Текст книги "Дипломат"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 55 страниц)

Остальные не нашли, что сказать.

Асквит обернулся к Мак-Грегору.

– Пусть это вам будет уроком, – сказал он со злобой. – Вот до чего доходит человек, у которого нехватило духу сделать выбор в вашем возрасте. В моем это оказывается уже поздно. К вам это тоже относится, Кэти. Не будьте так идиотски самоуверенны.

– О чем он говорит? – спросил Эссекс у Кэтрин.

– Вам этого не понять, – сказал Асквит. – Мак-Грегор, при первой возможности уйдите от этого человека. Слышите?

Мак-Грегору стало неловко, но он ответил: – Слышу.

– Вот приедете в Иран и сейчас же уходите от него.

– А дальше что мне делать? – спросил Мак-Грегор.

– А я почем знаю! Ступайте в горы и живите там. Или бурите скважины. Но от него вы должны уйти. И вы тоже, Кэти. Уезжайте отсюда. Отправляйтесь с Мак-Грегором в Иран и присмотрите, чтобы он ушел от Эссекса. Уберите его с этой дороги. И выслушайте меня, Кэти…

– Я слушаю вас.

– Вы тщеславны и слепы, у вас нехватает ума понять, что с вами происходит. Вам кажется, будто вы знаете, куда вас ведет этот мир, в котором вы живете. Вздор! Ничего вы не знаете. Вы довольны собой, потому что смогли сказать мне: «Чего вы ждали?» Но погодите радоваться. Я знаю, чего можно ожидать от правительства, и все-таки я не могу спокойно смотреть на эти дела. Вы хотите, чтобы я смеялся, видя такой политический цинизм? Но разве мне может быть смешно от того, что в каждом шаге, который мне предписывается, я угадываю подвох? Разве мне может быть смешно от того, что я знаю и понимаю это? Тщеславная вы дурочка. Я знаю все, а вы ничего не знаете. Может быть, рассказать вам, что мы сейчас замышляем в Польше, в Румынии, в Венгрии или даже в Германии? А может быть, вы и сами все это знаете? Может быть, опять скажете мне: «Чего вы ждали?» Не будьте глупей, чем вы есть, Кэти. Я знаю, что в наше время интриг и всяческих подлостей хорошего ждать не приходится. В нас самих нет ничего хорошего. И не будет до тех пор, пока задиристые девицы, вроде вас, будут умничать, а способные молодые люди, вроде Мак-Грегора, – сидеть около вас сложа руки и ждать, когда ваши прогнозы сбудутся. На вас надежда плоха. А раз на вас надежда плоха, значит нам надеяться не на что. Неужели вы не видите вокруг ничего поважнее собственной персоны? Неужели не замечаете, что творится под самым вашим носом? Неужели? Я знаю, вы не можете ответить на это, потому что ваши привычки, ваша мораль, самое ваше существование определяются тем убогим тесным мирком, в котором вы живете. Да, конечно, вы бунтуете. Но ваш жалкий, слабенький бунт – только потеря времени. Поезжайте домой, в Англию, постарайтесь увидеть настоящую причину вашего недовольства. Осмотритесь кругом, взгляните, что происходит в мире, и пусть то, что вы увидите и поймете, определит вашу дальнейшую жизнь. Ведь пока вы оба тут сидите и пустословите, Англия становится нацией недобросовестных торгашей и приказчиков. Прежнее ханжество было достаточно скверно, но ведь это почти идеал честности по сравнению с тем, что сейчас считается в порядке вещей. Наши уважаемые руководители – люди, опирающиеся на народ, предают этот народ самым беззастенчивым образом. И виноваты в этом вы, но ни у кого из вас нехватает ума, чтобы понять, что это и есть самое важное. Вы впутываетесь в эту пустяковую затею Гарольда и мните себя разумными людьми со страстями и добродетелями и чувством долга. Жалкие вы ничтожества, вы только тратите время попусту. Убирайтесь отсюда. Оставьте меня. Сложите свои бесполезные руки, или вертите пальцами, как Мелби, или бросьтесь под трамвай, пусть вам размозжит головы и отрежет ноги и руки. Все равно, от вас никакого проку. Голова дана человеку, чтобы думать, а руки – чтобы действовать, но это не относится к тем чванливым людишкам, которые развлекаются катаньем на коньках или сидят у камина и боятся собственной тени. Уезжайте отсюда. Возвращайтесь оба в Англию. Уезжайте и осмотритесь, пока не поздно, пока, может быть, еще осталось в вас что-то живое.

