Текст книги "Дипломат"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 55 страниц)

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

Вероятно, Кэтрин не так уж трудно было бы разузнать, что сталось с Мак-Грегором, но она не хотела разузнавать. Обиженная его исчезновением и в то же время, как всегда, трезвая, она предпочла ждать, рассчитывая, что в течение дня вопрос о том, уехал Мак-Грегор или нет, выяснится сам собой. Если первым, непосредственным ее побуждением было помешать ему уехать, то теперь она пришла к мысли, что окончательный выбор он должен сделать только сам. Улетит ли он, останется ли здесь – ему самому решать. Но потом ее снова стали мучить сомнения, потому что день подходил к концу, а Мак-Грегор не появлялся, но она знала твердо, что если он остался в Англии – он придет.

Она ждала его среди георгианской роскоши пустынного величественного дома. Она даже не дала себе труда одеться. Большую часть дня она просидела у себя в комнате перед камином, но к вечеру ей стало невмоготу, и, запахнув плотнее свой розовый с золотом халат, она пустилась бродить по длинным коридорам и холодным, нетопленым комнатам. Так много всего было в этом доме. Непривычно затянувшееся ожидание дало ей повод впервые как следует осмотреть все свои сокровища. Она с детства знала дом дяди Поля, но ни разу еще не было в ее жизни случая, когда пришлось бы искать, чем заполнить пустые часы. Она переходила из комнаты в комнату, разглядывая мебель, драпировки, драгоценные персидские ковры из Шираза и Исфахана, шедевры фламандской, итальянской и английской живописи, греческие вазы и критские чаши, китайские кубки и итальянский фарфор, рукописи и книги с затейливыми заставками и виньетками, статуи и искусную резьбу на дверях. Все это принадлежало ей. Это была ее доля в богатствах обремененного годами старика, последнего отпрыска рода, который был знатен еще до того, как Вильгельм Завоеватель соединил несколько мелких поместий на восточном берегу Темзы, назвал их «Истминстер» и подарил этому роду, желая заручиться его поддержкой и верностью. Дядя Поль был последним, в ком еще текла кровь Истминстеров.

Кэтрин со стороны отца тоже принадлежала к ним, но по такой отдаленной боковой линии, что, собственно говоря, ее уже нельзя было считать продолжательницей рода. Единственным носителем родовых традиций оставался вот этот огромный пустой дом, который едва ли мог уцелеть в годы топливных затруднений, жилищного кризиса и больших перемен, переживаемых Англией. Кэтрин впервые задумалась о том, что она с ним будет делать. Вероятно, поверенные отца или еще кто-нибудь уже решили, какие принять меры, чтобы избежать разорительных налогов на наследство. Все это уйдет, включая краденого вестника марафонской победы.

Когда совсем стемнело, она вернулась к своему камину, потому что ей не хотелось зажигать свет в пустынных комнатах. Они были лучше так – темные и заброшенные. Однако экономка пришла сказать, что обед подан в библиотеке – там тоже топится камин, и вообще внизу теплее, чем у нее в комнате. Кэтрин сошла вниз, на ходу приглаживая волосы, и уселась за свой обед, состоявший из супа, маленькой бараньей котлетки и кофе. За едой она просмотрела вечерние газеты. Все они пестрели сообщениями о «грандиозном заговоре красных», только что «раскрытом» в Канаде. Это была основная сенсация дня. Впрочем, немало места уделялось также негодованию по адресу Мак-Грегора и восторгам по адресу Эссекса. Тут же строились предположения о том, что будет решено на сегодняшнем заседании Совета безопасности. Это заседание уже шло, пока она тут ела свою баранью котлетку; но Мак-Грегор исчез, и его недолговечная вера в действенность политических выступлений исчезла тоже. Не исчезло ли многое и у самой Кэтрин? Ей трудно было ответить себе на этот вопрос, и она выпила немного терпкого красного вина, чтобы проверить, насколько еще жива в ней память о Мак-Грегоре. Она задремала в кресле и проспала, пока ее не разбудил звонок у парадной двери. Экономка, видимо, куда-то отлучилась, и Кэтрин сама пошла открывать, включив предварительно свет у подъезда.

