Текст книги "Семья Машбер"

Автор книги: Дер Нистер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 43 страниц)

Ему приснился сон, будто Лузи – хозяин какого-то большого сада, закрытого, запертого, обнесенного со всех сторон забором, а Михл работает там сторожем. Забор, однако, был не обыкновенный, а высокий, как в тюрьме, – такой высокий, что человеку через него не перелезть, и нигде нет ни щели, ни лазейки, через которую можно было бы пробраться или хотя бы заглянуть и посмотреть, что там внутри… Но тут оказывается, что Лузи вовсе не хозяин этого запертого имущества, а сам в нем заперт… Это очень огорчает Сроли, но он не может проникнуть за забор и хоть чем-нибудь помочь Лузи… И вдруг он видит, что доски начинают ломаться, трещать, скрипеть, а столбы, врытые глубоко в землю, вылезают из ям и тащат за собою целые полотнища забора, к ним прикрепленные… А после того как забор завалился, в саду показался Михл с радостной улыбкой на лице, как если бы это он сам помог разворотить забор. А даже если Михл тут ни при чем, то он все равно очень доволен, что так случилось. Однако потом улыбка с лица Михла исчезла, ее сменило выражение грусти, усталости, как бывает у человека, который после тяжкой, утомительной работы чувствует себя надломленным… Сроли спешит к Михлу, чтобы выразить свое великое сочувствие и благодарность за его освободительную работу, которая, оказывается, проделана действительно им… Однако уже поздно… Лицо Михла искажает гримаса, хоть и не сопровождаемая стонами и криками, но идущая от едва сдерживаемой боли, которой человек не может вынести и от которой скоро кончится.

Так оно и есть: Михл кончился… И вот он уже лежит на земле… Сроли видит себя и Лузи стоящими над ним в почтительном молчании, как при воздаянии последней почести. Но проходит немного времени, и оба они, взявшись за руки, перешагивают через него, и вот они уже в поле, далеко, одни, на желанном пути, и все горизонты перед ними открыты…

– А! – воскликнул Сроли, раскрыл глаза и увидел то, что можно было увидеть в эту минуту в комнате у Михла: сам Михл – на полу, трехлинейная лампочка еле светит в изголовье, а огонька почти не видно, потому что со двора заглядывает в окно белесый рассвет…

Утром у Сроли было много дел: прежде всего, сбегать в погребальное братство, сообщить о покойнике и договориться насчет могилы и савана, который Сроли, кстати сказать, не выпрашивал, как для нищего, бесплатно, а за все платил и даже не особенно торговался, словно речь шла о зажиточном человеке, оставившем порядочное наследство.

Когда в погребальном братстве все было улажено, Сроли отправился в нееврейский квартал, где жил Иоселе-Чума, и, не расспрашивая тамошних жителей, нашел его дом, как будто заходил сюда нередко.

Откуда он знал этот дом?

Относительно Сроли таких вопросов не задают!.. Вероятно, он как-нибудь раньше узнал, где живет Иоселе, намереваясь к нему прийти – мало ли с какой целью: может быть, из простого любопытства, а может быть, и ради серьезного дела… Так или иначе, но, прежде чем Иоселе в это утро выбрался в город на службу, где он работал в качестве ответственного служащего, Сроли к нему вошел и, едва переступив порог, сообщил о Михле.

– Вы, конечно, знаете, о ком я говорю? – сказал Сроли.

– Вот как! Что вы говорите? Умер? Как это случилось?

– Как со всеми… А в таком-то часу будут похороны, на которые вас просят пожаловать.

Рассказав все, что следует, Сроли пошел к некоторым из приверженцев Лузи и попросил их от имени Лузи передать всем другим, до которых он не успеет добраться, чтобы они явились отдать последний долг покойнику.

Потом пришлось долго повозиться с самим покойником, когда нужно было бегать по соседям из двора во двор и одалживать самовары, которых в доме у Михла не было, для кипячения воды, а потом доставать свечи, чтобы поставить их в изголовье, и простыню, чтобы накрыть тело.

Все это Сроли раздобыл сам, потому что, кроме домашних Михла, никто из его родственников и друзей не показывался – ни из давнишних, отрекшихся от Михла, когда тот вышел из общины, ни из тех, кто ему симпатизировал, но еще не успел сблизиться с ним.

Так что Сроли оказался единственным, кто смог обо всем позаботиться… Однако благодаря его энергии ему удалось все устроить как следует: перед омовением у изголовья покойного горели свечи, а во время омовения самовары кипели; возле дома Михла, во дворе, собралось довольно много народа – к удивлению соседей, которые думали, что после несчастий, случившихся с Михлом, никто на похороны не придет. Но пришли, и даже многие, чего, конечно, никто не мог ожидать.

Среди провожатых выделялись две группы людей: с одной стороны, давние друзья Михла – портной Авремл, красильщик Менахем, грузчик Шолем и многие другие, державшиеся вместе, особняком, в нищенских поношенных шубейках, с согнутыми спинами, с исхудавшими, синими от холода лицами… А с другой стороны, пришли приверженцы Иоселе, которые выглядели гораздо благообразнее, упитаннее и были лучше одеты.

