Текст книги "Семья Машбер"

Автор книги: Дер Нистер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 43 страниц)

Иногда в его голове мысли пролетали стремительно, как тучи, гонимые сильным ветром, а иногда он был спокоен, точно мельница, оставленная без работы в субботний день. Бывало так, что ему хотелось рубаху на себе изорвать в клочья, а порой он чувствовал себя умиротворенным, как червяк, который лежит под камнем. Вот как сейчас, например, когда Алтеру хотелось лечь наземь, забиться в уголок, подобно маленькому зверьку в меховой шкурке, которому ничего не нужно, кроме как лежать, скрючившись, незаметно, почти не сознавая, что за пределами этого темного угла существует огромный мир с огромными просторами, предназначенными для счастливых… Он часто видел себя в образе бедной, крошечной пичужки, летающей в недосягаемой вышине вокруг солнца и ищущей входа, через который можно попасть в самое ослепительное пекло, чтобы сгореть там дотла, с крылышками и перышками, от великого, безудержного восторга…

А вот другое письмо Алтера.

«Брат мой Лузи, крепость моя и прибежище мое! При одной мысли о тебе я испытываю гордость за свой род… Да будет тебе известно, что каждый раз, когда я выглядываю за пределы затемненного своего существования, я вижу только тебя. Многие ищут у тебя утешения, ищу его и я, ведь мне остается лишь мечтать о том, чего я никогда не смогу достигнуть… Да будет тебе известно, что, если бы я был такой, как все, я бы от тебя не отходил, как дитя не отходит от матери, следя за каждым ее шагом и стараясь всегда держаться возле нее… Но теперь, когда я лишен всех мирских радостей, я жалуюсь только на то, что, имея брата, я вынужден довольствоваться лишь его прекрасным именем, но его самого не вижу. Когда ты приходишь ко мне, я краснею, точно ребенок, которому иной раз выпадает счастье, слишком большое, чтобы маленькое его сердечко было в состоянии выдержать и не выскочить от радости.

Мое волнение доходит до того, что я не только не желаю, как могло бы показаться естественным, чтобы ты оставался у меня подольше и беседовал со мной, но, наоборот, мне хочется, чтобы ты поскорее ушел, чтобы я мог остаться один и размышлять о том, каким бы я обладал богатством, если бы ты был всегда со мною, а также о том, как много я теряю оттого, что небо против моего желания.

Когда ты уходишь, я, переполненный счастьем от твоего посещения, подхожу к окну и смотрю на сад, укрытый белым одеялом, снежный, зимний… И каждый раз я вижу что-то вроде костра, затаившегося между деревьев где-то в глубине сада. Этот костер не дымит, не чернит землю. Пламя его не красно, но трепещет белым шелком на ветру… А в небесах каждый раз отворяется маленькое окошко, сквозь которое на костер смотрят сверху, любуясь его ослепительным бело-трепетным пламенем. Когда я долго гляжу на этот костер, мне начинает казаться, будто и я поднимаюсь в горячем пламени, точно бумага на пожаре… Я лечу легко, воздушно, то кружась, то прочерчивая в небе зигзаги, как ласточка. А на мне написаны такие слова: „Я, Алтер, убогий брат того, по чьей милости я поднимаюсь выше и выше, лечу в небо с просьбой к Всевышнему. И пусть в тот час, когда огонек моего брата будет принят, пропустят на небо и меня…“»

Здесь нам следует прервать чтение письма, потому что Алтер опять забрался в такие дебри, в какие мы не обязаны за ним следовать.

VII
Тьма

Как мы уже говорили, год выдался неурожайный. Крестьянам из окрестных деревень нечего было везти на рынок, а стало быть, и покупать. В ту зиму даже зажиточные купцы, вертевшиеся возле магазинов, куда никто не заходил, потихоньку вздыхали… А те, что победнее, кряхтели, видя, что полки в магазинах пустели не от удачной торговли, как это бывало в добрые времена, когда они тут же заполнялись новыми партиями товара, но потому, что незначительная выручка уходила на домашние нужды; на получение новых партий товара надежды не было, поскольку богатые купцы перестали доверять тем, что победнее.