Это был не Мак-Грегор. Это был Эссекс.

– Здравствуйте, Кэти! – сказал он. На нем было серое двубортное пальто в талию и серая фетровая шляпа, а в руке он держал трость с серебряным набалдашником. Он казался молодым, красивым и полным надежд. – Вы одевались? Собираетесь куда-нибудь?

– Нет. Входите, – сказала она. – Я просто дремала у камина. Который час?

– Двадцать минут девятого.

– Вы обедали?

– Да, – сказал он.

– Тем лучше. А то мне вас нечем накормить.

– Не беспокойтесь. Единственное, от чего я бы не отказался, это рюмка коньяку. Поль – единственный человек в Англии, у которого еще сохранился коньяк, черный от времени. На самом деле он темнопурпурного оттенка, но кажется черным. Он еще не весь вышел?

– В библиотеке есть бутылка, – сказала Кэтрин, ведя его по коридору.

Войдя в библиотеку, Эссекс снял пальто и без церемоний подбросил в камин угля. Затем он расположился в одном из глубоких кресел у камина, а Кэтрин налила ему коньяку в хрустальный бокал. Он выпил, откинулся назад и расстегнул свой темносиний пиджак. Было непривычно видеть Эссекса в синем костюме; впрочем он, как всегда, был безукоризненно элегантен вплоть до белых шелковых носков, которые по-мальчишески морщили на щиколотках.

– Где Мак-Грегор? – спросил он Кэтрин.

– Не знаю.

– Я был почти уверен, что найду его здесь, – сказал Эссекс.

– Он вам нужен?

– Нет. Мне нужны вы. Но куда он девался?

– Не имею представления, – сказала она. – Вероятно, улетел обратно в Иран. Думаю, что он отказался от своих иллюзий после всех нелепостей, которые ему пришлось выслушать вчера в палате. – Кэтрин не расположена была щадить ни Мак-Грегора, ни себя, ни Эссекса. Она говорила то, что думала, и, кроме того, ей почему-то казалось, что Эссекс знает об исчезновении Мак-Грегора, хотя откуда он мог узнать, было непонятно. Теперь, после разрыва с Джоном Асквитом, некому было сообщать Эссексу о действиях Мак-Грегора.

– Я еще не успел принести вам извинения за все эти неприятности, дорогая, – сказал Эссекс. – Я всячески старался не допустить, чтобы ваше имя фигурировало в этой скандальной истории, но это уже не зависело от меня.

– Очень благородно с вашей стороны, Гарольд, – сказала она, – но я несу полную ответственность за свое участие, в чем бы оно ни выражалось, так что пусть это вас не тревожит. Вообще не стоит нам, пожалуй, разговаривать об этом. Начнешь пережевывать все снова – неизбежны взаимные упреки. Просто мы с вами занимали в этом деле противоположные позиции, вот и все.

– Ну, конечно, – сказал Эссекс. – Да я и не для того пришел, чтобы разговаривать на эту тему.

– Правда, не для того?

– Правда. Мы все трое разошлись, и я не вижу особого смысла в том, чтобы анализировать позицию каждого из нас. Я никого не хочу винить и не хочу обсуждать последствия. И, кроме того, я чересчур англичанин, чтобы признать свое поражение.

– Ну и не будем возвращаться к этому, – сказала она.

– Мне странно слышать это от вас, – сказал Эссекс, и в тоне его зазвучала былая фамильярность. – Никак не думал, что может возникнуть ситуация, которую вы не пожелаете разобрать по косточкам с присущей вам цинической дотошностью. Вы что, щадите меня или у вас изменились привычки?

– Ох, перестаньте, – сказала она. – Хватит с меня Мак-Грегора!

– Бедный Мак-Грегор. Право же, мне его жаль – выставить себя таким дураком, погубить свою карьеру и так с треском провалиться. – Но Эссекс злился, и ему не удавалось скрыть это. Он встал, налил себе еще коньяку и снова уселся. – Впрочем, оставив в стороне мое личное отношение к Мак-Грегору, должен сказать, что если он уехал, то я очень рад этому.

