Текст книги "Семья Машбер"

Автор книги: Дер Нистер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц)

VI
Снова Сроли

На следующий день утром к Малке-Риве явился человек, которого она не ожидала увидеть в своем доме. Это был известный на «Песках» и во всем городе мясник Мажева, которому присвоили не слишком уважительное прозвище – Мажева-Потаскуха…

Он славился своими делами даже среди готовых на все бандитов. Одевался он после работы, как и другие мясники, в сапоги, вышитую рубаху и клетчатые брюки, в правой руке держал хлыст – признак особого бандитского шика.

Мажева был красив. Немало девушек пострадали от него. Не только служанки и женщины из простонародья, но порой и особы из семей побогаче, молодые дамочки, заходя в мясную лавку, бросали на симпатичного приказчика выразительные взгляды.

Он рубил мясо, но важен был для хозяина лавки Меера Бласа не этим. Мажева служил приманкой для прислуги из богатых домов. Вокруг Мажевы всегда было полно покупателей. Поэтому Меер смотрел сквозь пальцы на проделки Мажевы, не боялся его дурной славы.

И вот этого Мажеву Меер Блас сегодня рано утром оторвал от работы, приказав оставить покупателей, уже успевших собраться в лавке. Хозяин велел ему выбрать лучший кусок мяса и, как простому мальчику на побегушках, отнести по указанному адресу.

Даже богачам очень редко мясо доставляли на дом. Но видимо, случилось что-то такое, чего было Мажеве не понять… Весьма удивлен был Мажева, когда вошел в бедный дом Малки-Ривы. Однако не меньшее удивление было на лице Малки-Ривы, когда Мажева, после первой минуты растерянности, шагнул с порога в комнату и отдал мясо, проговорив при этом:

– От моего хозяина Меера Бласа… Это вам на сегодня. Он велел сказать, чтобы завтра прислали кого-нибудь в лавку. Уже уплачено… – добавил он, увидев, что жена Зиси смотрит на него с удивлением и переглядывается с матерью.

– Нам? – с удивлением переспросила она, держа сверток с мясом.

– Да, вам… От моего хозяина Меера Бласа. Этот кусок он прислал на сегодня, а завтра, сказал он, придете в лавку и получите… Деньги уплачены, – повторил он.

Едва Мажева ушел, дверь снова отворилась, и в дом вошел еще один нежданный человек. На сей раз это был зажиточный торговец Лейбуш, владелец самой большой бакалейной лавки на «Песках». Не в пример другим в этой части города, у него в лавке был даже приказчик – признак процветания и обилия покупателей, с которыми жена и дети Лейбуша уже не были в состоянии управиться.

И вот этот самый Лейбуш заявился к Малке-Риве в дом, и не с пустыми руками, а с сумкой, набитой пакетами. Войдя в дом, Лейбуш спросил, действительно ли здесь живет Малка-Рива.

– Да, – ответили ему.

– Доброе утро, – обратился Лейбуш к Малке-Риве, как к старшей в доме, уловив по каким-то признакам, что она здесь главная. – Это вам… От меня, из моей лавки… Хотя вы у меня не покупаете, все же вы меня, наверное, знаете. Меня все знают: Лейбуш – это, слава Богу, имя!

Лейбуш Бурбеле – так его прозвали за то, что он был суетлив, суматошлив, говорил быстро и невнятно, глядя при этом не в глаза собеседнику, а куда-то в сторону. Вообще-то он был не слишком разговорчив. Но сейчас, когда он, Лейбуш, который, «слава Богу, человек с именем», которого знают все, не исключая и тех, кто в его лавке не покупает; сейчас, когда он, Лейбуш, рано утром сам лично потрудился, оставил лавку, и, несмотря на то что у него как-никак почти оптовая торговля, что жена и дети его уже не в состоянии управиться с покупателями, так что приходится держать мальчика, – сейчас, когда ему самому, как мальчику, пришлось доставлять на дом покупку, он считал нужным объяснить это:

– Это из моей лавки, мой товар и моя корзинка… Будьте так добры, освободите корзину… денег я не требую, денег мне не надо, только дайте, пожалуйста, расписочку, что сполна получили… А в дальнейшем можете сами приходить, можете прислать ребенка, когда потребуется… Деньги не надо, только записочку… Достаточно записочки…

В корзинке было все, что необходимо иметь в доме, – крупы, сахар, чай и другое. Опорожнить корзинку заняло немало времени. Во-первых, и в самом деле было что вынимать из нее, во-вторых, у жены Зиси дрожали руки. Малка-Рива молчала… Как бы то ни было, на душе у нее потеплело.

