорило. Его бухгалтерские книги были не самыми аккуратными в классе из-за корявого почерка, но зато в них было меньше всего следов исправлений.

Конраду было восемнадцать, и он по-прежнему работал посыльным, когда впервые встретил Джо Б. Чапина, только начавшего свою адвокатскую практику в фирме «Мак-Генри и Мак-Генри». Два-три раза в неделю деревенский парнишка доставлял телеграммы в «Мак-Генри и Мак-Генри», где их подписывал молодой красивый адвокат. Они произвели друг на друга весьма благоприятное впечатление. Однако молодой адвокат произвел на деревенского парнишку такое впечатление не только благодаря тому, что каждый раз, когда Конрад доставлял телеграмму, он давал ему пять центов. Деньги эти Чапин брал из средств фирмы, предназначенных на мелкие расходы, но решение, дать их парнишке или нет, принимал он сам. Мистер Чапин не стеснялся пройтись рядом с Конрадом по улице и стал в его жизни первым значительным человеком, который отнесся к нему по-человечески. И еще он стал первым человеком, к которому парень испытал истинную привязанность.

Однажды ранним вечером, когда Конрад доставил телеграмму и получил свою пятицентовую монетку, они оказались в офисе одни.

– Спасибочки, мистер Чапин, – сказал Конрад.

– Пожалуйста, Конрад.

– Мистер Чапин, уж вы мене простите…

– Да-да, старина?

– Я хочу выспросить вашего совета.

– Наша контора именно для этого и предназначена.

– Ну, вы со мной шуткуете.

– Ты хочешь получить какой-то другой совет? Верно?

– Ага. Я не хочу больше работать посыльным.

– Неужели ты получил миллион в наследство?

– Опять вы шуткуете со мной, мистер Чапин. Люди любют шутковать со мною. А я и так маленького росточку.

– Все, больше никаких шуток. Чем могу быть тебе полезен?

– Ну… я скопил три сотни долларов. Одни говорят: езжай в Филаделю, а другие говорят – оставайся в Гипсфиле. А вы чего скажете, мистер Чапин?

Джозеф Б. Чапин задумался на минуту.

– Хм, – произнес он. – Ты хочешь, чтобы я тебе посоветовал как друг?

– Да, сэр, – ответил Конрад, которого в жизни никто еще никогда не называл другом.

– Хм. Сколько времени ты уже живешь в городе?

– Четывертый годок, как я тута живу.

– У тебя появилось за это короткое время довольно много приятелей.

– Ну да. Я тута кое-кого снаю. Небось человек двести будет.

– Ты много работал, скопил кое-какие сбережения, а теперь думаешь попытать счастья в большом городе, – сказал Джозеф Б. Чапин.

– Да, сэр.

– Но ты никогда не был ни в Нью-Йорке, ни в Филадельфии.

– Да я и в Рединге не был.

– Рединг больше Гиббсвилля раза в три-четыре, а Филадельфия в десять раз больше Рединга. И ты, наверное, думаешь, что там намного больше возможностей. Вероятно, так оно и есть. Но давай возьмем в расчет то, что здесь у тебя есть довольно приличная работа, а в Филадельфии никакой работы нет. Здесь у тебя есть приятели, а в Филадельфии их нет. И из своего опыта скажу тебе, что пока ты не разобрался, что к чему, в большом городе можно потеряться. Уверен, что ты обо всем этом уже думал.

– Да, сэр.

– Тогда, Конрад, есть и еще одно соображение.

– Да, сэр.

– То, как ты говоришь по-английски. Здесь, в Гиббсвилле, мы привыкли к пенсильванской немецкой манере разговора. Мы к ней приспособились. Но в таких местах, как Филадельфия или Нью-Йорк… они считают ее забавной, и они скорее всего будут над ней смеяться. Они не будут смеяться над тобой. Они будут смеяться над твоей манерой говорить.

– Это точно.

