Текст книги "19-я жена"

Автор книги: Дэвид Эберсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)

Из этого промежуточного периода клеветы, оскорблений и восстановления моего доброго имени я вышла, обнаружив, что моя задача еще более четко определилась. Я узнала нечто такое, чего до того времени не могла разглядеть: я вовсе не была ангелом-разрушителем Мормонства, каким многие стремились меня изобразить, вознамерившимся превратить веру Мормонов в груду заброшенных, обдуваемых ветром камней. По правде говоря, само многоженство, с присущим ему по природе моральным разложением, способно разрушить эту религию, сровнять с землей ее храмы и табернакли и извратить самый образ жизни Мормонов. Эта жестокая практика покончит с законным правом Святых исповедовать их веру. Настанет день, когда эта религия обрушится внутрь самой себя, – такой будущий внутренний взрыв теперь столь ясно предстал моему взору, что я поразилась, как это я не вообразила его себе раньше. И я пришла к пониманию, что, если мне удастся добиться успеха моей миссии и искоренить небесный брак в Дезерете, я смогу таким образом спасти Святых Последних дней от самих себя.

С этим пониманием пришло и другое. Несколько дней спустя, после того как эпизод с клеветой, казалось, уже унесло ветрами с полей, наш детектив из Чикаго прислал письмо с вестью о последней находке в его расследовании:

Многоуважаемая миссис Янг!

Несмотря на то что мне не удалось обнаружить какие-либо связи между мистером Рифом и Бригамом Янгом и что я и теперь не надеюсь это сделать, все же имеется некоторая связь иного порядка, которая недавно вышла на свет. Мне неясно ее значение, однако она выделяется среди многих других свидетельств, и поэтому я довожу ее до Вашего сведения. Мистер Риф является компаньоном Вашего брата, Аарона Уэбба. Они вдвоем владеют титулом на не очень богатый медный рудник в Юго-Западной Юте, близ селения Ред-Крик. Первая жена Вашего брата, Конни (он взял себе ровно дюжину жен, судя по имеющимся у меня документам), является сестрой седьмой жены мистера Рифа. Мне еще предстоит разыскать свидетельства, связующие Вашего брата с действиями мистера Рифа по отношению к Вам, но совпадение связей достойно внимания. Прежде чем я начну дальнейшие разыскания, есть ли причины подозревать, что Ваш брат мог принять участие в сговоре о клевете?

Ожидая Ваших распоряжений,

Искренне Ваш,

Карл Каммингс, расслед., Чикаго.

Хотя никакое предательство не бывает столь болезненным, как предательство, совершаемое членом твоей семьи, открытие мистера Каммингса, вне всякого сомнения огорчительное, не стало для меня таким уж неожиданным сюрпризом. С тех самых пор, как Аарон участвовал в Реформации, он превратился в слепого поборника полигамии. Он наслаждался своим правом приобретать женщин, бездумно приводя новую жену к себе в постель, когда бы ему ни захотелось разнообразия на брачном ложе. Он так прекрасно воплощал в себе лицемерие мормонского многоженца, что еще до моего отступничества я старалась ограничить общение моих сыновей с их дядей. Что касается Аарона, то он, я совершенно в этом уверена, распознал мой скептицизм даже раньше, чем я сама; и хотя мы были родными братом и сестрой, стало очевидно, что мы с ним враги.

В данный же момент, после того как мне пришлось столько всего перенести, я предпочла не обращать внимания на грозное, но все же косвенное свидетельство, обнаруженное мистером Каммингсом. Могло ли оно принести что-то хорошее? Я обратилась за советом к собственной совести и так и не ответила на письмо мистера Каммингса. Придется истине храниться в душе Аарона и в моей, пока Бог нас не рассудит.

Еще печальнее было молчание других моих родных. Мой дорогой отец, который когда-то сожалел о необходимости иметь много жен, так и не отважился высказаться обо мне. Моя единокровная сестра Дайанта, которую я любила, во время споров обо мне канула в неизвестность. А больше всего боли причиняло мне прощальное письмо мамы, которое непрестанно жгло меня, – я всегда хранила его в кармане, надеясь, что за ним последует другое, отменяющее сказанное в нем, изменяющее ее мнение обо мне.