– Не сомневаюсь, – заметила Кэтрин.

– Да. Теперь вам будет легче прийти в нормальное состояние, – сказал он. – О, я прекрасно понимаю, как вы к нему относились. Мне самому Мак-Грегор всегда нравился. Я даже и сейчас сохранил к нему если не уважение, то симпатию. Но видите ли, Кэти, между нами и Мак-Грегором лежит целая пропасть. Наш мир несовместим с его миром, сколько бы мы ни тешили себя иллюзиями, что можно пренебречь различием в происхождении. Этим пренебречь нельзя. Это есть, и именно поэтому мы с вами не такие же люди, как мак-грегоры. Любые отношения между вами и мной естественны. Любые отношения между вами и Мак-Грегором противоестественны. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю. Я уже не так молод, Кэти, но во всем остальном мы с вами примерно равны, я в этом уверен. Я немало женщин знал на своем веку; были среди них и очень красивые и очень умные, даже слишком умные; но я никогда не встречал женщины, которая вызывала бы во мне и уважение, и восхищение, и чувство нежности одновременно. То есть до вас не встречал. Я знаю, в этом споре вы пошли против меня, потому что вы упорно верите в то, что мир становится иным. Но я не считаю, что вы в самом деле пошли против меня. Я думаю, что вы пытались пойти против самой себя, и вам это не удалось. Вы стоите на определенной общественной высоте, Кэти, и вы не можете сойти с этой высоты. Если вам мало собственного примера, чтобы убедиться в этом, – взгляните на Джона Асквита. Ведь он совершенно погубил себя. Неужели вы не понимаете, что нельзя изменить свою природу. Любая попытка отказаться от своего места в обществе и от связанной с ним ответственности неизбежно приводит к гибели, как это и случилось с Джоном. Кэти! Мы с вами прекрасно понимаем друг друга, прекрасно друг к другу относимся; не пора ли нам сделать из этого какие-то реальные выводы? Вы уже должны были убедиться, что я – единственный человек, способный удовлетворить все ваши запросы. Мы оба люди незаурядные, и мы это знаем. Кое в чем наши взгляды могут не совпадать, но я не исключаю возможности компромисса. Я умею видеть и понимать мир, но я знаю, что ваше восприятие и понимание даже острей моего. Все же и здесь я могу быть вам полезен. Правда, Мак-Грегор своим вероломным поступком сорвал результаты моей иранской миссии, но вес и уважение, которыми я пользуюсь в дипломатических сферах, от этого ничуть не поколебались. Поймите, Кэти, я именно тот человек, который вам нужен, потому что я могу оценить ваши стремления и дать им конкретную почву. Я и только я, Кэти! Подобно вам, я стою выше обыкновенных глупых людских неудач. Мое достоинство и мое благородство неуязвимы. Нас с вами счастливо объединяет наше превосходство над другими людьми. Вы должны оценить все эти преимущества, Кэти. Я не могу допустить, чтобы вы о них забыли. Я не могу допустить, чтобы вы пренебрегли тем естественным сродством, которое существует между вами и мной. Что было, то прошло, а теперь постарайтесь, дорогая, увидеть меня таким, каков я есть. Я сумел найти себе место среди выдающихся людей Англии. Я прославил свое имя в истории, как немногие сумели прославить. Трудно найти в Англии более благородный титул, чем титул лорда Эссекса, и более долговечный в своем благородстве. Все это важные обстоятельства, Кэти, и нам с вами следует о них серьезно подумать. А еще важнее то, что я ведь имею право на вас. Вы сами дали мне это право своим поведением. Чего бы я ни ждал от вас, Кэтрин, я ничего не требовал и ничего не получил; но настал момент, когда каждый из нас должен измерить глубину своей привязанности к другому. Речь идет о союзе, который был предопределен с самого начала. Решайте же, Кэти. Лучше меня вы для себя никого не найдете. Вы должны понять это. – Он перевел дух, встал и посмотрел ей прямо в глаза. – Я уезжаю в Вашингтон, очень скоро, через два-три дня. Мы можем совершить все формальности здесь или там, как вы захотите. Но вы нужны мне, Кэти. Нужны сейчас, немедленно.