– Когда они услышат, как ты говоришь – ты или кто-нибудь еще из немецких районов Пенсильвании, – они решат, что ты подражаешь комедийным актерам. У них на сцене выступают актеры-комики, которые разговаривают в точности как немцы из Пенсильвании. Они станут над тобой смеяться, и тебе будет обидно.

Конрад кивнул.

– Я чего-нибудь в них брошу, и меня посодют.

– Ну, я не знаю, Конрад, взрывчатый у тебя характер или нет, но я бы на твоем месте пожил в Гиббсвилле еще несколько лет и постарался избавиться от этого акцента. И кто знает? Возможно, через несколько лет тебе и уезжать не захочется. Ты толковый и трудолюбивый. А Гиббсвилль растет и из небольшого городка становится промышленным центром. Для молодого человека масса возможностей. Мне, например, здесь нравится.

Конрад остался в Гиббсвилле и многого добился. В большом городе с его деловыми качествами он, вероятно, и добился бы успеха, но он так никогда и не уехал из Гиббсвилля. Квартал, в котором он жил на Южной Мейн-стрит, был подобен Пятой авеню для жителя Нью-Йорка или Броуд-стрит для жителя Филадельфии. Его дом на Лэнтененго-стрит для жителя Нью-Йорка можно было сравнить с домом в Глен-Коув, а для жителя Филадельфии – с домом в Ардморе. Дома, в которых жил Конрад, были доказательством его таланта бизнесмена: он покупал мелкие, неприбыльные предприятия и сливал их с концернами или, выгодно используя их удачное местоположение, превращал в прибыльные. Его теперь называли не иначе, как «Wie Geht [17]17
  Как дела? (нем.) – вид приветствия.


[Закрыть]Йейтс». По мере того как улучшалось его знание английского, он обнаружил, что его пенсильванско-немецкий акцент не такая уж и помеха для успешного ведения дела. Среди купцов на Мейн-стрит было немало немцев, и он даже понимал евреев, говоривших на идиш. Основной сферой его деятельности была купля-продажа недвижимости. «Любая недвижимость хороша, – бывало, говорил он, – но, чтоб на ней заработать, надо уметь от нее вовремя избавиться». Он покупал и продавал участки в торговых районах, в жилых кварталах среднего класса и на Лэнтененго-стрит. Он покупал и продавал фермы и территории фабрик, но никогда даже близко не прикасался к шахтам. «Если мне хотят их продать, значит, они никудышные, – говаривал он, – эти ребята ведь инженера, а я-то нет».

Его интерес к политике был подлинным, но едва ли идеалистическим. Интерес этот относился к оценке имущества для обложения налогом и постановлениям о зонировании. Он покупал голоса, и все наживались: и те, кто брал взятки, и Конрад Л. Йейтс, чьи оценки для прибыли были занижены или чья недвижимая собственность преподносилась как наиболее привлекательная. Он пожертвовал землю для больницы, полагая, что этот район станет зоной тишины. Как оказалось, Конрад владел и большей частью окружавшей больницу территории, которая стала тихим жилым кварталом. Он добился изменения закона зонирования, и новый закон позволял потенциальным жителям пользоваться шумными механизмами для чистки ковровых покрытий. Домохозяйки от этого шума стали сходить с ума, цены на недвижимость начали падать, и когда цены опустились достаточно низко, Конрад скупил дома и продал их человеку, собиравшемуся построить деревообрабатывающую фабрику, шума от которой было намного больше, чем от механизмов для чистки ковров.