Асквит встал и надвинулся на них; в лице его не было ни кровинки, глаза смотрели гневно, не видя.

Джейн Асквит взяла у него бокал и мягко сказала: – Вот, я так и знала, что этим кончится. Ты совсем расклеился, Джон. По-моему, ты просто спишь стоя. Поди-ка лучше ляг в постель.

Асквит не стал сопротивляться; он только презрительно фыркнул, не то по собственному адресу, не то по адресу собеседников, и вышел за женой, не говоря ни слова, не оглядываясь и не прощаясь. Видно было, что собеседники уже перестали существовать для него. Он просто от них ушел, и пес Водка, встав с полу, поплелся за ним.

– Бедный Джон, – сказал Эссекс. – Его собственный коктейль ударил ему в голову.

Кэтрин и Мак-Грегор молчали.

Джейн Асквит вернулась в комнату. – Ничего, все в порядке, – сказала она спокойно. – Он весь день был в дороге, и, кроме того, он не привык так много пить. Вот его и разобрало. Придется теперь немножко посидеть с ним.

Кэтрин поднялась с тахты.

– Выспится, и все пройдет, – сказала она.

– Вы уж извините, – обратилась Джейн Асквит ко всем троим.

– Что ж, дело житейское, – намеренно весело сказал Эссекс.

Мак-Грегору тоже хотелось непринужденно пошутить на эту тему, но он промолчал.

– Спокойной ночи, Джейн, – поспешно сказала Кэтрин.

– Да, Джейн, спокойной ночи. – Эссекс наклонился и расцеловал Джейн Асквит в обе щеки. – Передайте Джону от меня привет, когда он проснется. До скорой встречи, и на этот раз, я надеюсь, дома. Пора уже ему возвращаться в Англию. Всего лучшего, дорогая. Очень рад был увидеться с вами.

– До свидания, Гарольд, – ответила она. – Я передам Джону. Безобразие – так распускать себя. – Джейн Асквит протянула было руку Мак-Грегору, но передумала и, подавшись вперед, легонько поцеловала его в щеку, словно Мак-Грегор заслужил это своим опечаленным видом. А у Мак-Грегора действительно остался неприятный осадок после вспышки Асквита.

– Это у него нечаянно вышло так резко, – сказала Джейн Асквит Мак-Грегору и улыбнулась. – Он вас очень любит. Он очень любит вас всех и очень огорчится, когда вспомнит, что он тут наговорил.

– Нет, – сказал Мак-Грегор, стараясь улыбнуться. – Я Думаю, он будет доволен. – Хоть это нужно было из себя выжать.

Он вышел вслед за остальными, и с минуту они все трое молча стояли на снегу, не желая думать ни о себе, ни об Асквите, ни о завтрашнем отъезде. Казалось, этот отъезд ничего не решает. Отношения между ними тремя не определились окончательно, и у каждого оставались какие-то сомнения. Но Кэтрин несколькими словами сразу внесла ясность во все.

– Ну, будьте здоровы оба, – сказала она. – Очень рада была с вами обоими познакомиться. – Она соединяла их вместе и разделывалась с ними заодно.

Это так подчеркивало ее равнодушие, что в Мак-Грегоре снова вспыхнула злость. К удивлению своему, он обнаружил, что надеялся увидеть Кэтрин не столь безразличной, не столь безжалостно ставящей точки над «и». Ему хотелось, чтобы она все исправила на прощание, как будто одним словом или одним движением можно было это сделать. Но она могла хотя бы подать ему надежду на будущее, на встречу в Лондоне, например. Впрочем, тогда сама Кэтрин должна была быть другой. У этой Кэтрин с Мак-Грегором все было кончено. Перемирие, навязанное им Асквитами, было всего лишь внешней уступкой с ее стороны. Но в Мак-Грегоре эти минуты взаимной терпимости возродили надежду – почти помимо его воли, но все-таки возродили. Сидя у Асквитов, он все время не сводил глаз с Кэтрин, повторяя себе, что, быть может, видит ее последний раз в жизни. И от одной этой мысли его гнев проходил. Но вот она его снова оттолкнула. Это небрежное прощание делало разлуку окончательной и бесповоротной.