Так было у лавочников. Что же говорить о тех, кто кормится возле лавки, – о носильщиках, грузчиках, маклерах? Тяжело приходилось и ремесленникам, которые жили от заказов, получаемых от состоятельных людей: когда у богатых дела шли хорошо, ремесленники могли себе позволить покупать не только еду, но и одежду и обувь.

Нищета росла и разрасталась. Те, кому в лучшие времена удалось скопить несколько грошей, вынуждены были теперь их тратить. Но кто из ремесленников имел возможность копить деньги даже в лучшие времена?

Из домов стало исчезать постельное белье – не только с хозяйских, но и с детских кроватей; то же происходило с праздничными платьями, которые хранились в сундуках с самой свадьбы; исчезала металлическая и медная посуда: самовары, кастрюли, кружки, – а также субботние подсвечники, которые тайком от посторонних глаз переходили за мелкие деньги в руки процентщиков. Обедневшие семьи вынуждены были прибегать к помощи благотворительных обществ, кассы которых, однако, пустовали: столько рук тянулось к ним в надежде получить хоть несколько грошей наличными.

Теперь по субботам перед чтением очередной главы Пятикнижия в молельнях произносились воззвания с просьбой помочь нуждающимся, чьи дети умирали от голода, холода и болезней… «В награду за ваше благодеяние, – заканчивали свою речь глашатаи, – да придет избавитель праведный!.. Аминь…» Люди слушали, но милосердие проявить не спешили.

Зима вступила в свои права. Покупать дрова было не на что, и дома ремесленников и бедняков стояли нетоплены; кроме того, в семьях недоедали. Болезни приковывали людей к кровати, и надежды на выздоровление не было никакой. Золотая пора наступила для докторов: они получали наличными за свои визиты. Родственники больного всеми средствами старались спасти его жизнь и верили, что главную роль в спасении играет доктор, один приход которого устраняет значительную часть недуга. У известных в городе врачей щеки лоснились от жира, высокие заработки попадали прямо к ним в карман; к тому же врачи получали проценты от аптекарей, изготовлявших прописанные ими лекарства. Аптекари тоже не оставались в обиде: растирая и смешивая медицинские снадобья, они тихо радовались. Но визиты докторов и лекарства не помогали, потому что, помимо лекарств, больным требовалось то, чего в бедных семьях обеспечить не могли: теплая печь, сытная еда, хороший уход… Те, кто лежал дома на голых досках, с трудом поднимались на ноги, но те, кого отправили в общественную больницу, могли сразу распрощаться с жизнью. Из больниц людей отправляли прямиком на кладбище, где их укладывали друг подле друга – бедняка к бедняку, нищего к нищему – и где могилки потом обносились тощими оградами из узеньких досок, которые вскоре валились наземь вместе с памятью о бедняке…

Не помогли и субботние воззвания, с которыми глашатаи обращались к зажиточным людям, стараясь пробудить в них жалость и заставить их развязать кошели… Богачи слушали и отворачивались, будто не к ним обращались, а когда к ним подходили вплотную, они принимались отбиваться руками и ногами и кричать, возмущаться: чего, мол, от них хотят, ведь они и так делают все возможное и жертвуют собственным благополучием? Разве могут они содержать целый город нищих, тем более сейчас, когда дела так плохи?.. На этом дело заканчивалось, кошели богачей так и оставались туго затянутыми. Единственная польза, которую принесли воззвания, состояла в том, что на следующий после субботы день, после неуслышанных и неохотно выслушанных воззваний, старосты и старостихи с красными платками в руках ходили из дома в дом и собирали столько, сколько удавалось. А если в богатом доме им иной раз давали больше, чем в других домах, лица старост и старостих покрывались испариной – от удовольствия и восторга, а также от успеха, которого они добились, и тогда по адресу богачей раздавались пожелания: «Пусть Бог воздаст вам! Благодарим вас за доброе сердце и щедрую руку!»