Будучи не только мэром, но и бизнесменом, Конрад старался не допускать слишком крупных и рискованных сделок. Однако его бдительность не ценили: шла война, и все пытались на ней нажиться, а, как Конраду было известно, когда все вокруг наживаются, никому ни до чего нет дела. И тем не менее он прилагал все усилия, чтобы впоследствии, в годы не столь циничные, как теперь, его администрацию не обвинили в недостойных комбинациях. Конрад-младший и Теодор Рузвельт Йейтс – оба служили в армии, и в совокупности одарили мэра пятью внуками, и поэтому Конрад чувствовал еще большую ответственность перед своим городом и своей страной. Более того, к его удивлению и удовольствию, он обнаружил – или ему помогли обнаружить – тот факт (и это действительно был факт), что один из его предков сражался во времена Американской революции, и потому он и его сыновья имели право состоять в соответствующих обществах. Это открытие привело к некоему замешательству в клубе «Гиббсвилль», где уже многие годы Конрада негласно прокатывали на выборах в члены клуба, и его тихо, без огласки, в качестве подарка к пятидесятилетию, приняли наконец в члены клуба. Когда же человек, считающий себя скромным членом общины, обнаруживает, что он своими собственными усилиями стал миллионером и что у него есть не только потомки, но и завидные предки, ему хочется почтить прошлое и увековечить себя для будущих потомков. И Конраду Йейтсу подумалось, что должность мэра Гиббсвилля – должность муниципального и окружного значения – сделает его в глазах еще не родившихся правнуков желаемым предком и выдвинет его почти в такую же категорию, в которой пребывал его революционный прародитель. И тогда Конрад направился не к местным мелким политикам, а прямо к Майку Слэттери и договорился с ним, чтобы его избрали мэром. Майку этот визит пришелся по душе. У жителей Гиббсвилля Конрад пользовался популярностью, за исключением тех, кого обскакал в коммерческих сделках, и наверняка победил бы на выборах даже при значительно меньших затратах, но Конрад жаждал крупной победы, и Майк ничуть не возражал против того, чтобы щедро оплатить труд своих верных работников. Уважаемые, всем известные члены партии, такие как Джо Чапин и Генри Лобэк, с радостью поддержали его кампанию, так же как и деятели церкви, бизнесмены, все бывшие бедняки, молодые избиратели и значительное число сограждан, знавших его только как «Wie Geht Йейтс». Он победил с большим перевесом голосов даже без поддержки профсоюзов, которые не без основания подозревали, что он симпатизирует крупному бизнесу (несколько земельных участков Конрада были выставлены на продажу для строительства фабрик); за него не голосовали также хозяева игорных автоматов и публичных домов, которые не без основания подозревали его в высокой нравственности.

Теперь же, вернувшись в муниципалитет после похорон и ленча в доме Джо Чапина, Конрад вдруг снова почувствовал себя маленьким человеком. Но это ощущение быстро прошло. Он сидел в кожаном, с высокой спинкой, кресле, которое могло вращаться так, чтобы Конраду удобно было разглядывать висевшие на стенах фотографии, включая солидного размера снимок Джо Б. Чапина, который Джо подарил Конраду после нескольких настойчивых просьб. Надпись на фотографии была довольно непримечательной: «Конраду Л. Йейтсу от его приятеля Джо Чапина». Конраду же хотелось, чтобы Джо дописал на ней что-нибудь о том, как он уговорил Конрада остаться в Гиббсвилле, но теперь уже было поздно. Поздно было и для многого другого. Ему хотелось, чтобы Джо и Эдит один раз – один-единственный раз – пришли к ним домой на обед. Он надеялся и в некоторой мере даже ожидал, что Джо пришлет ему на Рождество какой-нибудь маленький подарок, особенно в тот год, когда он за оказанные ему услуги заплатил фирме «Мак-Генри и Чапин» весьма солидную сумму. Но в тот год, как и во все остальные, Джо послал ему простую стандартную открытку от мистера и миссис Джозеф Бенджамин Чапин. А электрические часы, которые Конрад купил для ответного подарка, в конце концов перекочевали в спальню Тедди Йейтса. Глядя теперь на фотографию человека, которым он восхищался, Конрад понял, что интимные надписи, красовавшиеся на снимках киноактрис и спортсменов, были несвойственныДжо Чапину, так же как ему было несвойственнопосылать Конраду рождественские подарки или, если уж на то пошло, приходить к нему в гости на обед. Еще час назад он слышал, как десяток мужчин и женщин упоминали о том, что они впервые оказались в доме Чапинов. Это наблюдение навело Конрада на мысль о том, что и он самне приглашает в свойдом многих из тех, с кем ведет дела. Однако на Рождество он раздает множество подарков, причем с удовольствием, и этим он отличается от Джо Чапина. Что ж, Джо Чапин действовал по-своему, Конрад действует по-своему. Но Конраду приятно было узнать, что они с Джо придерживаются одних и тех же взглядов на то, кого стоит приглашать в дом, а кого нет.