– Может быть, зайдем ко мне выпить кофе? – предложил Эссекс.

– Нет,– сказала она. – На этот раз возьмите с собой Мак-Грегора.

Эссекс решил, что эта реплика рассчитана не на него, а на Мак-Грегора. Он в ней увидел прямое указание, что у Кэтрин вовсе не все кончено с Мак-Грегором. Достаточно было посмотреть, как она стояла, глядя прямо в лицо Мак-Грегору, даже не поворачиваясь в его, Эссекса, сторону. Она явно ждала от Мак-Грегора какого-нибудь слова, движения. Эссексу это не понравилось; он снова почувствовал, каким серьезным препятствием может явиться Мак-Грегор в его отношениях с Кэтрин. Нет, вовсе у нее не все кончено с Мак-Грегором.

Но пока Эссекс раздумывал об этом, Кэтрин повернулась и ушла.

– Странно, – сказал Эссекс. – Все вообще какие-то странные, – добавил он с раздражением в голосе. – Постарайтесь завтра не опоздать, Мак-Грегор. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответил Мак-Грегор.

Как бы то ни было, но утро выдалось ясное. Они стояли посреди аэродрома и смотрели, как грузят в самолет их багаж. Они пили горячий кофе, который им подал шофер посольской машины. С самого утра они наливались кофе: кофе до завтрака, кофе за завтраком, и вот теперь еще на дорогу. Но это приятно бодрило и к тому же отвлекало внимание от монотонного гула разогреваемых моторов, доносившегося с другого конца поля. Самолет был уже готов к отлету, и русский экипаж занимал свои места. Пилот сказал Мак-Грегору, что можно садиться. Это был маленький седой человек в кожаной куртке, пестревшей орденскими планками. Корин из министерства иностранных дел стоял возле Эссекса, тоже держа в руках чашку кофе, и обменивался с ним прощальными приветствиями. Мак-Грегор нетерпеливо топал озябшими ногами.

– Я позабыл вернуть вам книгу Никольсона, – говорил Эссекс Корину. – Боюсь, что я ее уложил в чемодан.

– Не важно, – сказал Корин, пожимая ему руку. – Она скоро должна выйти на русском языке. Буду очень благодарен, если вы пришлете мне его следующую книгу.

– Непременно пришлю, – обещал Эссекс.

В дальние ворота вдруг въехала машина и подкатила к самолету. Из машины вышла Кэтрин в своей меховой шубке и в высоких ботах, а за ней двое мужчин и мисс Уильямс. Кэтрин бросилась к отъезжающим.

– Хэлло! – закричала она. – Подождите нас.

– Кэти! – сказал Эссекс. – Что вы еще затеяли?

– Это Хэмбер и Стайл. Они хотят лететь с вами.

Оба корреспондента держали в руках чемоданы, и Хэмбер объяснил, что разрешение на выезд у них есть, иранская виза тоже, и вообще все в порядке, а потому они просят Эссекса прихватить их с собой.

– Ну что ж, – сказал Эссекс. – Садитесь.

– Прелестно, – сказал Хэмбер, и оба побежали к самолету.

– Вам тоже пора садиться, Мак-Грегор, – сказал Эссекс.

Рядом с Мак-Грегором стояла мисс Уильямс и спрашивала, как его найти в Лондоне. Он дал ей адрес.

– Если мне не удастся попасть в Париж, я приеду в Лондон, – сказала она. – Надеюсь, мы увидимся. Ну, до свидания. Мне очень жаль, что вы уезжаете.

Мак-Грегор остановился перед Кэтрин.

– Почему вы не летите с нами? – неожиданно спросил он.

Кэтрин перестала дышать на свои озябшие руки. – А вы бы хотели?

– Да, хотел бы.

Она секунду колебалась, потом решительно покачала головой.

– Теперь уже поздно – сказала она.

– А может быть, нет.

– Вы сами знаете, что поздно.