– Так имейте в виду, только записочку… – повторил Лейбуш, взяв в руки кошелку. – Можете сами прийти или прислать ребенка… Деньги не надо, уже уплачено.

То, что произошло, когда Лейбуш ушел, было уж совсем как в сказке.

Прежде чем жена Зиси успела разложить по местам все, что принес Лейбуш, и прежде чем все успели подумать каждый про себя, следует ли обсудить происшедшее, – в доме Малки-Ривы было так заведено: подумать, а потом говорить, – сначала дети, а потом и взрослые услышали, как к дому подкатил фаэтон. Что это именно фаэтон, узнали по мягкому стуку хорошо смазанных колес. Вообще-то фаэтон на нищей окраине явление не частое. Это подкатил доктор Боймгольц, тот самый доктор, кто кроме платы за визит требует плату и за экипаж, как за чужой, нанятый, хотя ездит на своем собственном. Он большой скопидом, в городе его недолюбливают, но приглашают чаще других врачей.

Бедные люди к нему не обращаются – слишком дорог, а о том, чтобы вызвать его на дом, – им нечего и мечтать. Боймгольц высок, долговяз, он хромает, волочет ногу за собой, как лишнюю, и, видимо, поэтому всегда сердит, зол и особенно охотно вымещает злость на своих пациентах-бедняках. Никогда по-человечески слова не вымолвит и ни за что не повторит сказанное.

– Доктор уже один раз сказал, – сердито говорит он, когда его просят повторить еще раз или что-либо объяснить.

Когда дети и взрослые услышали стук колес и подошли к окну, они увидели, как Боймгольц вылез из фаэтона напротив их двери и, не спрашивая ни у кого, сразу угадав жилище больного, направился в дом.

И на этот раз, как и всегда в тех редких случаях, когда ему приходилось посещать бедняка, он, подойдя к двери, нагнулся, чтобы не зацепиться головой. Он сразу увидел больного и подошел к его кровати; к нему тут же подбежали с табуреткой. Боймгольц тяжело на нее опустился и, кое-как примостив свою хромую ногу, стал расспрашивать Зисю – когда он заболел, сколько дней лежит в постели, как чувствует себя сегодня, что болит, на что жалуется.

Доктор Боймгольц на этот раз вел себя не так, как обычно с бедняками. Перед осмотром больного он почти так же, как при осмотре состоятельного человека, узнал у родни подробности, касающиеся болезни; кроме того, заметно было, что Боймгольц почему-то на этот раз не спешит. Обычно он просил домашних поддержать пациента, потому что ему из-за хромоты неудобно осматривать лежачего – трудно нагибаться. Но тут он все-таки нагнулся над больным, вытянув больную ногу, как петух, который, прежде чем раскрыть клюв, отставляет лапку и взмахивает крылом. Боймгольц выслушал больного, выстукал и осмотрел с ног до головы. Когда он кончил осмотр, было видно, что теперь он знает о больном все – что с ним, чего ему недостает, чем болен, что нужно рекомендовать для восстановления здоровья и полного исцеления.

После осмотра он внимательно еще раз взглянул на Зисю, и, можно поклясться, далеко не обычным, равнодушно-докторским взглядом. Затем хрипловатым голосом, какой бывает у бабки-знахарки, в обычной манере, говоря о себе в третьем лице – «Доктор предлагает», – стал толковать об уходе за больным. На сей раз он не ждал, чтобы у него переспрашивали, а сам еще и еще раз повторял, не уставая и не сердясь.