Но польза от всего этого была грошовая, такие пожертвования не могли вычерпать и капли из моря нужды, и нищета усиливалась, приводила к болезням, а болезнь почти всегда означала для бедняка распахнутые ворота на тот свет…

Появились, как случается всегда в такое время, лжелекари, налетевшие на бедняков, точно воронье на падаль, чтобы вытянуть из них последние гроши. В первую очередь вылезли на свет Божий какие-то «внуки» из отощавшей породы праведников, ничем не прославившихся и никем не прославленных. Эти «внуки» всегда жили по милости облезлой раввинской шапки и изодранного кафтана, полученных в наследство, а также по милости некоторых отсталых ремесленников, которые изредка приходили послушать слово Божье, произнесенное их устами, и потом приглашали их на субботние или праздничные трапезы, присылали им кое-что из еды и питья, а иной раз и монеткой ссужали.

Теперь у этих «внуков» дела шли хорошо, гораздо лучше, чем раньше, потому что жили они в самой гуще простого народа, к ним во всякую пору можно было зайти, внести какую-нибудь мелочь и выслушать слово утешения: ничего, мол, Господь поможет, их добропорядочные деды выпросят у неба помощь для жертвователей, и в самом скором времени дела поправятся, все будет хорошо…

«Внуки», доступ к которым был прост и легок – без посредства старост, без записок и без необходимости стоять в ожидании за дверьми, как было заведено у знаменитых праведников, – имели к тому же простых жен, помогавших своим мужьям зарабатывать тем, что водили добрососедские знакомства с женами-просительницами.

Выслушав жалобы этих женщин, они приводили их потом к своим мужьям и помогали им находить нужное слово для изложения просьбы.

Помимо этих ютившихся по углам праведников, в городе появились, точно грибы после дождя, разного рода гадалки и ворожеи, еврейки и нееврейки; откуда-то понаехало множество дремучих, столетних, выживших из ума украинских старцев, беззубых, с шамкающими и вечно что-то бормочущими губами; появились молчаливые татары, которые лечили от всех болезней прокатыванием яичка, окуриванием, кореньями, заставляли смотреть на расплавленный воск, поили водой из стакана, в котором несколько дней подряд мокли какие-то амулеты с татарскими словами. Возник также большой спрос на гадалок, которых неплохо кормила затрепанная колода карт и пара свечей, всегда стоявших наготове в тесной комнате с закрытыми ставнями. Как только приходил клиент, свечи зажигались, на столе появлялся молитвенник, а также потертая книжонка под названием «Мудрость руки», на обложке которой была изображена ладонь со всеми линиями и морщинками, и каждая из линий что-нибудь означала: долгую жизнь, счастливую или горемычную судьбу, дальнюю дорогу, болезнь, смерть – все, что человеку суждено…

Понаехало в город множество других искателей легких заработков: чудотворцев, «ревизоров» мезуз, замурзанных каббалистов, не снимавших шубы и шерстяных чулок даже летом и вытаскивавших свои лекарственные снадобья и заговоренные зелья из-за грязных пазух… Однако в городе стали появляться и праведники, приехавшие издалека, прославленные, знатные и по происхождению, и по своим делам – такие, к которым приверженцы обычно сами едут на дом… Но сейчас, когда большинство людей живет в нужде, праведники решили сами отправиться к своим почитателям в расчете на то, что, хотя сумма, получаемая от каждого, сама по себе ничтожна, дающих найдется много, а «денежка денежку родит»…

Понаехали люди из далеких краев и стран, какие-то странные посланцы, прибывшие из странных мест – из Иерусалима и Цфата, из Турции и Йемена, из Персии, Алжира, Марокко… Одни с навороченными белыми шалями на голове, другие в овчинных малахаях, все – в длиннополых до земли кафтанах, с вьющимися, длинными, спускающимися чуть ли не до пояса пейсами, иные – с бритыми головами и с усами. Все говорили на каком-то искаженном древнееврейском языке, вроде арамейского, вызывавшем у жителей города смешанное чувство страха и уважения.