Он молча кивнул и, повернувшись спиной к ней, полез в самолет. Он сел в ближайшее кресло и стал смотреть в окно. Эссекс что-то говорил Кэтрин, и Мак-Грегор понял, что он тоже зовет ее лететь с ними. Кэтрин покачала головой и шутливо стала подталкивать Эссекса к самолету, а потом отошла к Корину и мисс Уильямс. Как только Эссекс поднялся в самолет, механики убрали лесенку и захлопнули дверь. Эссекс грузно опустился в кресло впереди Мак-Грегора, протер перчаткой стекло и помахал Кэтрин.

Но Кэтрин уже шла к своей машине. Только Корин и мисс Уильямс стояли и смотрели, как самолет, подпрыгивая, пробежал по взлетной дорожке, оторвался от земли и понесся прочь от Москвы.

Книга вторая: «Мак-Грегор»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

«О, яблоки земли! Они, как маленькие солнца, согревают зимой ваши желудки! Как летний зной, пропекают ваше озябшее тело; как легкие шатры, защищают вас от ветра. О, яблоки земли!»

Мак-Грегор остановился послушать старого продавца, нараспев расхваливавшего свой товар – бататы, которые он пек на углях небольшой жаровни, пристроенной на тележке. Эр елмази – яблоки земли. Эта тележка попрежнему стояла посреди базарной площади Майдан-и-Шах, и седины в щетине на темном, морщинистом лице старика как будто и не прибавилось. Его длинные и очень грязные пальцы так загрубели, что он, не обжигаясь, перебирал горячие, лопающиеся от жара клубни. Продавец поднял голову, и Мак-Грегор подождал немного, не узнает ли он молодого чужестранца, который покупал у него бататы лет тринадцать-четырнадцать назад. Но в воспаленных глазах старика не отразилось ничего, кроме легкого недоумения и как бы укоризны иностранцу за пристальный взгляд. Мак-Грегор посмеялся в душе над собой и над стариком и пошел дальше.

Он медленно поднимался широкой улицей по направлению к английскому посольству. Улица уходила к северу и кончалась у последних отрогов нависавшего над Тегераном хребта Эльбурс. Мак-Грегор видел прямо перед собой высокие гранитные пики, круто врезавшиеся в синее небо. Они были покрыты снегом, и их выветренные склоны поднимались сразу же за предместьями Тегерана. Ущелья и расселины были занесены снегом, и все там стыло в ледяном молчании.

Хорошо было вернуться на родину, к этим крутым склонам и высоким пикам Эльбурса, но по-настоящему он почувствует себя дома, лишь когда снова увидит невысокое плато, которое скрыто горами там, на западе, со стороны Казвина. Думая об Иране, он прежде всего вспоминал вот эту каменистую, выжженную, суровую возвышенность, постепенно переходившую за Эльбурсом в плодородную равнину. Лишь увидев глинобитные домики, на которых оседает желтая пыль, зеленые виноградники, высокие тополя и пологие известковые холмы, он излечится от своей давнишней тоски по родине.

А пока что Тегеран не соответствовал романтическим воспоминаниям Мак-Грегора. Ему не понравились ветхие дощатые лавчонки, которые обзавелись теперь застекленными окнами и торговали всякой европейской завалью: будильниками, перочинными ножами, гребенками, шпильками, поддельными драгоценностями и второсортным готовым платьем. Тегеран стал уродливым сколком с европейского города. По улицам ползли разбитые, дребезжащие автобусы. Извозчичьи клячи еле передвигали ноги. Тележки водовозов, мулы, вереницы верблюдов с угрюмым упорством следовали своим стародавним путем по широким улицам и как бы издевались над новой личиной города. Тегеран был такой же, каким Мак-Грегор знал его всю жизнь; но теперь, взглянув на него новыми глазами, он впервые увидел все безобразие и убожество иранской столицы. Европейская личина не могла обмануть Мак-Грегора. Он знал, что широкие улицы, мраморные здания банков и американские автомашины – только фасад, что, например, вот эта особенно широкая улица за поворотом позади здания телеграфа суживается и выходит на тесную базарную площадь, где дома жмутся один к другому и люди весь день покупают, продают, едят, пьют, полощутся в грязных арыках. И все же, по сравнению со старым городом, широкие проспекты были явным шагом вперед в благоустройстве Тегерана.