Зная, что денег в доме нет, Малка-Рива мигнула невестке, чтобы та побежала к соседям и быстро, пока доктор осматривает Зисю, где-нибудь взяла взаймы. Жена Зиси вернулась с деньгами, которые раздобыла с большим трудом, и сунула их потихоньку свекрови, чтобы та, провожая доктора из дому, заплатила за визит.

Однако сколь неожиданным был визит доктора, столь же неожиданно было и то, что произошло при его уходе: когда Малка-Рива протянула деньги, он отказался их принять.

– Не надо, – сказал он, – мне уже заплачено. И за экипаж тоже, – добавил он. – Если нужно будет, доктор еще раз приедет. Сам приедет, не надо звать, он знает когда…

Малка-Рива, пораженная, осталась стоять с деньгами в руках. Ошеломлена была и невестка, которой с таким трудом удалось одолжить эти деньги. «Благодарю тебя, Господи!» – застыло у нее на губах. Зися тоже был крайне взволнован происходящим, особенно поразил его неожиданный визит доктора, который так внимательно обследовал его и обещал прийти еще раз. Зися был так растроган, что не мог даже слова вымолвить.

Несмотря на то, что Зися лежал больной, все в доме почувствовали облегчение. Детишки, не зная, что происходит в доме, но видя, что чужие люди приходят один за другим, и не с пустыми руками, понимали все же, что этим они обязаны болезни отца, ведь не будь он болен, не было бы необычных посещений.

Сам Зися молчал, но по глазам можно было заметить, что ему стало легче. Малка-Рива, посмотрев на сына, взялась за молитвенник. Она села у окна и начала читать молитву. Несмотря на свою гордость, она была преисполнена покорной благодарности к людям, которые все же вспомнили о ней, о Малке-Риве. И еще как вспомнили! Уже в первый день так чутко и деликатно снабдили всем необходимым и прислали врача. Как же не воздать им хвалу! Они живут в ином мире, иными интересами, но это не помешало им вникнуть в ее положение, понять и так близко принять к сердцу чужую беду.

Она возносила хвалу семье Мойше Машбера. Однако Малка-Рива, как увидим, немного ошибалась.

На утро после ночи, которую Сроли Гол провел вместе с Лузи у Михла Букиера, он развернул кипучую деятельность. Никогда еще он не выглядел таким занятым и суетливым. Он напоминал человека, на которого свалилась такая куча неотложных дел, что голова идет кругом. И все это необходимо закончить в самый короткий срок. Что заставило его с самого утра так бегать и хлопотать?

В спешке он утром покинул хату Михла Букиера, кажется, даже не умывшись. Немного позже его уже видели в мясном ряду, он вертелся там, около стоек, пока не наткнулся на Меера Бласа и завел с ним какой-то странный разговор. Мясник совершенно не понимал, что Сроли хочет от него: Меер Блас не привык к подобным вещам; еще только этого не хватало – мясо на дом посылать! И кому? Не раввину, не ребе, не богачу на свадьбу, а какой-то вдове, проживающей на «Песках». Кто она такая? Что, сама не может прийти и взять? К чему еще на дом посылать и где взять посыльных? У него ведь один только помощник – Мажева. Как же оторвать его от колоды, когда покупатели стоят и ждут, чтобы отпустили товар?

Меер Блас в первые минуты ничего не понимал и смотрел на Сроли, как на человека, у которого не все дома. Но когда Сроли достал несколько кредиток, сразу заплатил за несколько дней вперед и попросил мясника только сегодня прислать мясо вдове на дом и сказать, чтобы она в последующие дни кого-нибудь присылала в лавку, Меер Блас стал понятливей, и то, что сначала показалось ему диким, мало-помалу стало укладываться в голове.

То же самое произошло в лавке знакомого нам Лейбуша, куда Сроли поспешил сразу после того, как договорился с мясником. Лейбуш сначала понимал еще меньше Меера Бласа, и Сроли пришлось-таки потрудиться. Долгое время Лейбуш пялил на него глаза, как на сумасшедшего, пока Сроли наконец от слов перешел к тому, что действует лучше самого лучшего объяснения: достал несколько кредиток и уплатил вперед за все. Тогда Лейбуш сразу уразумел суть дела и второпях сам взялся доставить покупку на дом.