Накануне моего приезда в Вашингтон, где я должна была встретиться со своими самыми важными слушателями, мне к самой двери доставили письмо от моего любимого брата Гилберта.

Сестра!

Я знаю, что эта новость о тебе – неправда. Любой, кто знает тебя, скажет то же самое. Всякий, кто верит в твой Крестовый Поход, тоже знает это. Не волнуйся о своих друзьях. Мы стоим за тебя и будем верны. Однако у тебя есть враги. Они повторяют сплетни, добавляют новые и всячески их раздувают. Я слышу их в городе, на фабрике, в церкви. Когда это возможно, велю болтуну замолчать, но в Дезерете слишком много ртов, чтобы я мог покончить с этим делом.

Со времени твоего отъезда я планирую и свой. К тому моменту, как ты будешь читать мое письмо, я, возможно, буду уже на полпути к Альбукерку или Эль-Пасо. Мне придется покинуть моих жен, и детей тоже, и я знаю, что боль от этого поступка будет преследовать меня до конца моих дней. Но у меня нет выбора. Я больше не верю ни во что из того, что говорит наша Церковь. Когда я гляжу на Бригама, это все равно что видеть перед собою лицо преступника. Я понимаю, что и он так же относится ко мне. Если бы я остался, я очень скоро был бы убит, так что в любом случае моя семья останется без мужа и отца. Если мне удастся заработать какие-то деньги, я пошлю их своим женам. Но я не стану обещать ничего, о чем не могу быть уверен, что оно у меня будет. Когда я обоснуюсь на новом месте, напишу, что у меня нового. А до тех пор знай, что я верю тебе, и только тебе.

Прежде чем закончить, должен сказать тебе, что Мама болеет. Не телом, а душой. Ее ужасно покоробило то, как Бригам говорит о тебе. Я знаю, она просто не может этого перенести, потому что понимает, что он лжет. Если бы я любил пари, я поставил бы доллар, что она тоже отречется от веры. Какое грустное зрелище – видеть, как такой верующий человек утрачивает веру. Если можешь, напиши ей письмо. Как раз сейчас только твои слова могут утешить. Я не умею предсказывать будущее, однако подозреваю, что настанет день, когда вы с ней воссоединитесь. Я знаю, что она хочет привезти тебе Джеймса. Она сейчас в Южном Коттонвуде, но сколько она там пробудет, я не могу сказать.

Твой брат Гилберт Уэбб.

Я тотчас же написала маме, отправив письмо из Балтимора.

Моя Дорогая Мама!

Во время моего путешествия, о котором, как я знаю, тебе известно, каждый вечер, опустившись на колени перед жесткой гостиничной кроватью, я молюсь дважды. Один раз – о скорейшем возвращении к Джеймсу. Другой – о воссоединении с тобой. Если на эти молитвы не будет ответа, я проживу оставшиеся мне дни под гнетом сомнений в ценности моего Крестового Похода. Если моя миссия увенчается успехом и многоженство на нашей земле будет искоренено, а я все же останусь разлучена с тобой или с моим сыном, тогда я задам себе вопрос: какой ценой? И в самом деле, какой ценой все это досталось? Таковы мои самые тайные мысли, которыми я делюсь только с тобой и с моим Господом.

Твоя Дочь

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА
Глава двадцать восьмая
Победа над Многоженством

В Вашингтон мы въехали по грязной улице, мимо ряда одноэтажных частных домиков, узких, налезающих друг на друга строений, из чьих окон смотрели на нас грязь и нищета. Там и сям виднелись островки весенней травы, готовые к тому, что их вот-вот затопчут свиньи, которых на первый взгляд было гораздо больше, чем жителей Столицы. Улица вывела нас на широкий проспект, величественно проложенный, но обрамленный не более элегантными или благородными по своему виду зданиями, чем хижины, мимо которых мы проехали раньше. Если бы купол Капитолия не манил нас к себе, сверкая в лучах апрельского солнца, я была бы уверена, что мы едем по широкой дороге в никуда. В этой поездке невозможно было не сравнивать Вашингтон с Городом у Большого Соленого озера. У первого имелось пятидесятилетнее преимущество перед вторым, и тем не менее любой справедливый наблюдатель отдал бы первенство столице Зайона как более упорядоченному и лучше устроенному центру деловой и культурной жизни.