И под впечатлением всех этих размышлений у Конрада родилась идея почтить память Джо Чапина. Он включил селектор.

– Соедините меня с Бобом Хукером, – сказал Конрад Йейтс.

Выдающийся сочинитель города Гиббсвилля вычитывал верстку своей завтрашней передовицы. Он скользнул взглядом по остальным статьям, заметил, что под ними стояла подпись штатных корректоров, и погрузился в то, что порой называли – но так, чтобы он не слышал, – «его ежедневным шедевром». Передовые статьи Боба Хукера всегда печатались в газете самым крупным шрифтом независимо от того, помещались ли они на месте передовиц или время от времени оказывались на второй странице. Ни одна другая статья и ни один другой репортаж не печатались тем же шрифтом, и благодаря этому правилу сыщикам-стилистам не составляло труда распознать опусы Боба Хукера. Когда со статьей выступал Боб Хукер, у его читателей не оставалось никакого сомнения насчет постановлений и действий компании «Уголь и железо», Ассоциации церквей, Американского Красного Креста, Комиссии озеленения, комитета Большого Гиббсвилля или правил проведения Недели по уборке города. Поскольку все, что он говорил, автоматически приветствовалось, он с гордостью носил имя Воинственный Боб Хукер и жил в постоянном ожидании того, что его начнут сравнивать с Уильямом Алленом Уайтом и Эдом Хауи и что эти сравнения будут в его пользу. На самом деле его уже с ними сравнивали, но лишь в местных кругах на торжественных ленчах, а он ждал подобных отзывов из Нью-Йорка. Статья, проданная им в «Сатердей ивнинг пост», служила теперь гражданам Гиббсвилля постоянным напоминанием о том, что их литератор оказался достойным публикации в общенациональной прессе, и сам собой напрашивался вывод, что Боб мог публиковаться в национальной прессе, когда ему только вздумается. И все же первыми признали его талант газета «Стандард» и город Гиббсвилль. Следующую статью, предназначенную для серии «Сатердей ивнинг пост» под названием «Города Америки», Бобу вернули с такой неохотой, что прочитавшие полученное им письмо не могли понять, как у редакторов «Пост» хватило духу расстаться с таким замечательным произведением. Но старания Боба не пропали даром. «Палата коммерции» опубликовала статью в виде отдельной брошюры, и Боб получил за нее гонорар в 250 долларов.