Больше всего Сроли пришлось потрудиться у доктора, к которому его в такую рань вообще пускать не хотели, даже когда он заявил, что пришел пригласить доктора на визит; когда и это не помогло, Сроли решил схитрить, сказал, что болен сам и желает, чтобы доктор осмотрел его у себя на дому. Горничная не давала ему переступить порог, так как по внешнему виду и повадкам он показался ей подозрительным. Она все время держала дверь чуть приоткрытой и была готова в любую минуту захлопнуть ее перед его носом.

Но Сроли все-таки ворвался в дом и добился приема. В кабинете Боймгольца дело пошло легче. Доктор Боймгольц оказался человеком весьма понятливым, тем более когда ему платят вперед за несколько визитов и отдельно за фаэтон.

Вечером того же дня Сроли можно было видеть в винном погребке Шолома-Арона. Погребок этот находился в глухом полутемном переулке, недалеко от торговых рядов, в старинном здании, построенном много лет тому назад одновременно со старой крепостью, к которой это здание, видимо, имело когда-то отношение. Похоже на то, что здесь помещалось какое-нибудь почтенное казенное учреждение, необходимое в свое время старому городу. Теперь, когда старая крепость почти разрушилась и стала никому не нужна, вместе с ней стало никому не нужно и нынешнее здание винного погребка. Здесь теперь проживали обыкновенные штатские люди, мелкие и средние торговцы. Переулок, как уже говорилось, был глухой, заброшенный, и состоятельные люди селились здесь не очень охотно.

Дом пропитался сыростью, кирпичи на углах были отбиты и стерты, изъедены, будто некий зверек точил о них зубы. Из красновато-желтых они стали темно-коричневыми. Возле одного такого осыпавшегося угла была дверца, за которой длинный ряд ступенек вел в глубокий винный погреб Шолома-Арона. Помещение это никогда не проветривалось, свежий воздух мог проникать с улицы только через дверцу и единственное косое окошко, которое снаружи почти не было заметно. Сквозь это окошко даже ног прохожих нельзя было увидеть.

Вот здесь Шолом-Арон и хозяйничал со своим единственным помощником Нафтоли – засидевшимся в холостяках выходцем из Бессарабии. С утра до позднего вечера Нафтоли возился в подвале, переливая вино из одной бочки в другую. Работал он при свече, почти всегда один, и, наверное, поэтому мало говорил даже тогда, когда выходил из погреба.

Когда бывало много покупателей и Шолом-Арон не мог один управиться, Нафтоли помогал хозяину, в другое время он подолгу сидел неподвижно, не произнося ни слова. Его ничего не интересовало – ни дом, ни улица. И такая покойная безмятежность овладевала им, что даже муху, усевшуюся на носу, он не отгонял, она ему не мешала, не беспокоила.

Шолом-Арон с изнеженным, молочно-белым лицом, обрамленным черной аккуратно расчесанной бородкой, выглядел добропорядочным тихоней. С раз и навсегда заученными словами он принимал покупателей, обслуживал их, получал деньги за вино и никогда ни с кем не вступал в спор – даже когда кто-нибудь из посетителей, будучи под хмельком, начинал буянить. Но это случалось очень редко – иной раз в пятницу перед вечером, когда сапожники, сдав заказчикам готовую работу и получив деньги, приходили выпить и, как водится у них, во время выпивки начинали горланить, переругиваться, а иногда и в драку лезть. Шолом-Арон в таких случаях оставался в стороне, не вмешивался, ни на чью сторону не становился. Когда же дело принимало серьезный оборот, приходил на выручку Нафтоли – он знал, что от него требуется, и без слов хватал главного буяна и выставлял за дверь.

Шолом-Арон знал только свои пять сортов вина, которыми торговал в подвале, стараясь, чтобы эти пять бочек никогда не пустовали. Новых сортов он не выписывал – заботился только о том, чтобы старые не иссякли. Какие же это сорта? «Венгерка» – для «чистой» публики, для мелкопоместных дворян и панычей, русских чиновников, которые изредка посещали погребок. «Судаковка» – для евреев-торговцев и маклеров, знающих толк в вине. «Выморозок» – для ремесленников, главным образом сапожников. «Изюмное» – всему городу для благословления субботней и праздничной трапезы. И наконец, «Борщ», как назвал его Нафтоли, – для неопределенных случаев, когда трудно определить, к какому сословию принадлежит покупатель.