Приехали они не одни, а с женщинами. Никто не знал, приходятся ли они им женами, или это всего лишь компаньонки по нищенству. Эти женщины в турецких шалях и во множестве юбок и кофт, напяленных одна на другую, мясистые, загорелые и гладкие, грудастые и с двойными подбородками, поминутно мыли руки и помогали своим компаньонам и напарникам рассказывать удивительные истории о местах, из которых они прибыли… Эти женщины говорили на обыкновенном языке евреев, вставляя в свою речь слова из скорбных молитв, и рассказывали каждый раз одну и ту же историю о том, что в Иерусалиме обнаружили недавно какую-то пещеру; когда в нее вошли, заметили там длинный туннель, в глубине которого что-то светилось. Подойдя к тому месту, откуда исходил свет, люди увидели седого как лунь старика, сидящего за столом над книгой. Его сразу же узнали – это был Илья-пророк. Доказательство: сбоку от него лежал рог, в который он протрубит, когда явится Мессия, чтобы оповестить весь мир об этом событии и созвать всех евреев в Землю обетованную. Когда у старика спросили, когда ждать Мессию, он ответил кратко: Мессия придет тогда, когда на свете наступит «суббота», то есть седьмое тысячелетие от сотворения мира. По словам рассказчиц, теперь уже ждать осталось недолго, уже наступил канун той субботы, шестое тысячелетие. Если мы заслужим у Господа Бога прощение, которое Он ниспошлет в награду за оказанное нами милосердие и за милостыню, которую мы творим щедрой рукой, мы услышим зов шофара Ильи-пророка, который со дня на день ожидает прихода Спасителя, который должен прийти скоро в наши дни. Аминь.

Эти рассказы передавались из уст в уста и вскоре стали известны всему городу, после чего женщинам в турецких шалях и их мужьям стало очень легко ходить по домам, где перед ними с радостью распахивали двери и несли им подаяние, ведь это были посланцы самого Мессии.

Эти женщины и мужчины распространяли запах какого-то чужеземного пота, глядя своими остро-карими змеиными арабскими глазами. Иногда взгляд их был желто-янтарным – то ли это было следствием перенесенной малярии, то ли отсветом песков пустыни, на которые они насмотрелись в дальних странах. Иногда от них пахло солью морей, которые им пришлось пересечь. Все это давало им преимущество перед местными побирушками, которых в это трудное время принесла в город надежда на легкую добычу. Все эти личности, дядюшки и тетушки из Персии и Мидии, как их называли насмешники-вольнодумцы и остряки, привезли с собой ради своих богоугодных дел разные богоугодные принадлежности: восковые свечи, длинные кувшины с маслом и пеньковые нитки, которыми обмеряют могилы, – дабы удовлетворить спрос множества суеверных, у которых такой товар пользовался большой популярностью, поскольку он служил явственным доказательством того, что чужестранцы действительно являются посланцами с Земли обетованной.

Понятно, что для поддержания в городе атмосферы суеверного страха люди определенного круга старались распространять повсюду небылицы: всегда находились внимательные уши и отверстые сердца, готовые выслушивать самые невероятные истории и принимать их за правду. Были рассказы о нечистых, которые появлялись в полуразрушенных лачугах на окраине города, и прохожие слышали, как они щелкают языками, видели, как у них горят глаза, похожие на фонари… Иной раз нечистые начинали швырять с чердаков черепки, чугуны и комья глины на всех, кто проходил мимо, – на детей, на взрослых, на раввинов и банщиков. Рассказывали о новорожденных младенцах, не желающих брать материнскую грудь без омовения рук, читающих утреннюю молитву и изрекающих пророчества; говорили о теленке с двумя головами, о каком-то другом животном с четырьмя ногами на спине, рассказывали и о местном каббалисте Иокте, который вместе с племянником занимается колдовством.