Наша группа из четырех человек – Лоренцо, майор Понд, мистер Редпат и я – вошла в здание Капитолия через тускло освещенный холл, известный под названием Крипта. Клерк в эполете сообщил нам, что мы стоим прямо под знаменитым куполом. Помещение поддерживали сорок коричневых колонн, жилы с силой пронизывали камень, словно желая выказать напряжение, которого требовал их труд: ведь колонны держали на себе все это здание.

Клерк, похожий на птицу человек, с короткими, взмахивающими, словно крылья, руками, провел нас в зал заседаний конгресса. Меня поместили в Зону Ожидания для Дам – отгороженную секцию кресел, а майора Понда и мистера Редпата пригласили сесть вместе с мужами конгресса. Клерк хотел посадить Лоренцо вместе с ними, но я настояла, чтобы мальчик остался со мной.

Мистер Джеймс Блейн, спикер палаты, – человек с живым умом, вышколенный и закаленный холодными ветрами штата Мэн. У него непроницаемый взгляд газетного редактора, каким он и был когда-то, в бытность свою в Портланде. Когда я явилась в зал, он ораторствовал со своей высокой кафедры – этого кормила власти, – крепко сжимая в руке знаменитый молоток: он читал палате – по случайному совпадению – лекцию об отделении церкви от государства. Клерк передал ему мою визитную карточку и рекомендательное письмо.

К моему удивлению, спикер положил молоток, покинул кафедру и пригласил меня в элегантный кабинет спикера. У пылающего камина, под мягким сиянием французской люстры, мистер Блейн попросил меня рассказать ему историю моей жизни. Я начала свой рассказ, но не успела зайти далеко, как он послал клерка снова в палату с указанием, чтобы другой член конгресса заменил его на кафедре спикера. Я продолжала говорить, и минут через двадцать человек, заместивший спикера, покинул кафедру и пришел меня послушать. Говорила я целых два часа; каждые несколько минут то один, то другой член высокой палаты покидал Зал заседаний и заходил в кабинет спикера. Прежде чем я успела закончить, кабинет был полон, а те, кто не поместился, теснились на цыпочках у двери.

Я рассказала им все, о чем поведала на этих страницах, Дорогой Читатель, – от ранней славы Джозефа Смита до обращения моих родителей. Описала мои первые встречи с Бригамом, свой несчастливый брак с Ди и дружбу Бригама во время моего развода. Я говорила им о горе моей матери, когда сначала одна жена, а затем и другие вошли в ее дом, и о своем ощущении, что многоженство лишило меня отца, – столь большие требования предъявляло оно к его моральному и душевному состоянию. Я обрисовала мужам конгресса устройство и быт Львиного Дома и власть Дома-Улья, расположенного по соседству с ним. Описала ухаживание за мною Бригама, неприятности, возникшие у моего брата с законом, и последовавшее за этим мое повиновение. Я изложила им по-честному каждую подробность того, что значило для меня быть девятнадцатой женой, получая жалкие крохи нежности и поддержки, которые это положение могло мне дать. Все это я описала мужам конгресса – людям, отвечающим за законы нашей чудесной страны. Я могла видеть, как воспринимался ими мой рассказ, по их щурившимся глазам, по их взволнованно вздрагивающим губам, прячущимся в усах и бородах.

Я убеждала их принять необходимые законы, запретить этот пережиток Варварства.