Мак-Грегор обошел лежавшую поперек тротуара нищенку, иссохшее тело которой едва прикрывали лохмотья. Она требовала, чтобы бог либо поразил ее смертью, либо послал ей хоть самую мелкую монетку из кармана милосердного прохожего. Ее ребенок, худенький, со вздутым животом, бежал за Мак-Грегором, называя его отцом, господином, ханом, светом очей. У Мак-Грегора не было с собой денег, и он перешел на другую сторону. Но это его не спасло. Там он наткнулся на прокаженного, который полз по пыльной мостовой у недостроенного здания оперного театра и, увидев Мак-Грегора, стал призывать его остановиться и задуматься о глубине падения человека, чья жизнь зависит от щедрости чужеземцев.

Все эти годы память услужливо скрывала от него подобные картины. Он, конечно, ожидал увидеть нищих, но увидев – пришел в ужас. Его ужасала эта последняя степень нищеты. Уже два дня она была у него перед глазами, а он никак не мог привыкнуть к такому страшному зрелищу. Обычная слепота старожила еще не пришла к нему. Он смотрел на жителей Тегерана, как сторонний наблюдатель, и европейское платье не только не прятало, но открывало ему характерные их черты. Женщин, например, оказалось не так легко преобразить, как улицы: черные чулки на них были плохо подтянуты, туфли стоптаны, и они все еще носили подобие чадры – хотя бы обыкновенную салфетку, придерживая ее у подбородка крепко сжатым кулачком. Мак-Грегор хорошо помнил, как прежний шах запретил чадру и национальный костюм; запретить-то он запретил, но на смену старому пришла эта уродливая смесь восточного с западным.

По самой середине мостовой ехал на белом коне офицер, и Мак-Грегор не без иронии подумал, что с армией у шаха получилось лучше. Офицер, в чине майора, толстый, с заплывшими глазками, был в коричневом мундире плотного сукна, расшитом золотом и щедро подбитом в плечах ватой. Он ехал, не глядя по сторонам, а за ним, верхом на большой костлявой кобыле, солдат вез его саблю с серебряным эфесом. Женщины, офицер, грязь и нищета на улицах, голодные ребятишки, остекленевшие глаза курильщиков опиума, прокаженные, нищие – все это было частью той же картины, фон которой составляли горы. Но пока перед ним были горы, он мирился с остальным. Все-таки он дома, слышит знакомый говор, понимает шутки и глядит на заснеженные пики.

У ворот посольства он на минуту задержался; его внимание привлек маленький человечек, который тащил на спине огромную деревянную кровать и сыпал проклятиями. Кровать соскользнула с его спины, ударившись о стену, но рослый мускулистый индиец, охранявший посольские ворота, не спешил прийти к нему на помощь. Человечек проклинал родителей и религию индийца и, наконец, плюнул на стену. Мак-Грегор подошел к нему сзади и помог справиться с кроватью.

– Побереги проклятия, – участливо сказал Мак-Грегор по-персидски. – Побереги проклятия, побереги дух!

– Проклятия – это все, что у меня осталось, – ответил ему носильщик. – И мне не жалко потратить последнее свое проклятие на этого английского прихвостня, который охотно выкрал бы его из моей груди, если бы только мог туда добраться.

Это было адресовано рослому индийцу, в ком иранец видел раболепный сколок с его английских господ. Иранец поправил на голове повязку и пошел дальше, перегнувшись пополам под тяжестью кровати. Он не видел, кто помог ему, но, удаляясь, выкликал слова благодарности.

– Хвала тебе, свет моих очей, – кричал он, – а уж англичан, которые прячутся здесь за этими стенами, аллах, верно, обесплодит в наказание за грехи. А тебя да благословит бог.

– Да исполнит господь пожелание твое, – вежливо ответил Мак-Грегор.

Он подождал, пока носильщик удалится, а затем вошел в ворота посольства.