Речь шла о том низеньком чернобородом Иокте, который зиму и лето ходил в тулупе и всегда держался левой рукой за левый глаз, который беспрерывно тек… Говорят, такая беда приключилась с Иоктой оттого, что он смотрел туда, куда не следует смотреть… Он жил в Открытой синагоге вместе с другими бездомными и не расставался со своим семнадцатилетним племянником, который тоже был низкого роста, тоже носил круглый год одну и ту же шубейку, а к тому же слыл уродом – у него голова была свернута на сторону и склонена к плечу. Оба они – дядя и племянник – уже не раз бывали биты за свое поведение, а также за то, что лечили больных амулетами, которые писали на бумажках и продавали по сходной цене; амулетов этих у них было полно за пазухой. И люди, которые их били, божились и клялись всеми клятвами на свете, что, колотя Иокту с его племянником, чувствовали страшную боль в руках, словно колотили по железу или по камню. Это свидетельствует о том, что они существа необыкновенные, что их и на порог пускать нельзя; они водят компанию с нечистыми, поэтому и выглядят так же, как и те: низкорослые, замурзанные, никогда не моются и не едят, будто они не имеют желудков…

И вот теперь об этом Иокте рассказывали то, что в последнее время заметили все: они с племянником по ночам не спят, а кто-то из бедняков, ночевавших в Открытой синагоге, видел, как они вытаскивали из-под книжного шкафа старые, запыленные листы и обрывки страниц, а потом напряженно и со страхом разглядывали их. Но потом, чему-то обрадовавшись, точно вычитав из этих листов что-то важное, с сияющими рожами поглядели друг на дружку и начали целоваться, как мужчина с женщиной… Упаси Бог увидеть такое.

Подобные истории использовались теми, кто пытался вытянуть последний грош из кармана доверчивых людей; к такому приему прибегали и обыкновенные воры, творившие свое дело во тьме. Например, распустили слух, будто по ночам в городе появляется какая-то девка, которая душит всех – больших и малых, молодых и старых, слабых и сильных, даже богатырей. Дети перестали по вечерам ходить в хедер. Лавочники стали засветло закрывать свои лавки, чтобы успеть прийти домой до темноты. Улицы пустовали, повивальные бабки боялись ходить к роженицам, соседки не рисковали заглядывать друг к другу. В городе решили принять надлежащие меры. Обратились к будочникам, приказав им поймать эту девку и пообещав приличное вознаграждение. Те ответили, что непременно сцапают эту девку, и, решив сразу приступить к делу, опрокинули стакан водки. Но на этом все и закончилось.

Вечером и ночью с улицы доносились душераздирающие крики, от которых кровь стыла в жилах, – то ли вой глухого, не слыхавшего рассказов о коварной девке, то ли вопли человека, оказавшегося без крыши над головой. Город дрожал от страха, дрожали и блюстители порядка: не желая рисковать жизнью, они сидели в своих будках и притворялись, будто не слышат криков. Тогда попросили мясников и живодеров выступить с топорами и ножами против всемогущей девки. Но у них ничего не вышло, хотя они и вправду выступили со своим оружием и встретились с ней… Рассказывали, что один мясник тут же пал, убитый этой девкой, а остальные еле спаслись, а ведь они умели уложить наземь вола, взяв его за рога.

Одним словом – скверно. История эта длилась почти всю зиму и закончилась так, как должна была закончиться: оказалось, что никакой девки нет и не было, что все это проделки воров, которые выпустили на улицу одного из своих товарищей, нарядив его, как пугало; а пока тот держал город в страхе, они делали свое дело: грабили кладовые, выламывали рамы, бесшумно влезали в дома и приказывали жильцам молчать, не сопротивляться и не звать на помощь. Рассказывали, что у воров была тогда золотая пора. Бедные дома еще больше обеднели, а воры справляли праздники – с гусями, курами и винами, добытыми на чердаках и в погребах. Говорили также, что воры в конце зимы, после удачного «сезона», заказали писцу свиток Торы, а когда работа была окончена, горожане, якобы не знавшие, на какие деньги свиток был создан, торжественно внесли новый свиток Торы в синагогу, а потом принялись танцевать и веселиться.