Кэтрин думала о том, как жаль, что она пила терпкое красное вино, задремала и проснулась от того, что позвонил у парадной двери Эссекс. Как жаль, что Мак-Грегора нет и неизвестно, где он, и нельзя даже представить себе, что вот здесь, в этом кресле, сидит и тревожно ждет ее ответа не Эссекс, а Мак-Грегор. Никого у нее не осталось, она одна.

– Что мне вам ответить? – сказала она. – Это не так легко решить, Гарольд.

– Но я не могу ждать, – почти с отчаянием настаивал он. – Мне нужно, чтобы вы решили сейчас же, сегодня же. Я знаю, если вы не решите сегодня, то вы не решите никогда.

– Я право, очень польщена, Гарольд. Я вас достаточно знаю, чтобы оценить это.

– А мне не нужно, чтобы вы были польщены! И не нужно, чтоб вы уклонялись от прямого ответа.

– Нет, нет, – сказала она. – Если бы я хотела отказать вам, Гарольд, я бы не постеснялась это сделать сразу. Но я в самом деле не знаю, что ответить.

– Ну, хорошо, я подожду, – сказал он.

Кэтрин встала, запахнула плотней свой халат и налила Эссексу еще коньяку. Она и себе налила немножко, хотя вообще не любила коньяк. Но ей хотелось почувствовать вкус чего-нибудь горького и неприятного, чтобы хоть на миг вернуть себе здравый смысл и ощущение жизни, и мира, и связи вещей.

– Зачем вы едете в Вашингтон? – Не так уж важно было это знать, но она хотела услышать собственный голос, надеясь, что это ей поможет.

– Дело довольно щекотливое, – сказал он. – Оно касается в первую очередь составленного американцами плана финансовой помощи Европе. Эссексу тоже стало легче, когда он услышал свой голос с его привычными деловитыми интонациями. – Америка дает доллары, а мы обеспечиваем руководство. Это грандиознейшее предприятие, Кэти. За всю мою дипломатическую карьеру у меня не было такого ответственного назначения.

– И сколько вы там пробудете, в Вашингтоне?

– Три-четыре месяца, не меньше.

– Мне представлялся случай поехать в Вашингтон, – сказала она и вдруг услышала резкий, продолжительный звонок внизу у подъезда. – Я отказалась, потому что Джейн убедила меня, что это непатриотично.

– Если вы поедете со мной, тут ничего непатриотичного не будет.

– Да, пожалуй, – сказала она. – Извините меня, Гарольд, там кто-то звонит. И если вы не очень торопитесь, я уж заодно пойду оденусь.

– Пожалуйста, я могу подождать, – сказал он, и, оставив его в библиотеке, она пошла открывать дверь.

Она включила лампочку у подъезда, повернула холодный медный запор и отворила дверь. В резком пересечении света и тени стоял Мак-Грегор, смущенный, промокший, мрачный Мак-Грегор, без пальто, с непокрытой головой. Он стоял и не двигался с места, пока она, топнув ногой, не сказала: – Ну, входите же! Мне холодно так стоять. – Мак-Грегор вытер ноги о дверной коврик и вошел.

– Вы всегда являетесь слишком поздно, – сказала она, запирая за ним дверь.

– Слишком поздно – для чего? – спросил он.

– Не знаю, – сказала она. – Почему вы так долго не приходили ?

– Не все ли равно?

– Нет, не все равно. – В мраморном, похожем на храм холле было темно. Только через узкое стекло вверху над дверью проникал столбик света от наружной лампочки. Он ложился длинной неяркой полоской до самого подножия лестницы.

– Простите меня, – сказал Мак-Грегор. Он стал вытирать с лица капли тумана несвежим, смятым в комок носовым платком. Потом тем же платком вытер руки, как машинист вытирает руки куском ветоши, и спрятал его в карман под критическим взглядом Кэтрин.

– А я думала, что вы улетели в Иран, – сказала она, стараясь успокоиться, стараясь быть трезвой и благоразумной. Но она злилась. Это не была рассудочная злость. Это была злость бессмысленная, опасная и непреодолимая, и она не могла подавить ее в себе. – Так вы не улетели, – сказала она.

