Текст книги "19-я жена"

Автор книги: Дэвид Эберсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

Он устроил ей дебютную лекцию в Денвере. Однако выезжать из Юты все еще было рискованно. Судья Хейган опасался, что Бригам может не разрешить ей покинуть Территорию или, что еще страшнее, пошлет Данитов вслед ее экипажу. Не знаю, на каком основании возникли эти опасения, но все им верили, и настроение в нашем люксе вдруг изменилось. (Я уверен, что Вы припомните, что в это самое время возобновилось расследование резни в Маунтин-Медоуз, [112]112
  Маунтин-Медоуз– луговина в горной местности Южной Юты, где в 1857 г. Территориальная милиция Юты разграбила и уничтожила лагерь переселенцев из Арканзаса, направлявшихся караваном фургонов в Калифорнию. Все взрослые – мужчины и женщины – и дети старше шести лет были перебиты (всего от 120 до 140 человек). 17 детей моложе семи лет были разобраны мормонскими семьями. Убийцы были переодеты индейцами, чтобы свалить вину на индейские племена. Первый процесс закончился безрезультатно. Расследование возобновилось в 1874 г. В результате был осужден и казнен только командир отряда, отдавший приказ расправиться со всеми переселенцами (из боязни, что кто-то из них разглядел белые лица нападавших).


[Закрыть]и было очень много рассуждений о роли Бригама в тех ужасных убийствах. Я не сообщу Вам ничего такого, чего бы Вы уже не знали, когда скажу, что многие люди были убеждены, что он либо сам приказал совершить эти убийства, либо посмотрел на них сквозь пальцы. Такие рассуждения, несомненно, окрашивали мамино представление об опасностях, с которыми она могла столкнуться.)

В нашем номере воцарилась атмосфера делового планирования. Союзники приходили и уходили, тайные способы бегства предлагались и тут же отбрасывались. Прошло несколько дней, и план был в конце концов принят. Моя мать, майор Понд, судья Хейган и Страттоны поклялись держать все в строгом секрете. В то время я понятия не имел о том, что такое секрет, но он вскоре стал осуществляться. Когда бы какой-либо гость ни заходил к нам с визитом, мама отпускала его с одной-двумя вещами, спрятанными в карманах его пальто: парой обуви, шляпкой, записной книжкой, флаконом масла для волос. Вещица за вещицей моя мама свертывала лагерь.

Как только я понял, что мама собирается уехать, я разрыдался. «Я не хочу, чтобы ты от меня уезжала», – сказал я ей. Я ожидал, что она скажет: «Я возьму тебя с собой». Однако она этого не сказала. Она стала гладить меня по спине и произнесла: «Мне надо уехать».

И опять я ждал, что она пообещает: «Я вернусь за тобой». Но она не произнесла никаких заверений по поводу нашего будущего. Не могу объяснить Вам, почему она так повела себя в тот момент. Мне хочется думать, что она вовсе не была так уж равнодушна к моим чувствам. И все же я сомневаюсь, что в какой-либо другой момент своей жизни я чувствовал себя настолько потерянным, не обретшим своего места в мире, как тогда. Я пролежал без сна всю ночь, с обидой в сердце.

Утром мама сказала: «Если я скажу тебе один секрет, ты должен пообещать мне, что сохранишь его. Сегодня вечером я уйду на обед к Страттонам. Попозже твой дядя Гилберт зайдет за тобой. Ты должен делать все так, как он тебе скажет. Если он велит тебе вести себя тихо, ты не должен проронить ни звука. Если велит спрятаться в ящике, тебе надо будет свернуться, как сворачивается в клубок кошка».

Вечером мама оделась для выхода, как могла бы одеться в любой другой вечер. Пришел Гилберт, но вел он себя так, будто случилось что-то дурное. Он дал мне мятный леденец, однако раздражался, когда я задавал ему какие-нибудь вопросы. «Лоренцо, – спросила меня мама, – ты помнишь, о чем мы говорили?»