Не терял времени даром и кабатчик Иоина. Вместе со своими сообщниками он пустил слух о «браславцах» и о Лузи Машбере, стоявшем у них во главе: они, мол, обладают какой-то костью от мертвеца (было известно, что «браславцы» постоянно имели дело с покойниками, дневали и ночевали возле них) и проделывают с этой костью всякие богомерзкие дела; например, они засовывают кость себе под мышку и задают ей вопросы, подкладывают ее под пах и вызывают покойников – совсем как в стародавние языческие времена…

– Боже, Боже! – хватались за головы старики, выслушав эти небылицы, отворачивались в сторону и что-то шептали, не находя слов, чтобы выразить свое возмущение.

– Горе, горе! – говорили более деятельные люди, которые действительно могли кое-что предпринять. – Вот почему раньше времени умирают дети и пожилые: от болезней, несчастий и напастей.

Да, о «браславцах» в ту пору говорили много, и любой пустяк мог привести к тому, чтобы на них напали, разорили их дома, а самих их вместе с женами и детьми закидали камнями или изгнали из города.

Дело шло к тому. И гнев горожан был направлен прежде всего против Лузи Машбера: говорили, что именно у него хранится пресловутая кость… Стало быть, для него всех проклятий на свете окажется мало; и если ему до сих пор позволяют жить в городе, то, значит, город этот недостоин своего имени и, разумеется, заслужил обрушившиеся на него наказания.

Да, могло случиться так, что однажды соберется толпа евреев и направится к дому Лузи Машбера, ворвется туда, изувечит Лузи, а потом усадит его в телегу, на которой возят мусор, и изгонит из города под свист и улюлюканье оравы уличных мальчишек. Город был озлоблен ничтожными заработками, болезнями и смертями, оставлявшими после себя пустые кровати и повернутые стеклом к стене зеркала. Необходимо было найти причину всех бед, чтобы оправдать милосердного Бога, ниспосылающего с небес несчастья на безвинных людей.

Вот и нашли каббалиста Иокту, который колдует над листами, вырванными из священных книг. Мало того, нашли и «браславцев» с трупной костью… А ведь одно осквернение могилы с извлечением из нее кости мертвеца заслуживает смертной казни… Тем более возмутительно желание проникнуть в тайну загробной жизни. Это же неслыханное дело, и виновных следует наказать самым суровым образом.

Но поскольку мужчины были очень заняты, они решили отложить нападение. Тогда за дело взялись женщины, которые легче сговариваются, а если они войдут в раж и пожелают выместить на ком-либо всю горечь, скопившуюся на сердце, то они устремляются вперед, точно бурный поток, прорвавший плотину.

Начало всему положила Песя, жена грузчика Шолема, который, как мы уже рассказывали, примкнул к «браславцам». Это был человек атлетического сложения, который мог съесть за один присест три жарких с тремя большими булками. До того как Шолем узнал «браславцев», он побился об заклад со своими товарищами-грузчиками, что съест за один раз все, что выставлено на столе у кабатчика Захарии: гусиные пупки и печенки, шкварки, пироги… «Давайте ставьте на кон и платите за все, на что я укажу», – сказал Шолем. Так и сделали, и Шолем съел все, что было на столе, без остатка, оставив стол чистым, как перед Пасхой.

Таков был Шолем: богатырь, едун, обжора. Когда его однажды спросили, чего бы он пожелал в загробной жизни, он ответил: «Хочу, чтобы зеленая гора за городом превратилась в печеную бабку, а речка, что течет под ней, – в соус. Я бы отщипывал по куску от бабки и макал бы куски в соус…»

Шолем делал все, что требовалось от грузчика: трудился, таскал тяжести… Делал он и то, что требовал Бог: жил со своей женой по закону, в мире, нажил с ней, не сглазить бы, порядочную ватагу ребятишек – мальчиков, похожих на медвежат, и крепеньких, хоть и не очень складных, девочек, – наградив их всех таким же, как у него, аппетитом.