– Нет.

– Где же вы пропадали все это время?

– Я совсем было решил лететь с профессором Уайтом, но вот – не улетел.

Кэтрин выключила свет у подъезда, и холл погрузился в синеватую мглу, проникавшую сверху через стеклянный купол, но она пошла к лестнице с уверенностью человека, который находится у себя дома. Мак-Грегору было труднее двигаться в темноте, и ему очень хотелось протянуть вперед руки, но он этого не сделал, а только стал шаркать по полу ногами.

– Идите за мной наверх, – сказала она.

– А нельзя зажечь свет?

– Тут вы ни на что не наткнетесь, – сказала Кэтрин, уже поднимаясь по лестнице.

В Мак-Грегоре зашевелилось то же чувство панического страха, которое он испытывал во время своего позорного выступления на катке в Москве. Это была та самая Кэтрин, и снова он был ее жертвой, и нужно было напрячь все силы для того, чтобы не споткнуться и не упасть. Он нащупал сбоку холодный гладкий мрамор перил, ухватился за них и стал подниматься спокойно и с достоинством, несмотря на полную тьму кругом. Кэтрин не потрудилась подождать его наверху, но там, в конце длинного коридора, горела маленькая лампочка, дававшая достаточно света, чтобы Мак-Грегор мог видеть фигуру Кэтрин впереди и, следуя за ней, дойти до ее комнаты. Он подождал, пока она зажгла свет, и сразу же направился к камину. Огонь едва тлел, но он не подбросил угля, пока Кэтрин не попросила его об этом. Он подумал, что, вероятно, уголь, который он ей принес, подходит к концу, и не стал разжигать большого огня. Он подложил ровно столько, сколько нужно было, чтобы пламя не угасло и можно было согреться около него.

– Вытрите волосы, – сказала она, подавая ему полотенце. – И отвернитесь. Я буду одеваться тут, у огня.

Мак-Грегор взял полотенце и повернул свое кресло боком к камину. Теперь половина пространства у огня принадлежала ему, а другая половина – Кэтрин. Он смотрел прямо перед собой и слышал, как она возится сзади, за спинкой кресла.

– Ничто меня так не раздражает, – сказала она, – как эти ваши приступы нерешительности. Это, правда, не так часто с вами бывает, но если уж случается, так вы становитесь совершенно невозможны. Зачем вам нужно было исчезать? Зачем нужно было тянуть столько времени? Судя по вашему вчерашнему настроению, я решила, что вы на все махнули рукой и улетели с профессором Уайтом в Иран. Почему, кстати, вы не улетели?

– Я передумал, – сказал он угрюмо.

– А почему вы так долго не приходили?

– Мне нужно было время, – сказал он. – Я должен был отдать себе отчет в своих действиях.

– Вы все еще думаете, что все ваши старания пропали зря?

– Не совсем.

– Вчера вы должны были почувствовать удовлетворение, хотя бы от того, что все-таки помешали Эссексу.

– Нет, – сказал он. – Никакого удовлетворения я не почувствовал. Ну, пусть я помешал Эссексу, а что толку, если все равно те же люди будут выносить те же решения?

– Значит, вы все-таки думаете, что сделать ничего нельзя. Что Железная пята чересчур всемогуща, что одному человеку не изменить политики государства. – Она повторяла его слова с такой безжалостной отчетливостью, что ему краска бросилась в лицо.

– Да нет, я вижу, что кое-чего удалось добиться, – нетерпеливо согласился он, заерзав в кресле. – Но все это так ничтожно и совершенно не затрагивает существа власти, существа устремлений правительства, нации, государства, – одним словом, того, что тут играет решающую роль. Ну, пусть мы помешали Эссексу, пусть сорвали его конкретный замысел против Ирана. Но ведь они начнут сначала.

– Конечно, начнут.