Профессиональные усилия Боба почти никогда не пропадали даром. В его газету постоянно поступали негласные субсидии из компании «Уголь и железо» и из закромов Республиканской партии; те и другие редко отличались своими взглядами, а если и отличались, то их противоречия не были непримиримыми. Жителю города, пожелавшему узнать, какую именно машину водит Боб Хукер, вовсе не надо было заглядывать к нему в гараж – ему достаточно было взглянуть на рекламу «Стандард», и правильный вывод напрашивался сам собой. Боб Хукер освоил профессию журналиста во времена, когда сотрудникам газеты выдавались железнодорожные проездные. И теперь, как редактор и издатель газеты, он считал, что ему положены соответствующие льготы в отелях, на пароходах и в прочих заведениях, ценивших добрую волю прессы. Если ему хотелось заполучить билет на соревнование борцов тяжелого веса в другом городе, он посылал заявку через Юнайтед Пресс или газетные синдикаты. Он редко просил об одолжениях такого рода для себя самого, но парой билетов на чемпионат по бейсболу, подаренных кому следует, можно было добиться немалого. Он и его жена с легкостью подписывались под счетами в отеле «Джон Гибб» и практически никогда в клубе «Лэнтененго», где за все приходилось платить. Но даже в клубе «Лэнтененго» Боб умудрился договориться с одним профессиональным игроком в гольф, которого Хукер пообещал упоминать во всех репортажах о мероприятиях по гольфу, чтобы тот, в свою очередь, обеспечивал Боба бесплатными мячами и метками, чисткой клюшек и еще кое-чем в придачу. Не забыл он и о том, что его жене причитаются особые скидки от владельцев магазинов. Хукер знал кое-что о наценках на товары, и когда его жена покупала себе платье, костюм или меховые изделия, она платила не магазинную, а реальную цену этой вещи. И хотя владелец магазина при этом терял небольшую сумму, заключавшуюся в разнице между магазинной ценой и истинной ценой изделия, эта потеря отражалась в различии иного порядка: хозяин либо благоприятным образом упоминался в светской хронике, либо не упоминался в ней вовсе. Однако все подобного рода услуги допускались лишь между издателем и соответствующим лицом. Любого репортера, пойманного во время подкупа, мгновенно увольняли. Бутылка виски или коробка конфет на Рождество дозволялись, но более серьезные услуги не разрешались даже тем, кто занимал самое высокое положение. «И чтобы никаких взяток», – заявлял Боб Хукер каждому новому сотруднику.

Когда-то кабинет Боба Хукера – в точности как муниципальный офис мэра – был полон фотографий и сувениров. Но не в 1945 году. За несколько лет до этого, вернувшись из поездки в Дейтону-Бич, Хукер обнаружил, что в его отсутствие жена вторглась в святая святых и полностью обновила обстановку в его кабинете. Весь пол был застелен ковровым покрытием, вдоль стен установлены книжные полки, а возле окна – массивный письменный стол и кожаные кресла. Его старенький «ремингтон» десятой модели в этой новой элегантной обстановке выглядел довольно нелепо, но у его жены хватило мудрости понять, что эта пишущая машинка такая же неотъемлемая часть его комнаты, как макет автомобиля «Модель Т» в кабинете Генри Форда, крохотный паровоз в кабинете Самуэля Воклейна, катер в офисе Гара Вуда или набор инструментов в офисе Уолтера П. Крайслера. На этом «ремингтоне», второй пишущей машинке в его жизни, наследнице модели «Смит премьера», было напечатано не меньше двух миллионов собственных слов Боба Хукера. Эта машинка была одним из немногих предметов, перекочевавших из старого кабинета. Фотографии Герберта Гувера и Калвина Кулиджа, Эндрю Меллона [18]18
  Меллон, Эндрю Уильям (1855–1937) – американский банкир, промышленник, филантроп, коллекционер картин и главный казначей США (1921–1932).


[Закрыть]и Майка Слэттери, Джо Чапина и Джорджа Горация Лоримера [19]19
  Лоример, Джордж (1867–1937) – американский журналист и писатель.


[Закрыть], Э. Т. Стоутсбери [20]20
  Стоутсбери, Э. Т. (1849–1938) – видный банкир и вкладчик капитала, партнер крупнейших американских банковских фирм.


[Закрыть]и Джин Танни [21]21
  Ханни, Джин (1897–1978) – американский боксер тяжелого веса, чемпион мира с 1926 по 1928 г.