На этот раз, когда Сроли пришел в погребок, там никого из покупателей не оказалось. Был будний день, среди недели, когда ремесленники сюда не приходят; к тому же стояла страдная пора, когда и торгового люда здесь не бывает, потому что торговля в такие дни замирает. Был канун большой Пречистенской ярмарки, в подвале Шолома-Арона шли приготовления к ней. Все было уже сделано: что нужно было смешать – смешано, подмешать – подмешено, сахару добавить – добавлено, воды кипяченой или сырой – долито. Так что сейчас ни у Нафтоли, ни у самого Шолома-Арона нет никакой работы. Шолома-Арон спокойно и бездумно скучал за стойкой, никого не ожидая, а Нафтоли сидел у входа и следил за мухами, которые садились ему на нос.

Когда вошел Сроли, Шолом-Арон даже не взглянул на него: знакомым он ему не показался. Нафтоли оценил вошедшего по внешнему виду, подал ему на пробу «Борщ». Сроли поморщился, но выпил. Попросил подать еще, Нафтоли подал то же самое, Сроли в третий раз потребовал вина, тогда Нафтоли посмотрел на клиента, которого как будто видит впервые, с удивлением.

Этот человек его озадачил: во-первых, тем, что такой тип, на вид не купец, не продавец, позволяет себе выпивать уже в третий раз; во-вторых – и это главное, – своей манерой пить. Сроли сидел спиной к буфетной стойке и лицом к нише-окошку, через которое, как уже было сказано, не только свет, но и ноги прохожего редко увидишь. Сперва он глядел в окошко, потом уставился на свою стопку, внимательно рассмотрел ее и стал, как показалось Нафтоли, со стопкой разговаривать.

– Меня ничуть не трогает и ни в малейшей степени не задевает, – сказал он, – что, ты, мой стакан, подумаешь, будто я жалуюсь, говорю и толкую из-за обиды и оскорбления, которые мне вчера нанес тот, в чьем доме я был, опозорил публично, при чужих людях… Глупости, чепуха! Пусть он знает, мой обидчик, что не может оскорбить тот, кто сам бесчестен, не может опозорить тот, кто сам ниже человека, которого он хочет обидеть. Вот почему я промолчал; чтобы никто не подумал, что слова обидчика что-нибудь значат. В самом деле: на кого обижаться? На человека, который не способен подняться выше унизительной несправедливости, которую он совершил в отношении своего бедного больного служащего? Он не может из-за мелкого тщеславия торгаша-толстосума открыто признаться в своей неправоте, потому что, если он признается, ему нужно будет каким-то образом исправить допущенную несправедливость, а этого не позволяет ему сделать душа, душа богача… Нет, не на оскорбление, которое мне якобы нанесли, я жалуюсь. Мне что-то не по себе со вчерашнего дня после разговора с Лузи. Чувствую себя так, словно мне душу наизнанку вывернули. Открылся весь, до кончиков ногтей, а ведь это со мною случилось чуть ли не впервые. Я открыл ему все, что годами носил как бы спрятанным под полой, не утаил и болезнь, которая началась у меня именно из-за моей скрытности. То, что во мне самом, не дает покоя, не позволяет ничем наслаждаться, разве что иной раз «облегчить душу», проклиная самого себя… Я рассказал ему и о моих деньгах, которые я храню, словно дал обет – никогда не трогать их и чтобы ни я и ни кто другой не пользовались ими. Но теперь, когда о них стало известно, я решил развязать заветный узелок и при первом подвернувшемся случае пустить эти деньги в ход. Сегодня я их тратил на благо бедного больного приказчика, что служит у брата Лузи, беда которого задела мое сердце. Мать этого человека Малка-Рива вчера жаловалась хозяину на свое горе…

Тьфу! Что это за вино?! – выкрикнул Сроли, подняв глаза на Нафтоли, который праздно сидел в своем мешковатом кафтане, прислушиваясь к тому, что говорил Сроли, и посмеиваясь. – Человек! – крикнул Сроли громко и сердито, словно желая пресечь малейшую попытку проявить к себе пренебрежительное отношение или насмешку. – Убери этот борщ! Я просил вина!