– А ведь я думал, что, если помешать Эссексу, все это прекратится, все интриги, все политические козни. Я думал, на том дело и кончится; наши дипломаты оставят Азербайджан в покое и по-джентльменски признают свое поражение. Но ведь в том-то и беда, Кэти, – сказал он с тоской, – что ничего не кончилось. Пусть устранен Эссекс, но найдутся другие люди с другими планами, и они начнут с того, чего не довершил Эссекс. Все продолжается, значит, и я должен продолжать!

– Вам так много времени потребовалось, чтобы дойти до этого?

– Не в том дело. Только теперь для меня начался настоящий бой, и я вижу, что мне нельзя уходить с поля. Я бы сделал больше, если бы мне был ясен политический смысл моего поступка. Я бы действовал решительнее, если бы понимал то, что делал. Так не годится – раньше допустить, чтобы что-то случилось, а потом думать, как помочь делу. Нужно иметь какой-то метод, помогающий понять механизм всех действующих политических сил, и разумно действовать на основе этого понимания. Должна существовать наука о политике – конкретная, точная наука, способная придать осмысленность и целеустремленность человеческим поступкам.

– Опять этот ваш осторожный научный подход ко всему. Терпеть его не могу! – Кэтрин положила руки на спинку его кресла; он это почувствовал, хотя не мог увидеть.

– Нет, нет, это вовсе не осторожный подход! Научный – может быть, но ведь я должен знать, что я делаю, и зачем я это делаю, и каких результатов могу ожидать. Ведь все то, что я до сих пор считал основными силами, управляющими политической жизнью, – все оказалось бутафорией: Дипломатия, Политика, Государство, Закон, даже Палата общин. От моего простодушного и непоколебимого уважения к этим институтам ничего не осталось. Теперь я должен выяснить, чего все это стоит на самом деле. Вот как далеко я зашел, Кэти. Я боролся с Эссексом из-за Ирана, а оказалось вдруг, что я вступил в борьбу с определенным государственным принципом. Оказалось, что вся моя жизнь неразрывно переплелась с политикой – все, что бы я ни делал, даже моя работа, даже мое желание вернуться в Иран. Вот почему я сейчас в таком растерянном состоянии, Кэти, и вы не ждите от меня быстрых решений. Пока не ждите.

Кэтрин молчала; она смотрела на его пепельные волосы и не мешала ему говорить.

– Я ведь круглый невежда, – сказал он раздраженно, – и мое невежество всегда приводит меня к одному и тому же. Если бы я знал те законы и силы, которые управляют политической жизнью общества, я мог бы разобраться в любой ситуации и точно определить свою роль в ней. Но все то, чему меня учили, здесь бесполезно, а пока я не найду четкого и правильного подхода к анализу общественных явлений, я так и останусь невеждой. Только одно я знаю: я прав, а Эссекс неправ. Я был прав в Иране, и я был прав, что пошел против Эссекса, и во всем, что я сделал, я был прав. Я знаю, что Эссексу никогда не удастся осуществить до конца свои политические идеи, потому что он хочет отказать человеку в тех элементарных правах, которые ему даны от природы. Нельзя допустить, чтобы он и этот ломбардец могли делать все, что им вздумается, объявляя коммунистом каждого, кто пойдет против них. Не всех запугаешь и сломишь обвинениями в нелояльности и измене. Может быть, именно эти обвинения и побудили меня вернуться. Я изменил только тому, чему следовало изменить, и я не считаю, что я обязан быть лояльным по отношению к политике, которую я не одобряю, даже если это государственная политика. Если меня обвиняют в нелояльности, так давайте разберемся, что же такое лояльность. Если быть лояльным – это значит разделять взгляды Эссекса, ломбардца и даже Бутчера, тогда я нелоялен и нелояльным останусь, потому что я никогда не буду единодушен с этими людьми. Назовут меня за это коммунистом – пусть называют. Я не знаю, что такое коммунизм. Я знаю только, что люди, которые меня обвиняют, – обманщики. В особенности этот «великий ломбардец». Мне теперь кажется непонятным, как я мог доверять этому человеку или даже уважать его. Сейчас мне кажется, что именно он опаснее всех, потому что он способен и запутать и даже предать. Когда он требует, чтобы наука подчинялась его политическим взглядам, это не шутка. Это меня больше всего волнует, Кэти. Тупые ханжи, вроде этого ломбардца, не смеют касаться науки. Немыслимо, чтобы им позволяли вмешиваться в дела науки и навязывать ей свои представления о политической лояльности. Если им это позволят, тогда конец науке. Они убьют всякую научную мысль.