[Закрыть],а также миссис Роберт Хукер (Китти) были вставлены в синие, из тюленьей кожи, рамки и размещены в стратегически важных точках кабинета, в которых посетители их мгновенно замечали. Остальные же фотографии – политиков, спортсменов, одноклассников Боба Хукера, членов Национальной гвардии, камнедробилки, высоковольтных вышек, первого запуска печатного пресса газеты «Стандард», – а также карикатуры и письма от важных лиц из кабинета убрали и поместили на хранение в подвал городского дома Хукеров, чтобы впоследствии развесить их в загородном доме, в маленьком кабинете издателя. Кабинет этот уже обшили сосновыми панелями, но фотографии и сувениры пока еще хранились в подвале.

Боб Хукер, будучи литератором, позволял себе некоторую эксцентричность. Во-первых, он коллекционировал курительные трубки. Во-вторых, он брился опасной бритвой. И еще он ходил в высоких ботинках со шнурками, носил на запястье обычные часы, а помимо них еще и карманные часы, которые для форса заводились ключом. В странностях Хукера не было ничего опасного, к тому же он знал, что от него, литератора, никто не ожидает сходства с остальными смертными. Еще одной незначительной экстравагантностью Хукера было его настоятельное требование, чтобы у него на столе стоял старомодный телефонный аппарат. Аппарат привлекал к себе внимание, а Бобу он не стоил ни гроша. Телефон зазвонил, и Боб поднял трубку (в это время суток к нему пропускали звонки только важных персон).

– Это звонит мэр, – сказала телефонистка.

– Соединяйте, – сказал Боб Хукер. – Здравствуйте, мэр.

– Здравствуйте, Боб, – сказал Конрад Йейтс. – Я тут сижу у себя в кабинете и думаю о Джо Чапине.

– Да-да, – сказал Хукер. – Память о нем останется с нами на долгие, долгие годы.

– Именно об этом я и хотел с вами поговорить. Об этом самом и хотел.

– О чем же именно, мэр?

– О памяти. Памяти о Джо. Вы знаете, что Джо Чапин удержал меня в Гиббсвилле?

– Ну… думаю, что знаю. Вы мне, кажется, что-то такое рассказывали.

– Около тридцати пяти лет назад я надумал перебраться в большой город, а Джо меня отговорил.

– Да-да, отговорил вас. Что ж, мэр, для вас это обернулось удачей, и для Гиббсвилля тоже.

– Спасибо, Боб. Приятно это слышать.

– И это правда. Вы многое сделали для города, да и город, похоже, сделал немало для вас.

– Я тогда был еще мальчишкой, и если бы Джо Чапин не отговорил меня уезжать, я бы сейчас жил в Филадельфии и был жалким деревенским дурачком.

– Понимаю. И что же у вас на уме? Я догадываюсь, что вы к чему-то клоните.

– Точно, Боб. Я хочу собрать несколько человек и предложить им сделать что-то в память о Джо. Вас, Генри Лобэка и Майка Слэттери. Артура Мак-Генри. Я не хочу приглашать Дженкинса и этого нового школьного начальника, который был там сегодня. Только нас, старичков, которым Джо был приятелем.

– Хм. Только наших городских. Не иногородних?

– Лучше только городских.

– А Пола Дональдсона из Скрантона и ребят вроде него не хотите?

– Ну, мы можем попозже попросить их внести пожертвования, но комитет должен быть из нас – городских.

– А что именно вы имеете в виду?

– Ну, я еще не решил.

– Вы уже с кем-то поговорили?

– Нет, пока только с вами, – сказал Конрад Йейтс.

– Ну, это стоящая идея, я за нее. Я поговорю об этом с Эдит, когда с ней увижусь. Дайте мне подумать, и через день-другой я вам позвоню. Я буду разговаривать с Эдит и могу прозондировать почву, хотя, возможно, это немного рановато. А может, я все-таки ее сначала немножко подготовлю? А потом я смогу назначить неофициальное собрание здесь, в моем офисе, с вами и остальными ребятами, и мы сможем обсудить все в общих чертах. Как вы на это смотрите?

– Ну… вы хотите собрать всех у себя в офисе?

– Или в вашем офисе. Но в вашем офисе это уже приобретет некую политическую окраску.