– Вина? – переспросил Нафтоли, лениво приподнявшись со скамейки и подойдя к Сроли, протянул руку, будто намереваясь исправить оплошность, которую нечаянно допустил. – Другого? – переспросил он, прикидываясь дурачком.

– Да, другого! – ответил Сроли и так посмотрел, что Нафтоли сразу понял – больше ошибаться ему не позволят.

Сроли уже порядочно захмелел. Можно было думать, что, если ему больше вина не подадут, он все равно будет продолжать свою полупьяную тираду – что на уме, то и на языке. Или, как многие другие, скоро начнет орать и буянить, и придется его выставить за дверь. Или отведет душу в болтовне, утихнет и задремлет, свесив голову. Однако Сроли от этого был еще далек, и Нафтоли понял, что обмануть его, как иных пропойц, подсунуть ему вместо хорошего вина тот же самый «борщ», не удастся.

Нафтоли вернулся с вином лучшего сорта, и Сроли продолжил разговор, но теперь уже не с рюмкой, а как бы с живым собеседником по другую сторону стола.

– Я знаю, – бормотал Сроли, – я немного подвыпивши, но нечего смеяться надо мной, как этот подвальщик. Рано еще смеяться. Я в состоянии перехитрить и вашу милость, и этого слугу, и его хозяина и купить и продать их вместе со всем этим заведением. И денег у меня хватит не на один шинок. Могу деньги показать, если не верите. Они у меня здесь, в боковом кармане. Увидев такую кипу, такое богатство, вы, наверное, оторопели бы, а вместе с вами и этот слуга, и этот хозяин. Вся улица была бы в изумлении, весь город. На всех лицах застыл бы один и тот же вопрос: «Где Сроли взял деньги, откуда они у него?.. Не иначе церковь ограбил или торгует фальшивыми ассигнациями!» Со всех сторон сбежались бы. «Связать его и передать полиции!» – кричали бы люди… Одним словом, было бы городу о чем говорить, о чем толковать… Хозяин этого шинка Шолом-Арон приказал бы своему слуге выставить меня за дверь, дескать, черт с ним, пусть не платит за выпитое вино, лишь бы поскорее избавиться от опасного посетителя, спровадить куда-нибудь подальше… Что? Не так ли? А слуга, вижу я, внимательно прислушивается, беспокоится, надо думать, за оплату счета?

Действительно, услышав этот странный разговор незнакомца с самим собой, уловив такие слова, как «ограбил церковь», «связать», «передать полиции», Нафтоли, привыкший к разного рода пьяной болтовне и пропускающий ее мимо ушей, насторожился и стал с подозрением смотреть на странного посетителя. Нафтоли забеспокоился и кашлянул так, что это должно было послужить сигналом для Шолома-Арона, который, сидя за стойкой, ни о чем таком не думая и ничего не подозревая, встрепенулся, испуганно взглянул на Нафтоли и тут же понял: с посетителем что-то не ладно… Он поднялся, подошел к Сроли сзади и спросил:

– Как вас зовут, уважаемый?

– Как зовут? – Сроли круто повернулся к Шолому-Арону и быстро ответил: – Как назвали, так и зовут.

– А… Скажи, пожалуйста! – заглянув в лицо Сроли и узнав его, воскликнул Шолом-Арон удивленно, потому что до сих пор Сроли не бывал у него в погребке и вообще не слыл человеком пьющим. Однако, зная об известных всему городу сумасбродных выходках Сроли, он решил, что и этот визит – очередное сумасбродство и уж наверняка ничего хорошего не сулит. Во всяком случае, уплаты за вино от этого посетителя ждать нечего. – Скажи, пожалуйста, ведь это, кажется, вы, реб Сроли?