Кэтрин вдруг очутилась перед ним – в юбке, вязаном джемпере, туфлях на низком каблуке и коротких шерстяных носках. Никогда еще она не казалась Мак-Грегору такой юной, и, вместо того, чтобы встать, он окинул ее внимательным взглядом и глубоко вздохнул.

– Я сам не знаю, как это все произошло, Кэти. Сам не знаю, как это я так глубоко ввязался в политический спор, который должен привести к таким важным решениям, но я не жалею об этом. Мне очень неприятно то, что со мной случилось, и, наверное, жизнь уже никогда больше не покажется мне простой и ясной; и все-таки я не хотел бы вернуться к прежнему. Дипломатия, большая политика – все это не моя сфера, и, надо сказать, меня из этой сферы с позором вышвырнули. Но я не отказался от борьбы, если именно это вас интересует. Теперь я уже никогда не смогу отказаться. Мне даже кажется, что я только теперь начал жить, и я знаю, что мое время и мои труды не пропали даром. Я был неправ, когда говорил иначе. Да, я помешал Эссексу, и Совет безопасности решил не вмешиваться в иранские дела.

– Что решил Совет безопасности? – прервала она.

Он удивился: – Я думал, вы знаете.

– Нет, не знаю.

– Жалоба Ирана на русское вмешательство отклонена, – сказал он. – Решено, что никаких действий со стороны Совета безопасности не требуется, что положение в Иранском Азербайджане может быть урегулировано путем непосредственных переговоров между Ираном и Россией.

– Не это ли заставило вас передумать и вернуться?

– Нет. – Он встал и подошел к ней. – Я узнал о решении Совета безопасности только у Асквитов.

– А! – сказала она. – Вы, значит, уже побывали у Асквитов?

– Да.

Она взяла у него полотенце. – А я-то думала, что вы бродили по улицам в тумане, – сказала она, обиженная тем, что он мог пойти в другое место раньше, чем к ней.

– Нет, – простодушно ответил он. – Я пришел сюда прямо от Асквитов.

Она холодно кивнула головой. – Пойдемте вниз. – Она подождала, пока он подвинул кресло на место и загородил медным экраном огонь. – Как Джон? – спросила она, направляясь к выключателю, чтобы погасить свет.

– Джон ничего, – ответил он.

– Что он вам говорил?

– Ничего особенного.

– Возмущался, что вы так долго пропадали?

– Нет. Он знал, что я вернусь.

– Вот как? – сказала она. – Значит, он знал больше меня.

Снова Мак-Грегору пришлось следовать за ней в темноте и снова он почувствовал опасность за ее деланным безразличием и все свое внимание направил на лестницу, по которой спускался вслепую.

– Вы знали о том, что он подал в отставку? – спросила она.

– Знал.

– Вы с ним разговаривали об этом?