Когда зашли Страттоны, я заплакал. Мама была слишком поглощена своим побегом, у нее больше не было сил меня утешать. Когда она покидала наш люкс, меня обнял и прижал к себе Гилберт. В книге «Девятнадцатая жена» мама пишет что на прощания и поцелуи не было времени. «Я была уже беглянкой, не могла потратить ни минуты!» Не могла потратить время на любовь? Господи боже мой, надеюсь, на моих часах никогда не случится такой нехватки времени!

Примерно с час мы с дядей Гилбертом глядели друг на друга. Он всегда чувствовал себя неловко с детьми. Он стал расспрашивать меня про мою игрушечную лошадку, но когда я назвал ему ее имя, я почувствовал, что на самом деле ему это неинтересно. Дети ведь разбираются в таких вещах. Я не виню Гилберта за это. Его жизнь в многоженстве – с двумя женами и восемнадцатью детьми – напрочь выела любовь из его души. Гилберт был хорошим человеком, он старался любить свое семейство. Тот, кто сказал, что любовь – это пирог, оказался прав, по крайней мере в отношении полигамных семей: число кусков, которые ты можешь раздать, имеет предел. Вскоре я прилег сверху на одеяло и уснул. Не знаю, сколько было времени, когда Гилберт меня разбудил, может быть, десять часов. В комнате стояла тьма, я чувствовал себя очень усталым. Гилберт помог мне надеть пальто и башмаки и свел меня вниз по лестнице для слуг на кухню отеля. Большущая женщина в широком фартуке стояла там, погрузив руки в раковину, полную горячей мыльной воды. Она едва подняла на нас взгляд, когда мы шли мимо нее. У дверей стояла высокая круглая корзина вроде той, в какой – мне как-то пришлось видеть – индианка носит с поля маис. Гилберт велел мне влезть в корзину. «Я собираюсь отнести тебя в карету. Это займет всего минуту. Как только мы окажемся внутри, ты сможешь вылезти, но никто не должен видеть, как ты уходишь».

Я влез в корзину, скорчившись и прижав колени к груди. Гилберт закрыл верх корзины крышкой. Свет проходил через плетенье, и я мог видеть, как мог бы видеть средневековый рыцарь, глядя сквозь кольчугу. Мне была видна женщина у раковины. Она ни разу не остановилась – все мыла и мыла посуду. Гилберт поднял меня, и я в самом низу живота ощутил качание корзины. Мне хотелось заплакать, закричать, умолять, чтобы меня выпустили, но я велел себе замереть – ради мамы. Кучер помог Гилберту поставить корзину со мной на пол кареты. Когда дверь закрылась, дядя снял крышку.

Мы проехали несколько кварталов и остановились у высоких зарослей кустарника, совершенно оголенного осенью. «Ты должен вести себя очень тихо», – предупредил меня Гилберт. Мы просидели в карете более часа, единственным звуком был стук моего сердца у меня в ушах. Потом я услышал шаги. Гилберт отодвинул занавеску. «Это они», – сказал он. Он открыл дверь, и в карету влезла мама, а Страттоны закрыли за нею дверцу. Мама обняла меня. «Я знаю, мой мальчик, я знаю, – проговорила она. – Но мы еще не приехали на место».

Кучер двинулся дальше. Однако при задернутых занавесках было непонятно, куда мы едем. Я не смел задавать вопросы, потому что и мама, и дядя выглядели очень встревоженными. Когда дорога стала не такой гладкой, я смог понять, что мы выехали за пределы города. Карета подскакивала, качалась, наполняя ночь стоном рессор и скрипом конской сбруи. Вскоре мама выпустила мою руку, которую сжимала в своей ладони, и я заключил, что теперь мы в безопасности.

Я перебрался к окну и отодвинул занавеску. По виду гор я мог судить, что мы едем по долине, направляясь на север. Мы проезжали через обнаженные сады, посеребренные луной. В ночи поблескивали заплатки солончаков. В заболоченных местах перекликались между собой гуси. На другой стороне луговины во тьме стояло стадо коров.

Мы свернули с дороги в каньон. Я увидел, как стены каньона сужаются вокруг нас. Поскольку я не знал, куда мы едем, я не подумал о том, что надо предупредить об этом маму. Через некоторое время мы поехали по берегу замерзшей речки. Повсюду на льду можно было видеть опрятные холмики раннего снега. Лунный свет отражался ото льда реки, освещая каньон. Я подальше отодвинул занавеску, чтобы показать маме этот призрачный вид.