– Ну и чего тебе надо? – спросил Сроли сердито, как человек, которого оторвали от важного занятия.

– Что мне надо? – ответил с обидой в голосе Шолом-Арон. – Я хотел сказать… Я полагаю, что человек, когда он идет покупать что-либо, должен иметь деньги, так я полагаю. Есть у вас деньги, реб Сроли?

– Деньги? – усмехнулся Сроли, смерив Шолома-Арона презрительным взглядом, означающим: «Как же ты глуп, мелочен, с какими никчемными вопросами, не вовремя, не к месту ты обращаешься ко мне». – Деньги у богатых, – отрезал он.

– Поэтому-то и пьют только богатые!.. А у кого нет денег, тот дома сидит, не приходит сюда и не велит подавать. Деньги, реб Сроли, деньги нужно иметь…

– Деньги? – крикнул Сроли, вскочил с места и, порывисто сунув руку в боковой карман, вытащил толстую пачку кредиток. – На, дохлятина! Вот тебе деньги! – Сроли поднес пачку ассигнаций прямо к носу Шолома-Арона, у которого зарябило в глазах и отнялся язык… – Вот тебе деньги! Бери, что следует, возьми и не подавись!

Был уже вечер, когда Сроли, расплатившись, вышел из погребка, провожаемый до самого выхода ошеломленными Шоломом-Ароном и Нафтоли. Сроли на минуту остановился возле двери, раздумывая, а может быть, и не думая ни о чем, а просто чтобы отдышаться после погреба, пропитанного запахом вина, и глотнуть свежего воздуха. Затем он направился на главную улицу, где на втором этаже одного из каменных зданий помещалась контора Мойше Машбера.

Стояла пора жатвы, когда почти нет покупателей и торговля замирает. Торговцы и приказчики ждали, когда совсем стемнеет, чтобы не было никакого сомнения в том, что сегодня уже ни один покупатель не придет.

В это время появился Сроли. Подойдя к магазину, что напротив конторы Мойше Машбера, он остановился, как делал это обычно, желая поругать богачей, и, ни на кого не глядя, как если бы кругом не было живой души, стал внимательно наблюдать за входом в контору. Сроли ждал Шолома Шмариона или Цалю Милосердого – один из этих маклеров теперь был ему очень нужен, он хотел поговорить о важном деле.

Эти маклеры – работники Мойше Машбера. Приходят они в контору первыми и уходят последними, так что все конторские дела и сделки проводятся не без их участия и помощи. Как в конторе, так и на улице их всегда видели вместе, но всегда на некотором расстоянии: когда Шолом на одной стороне тротуара, Цаля – на противоположной. Они будто следили друг за другом и боялись один другого потерять из виду… Кормились они тем, что подыскивали для Мойше Машбера новых клиентов, нуждающихся в кредите; иной раз они помогали ему получить заем. Они черпали средства из одного источника и были словно две гиены, которые, конкурируя, рвут один и тот же кусок падали…

Разница между ними та, что один из них, Шолом Шмарион, – человек тихий, низенького роста с маленькой головкой на плечах, склоненной набок; ходит он, всегда держась поближе к забору, чтобы не слишком бросаться в глаза или чтобы в любой момент возможной опасности юркнуть в первую же подворотню. Шолом Шмарион – человек с постной набожной физиономией, он обладает большим запасом знаний в том, что касается всякого рода религиозных учений; к тому же у него удивительная память – он помнит наизусть все сроки и даты, кто, когда и у кого одолжил, из какого процента кто вернул долг, кто нет; и не только здешних должников, клиентов и заимодателей, но также и приезжающих издалека. К тому же он знает наизусть денежные курсы ценных бумаг, акций и облигаций не только русских банков и акционерных обществ, но и всех заграничных.

Полной противоположностью Шмариону, как внешне, так и во многом другом, был Цаля – высокий, прямой и плоский, как доска, он всегда ходил посреди тротуара, а чаще – посреди мостовой. Голову держал высоко, словно весь город должен уступить ему дорогу, потому что состоит его должником. А город и в самом деле был ему должен: Цаля не только организовывал крупные сделки, он главным образом давал деньги под залог всем и вся – ремесленникам, мелким торговцам и даже людям без всякого положения. Круглый невежда и хам, он был груб в обращении с женой и детьми, а о должниках и говорить нечего.