Песя была счастлива и довольна – и огромным телом мужа, и дерюгой, которую он надевал и подпоясывал веревкой, и заработками, которые он отдавал жене до копейки. Песя, со своей стороны, делала все, что требовалось от жены грузчика: полнела и раздавалась вширь, у нее хватало сил на то, чтобы часто тяжелеть и рожать, а потом ухаживать за детьми, кормить их, мыть, одевать как следует.

Все это было раньше… Но в последнее время, когда Шолем изменил своей профессии и ударился в святость, гармония в доме нарушилась. Вначале Песя не понимала поведения мужа, думала, что это вроде болезни, которая скоро пройдет, – мало ли что случается. Но когда она увидала, что Шолем все больше втягивается в фанатическую набожность, из-за которой его заработки становятся все меньше и ей, Песе, начинает не хватать на домашние расходы, она принялась ворчать и потихоньку уговаривать мужа вернуться к прежним привычкам, упрекая его в том, что он идет по ложному пути; Песя говорила Шолему, что грузчики уже смеются над ним, что его сумасшедшие действия начинают причинять вред ей и детям. Сегодня, например, ей не с чем было на базар пойти, дети остались голодными. Мальчиков начинают отсылать из хедеров, потому что родители давно уже не платили за обучение.

Шолем выслушивал и молчал. Он был прост и недалек и, приняв на веру слова «браславцев», почувствовал себя вправе отказаться не только от собственной плоти через пренебрежение к еде и питью, но также от жены и детей. Однако Шолему не удавалось убедить жену в своей правоте, и он молчал. На первых порах Песя, поговорив с ним, оставляла его в покое, чтобы посмотреть, как он будет вести себя в дальнейшем: она не сомневалась, что Шолем вскоре одумается, что он раскается и признает свою ошибку, когда увидит, что дом рушится. Но этого не случилось. Песя видела, что муж от нее отдаляется, а его заработки становятся все меньше: их не хватает даже на самое необходимое. Кроме того, Шолем стал чуждаться ее как женщины и вести себя не так, как полагается… На первых порах она этого не понимала, думала, что это пройдет, но, когда увидела, что ошибается и что причиной всему обуявшая Шолема набожность, она однажды в пятницу вечером сказала:

– Ты что, Шолем, ангел или ксендз, что тебе не требуется?

– Нет, не то чтобы не требуется, – ответил он, – а нельзя, чтобы требовалось.

– Как это? Что это за разговор? Что за фокус, Шолем? – не выдержала Песя и добавила: – Помни, Шолем, я молчать не буду, я не допущу, чтобы тебя превратили в ничто. Ни грузчик, ни муж своей жене, ни отец своим детям… Не допущу я этого! Я побегу, кричать буду, бороды повырываю тем, кто толкает тебя на это! Слышишь, Шолем?

Шолем слышал, но молчал, ему было стыдно от одной мысли, что Песя сделает то, о чем говорила. Однажды, как мы помним, она уже выполнила свое обещание, когда пришла к Михлу Букиеру, возглавлявшему тогда общину, с которой связался Шолем. Но тогда она сделала это спокойно, без шума, одна – так, как обращаются к раввину за разрешением спорного вопроса. Но Шолем не пожелал менять странного образа жизни и опускался все ниже и ниже. Грузчики принялись смеяться над ним в открытую, а от недоедания и молитв у него начали уходить силы, так что он уже не мог таскать большие ящики, мешки, тюки, бочки и прочие грузы, на что раньше был так ловок, делая свою работу словно играючи, без всякого напряжения. Песя поняла, что беда стоит у порога, а нужда уселась постоянной гостьей у нее за столом; когда же наступила трудная зима и даже тем, кто был здоров и гнался за заработком, не к чему было силы приложить, Шолему приходилось совсем худо, потому что он ослабел и не стремился к деньгам. Когда у него выхватывали прямо из рук то, что он зарабатывал, он не сопротивлялся и слабовольно уступал свое право. Песя видела, что Шолем осунулся и отощал, а ей все юбки стали чересчур свободны. Из дома исчезали самые необходимые вещи – субботние подсвечники, подушки с кроватей – и перекочевывали к процентщикам, но за все эти вещи Песя получала жалкие гроши, которых едва хватало на день. Закладывать было больше нечего, брать в долг негде, потому что в лавке, где ей раньше охотно отпускали в долг как жене обеспеченного человека, теперь отпускать перестали, да и встречали ее не слишком радушно, поскольку знали, что Шолем больше не добытчик. Когда Песя все это увидала и попыталась снова поговорить с Шолемом, чтобы указать ему на грозящую беду, и спросила, что он думает делать дальше, Шолем продолжал молчать, глядя на жену затуманенными, как при угаре, глазами. Даже после этих предупреждений в семье ничего не изменилось, дом все больше нищал, в нем поселились болезни, потому что печь не топилась, в комнатах стоял холод, дети голодали. Тогда Песю, точно львицу, охватила ярость; видя, что ее детям грозит опасность, она почувствовала, что внутри у нее все кипит. Она рванулась и, готовая опрокинуть и уничтожить все, что попадется на пути, бросилась к виновникам несчастья.