«Что же мы за страна, если допускаем, чтобы такое у нас существовало? Чтобы сегодня, когда мы сидим у этого жаркого камина, на этой прекрасной мебели, под крышей этого величественного здания, когда мы так спокойно сидим здесь, тысячи женщин и еще больше детей страдают от столь варварской системы? Мормоны будут взывать к вам во имя свободы вероисповедания. Они станут говорить вам – и в самом деле, уже говорили вам об этом, – что, заставляя их подчиняться законам страны, вы преследуете их за их религиозные убеждения. Если вы склонны поверить этому, если вы колеблетесь, не желая попирать права верующих, тогда я умоляю вас посмотреть на эту проблему вот с какой точки зрения: пусть мужчина будет с какой-то женщиной, и с еще одной, и еще с другой после этой, если он так предпочитает. Пусть он так поступает во имя свободы, которую мы все так высоко ценим. Но как только у него появляется ребенок – когда в его дом входит сын или дочь, вы уже не можете отводить глаза или защищать такое положение ради свободы вероисповедания. Разве каждый ребенок не заслуживает чего-то лучшего, чем небрежение? Разве вы и мы и каждый из всех нас не должны защищать и оберегать этого ребенка? И как насчет прав этого ребенка – его права быть защищенным, ее права вырасти и выбрать ту или другую веру по ее или его предпочтению?

Глубокоуважаемые джентльмены, члены великой палаты, я очень прошу вас, не дайте этой доктрине заманить вас в ловушку. Не размышляйте над вопросами о Боге и Иисусе Христе. Вы – законодатели, а ваши законы постоянно обходятся. Объявите преступлением пренебрежение к жене. Объявите преступлением пренебрежение к ребенку. Объявите преступлением заставлять одну женщину принимать другую под крышу своего дома. Объявите это преступлением, ибо это и есть преступление. Это не религиозная практика, это не выражение веры, это не свидетельство свободы – это преступление жестокости и оставления жены и ребенка в заброшенности. А сегодня все это допускается в пределах ваших границ, с вашего дозволения. Ваше молчание позволило Бригаму объявить это Истиной. Я сама, разумеется, дорожу своей свободой, однако я никогда не допущу, чтобы моя свобода ограничивала свободу другого. В этом смысле я не являюсь совершенно свободной и никто из нас не является совершенно свободным.

Джентльмены, вот, позвольте мне познакомить вас с моим сыном Лоренцо. Он проехал со мной весь этот путь. Я эгоистически взяла его с собой, так как не могла представить себе эту поездку без него. Мне следовало оставить его в школе, с его братом. Но я не смогла, ибо он в конечном счете и есть главная причина того, что я взялась вести эту битву. Стоит мне взглянуть на него, как я вспоминаю о своей задаче. Если моя история не произвела на вас впечатления, взгляните на нее глазами моего сына. Представьте себе, что этому мальчику пришлось увидеть и как это на него повлияло. Если у вас нет обязанности защищать меня, я прошу вас хотя бы дать защиту ему».

Когда я окончила свою речь, мужи конгресса бросились ко мне знакомиться, они протягивали мне свои визитные карточки, обещали поддержку. На некоторое время вокруг меня образовался плотный кружок мужчин, рядов в десять толпившихся друг за другом, и раздавались поздравления, словно на праздничной вечеринке: десятки голосов говорили одновременно, создавая страшный шум. В какой-то момент что-то стало происходить на дальней кромке этой толпы, что – я не могла разглядеть: многие вдруг смолкли и побуждали замолчать других, и люди стали расступаться. Воцарилась тишина – неожиданная и абсолютная, в ней чувствовалось что-то зловещее. Мужчины расступались, давая кому-то пройти. Я не могла бы сказать и поначалу даже вообразить – кому именно. Потом постепенно до меня дошло, что, видимо, Бригам каким-то образом последовал за мной в Капитолий. Он был здесь, но я не знала зачем. Джентльмены все расступались, а я ждала, чтобы он наконец появился из-за их плеч и голов. Я увидела фигуру, какой-то силуэт, двигавшийся по направлению ко мне. Я прижала к себе Лоренцо, мои пальцы впились ему в плечи, и я ненавидела себя за то, что не оттолкнула сына подальше от опасности, но я никак не могла отпустить от себя моего мальчика. Толпа продолжала расступаться, человек, шедший вперед, стал более ясно виден, и когда наконец последнее кольцо мужчин распалось и отодвинулось в стороны, давая гостю пройти, только в этот момент я увидела перед собой, очень близко, на расстоянии вытянутой руки, президента Гранта. Миссис Грант шла с ним рядом, ее глаза сузились от гнева.