– Если вы хотите держаться в стороне от политики, тогда о Майке Слэттери не может быть и речи.

– Он наш штатский сенатор, не забывайте этого.

Конрад рассмеялся.

– Я не забываю об этом. Почти никогда. Я настолько привык к тому, что он политик, что забываю о том, что он еще и сенатор.

Боб Хукер не засмеялся.

– И весьма влиятельное лицо, Конрад. Мне не нужно напоминать вам об этом. Насколько я понимаю, вы не собираетесь снова баллотироваться в мэры, поэтому мы должны учесть то, что, когда кампания развернется – мемориальная кампания для Джо, – вы уже, вероятно, не будете мэром, а новый мэр может не захотеть участвовать в чем-то, что затеяли при прежнем мэре. Это все, что я имел в виду. А такие вещи быстро не делаются. И мы не хотим браться за это второпях.

– Нет, но мы и не хотим взяться за это слишком поздно.

– Я это, Конрад, понимаю.

– Я готов прямо сейчас дать на это дело тысячу долларов.

– Хм. Я, естественно, поддержу это, как только мы проведем несколько собраний и придем к какому-то решению.

Мэр хмыкнул.

– И я по-прежнему считаю, что мы должны собраться здесь или где-то еще, но не в муниципалитете. Вы меня понимаете, Конрад?

– Думаю, что да.

– У меня отличный офис, и нам никто не будет мешать.

– Хорошо, – сказал Конрад Йейтс.

– Я вам позвоню, – сказал Боб Хукер.

– Или я вам позвоню. Так или иначе, – сказал Конрад Йейтс, вешая трубку.

Еще не повесив трубку, он начал обдумывать следующий шаг. И через минуту Конрад включил селектор.

– Джо Раскин где-то поблизости?

– Не знаю, но я его поищу, – сказала секретарша.

– Мне он срочно нужен.

Не прошло и минуты, как заморгала лампочка селектора.

– Я нашла Джо Раскина. Он уже к вам поднимается.

Раскин вошел в офис мэра.

– Мэру привет, – сказал он. – Какие-то новости?

– У меня для тебя есть небольшая история, – сказал Конрад Йейтс.

– История мне не помешает, – сказал Джо Раскин, сотрудник газеты «Утреннее солнце», писавший репортажи о делах, связанных с полицией и муниципалитетом.

– Мне надо, чтобы это было в завтрашней утренней газете.

– Проще простого, – сказал Раскин. – Хотите снова баллотироваться?

– Ничего подобного, Джо. Но если мне понравится, как ты справишься с этим заданием, тогда, возможно, решив сделать другое важное объявление, я скажу тебе о нем самому первому.

– Мэр, все знают, что вы не собираетесь снова баллотироваться, но в чем все-таки дело?

– Это для завтрашней газеты, – сказал Конрад Йейтс.

– Вы так говорите, как будто не собирались отдавать ее «Стандард».

– Я и не собираюсь отдавать ее «Стандард». Они могут ее у вас скопировать, если захотят.

– Хорошо. Так в чем дело?

– Так: «Конрад Л. Йейтс, мэр города Гиббсвилля, объявляет, что собирается пожертвовать тысячу долларов – одну тысячу долларов – на мемориал в честь покойного Джо Б. Чапина, выдающегося адвоката и гражданина города Гиббсвилля, так как я всегда восхищался Джо Чапином, потому что он прекрасный гражданин и настоящий друг».

– Тысячу зеленых? – переспросил Раскин, записывая в блокнот. – А что за мемориал? Памятник, что ли?

– Еще не решил. Через несколько дней мэр соберет группу видных граждан, и они создадут комитет, чтобы решить, какой мемориал. Может, мемориальную доску. В любом случае что-нибудь стоящее, и я первый вношу тысячу долларов.

Раскин улыбнулся.

– За что вы сердитесь на Боба Хукера?

– Сержусь на Боба Хукера?