В городе много рассказывали о его диких выходках. Он не останавливался ни перед чем: у бедняка описывал последнюю подушку, у вдовы забирал последний товар с прилавка, рассказывали даже, что он мог прийти к должнику, завалиться в постель его жены и заявить, что не уйдет, пока долг ему не будет выплачен до последнего гроша. Вот каков был Цаля!

Уже было сказано о том, что он был круглым невеждой. Образованным был его единственный сын, человек передовых взглядов, которого смущали повадки отца; в кругу молодых людей, сверстников он подтрунивал над отцом. Цаля ругал и проклинал своего отпрыска последними словами: «Черт бы побрал твоего батьку с прабатькой. Угораздило меня родить такого сынка, шибко просвещенного недотепу, который живет на позорные заработки отца, на бедняцкие проценты»…

И вот одного из этих двоих – Шолома Шмариона или Цалю – теперь поджидал Сроли со своим делом.

Первым вышел из конторы Цаля. Увидев его, Сроли сорвался с места и пошел ему навстречу.

Кто знает, что было бы, если бы первым Сроли встретился Шолом Шмарион, который вчера был свидетелем того, как с позором выгнали Сроли из дома Мойше Машбера, и всего, что там произошло после этого. Но для Цали, которому было чуждо понятие позора, это не могло послужить помехой к сделке. Тем более что первое слово, произнесенное Сроли при встрече с ним, было «деньги». А это магическое слово, как известно, могло извлечь Цалю даже из летаргического сна. Услышав от Сроли о деньгах, Цаля навострил уши; он был готов выслушать любое предложение.

– Я бы хотел отдать деньги под проценты, – сказал Сроли, – я ищу надежного человека. Мне хотелось их сдать в верные руки, например такому, как Мойше Машбер. За высокими процентами я не гонюсь, главное – был бы человек надежный.

Цаля в изумлении вытаращил глаза. Он полагал, что Сроли решил к нему обратиться по поводу мелкого займа для себя. В ответ на такую просьбу Цаля подумал бы хорошенько, не торопясь, расспросил бы кого следует и только после этого потребовал бы поручительства и залог. И вдруг – на тебе! Сроли сам предлагает деньги в рост, и, видимо, не маленькую сумму. И не гонится, как говорит, за процентами, лишь была бы гарантия. Он разглядывал Сроли, будучи не в силах скрыть свое изумление.

– Вы, Сроли, хотите дать взаймы деньги? – спросил Цаля, не то с насмешкой, не то с удивлением.

– Да, что же тут такого?

– А откуда у вас деньги?

– Это не ваше дело. Вам предлагают ответить: да или нет; если нет – я пойду в другое место, предложу кому-нибудь другому.

Цаля растерялся. Не так легко было решить, можно ли верить этому человеку, – а вдруг перед ним ненормальный, с которым и разговаривать нечего? Другой бы на месте Цали, скорее всего, решил бы, что перед ним сумасшедший, плюнул и ушел. Но деньги – слабость Цали.

Там, где деньги, все невероятное становилось для него вероятным, любые нелепости казались разумными и достойными внимания. Сомневаясь, Цаля все же продолжал разговор. Желая испытать Сроли, он спросил:

– Когда вы можете доставить деньги?

– Когда? Когда захотите, когда понадобится, хоть сейчас! – И Сроли хватился за боковой карман, как бы готовый немедленно достать оттуда и показать купюры.

– Нет, сейчас не нужно, не к спеху, дело терпит, – сказал Цали, придержав руку Сроли, – сейчас не надо. Я спрошу, узнаю и дам вам знать.

– Не тяните! – сказал Сроли и исчез. А Цаля остался стоять в полном недоумении.

Все, о чем только что было рассказано, несомненно, вызовет удивление и вопросы. Откуда у Сроли деньги? Что за новоявленный богач? Что за банкир такой? Из каких таких средств, из каких тайных кубышек?