А мама вдруг запаниковала: «Где это мы? Что происходит?»

Гилберт заколотил в крышу кареты и выскочил наружу поговорить с кучером. Я слышал, как тот объяснил, что, по-видимому, не туда свернул. «Я был уверен, что это дорога на Юинту», – объяснял он.

«Что, если он работает на Бригама? – спросила мама, когда Гилберт вернулся в карету. – Вдруг нас подвел наш собственный план?»

Мы выезжали из каньона, и его стены отступали. Вскоре перед нами открылась долина, и стадо коров по-прежнему стояло там, где мы его оставили, – на ее противоположной стороне.

До Юинты оставалось сорок километров. Мы приехали туда перед самым рассветом, подкатив прямо к маленькому железнодорожному вокзалу, и стали ждать поезда «Юнион Пасифик», [113]113
  «Юнион Пасифик»(Union Pacific Railroad) – крупнейшая железнодорожная компания в США, основанная в 1862 г.


[Закрыть]идущего на восток. Как Вы, вероятнее всего, знаете, Бригам владел железнодорожной линией между Солт-Лейком и Огденом. Именно там обычно и садились на Ю. П. – может, и теперь так делают, я не знаю. Во всяком случае, я уверен, Вы понимаете план моей матери: любой человек, выследивший мою мать, ожидал бы ее в Огдене. Переехав ночью через пустыню, она обошла ловушку.

Холодный день вступал в свои права, и солнце открыло нашим глазам крохотный городок, окованный льдом. Тут-то мы и услышали, еще издали, звук пневматических тормозов. Я увидел дым, поднимавшийся из трубы паровоза. А скоро и поезд подошел к станции, разбрасывая нападавший снег.

Гилберт обнял маму. А мне сказал: «Заботься о ней».

Мама взяла меня за руку, и мы побежали на платформу. Проводник, в белом кителе и перчатках, отвел нас в наше купе в пульмановском вагоне, где нас ожидали наши вещи. Когда поезд двинулся вперед, оставив позади маленькую станцию, мама упала на скамью.

«Можно мне говорить?» – спросил я.

Она смотрела в окно и не ответила мне. Ее лицо в профиль было застывшим и очень красивым. Утренний свет стал желтоватым и лился на нее из окна, делая ее всю золотистой. Она была похожа на женщину с картины в каком-нибудь иностранном музее. Мама вглядывалась в проплывавший за окном пейзаж: высокогорные пастбища, бело-желтые в позднюю осень, поблескивание инея на шерсти пасущихся овец, верхушки гор, покрытых вечным льдом, которому никогда не растаять… Я взобрался к маме на колени, и мы вместе смотрели на проходивший перед нами мир.

Через три часа завизжали тормоза и кондуктор объявил: «Вайоминг! Эванстон, Вайоминг».

Мы пересекли границу Юты. Мама сказала: «Теперь ты можешь говорить».

И там, профессор, в том маленьком пограничном городке, мама обрела свободу. Разумеется, я не мог тогда осознать значительности этого момента. Но я вспоминаю, как, пока мы медлили на вокзале, на солнце наползла туча и тень омрачила мамино лицо, но буквально секунды спустя туча ушла и мамино лицо будто бы вдруг раскрылось и засияло чистейшим светом.