– Народ нашей страны сгорит со стыда, – произнес президент, – если наш конгресс не обратит внимания на ваш призыв.

Я поблагодарила президента за поддержку. Потом представила ему моего сына, а великий генерал опустился на колено, чтобы обсудить какие-то дела с мальчиком, в частности качество рыбной ловли на Потомаке. В конце нашей встречи президент Грант дал мне публичное обещание своей полной поддержки.

Однако последнее слово осталось за миссис Грант.

– Я хочу заверить вас, – сказала она, – что я не дам ему спать, пока он не добьется, чтобы это было сделано.

Через несколько недель после моего появления там конгресс принял антиполигамный законопроект сенатора Люка Поланда, закон и был назван Актом Поланда 1874 года. Я могу претендовать лишь на малую часть заслуг в достигнутом успехе, ибо многие другие люди участвовали в этом Крестовом Походе. Время покажет, какими оказались результаты принятия этого закона и способен ли он разрушить то, за что с таким упорством сражался Бригам, но моя миссия, как я ее видела, теперь завершена. Я представила вниманию народа нашей страны страдания женщин и детей Юты и побудила страну откликнуться. Как Бригам и его Церковь прореагируют на эту новую атаку на них – это им решать. Примут ли они новый закон, откажутся ли от многоженства, войдут ли в двери нашего государства? Или отвергнут его, навлекая на себя новую битву, которая приведет к унижению Дезерета, к его поражению и сдаче его лидеров на милость победителя, как это случилось с Югом десять лет тому назад? Я не смогла бы предсказать ни какой будет следующая глава в истории Церкви СПД, ни будущее правления Бригама или перспективы существования его семейства, ни конечный итог этого повествования о вере. В данный момент я уверена только в одном: я сыграла свою роль и готова воссоединиться с моими сыновьями и найти себе домашний очаг, где бы это ни было возможно.

КОНЕЦ

XIX
ТЮРЕМНЫЙ ДНЕВНИК БРИГАМА ЯНГА

ЗАКРЫТЫЙ АРХИВ

по указанию

УИЛФОРДА ВУДРАФФА

Пророка и Президента

5 октября, 1890 г.

ОПЕЧАТАНО

Допуск Разрешен Исключительно Пророку и Лидеру Церкви Святых Последних Дней, Кто бы Им Ни Стал

Четверг, 11 марта, 1875 г.

Пришла ночь. Снежные тучи за окном разошлись, и луна, мой старый друг, сияет сквозь стекла. Снег наверху тюремной стены отражает лунный свет сверкающим окружьем. За стеной долина лежит темной, таинственной чашей. Мне ничего не видно, хотя я знаю, что там, за стеною, есть кто-то, кто меня ждет.

Я мог бы смотреть в это окно всю ночь, если бы у меня не было иной задачи, которую я должен выполнить. Меня поместили в кабинет начальника тюрьмы. Это голая комната, с голым полом и простым прямоугольным письменным столом, за которым начальник заполняет бумаги на прибывающих и выбывающих заключенных. Чуть раньше начальник тюрьмы Пэддок заполнил за этим столом документы на меня. Он поместил меня здесь, как я полагаю, из почтения к моему возрасту, поставив за дверью охранника. Надо мной жена начальника присматривает за детьми, в том числе за новорожденной – громкоголосой малышкой по имени Эстер, с золотистым хохолком над лобиком. Некоторое время тому назад миссис Пэддок принесла мне тарелку хлеба, пряные персики и абрикосовую пастилу. Она спросила, не нужно ли мне чего-нибудь еще? Я попросил принести мне свечу подлиннее, чернильницу и вот эти листы бумаги. Сегодня ночью я не лягу спать.