Посольство занимало в самом центре Тегерана целый квартал, обнесенный высокой глинобитной стеной. Его местоположение напоминало о других, лучших временах, когда из этого квартала управляли всей страной. В то же время стена служила напоминанием о том, что сами англичане настаивают на своем уединении. За воротами уже не слышен был шум улицы, и густо разросшиеся эвкалипты окружали посольство тишиной. По дорожке, усыпанной гравием, Мак-Грегор прошел к канцелярии и сразу же почувствовал себя изменником тому миру, который остался за стенами.

Канцелярия помещалась в низком здании с черной дверью. Мак-Грегор подошел к главному входу и дернул звонок. Дверь открыл служитель, тоже индиец; он почтительно приветствовал Мак-Грегора и провел его по коридору, напоминавшему крепостной ход, в кабинет полковника Пикеринга. Здесь на широкой низкой тахте перед жарко пылающим камином лежал Эссекс. Полковник Пикеринг сидел у бюро спиной к дверям. Полковник казался такой же частью этой комнаты, как мебель и стены. Это был очень спокойный на вид, седой, представительный мужчина в сером костюме. Тут же стоял высокий табурет и высокая конторка с большой бутылью чернил. Казалось, вот-вот войдет клерк и взгромоздится на табурет; на самом же деле и табурет и конторка давно оставались без употребления. Такова, повидимому, была судьба и множества папок, стоявших на полках в нише стены, так как их покрывала густая бархатистая пыль. По стенам висели выцветшие фотографии каких-то армейских футбольных команд, участников которых давно уже не было в живых. Во всем чувствовался дух времен королевы Виктории, и все напоминало о тех инженерах из департамента по делам Индии, которые строили это здание. Зимой в холода здесь топили большой камин, а в невыносимо жаркие летние дни включали однолопастный вентилятор, укрепленный на низком, затянутом паутиной потолке. Этот кабинет все еще являлся аванпостом британской колониальной администрации, но пожелтевшие и растрескавшиеся обои не могли скрыть того, что стены его были из глины.

– Садитесь, Мак-Грегор, – сказал Эссекс, коротко кивнув ему и скосив на него свои голубые глаза. – Пикеринг как раз собирался рассказать мне кое-что об этой стране. Вы ведь знакомы с Пикерингом? – Эссекс лениво повел рукой в сторону полковника.

– Да, мы уже виделись вчера вечером, – сказал Пикеринг, поворачиваясь на стуле. Он добродушно улыбнулся развалившемуся на тахте Эссексу, потом перевел взгляд на Мак-Грегора.

– Собственно, мы встречались лет пятнадцать назад. – Мак-Грегор снял пальто, перекинул его через спинку кожаного кресла и сел.

– Лорд Эссекс говорил мне, что вы здешний старожил, – сказал Пикеринг, – но я не помню, чтобы мы встречались раньше.

– Это было на реке Аби, недалеко от Кух-Браба.

– Пятнадцать лет назад, недалеко от Кух-Браба? – переспросил Пикеринг и улыбнулся. – А что вы там делали или что я там делал?

– Не знаю, что вы там делали, – сказал ему Мак-Грегор, – а мы искали юрские отложения. Кажется, вы были там проездом в Дизфул; в тех местах было тогда неспокойно. Помню, мой отец говорил, как это глупо, что вы едете туда один.

– Так старый Файф Мак-Грегор – это ваш отец? – Пикеринг был искренне изумлен.

– Как же это я сразу не догадался! Ну да, конечно, вы молодой Мак-Грегор. Тот самый, что вечно где-то пропадал. Один раз мы уже были уверены, что вы попали в лапы к хамаданцам. Ах, чорт, вот так встреча!

– Ну, начались воспоминания! – сказал Эссекс.

– А я думал, что вы пошли по стопам отца. – Пикеринг достал коробок английских спичек и раскурил свою трубку. – Ведь он был геолог? Да ведь и вы, кажется, работали в Англо-Иранской компании?

– До войны, – ответил Мак-Грегор.

– Мак-Грегор получил Военный крест за Тобрук, – сказал Эссекс Пикерингу.

– Ну что ж, Форейн оффис должно быть довольно таким сотрудником.

– Я в департаменте по делам Индии, – поправил Мак-Грегор.

– Вот как! Ну, вам повезло, – сказал Пикеринг, видимо не страдавший ведомственным патриотизмом. – А теперь, значит, вы вернулись. Ваш отец гордился бы вами, Мак-Грегор!