Ах, смотрите! Дельфины вернулись! Объясните-ка это! Я имею в виду это совпадение. Нет, мы не можем. Мы должны лишь отметить их появление и полюбить за загадочность. В ходе Ваших изысканий о моей матери, профессор, я прошу Вас прощать ей ее ошибки и тщеславие. Разве она более заслуживает порицания, чем Вы или я? Когда же Вы опубликуете Ваше исследование, не пришлете ли мне экземпляр? Мне очень хотелось бы знать, что узнали Вы, особенно о том, как она провела свои последние дни. Иногда мне самому с трудом верится, что я ничего не знаю о судьбе собственной матери. Это кажется слишком мрачным завершением эпического повествования. Но так оно и есть, и ох как не дает мне покоя невозможность ничего узнать! Теперь, когда нет Розмари, ночи стали так одиноки. Я лежу без сна, меня гнетет исчезновение моей мамы. Я надеюсь, что Вы поделитесь со мной всем, что бы Вы ни разыскали, пусть даже эти сведения окажутся весьма неприятными. Мне невыносима неопределенность. Невозможность узнать. Бесконечные раздумья о том, где она могла быть в свой последний день. Мороз продирает меня по спине, когда я думаю об этом… Ну вот, как раз сейчас мне кажется, что мамина любящая рука поглаживает мне сзади шею. Она – со мной. Она всегда будет со мной. Помните об этом, когда анализируете ее жизнь и ее поступки.

Остаюсь Очень Искренне Ваш,

ЛОРЕНЦО ДИ

XVII
19-Я ЖЕНА
Девушка в СЛС [114]114
  СЛС (сокр.) – Солт-Лейк-Сити.


[Закрыть]

Немножко кое-чего особенного

Я въехал в Месадейл и припарковался на другой стороне улицы, напротив дома Пророка. У ворот, в патрульной машине, сидел офицер Элтон, закинув одну руку на спинку соседнего сиденья и оглядывая дорогу впереди.

– Рад, что ты здесь, – сказал он.

– Хочу с этим покончить.

– Иди поговори с Братом Люком. – Элтон указал на охранника в будке у ворот. – Он тебя впустит.

– Я слышал про ФБР. Что тут у вас делается?

– Мы ничего не знаем.

– Как Куини?

– Нервничает, как все они. Но в порядке.

Я взглянул через дорогу на охранника. Он не спускал с меня глаз. Мне было ясно видно – он-то вовсе не рад, что я здесь.

– Со мной все будет в порядке?

– Джордан, тебе придется мне поверить. А теперь давай иди в дом.

Я назвал охраннику свое имя.

– Знаю, – сказал он и поднес к губам рацию. – Он здесь.

Охранник провел меня через калитку в воротах и запер ее за нами.

Мало кому удается увидеть огромный жилой комплекс Пророка изнутри. Мой отец бывал здесь на собраниях, но никогда о нем не говорил. Сам жилой дом был намного больше любого дома в городе, что имело смысл, так как у Пророка и жен было больше. Сколько точно, можно только догадываться, но определенно более сотни. Может, сто пятьдесят. Не знаю. Думаю, он и сам не знает.

– Мы пройдем через кухню, – сказал охранник.

На нем были темные брюки и белая строгая рубашка с коротким красным галстуком. Если не обращать внимания на пистолет «Глок-17» в кобуре у него на поясе, можно было бы подумать, он собирается идти на свою работу на распродаже у автодилера.

На кухне три жены что-то пекли. Одна из них искала рецепт. Увидев меня, она застыла, уткнув палец в страницу. Две другие прижались к кухонной стойке, чтобы устраниться с моего пути.

– Добрый вечер, сестры, – сказал охранник.

Женщины кивнули и уставились на носки собственных туфель. Мы пошли по коридору мимо огромной приемной с полом, выстланным белой мраморной плиткой, мимо столовой со столом в виде буквы «U», рассчитанным на пятьдесят персон. Я заметил дверь, обшитую сталью, ведущую – куда? – в подвал? в сейфовое помещение? в арсенал?

– Он там? – спросил я.

Охранник повел меня наверх по лестнице, мы поднялись на три пролета. По пути мы встретили еще четырех жен. Все они были молодые, моложе меня. Это они – причина, почему отсюда вышвыривают мальчишек. Пророк хочет самых хорошеньких, самых молоденьких девушек для себя самого. И вот что показалось мне извращенным: все они были на одно лицо.

На верхнем этаже, в конце коридора, охранник постучал в дверь:

– Сестра? – Он постучал еще раз. – Сестра? Он здесь.