Дом начальника стоит вне глинобитных тюремных стен, но примыкает к ним у ворот. В окно мне виден тюремный двор – акр смешанной со снегом грязи – и само здание тюрьмы – сруб, более подходящий для содержания овец, чем служить обиталищем человеческих существ. Мне видны окна с решетками, ворота, усаженные железными кнопками, и труба, кашляющая белыми клубами дыма. По крайней мере, у этих людей есть очаг. Сегодня ночью у начальника четырнадцать заключенных, считая и меня, и два охранника, не считая его самого. Я не встретился ни с кем из арестантов, хотя видел, как они бегали по кругу во дворе за час до сумерек. На арестантах – полосатые, белые с черным, штаны и куртки, похожие на пижамные, – полосы идут горизонтально, и простые, вроде китайских, шапки. Если среди нас найдется бунтовщик, тут очень легко может вспыхнуть бунт. В основном это молодые люди, сидящие, как говорит Пэддок, за преступления вполне земные, такие как кража муки, и за гнуснейшие, такие как изнасилование и убийство. Глядя на них из окна, я видел всех тринадцать, бегающих во дворе по кругу, высоко вскидывающих ноги, чтобы вытянуть их из сугробов. Ни я и никто другой не мог бы сказать, кто совершил самое страшное преступление. Который из арестантов стащил с мельничного фургона мешок муки? Кто изнасиловал девушку у реки? Который из тринадцати перерезал горло соседу охотничьим ножом от уха до уха, как рассказывает начальник тюрьмы? Каждый из них выглядит точно как все остальные: каждый голоден, замерз и жаждет освобождения.

На мне тоже арестантская форма, хотя полосы расположены вертикально. Я спросил у Пэддока почему, но он не нашел этому объяснения. Полагаю, он слишком деликатен, чтобы приписать это обхвату моего живота, который увеличился пропорционально возрасту. Мои младшие жены поддразнивают меня из-за этого. Мэри прозвала меня своим буйволом. А Амелия любит тыкать меня в самую середину туловища, пока я не начну смеяться как ребенок. В тот недолгий период, когда мы любили друг друга, Энн Элиза засыпала, положив голову мне на живот. Она была хорошей женой. Мне остается лишь сожалеть, что все так случилось.

События, которые привели меня к этому письменному столу, с его более короткой четвертой ножкой и быстро догорающей свечой, начались с отступничества Энн Элизы. Я понимал, что наши отношения испортились: я слишком опытен в брачных делах, чтобы надеяться, что все хорошие отношения могут длиться долго. Что меня тогда удивило и продолжает удивлять сейчас, так это ее упорство, ее целеустремленность. По правде говоря, я ожидал, что она просто покинет мою семью, возможно, примет небольшую сумму денег и уйдет. Во всей этой шумихе о моей Девятнадцатой Жене люди как-то забыли, что она далеко не первая из женщин, с которыми я расстался. Мэри Вудвард, Мэри Энн Кларк Пауэрс, Мэри Энн Терли, Мэри Джейн Бигелоу, Элиза Бэбкок, Элизабет Фэарчайлд – все это сестры, попросившие освободить их от их обязательств передо мною. Они были молоды, некоторым, насколько я помню, еще не исполнилось и двадцати, и время, проведенное нами вместе, было сладким, но лишенным глубины, я бы сравнил это со сладким пирогом. Пирог на столе – это всегда чудесное зрелище, но он очень скоро кончается, оставив лишь исцарапанную ножом и вилкой жестяную форму. В каждом случае эти женщины настаивали на разлуке, и я соглашался. В случае с Мэри Джейн я уплатил ей пятьсот долларов и пожелал радости и покоя. Покинув мое семейство, эти женщины зажили своей собственной жизнью. Некоторые, видимо, снова вышли замуж, не могу точно сказать. Однако точно знаю, что ни одна из них ничего не говорила о том, как мы с нею жили, когда были мужем и женой. Моей первой ошибкой было решить, что с Энн Элизой все обойдется так же.