– Если это напечатают в «Солнце» прежде, чем он сам это опубликует, уж онна вас наверняка рассердится.

– Да нет, я просто хочу объявить об этом как можно скорее.

– Я не против, – сказал Раскин. – Что-нибудь еще?

– Это все, Джо. Спасибо.

– Спасибо вам,мэр, – сказал Раскин.

Джо Чапин умер. И за него началось сражение.

В 1909 году на улице Лэнтененго было достаточно весьма старых домов, так же как и на Северной Фредерик и Южной Мейн-стрит. Но старые дома на Северной Фредерик и Южной Мейн в действительности не были существенно старше видных зданий на Лэнтененго. К тому же пять или шесть домов на Лэнтененго были построены даже раньше некоторых домов на Северной Фредерик и Южной Мейн. Но даже в 1909 году между людьми, которые оставались жить на Фредерик и Южной Мейн, и теми, кто жил на Лэнтененго, уже было одно заметное различие: никто из процветавших в бизнесе и поднимавшихся по социальной лестнице не селился на Северной Фредерик и Южной Мейн, в то время как хозяева старых домов на этих улицах (даже в 1909 году) постепенно от своих домов избавлялись. Если житель Кристиана-стрит добивался в Гиббсвилле приличного успеха, он переезжал на Лэнтененго, чтобы жить рядом с теми, кто тоже добился успеха. Переезд на Северную Фредерик или Южную Мейн означал, что дела в этом семействе не так уж хороши. В 1909 году дом, построенный за 19-й улицей, хотя и на Лэнтененго, уже не считался престижным. «Им только бы жить на Лэнтененго», – говорили люди о своих соседях с Кристиана-стрит, строивших дома в квартале с номерами от 1900 и выше. Дома на Лэнтененго с номерами от 1900 до 2000 считались не более престижными, чем дом номер 1900 на Парк-авеню в Нью-Йорке. И все же это была улица Лэнтененго, и на ней происходило то, что называют прогрессом. В 1890 году границей престижной жизни была 16-я улица, теперь это была 19-я. В двадцатом веке никто не хотел переезжать на Северную Фредерик или на Южную Мейн, а любимой присказкой тех, кто жил на этих улицах, было: «Я здесь родился, я здесь и умру» или «Когда мне дадут стоящую цену, тогда я и продам».

У жителей Северной Фредерик и Южной Мейн деньги водились еще с давних времен. А у некоторых из тех, кто там жил, их было намного больше, чем у многих других. Но с социальной точки зрения дело было не в количестве денег: семья «X», жившая на Лэнтененго, могла быть давнишней богатой семьей Гиббсвилля, а могла быть недавно разбогатевшей семьей, но семья «Y», жившая на Северной Фредерик или Южной Мейн, была одновременнои старинной, и богатой.

Тот факт, что люди покидали Северную Фредерик и Южную Мейн, предпочтя Лэнтененго и всевозможные проезды и переулки, что появились в западной части Гиббсвилля за двадцатые годы, можно считать делом рук молодежи – молодых мужчин и женщин, повзрослевших за второе десятилетие века. И к концу третьего десятилетия их уход с этих улиц был настолько окончательным, что семьи, оставшиеся в старых домах, считались слегка (или не слегка) эксцентричными или были консервативны настолько, что это также воспринималось как чудачество. В этих домах и оставшихся в них семьях дети уже не рождались, а внуки рождались в новых или обновленных домах на улице Лэнтененго, а также в проездах и переулках (или, того хуже, в одной из больниц Гиббсвилля). «Исход» был почти всеобщим; и даже до того как в Вашингтон вместе со своими идеями прибыл мистер Франклин Д. Рузвельт, старые дома на Южной Мейн и Северной Фредерик стали олицетворением старомодного образа жизни – факт, неохотно и боязливо признанный сыновьями и дочерями, покинувшими эти памятники архитектуры и навещавшими их теперь лишь на Рождество и по семейным праздникам.