Дверь скрипнула и чуть приоткрылась, потом открылась пошире, а затем еще шире. Там стояла первая жена Пророка, сестра Друзилла. Она пригласила нас войти, молча поведя старушечьей, бледной до синевы, рукой. Комната ее была такой пустой – просто душераздирающе-голой. Узкая кровать, укрытая выцветшим летним покрывалом. Письменный стол с лампой на гибкой ножке. Два деревянных стула. Сестра Друзилла налила в стакан воды из кувшина в мелких трещинках и предложила мне сесть на кровать.

– Пророк здесь? – спросил я.

– Как! Ты не слышал? – удивилась она. – Они за ним приезжали.

Обмякшие над беззубым ртом губы Друзиллы сжались и стали совсем не видны.

– Я слышал, федералы не смогли его отыскать.

– Это потому, что его нет, – объяснила она.

– Так где же он?

– Я не знаю. – Ее водянистые глаза уставились на меня. – Возможно, он умер.

– Он не умер. Я совсем недавно с ним разговаривал.

– Хотела бы я быть так уверена.

Чтобы дать вам представление о Друзилле, правильнее всего сказать, что она своего рода гибрид Первой Леди и Девы Марии. Весной устраивались пышные шествия в ее честь. Городские девушки одевались в желтое и танцевали под первопоселенческие гимны вроде «В Нашем Доме», а сестра Друзилла взирала на праздничное веселье со специального помоста. Кроме как на этих празднествах и на воскресных служениях, мы ее больше никогда не видели. Все ее любили, но никто абсолютно ничего о ней не знал.

– Я думаю, вы знаете – я пытаюсь выяснить, что на самом деле произошло с моим отцом.

– Пророк говорил мне.

– Моя мама просто не из тех, кто может стать убийцей.

– Любой не из тех, пока не станет.

– Вы хорошо знаете сестру Риту?

– Я знаю ее всю жизнь.

– Мне кажется, она имеет к этому какое-то отношение.

– Джордан, ты разве не знаешь? – Ее правая, в старческой гречке рука, лежавшая на коленях, сильно задрожала. Друзилла чего-то испугалась? Начало паркинсонизма? Или она устраивает спектакль, чтобы вытянуть из меня побольше? – Риты нет. Исчезла. Не знаю точно когда. Вроде бы в последние двадцать четыре часа. Думаю, ее похитили.

– Как! – И потом: – А может, она сбежала?

Друзилла покачала головой:

– Я знаю, что нас дальше ждет. Мы такое уже пережили раньше.

– Что пережили?

– Осаду.

Осада. Каждый ребенок в Месадейле вырастает, узнавая все больше про Осаду. Мы должны были читать про нее, слушать, как проповедует о ней Пророк, в воскресной школе мы ставили о ней спектакли, чирикали о ней торжественные песни, а девочки вышивали гарусом по канве осадные сцены. Отколовшись от мормонов в 1890 году, Первые ухитрились прожить в пустыне шестьдесят лет, практически никем не тревожимые. Начинали они как горстка отступников, руководимых Аароном Уэббом. Со временем их незначительное поселение выросло в полноценный город, в полигамистскую теократию, упрятанную в песках американского Юго-Запада. Однако к началу 1950-х федералы уже не могли больше отводить глаза в сторону. Перейдем сразу к июлю 1953-го. Федералы подъехали к городу на машинах без опознавательных знаков. Их поддерживала сотня полицейских штата. Очень быстро они окружили Месадейл. Вы вполне можете представить себе эту сцену: полицейские занимают позиции за дверцами машин, те, кто первыми войдут в город, стоят наготове – со щитами и дубинками; федерал в модных башмаках кричит в мегафон, призывая сдаться.

Осада была устроена из-за одного человека. Из-за Пророка. Не того Пророка, о котором я вам рассказываю, а из-за его отца. Если бы он мирно сдался, федералы обещали уйти. Вот что кричал агент федералов в мегафон: «Если ты пойдешь с нами, все сразу же закончится!»

Осаду они начали на закате. Обстрел продолжался семь часов. К рассвету семнадцать Первых были убиты, в том числе девять детей. Надеясь продемонстрировать стране правду об американской полигамии, федералы привезли с собой репортера-фотографа. Но одна из фотографий рассказала не ту историю, что надо, и этого оказалось достаточно, чтобы весь план федералов лопнул, брызнув прямо в их чистые, набарбасоленные [115]115
  Барбасол(тж. барбазол) – пена для бритья, впервые появилась в США в 1919 г.