Четыре недели тому назад я взял для своей проповеди тему «Как я дошел до этого?». Перед аудиторией тысячи в две человек я говорил о дорогах, которые мы выбираем, и об их значении. Я напомнил о пионерах-первопоселенцах, пересекавших равнины в сорок седьмом и сорок восьмом годах, и о тысячах эмигрантов, последовавших потом за ними на кораблях, на лошадях, пешком, чтобы прийти в наш Сион – Зайон. «Каждый из вас, – говорил я, – будь это мужчина, женщина или ребенок, пришел к Богу, однако путь каждого был отличен от пути другого, и так оно и должно быть». Я просил моих последователей без боязни обратить внимание на этот вопрос в своих молитвах. Как я дошел до того, до чего дошел? И действительно, с тех самых пор, когда бы я ни встретил Святых на улице, многие говорят мне, что уделяют значительное время размышлениям над этим вопросом.

Значит, и я должен поразмыслить над этим.

После отступничества Энн Элизы началась долгая судебная битва. Однако все то время, что она длилась, мне казалось, что Энн Элиза в своих публичных заявлениях смешивает две стороны одной медали. Она утверждает, что в моем изобильном семействе, с таким количеством жен и детей, она никогда не была мне настоящей женой. Если это так, пусть женщина жалуется. Однако в то же время она требует от меня крупную сумму в качестве алиментов. Если так, пусть женщина жалуется. Но в соответствии с ее собственной логикой вместе того и другого просто не может быть. Либо она была моей женой и я должен удовлетворить ее иск, либо она не была моей женой и я ничего ей не должен. Мои адвокаты, добропорядочные люди, возможно слишком готовые мне угодить, разъяснили мне, что по федеральному закону она никогда не являлась моей женой. Гражданские суды, с таким презрением относящиеся к нашим брачным обычаям, никогда не удовлетворят ее иск об алиментах. Так определилась наша стратегия поведения в суде: Энн Элиза Янг никогда не была мне женой. Моей любовницей, моей наперсницей – да, но не женой. Мои адвокаты – это они первыми назвали ее «шлюхой для общения»: постыдная вспышка враждебности, но довольно безвредная по сравнению с тем, какие обвинения она выплескивала в мой адрес.

Много месяцев мои адвокаты представляли свои аргументы. Человек, которого наняла Энн Элиза, некий судья Хейган, на самом деле никогда по-настоящему не имел в виду ее интересы. По правде говоря, я не очень много внимания уделял этому процессу: у меня было очень много других дел, требовавших моей заботы. Признаюсь, я поэтому был совершенно поражен, когда 25 февраля этого года судья Маккин постановил, что я должен выплачивать Энн Элизе Янг алименты в сумме пятисот долларов ежемесячно начиная с 10 марта, в ином случае мне придется отвечать за неуважение к суду. Когда я прочел постановление суда, я помню, что подумал – это блеф, пустая угроза. Правительство Соединенных Штатов приказывает мне платить алименты девятнадцатой жене?! Это означало бы, что они считают моих жен законными во всех смыслах этого слова. Это означало бы приятие многоженства. Я знал, что такого не могло произойти, так что я разорвал постановление суда на мелкие кусочки и бросил в камин.

Сегодня утром, чуть позже девяти, помощник судебного исполнителя Соединенных Штатов А. К. Смит, скромный, добросовестный человек, чьи медные пуговицы сияли, словно маленькие солнца, явился в Дом-Улей с ордером на мой арест. Мои верные люди: брат Адам на посту у ворот, брат Калеб у дверей, брат Орсон и брат Герман в моем кабинете – каждый из них попытался воспрепятствовать аресту. Но Смит явился при оружии – с заверенными документами, и я сказал моим людям, что мы должны всегда с уважением относиться к силе закона и к его величию.