– Сомневаюсь, – сказал Мак-Грегор. – Он в свое время запретил мне переступать порог этого здания. Не думаю, чтобы он был мною доволен.

Пикеринг счел это просто шуткой и, рассмеявшись, прикрыл трубку спичечным коробком так тщательно, словно по этой затхлой комнате гулял сильный ветер. Движения у него, как у человека, проведшего всю жизнь на вольном воздухе, были размашистые и совсем не комнатные.

– Ну, что вы скажете о Тегеране? – спросил он Мак-Грегора.

– Я уже успел забыть, какое здесь убожество во всем, – ответил Мак-Грегор.

– В каком смысле? – спросил Пикеринг.

– Иранцы, должно быть, самые многострадальные люди на земле. Долго ли они еще будут мириться со своей нищетой ?

– Долго, – сказал Эссекс. – Судя по тому, что я видел, иранцы невероятно примитивны. Они, может быть, немножко цивилизованнее, чем арабы, но почти так же ленивы и так же безумно упрямы. Безнадежный народ!

– Не такой безнадежный, как вам кажется, – сказал Мак-Грегор.

– Это верно, – подтвердил Пикеринг, хотя ему очень не хотелось поддерживать подчиненного против старшего. – У них, когда преодолеешь их замкнутость, изумительная способность к дисциплине.

– Мак-Грегор не сторонник дисциплины, – сказал Эссекс.

Пикеринг, еще не приноровившийся к Эссексу и к его непринужденному тону, поспешил переменить тему. – Ну как, хорошо вы у нас устроились? – спросил он Мак-Грегора. – Куда вас поместили?

– Я живу у своих старых друзей. Иранцев.

Ударение, которое Мак-Грегор сделал на последнем слове, заставило Эссекса усмехнуться.

Пикеринг сказал: – Вот как?

– У профессора Ака, – пояснил Мак-Грегор.

– А, знаю. Старый Ака – биолог. Окончил Кембридж, – сказал Пикеринг Эссексу.

– А в Москве я повстречал нескольких оксфордцев, – сказал Эссекс.

– Профессору Ака должно быть за восемьдесят, – задумчиво проговорил Пикеринг. – Он был уже пожилой человек, когда я приехал сюда двадцать пять лет назад.

– Ему восемьдесят три, – сказал Мак-Грегор.

– Он настоящий биолог? – спросил Эссекс.

– Разумеется, – сказал Мак-Грегор.

– Удивительно!

– Что ж тут удивительного?

– Не могу себе представить иранца-биолога! – ответил Эссекс. – Впрочем, я, по всей вероятности, круглый невежда во всем, что касается этой страны. Придется вам обоим меня немного просветить, джентльмены. – Эссекс лукаво посмотрел на них. – Бьюсь об заклад, что ваши оценки политического положения не совпадут. Совсем не совпадут.

– Я уверен, что мы оба хорошо понимаем обстановку, – сказал Пикеринг.

– Может быть, – согласился Эссекс. – Но русские сделали из Мак-Грегора чуть ли не большевика. Вы за ним смотрите в оба, Пикеринг.

– В самом деле? – Да, да! Ему не нравится, как я веду дело. Не так ли, Мак-Грегор?

– Я возражаю не против того, как вы его ведете, – сказал Мак-Грегор. – Я возражаю против самого дела. – Он мог сказать это Эссексу, потому что его больше не подавляло ироническое отношение Эссекса ко всему окружающему. Эссекс выступал здесь в новой роли. Теперь они находились среди людей, которые в конечном счете должны были выиграть или пострадать от их миссии; им уже не нужно было изо дня в день добиваться различных встреч и совещаний, но зато перед ними была та живая действительность, которую они хотели подчинить своим планам; и, наблюдая картину полного упадка, невежества, коррупции и нищеты, они должны были принять на себя ответственность за все это. В такой обстановке повадки Эссекса теряли значение. В такой обстановке ответственность Мак-Грегора удваивалась, утраивалась, от него требовалось бесконечно больше решимости, и при этом задача его становилась еще более сложной. Кроме того, к нему возвращалось давнее презрение, презрение ко всему, что было здесь, в стенах посольства. Он боролся с этим, как с чем-то неразумным, и в то же время ловил себя, например, на мысли, что сегодняшний носильщик стоит гораздо большего, чем любой из тех людей, которые могли бы встретиться ему в посольстве. Кто из англичан был бы способен проклинать с такой силой и с такой сознательной ненавистью? Мысль эта была настолько необычна, что Мак-Грегор стал гнать ее от себя, опасаясь, как бы это не завело его слишком далеко. Теперь, когда они очутились в Иране, слишком многое зависело от него в этой миссии, и он не хотел, чтобы его предубеждение влияло на ход дела. Но в двух вещах он был уверен: Эссекс уже не сможет забрать его в руки, и тут, в Иране, он постарается настоять на своем. Пока Мак-Грегор думал обо всем этом, Эссекс выслушивал поучения Пикеринга.