[Закрыть]лица. Можно погуглить на Осаду и найти этот снимок: маленькая девочка лежит на бобовом поле, над левым глазом – аккуратное пулевое отверстие. Если не знать, на что смотришь, можно было бы подумать, это капелька джема. Эту фотографию опубликовали все вечерние газеты. На следующее утро федералы оказались по уши в дерьме. Осада захлебнулась. Федералы покидали город, поджав плащи.

Однако они добились того, чего хотели. В последний час осады какому-то снайперу удалось пригвоздить Пророка. Попасть ему в шею. Вот так теперешний Пророк и пришел к власти. Ему в то время было семнадцать лет. На следующий после Осады день новый Пророк сделал две вещи: он похоронил своего отца и женился на самой младшей из его жен, хорошенькой добросердечной девушке по имени Друзилла. Годом позже, в первую годовщину, новый Пророк переименовал город, дав ему имя Месадейл. Раньше его называли Ред-Крик. [116]116
  Ред-Крик( англ.Red Creek) – Красная речка.


[Закрыть]Пророк пожелал, чтобы Америка напрочь забыла о Первых. А Америка не стала возражать. Вплоть до настоящего момента.

Сестра Друзилла подобрала юбки, чтобы сесть рядом со мной на кровать.

– На этот раз они хотят погубить нас всех.

– Я так не думаю.

– Твой отец погиб. Как мы можем быть уверены, что Рита не погибла? И твоя мама – мы все знаем, что должно с ней случиться. Может, скажут, что смерть будет ей наказанием, но ведь это не важно: смерть есть смерть. И вот теперь – Пророк. Они хотят, чтобы все мы пропали. Но я никуда не поеду.

– Вам и не придется.

– Это ведь не какая-нибудь статья в газете. Это моя жизнь. Это моя семья. Это то, во что я верю.

– Я понимаю. Но все, что я действительно пытаюсь сделать, – это вытащить маму из тюрьмы.

– Они нас боятся, Джордан.

– Боятся?

– Боятся Пророка, потому что понимают: он прав. – Ее дрожащая рука сжалась в бело-голубой кулачок. – После Осады Пророк всегда говорил: они вернутся. Он всегда говорил: вы только подождите. И вот они тут как тут.

Глядя на сидящую рядом со мной Друзиллу, в платье с высоким воротником, закрывающим шею, я додумался вот до чего: некоторые люди не хотят никакой помощи. Нет смысла бросать им веревку, они все равно проплывут мимо.

– Пророк думает, ты ищешь не там, где надо.

– Не там, где надо? Что это должно означать?

– У нас так много врагов. В Вашингтоне, в Солт-Лейк-Сити. Все хотят, чтобы нас не было. Твой отец и Пророк были очень близки. Они вполне могли начать с него – это имеет смысл. Они хотят, чтобы все думали, что мы рассыпаемся изнутри, когда на самом деле кто-то стоит снаружи и выхватывает нас поодиночке – одного за другим.

Вам знакомо такое чувство, когда вам кажется, что вы уже добрались почти до конца дороги, а свернув за угол, обнаруживаете, что дорога тянется еще далеко вперед?

– Как вы думаете, что мне следует делать?

– Отыщи эту девушку, дочку сестры Кимберли. Ты знаешь, о ком я говорю, – Сара Пятая? Она работала с организациями, которые пытаются нас остановить.

– Она его не убивала.

– Откуда ты знаешь?

– Так она сказала.

– И ты ей веришь?

– Верю.

Изможденное лицо сестры Друзиллы застыло словно маска.

– Интересно.

Я спросил ее, что она имеет в виду. Когда она мне ответила, я не мог поверить своим ушам.

– Вы уверены?

– На все сто процентов.

– Почему же она мне не сказала?

– Она что-то скрывает.

– Не могу в это поверить.

– Поверь, это правда.

Оказывается, Пятая немножко скрывала кое-чего особенного: примерно за двенадцать часов до того, как его убили, мой отец сделал ее своей самой новой женой.