«Листок бумаги с письменным изложением воли закона есть оружие более мощное, чем ружье, – разъяснил я им. – И да будет так».

Утро выдалось холодным и ветреным, ветер швырял твердые, мелкие снежинки в оконные стекла. В тот момент, как явился помощник судебного исполнителя, я планировал отправку спасателей к жителям Большого Коттонвуда. Вчерашний снегопад и тот снег, что выпал накануне, вызвали сход лавин в каньоне, от Равнины до Хижины Дикобраза, завалив каньон почти пятидесятифутовым слоем снега, перекрыв речку и дорогу на протяжении целой мили. Мы не знали, сколько несчастных оказалось под снегом – погибших, посиневших от холода и вмерзших в лед или еще живых и ожидающих спасения. Мои люди вместе со мной организовывали спасательные группы для отправки туда, когда помощник исполнителя вошел ко мне в кабинет.

Он сказал, что мы должны явиться в суд, но дал мне время, необходимое для того, чтобы подписать утренние письма и документы. Ему было приказано доставить меня незамедлительно, но он добрый человек и понимает, что каждый, будь он король или плут, должен покончить с делами, прежде чем покинет свой дом. Я облачился в плащ и шляпу, привесил к жилету часы и попрощался с моими людьми. Я велел им продолжать дело со спасателями, а обо мне не беспокоиться. В прихожей, уже покидая Улей, я увидел сестру Мэри Энн. Она почти равна мне годами, закалена постоянной рутинной работой и с подозрением относится ко всем Немормонам, называя их Вавилонянами. Она отказывается здороваться с теми, кто не исповедует нашу веру, будь перед нею хоть сам президент Грант, если вдруг, как она говорит, ему вздумается к нам пожаловать. Когда она увидела помощника исполнителя, вид у нее стал такой, будто она сейчас схватит свой пистолет в одну руку, ведро в другую и погонит его прочь из дома так же бесстрашно, как гоняет крыс из сада. Я сказал моей доброй жене, чтобы она успокоилась и помолилась.

В десять часов мы вошли в зал заседаний Третьего районного суда, и помощник исполнителя усадил меня в кресло на восточной стороне зала. На это зрелище собралось так много народу – моих сторонников и моих врагов, – что в зале осталось только одно свободное место – для меня, если не считать кресло самого судьи Маккина. Среди моих сторонников было много моих сыновей и зятьев, они сидели в ряду, возглавляемом Хайрамом Клоусоном; там были члены «Легиона Нову», некоторые из них теперь даже старше меня, плечи у них согнулись под тяжестью добрых воспоминаний о прежних днях; явились Епископы из разных мест, Старейшины и другие доброжелатели и капитан Купер из шляпного отдела коопа, который прямо перед началом процедуры выкрикнул: «Поднимайтесь все в Зайоне за нашего Пророка Бригама Янга!»

Судья Маккин утихомирил зал заседаний с помощью своего сердитого молотка.

При каждом ударе его колотушки судья бросал на меня взгляд, полный неприкрытого презрения. Откуда идет его враждебность к нашей вере, мне неизвестно. Правда, недавняя публикация мемуара Энн Элизы осквернила мою репутацию во многих частях нашей страны. Мне говорили, что книга разошлась более чем в ста тысячах экземпляров, отправляя издателя обратно к печатному станку три или четыре раза. Неужели существуют сто тысяч мужчин и женщин, которых интересуют Святые? Если бы только они прочли нашу Книгу, а не ее! А теперь ко многим людям знание о нашей Церкви приходит от ее пера. Я не читал книгу «Девятнадцатая жена», но она здесь, со мной, на случай если мне понадобится ее компания. Однако, надеюсь, до этого не дойдет.

Мои поверенные в делах, брат Хемпстед и брат Киркпатрик, подготовились, вооружившись целым арсеналом книг и выписок. Их противник, судья Хейган, стоял поблизости, непоколебимый в своей уверенности. Когда имеешь с ним дело, он из тех адвокатов, кто дарит тебе ощущение победы, тогда как на самом деле ты проигрываешь все.