– Нет, – сказал он. Не станет он для Кэтрин выворачивать Асквита наизнанку. То, что связывало его теперь с Асквитом, принадлежало только им двоим, и никого другого это не касалось, даже Кэтрин. Он вернулся к Асквитам просто, без всякого стеснения, не то, что сюда. Ему не нужно было стоять там смущенно на пороге, ожидая приглашения войти. Он просто отворил дверь и вошел, и это было так же естественно, как вернуться домой. Почти ничего не было сказано, но, пожалуй, в английском языке не нашлось бы слов, которые поведали бы Мак-Грегору больше, чем голубые глаза Джейн Асквит в эту минуту. Ему показалось, что она немножко всплакнула, когда выходила из комнаты, оставив их с Асквитом вдвоем, и от этого у него на душе сделалось еще теплее. В необычайной молчаливости Асквита Мак-Грегор чувствовал всю глубину чуткости, с которой относился к нему этот человек, и сам он молчал, переполненный чувством бесконечного уважения к Асквиту. Мак-Грегор мог бы сказать Кэтрин, что Асквит своим примером и силой своих доводов помог ему вернуться в гораздо большей степени, чем она. Мак-Грегор не заговаривал с Асквитом о той поддержке, которую тот оказал ему против Эссекса и которая так дорого обошлась самому Асквиту. Слова тут были излишни. Асквит только заметил вскользь, что вот, наконец-то, он развязался с мучением, на которое зачем-то обрекал себя всю жизнь, и за это должен быть благодарен Мак-Грегору. Но он остался все тем же Асквитом, судя по тому, что тут же велел Мак-Грегору отправляться к Кэтрин, причем довольно нелестно прошелся насчет ее непоследовательности и взбалмошного нрава и посоветовал Мак-Грегору спешить, а то как бы Эссекс не опередил его. Асквит сказал, что видел Эссекса в Сентрал-холле. Они вместе дожидались решения Совета безопасности по иранскому вопросу. Асквит даже пошел проводить немного Мак-Грегора и по дороге рассказывал ему о Совете безопасности, утверждая, что Эссекс очень обескуражен и, наверно, тут же помчался к Кэтрин. Это было совершенно в духе Асквита – так подзадоривать человека, но Мак-Грегор не сомневался, что никакого Эссекса он здесь не найдет.

Кэтрин толкнула дверь библиотеки, и Мак-Грегор последовал за ней. Он вошел, как входят в комнату, где никого нет, и, только дойдя до камина, вздрогнул, потому что увидел лорда Эссекса, который стоял и потягивал коньяк из хрустального бокала. Мак-Грегор остановился на краю ковра, лежавшего перед камином. Эссекс стоял у противоположного края, и отсветы пламени метались по ковру от одного к другому. Это был амритсарский ковер, так плотно сотканный, что казался куском алого бархата. Огонь в камине горел весело и ярко, разделяя противников, которые, приняв устойчивую позу, смотрели друг на друга.

– Добрый вечер, Мак-Грегор, – лениво сказал Эссекс, слишком лениво.

Мак-Грегор шумно вздохнул. – Я не ожидал вас здесь увидеть, – сказал он.

– Вероятно, – согласился Эссекс. – А мы думали, что вы уехали в Иран. – Он протянул Мак-Грегору свой бокал. – Налейте мне, пожалуйста, еще коньяку.

Кэтрин взяла бутылку и налила ему.

– А с какой бы стати мне ехать в Иран? – спросил Мак-Грегор.

– Кэти что-то говорила, будто вы решили отказаться от своих иллюзий.

– Кэти сама не знала, о чем говорила, – сказал Мак-Грегор. Он следил глазами за Кэтрин, которая наливала ему коньяку в свой бокал, чтобы он мог поскорее выпить.

Он стал пить, задерживая дыхание, чтобы не пролить ни капли. Кэтрин села в стороне от них.

Эссекс зевнул и взял небольшую щепотку табаку. – Да, я признаться, не ожидал, что встречусь с вами еще раз, Мак-Грегор, – сказал он. – И Кэти тоже. Сегодня она, во всяком случае, вас не ожидала. – Это должно было означать, что Кэтрин вообще, чорт возьми, не ожидала Мак-Грегора, что его присутствие нежелательно и обременительно и что он хорошо сделает, если немедленно уберется отсюда.

Мак-Грегор спокойно уселся в кресло.

– Почему же вы не уехали в Иран? – спросил Эссекс тоном вежливого любопытства. – При сложившихся обстоятельствах вам, пожалуй, было бы лучше там, чем в Англии.

– При каких это обстоятельствах? – спросил Мак-Грегор.

Эссекс не пожелал стоять перед ним и тоже сел. Оба своими позами как бы подчеркивали свое право сидеть здесь. Каждый твердо рассчитывал пересидеть другого. Когда один уйдет, другой останется, и вызывающая небрежность, с которой оба развалились в викторианских креслах, указывала, что они вступили в ожесточенный, решающий поединок. Оба сидели неподвижно в своих кожаных крепостях, оба держали в руках хрустальные бокалы, словно талисманы, придающие упорство, а Кэтрин черным коньяком подкрепляла их силы для длительного боя.