– Понять эту страну очень просто, – говорил Пикеринг. – Надо только приглядеться к тому, что сделал для нее Реза-шах. Он поставил Иран на ноги. Вы знаете, он ведь был простым армейским майором, когда возглавил восстание против династии Каджаров, но ему можно простить, что он самозванно провозгласил себя шахом. Просто поразительно, как ловко он это устроил!

– Повидимому, за ним стояла армия, – сказал Эссекс. – А когда армия на твоей стороне, можно достигнуть чего угодно. Ведь он, кажется, служил в русской казачьей сотне?

– Да, в персидской сотне Ляхова. Они прошли обучение русских, – ответил Пикеринг. – В свое время это была лучшая воинская часть. Но все равно, задача Реза оказалась не из легких. Страна была поражена коррупцией, повсюду вспыхивали мятежи. Положение было опасное, тем более, что у русских только что произошла революция. Ираном правил шах Ахмед из династии Каджаров, который распродавал страну оптом и в розницу любым иностранцам, желавшим купить ее: предоставлял концессии на постройку дорог, на табачные плантации, на разведку нефти, – на все, что только можно было продать. К несчастью для себя, он заключил с нами договор, который прикончил всю эту коммерцию. Договор был неправильно истолкован муллами и торговцами, и они подняли восстание. Реза воспользовался случаем, и вскоре за ним пошла вся страна. Он начал с того, что добился сначала поста военного министра, потом премьера. Шах Ахмед понял, чем это ему грозит, и покинул страну. Тогда Реза объявил себя шахом. Это было в 1925 году. До его прихода к власти вся страна представляла собой непокорную шайку грабителей – помещиков, конкурирующих торговцев, жуликов-мулл. Это даже нельзя было назвать нацией. Слишком много подкупа, слишком много враждующих между собой племен: курды, луры, бахтиары, кашкайцы, туркмены – все они совершали набеги и грабили, сколько им вздумается. Каково бы ни было центральное правительство, они с ним не считались. Реза первым делом выступил со своей армией против них и расправился с ними как следует. Он разгромил наиболее враждебно настроенные кланы, прогнал старых военных вождей и некоторых даже увел в качестве заложников на случай набегов. Он сломил их верхушку и заставил подчиняться своим указам. В первый раз за столетия – может быть, впервые после царствования Сасанидов или, по крайней мере, после шаха Аббаса – в стране образовалось нечто вроде единого государства. Затем Реза принялся за духовенство, за мулл. Народ здесь по преимуществу шииты, а шиитские муллы – самые зловредные.

– А я думал, что иранцы – мусульмане, – послышался голос Эссекса с тахты.

– Шииты – одна из сект ислама, – сказал Пикеринг. – В мусульманской религии две секты, вроде как у нас католики и протестанты. Арабы – сунниты, а иранцы – шииты. У шиитов больше обрядности, как у папистов.

– Вот бы Джону Асквиту послушать это, – сказал Эссекс Мак-Грегору. – Он воображает, что мусульмане слишком разумны, чтобы мириться с папизмом.

– Может быть, я привел не совсем удачное сравнение, – признался Пикеринг. – Тут все дело в обрядности и в вопросе о происхождении. Шииты претендуют на то, что они истинные наследники Магомета, так как происходят непосредственно от Али, двоюродного брата и зятя Магомета. А сунниты утверждают, что духовная власть не передается по наследству, а облекает избранника. Поэтому иранские шииты более фанатичны.