В тот день Лузи остался дома и сидел за столом, а Аврам Люблинский, который все еще был в N, бродил по комнатам, прислушиваясь иной раз к словам Лузи, которые старался сохранить в памяти, как ученик. Сроли Гола дома не было. В последнее время он часто пропадал подолгу. Выходя за порог, Сроли нюхал воздух, точно зверь, который чует опасность, грозящую со всех сторон. Он бродил по улицам, подходил к людям, собиравшимся группами и о чем-то беседовавшим, забегал в синагоги, в молельни и прислушивался к разговорам. Возвращаясь домой и видя, что в его отсутствие там не ничего не стряслось, Сроли в хорошем настроении принимался выкладывать кучу новостей, принесенных из города.

Однажды он весело рассказывал о нечистом, который, согласно городской молве, поселился на чердаке полуразрушенного дома и нынешней ночью одного облил нечистотами, а в другого метнул искривленным опорком. При этом Сроли смеялся и говорил, что такие головы ничего лучшего и не заслужили.

В следующий раз Сроли принес другие вести: в городе шумят и ищут виновных, и вот нашли Иокту, которого крепко побили. Сроли изображал, как Иокта прятал голову, прикрывая ее руками, и кричал, что его душат, а племянник тем временем пытался спасти дядю чтением заговора из каббалы, крича при этом слова из Песни песней: «возлюбленный мой принадлежит мне, а я – ему», за что и ему основательно влетело. Рассказывал Сроли и о том, как немого тряпичника женили на слепой старой деве. В городе были этим довольны, и все громко смеялись, глядя на то, как немой «произносит» формулу венчания: изображая немого, Сроли кривлялся так, что даже Лузи не мог не улыбнуться.

Потом рассказывал он о прозелите Аврааме и жене его Анастасии, которая, приняв иудейство, была, по обычаю, наречена Саррой, но имени этого не заслужила, так что ей следовало бы по сей день носить свое христианское имя. Прозелита Авраама в городе знали все, от мала до велика. Это был низенького роста коренастый «кацап», как тогда говорили, который служил при Николае Первом в армии и дослужился до полковника, а потом по какой-то причине отрекся от своей религии и перешел в иудейство. «Гойская» сила в нем осталась: ровная и сильная спина, грудь колесом – такая, точно все кресты и ордена, которыми он был награжден, висели на ней и сейчас. В его веселых, как бы щекочущих глазах, на белом лбу и все еще молодом румяном лице появилась теперь добрая улыбка, говорившая о новом, приобретенном с годами понимании жизни и о трогательной покорности, когда человек отдает лучшее, что имеет, и получает взамен еще более ценное. Несмотря на то что Авраам плохо говорил по-еврейски, несмотря на его нееврейскую походку вразвалочку и окладистую белую бороду, которая вполне могла быть еврейской, однако таковой не выглядела, в городе он был своим. Он так давно жил здесь, что город и представить было трудно без него, как без местного служителя при синагоге.