Соседи удивлялись, глядя на этих людей, которые, ожидая отправления похоронной процессии на кладбище, сначала держались обособленно, словно каждая группа имела свою долю во всем этом происшествии. Тем не менее вскоре обе группы объединились и приняли одинаковое участие и в процессии, и в ношении покойника, когда нужно было друг друга сменять, то и дело подставлять плечо, чтобы дать отдохнуть тому, кто устал.

Да, это была необыкновенная картина, когда по одну сторону носилок шли в паре приверженец Лузи и сторонник Иоселе – близко, плечом к плечу, – что в иных обстоятельствах трудно было себе представить…

Процессия двинулась к кладбищу. Сроли, идя за носилками, вел за руку мальчика лет пяти-шести, совсем как родного. Это был единственный оставшийся в живых сын Михла Букиера. Помимо того что он выглядел нищим оборванцем, мальчик еще и прихрамывал: то ли занозил палец, то ли гвоздь в башмаке мешал.

Сроли по-отечески ласково держал мальчика за ручку и смотрел на него сочувственно, когда замечал, что ребенок боится чужих людей, несущих его отца, и хочет отстать, остаться позади.

Так дошли до кладбища. Когда покойника положили в мертвецкой, с ним поступили так же, как поступают со всеми: семь раз обошли его кругом… Однако когда собирались проделать все остальное – вынести Михла из мертвецкой, принести к могиле, которая была заказана и уже должна была быть готова, – вот тогда Сроли, а за ним и все прочие, знавшие толк в городских делах, заметили еще одну удивительную вещь, которую на таких похоронах трудно было себе представить.

А именно?

Вдруг показался Гиршл Ливер, кладбищенский надзиратель. Это случалось очень редко, только на богатых и торжественных похоронах. Вместе с Гиршлом шел кабатчик Иоина – человек, который бывает нужен там, где требуется сделать дело, которое другим противно и браться за которое порядочному человеку не пристало.

– Что им тут надо? – спросил Сроли, как только увидел их, понимая, что это неспроста: если эти двое потрудились прийти сюда, значит, у них имеется какой-то тайный умысел.

И действительно, вскоре этот умысел стал всем ясен… Когда носилки с покойником подняли и вышли из мертвецкой, чтобы отнести тело туда, куда полагается, по проторенной тропинке, ведущей к месту, где роют обычно могилы, вдруг раздался приказ надзирателя Гиршла:

– Нет, не туда… Сюда, к забору! – указал он в сторону от тропинки, где на слежавшемся снегу видны были свежие следы, видно только сегодня оставленные. Это означало, что нести Михла следует туда, где никого не хоронят, кроме незаконнорожденных детей, а также людей неизвестных, безымянных, женщин непристойного поведения и воров.

– Что такое? – спросил Сроли, увидав, куда показывает надзиратель, выпустив ручку мальчика и подойдя к Гиршлу. – Почему – туда?

– Так велит община! – выступил вперед Иоина, заложив, как обычно, руки за спину, и подошел к тем, кто нес покойника, намереваясь загородить им дорогу и оставить свободным только то направление, которое указал Гиршл.

– Не сметь! – крикнул Сроли и встал перед носильщиками. – Их вы туда понесете! – указал он на Иоину и Гиршла, которые стояли рядом.

– Велено! – холодно приказал Иоина носильщикам, которые, будучи людьми подчиненными, должны были выполнять только приказы Гиршла или Иоины, который тоже имел голос в погребальном братстве и который, как было известно, если сказал что-то, то никогда от своего не отступал.

– Не велено! – снова крикнул Сроли и не позволил слушаться приказа Иоины.

Тогда из числа провожавших, вначале не понимавших, чего хотят Иоина и Гиршл, но потом сообразивших, что те намерены опозорить покойника, выступил Иоселе-Чума.

Он был одет гораздо приличнее других, потому что являлся высокопоставленным служащим очень солидного нездешнего предприятия, и одна уже представительная внешность придавала ему духу для того, чтобы выступить против Иоины и Гиршла, да и сам он, как оказалось, был не промах… Он подошел к Иоине и смерил его презрительным взглядом, точно все существо кабатчика не имело для него никакого значения, а его самоуверенность доносчика никого не пугала…

Иоина сразу же был вынужден отступить, и особенно – когда Иоселе подошел к нему еще ближе и сказал:

– А-а, это вы, кажется, кабатчик Иоина, если не ошибаюсь? Да? Так вот, слушайте меня: советую вам не затевать никаких историй ни со мной, ни со всеми теми, кто пришел на похороны. Ступайте подобру-поздорову и дайте нам похоронить покойника так, как полагается ему по заслугам. Не то, предупреждаю вас, это кончится для вас плохо. Мы знаем, кто вы такой. – Иоселе наклонился к Иоине и все дальнейшее проговорил вполголоса, ему на ухо. – Вином без акцизного сбора торгуете? Краденое прячете? А по-русски, – добавил Иоселе, – говорить не умеете? А начальства боитесь? Так вот завтра, если вам угодно, тот, кому нужно, узнает о святых делах, которыми вы занимаетесь на этом свете и которые через сто двадцать лет, несомненно, помогут вам попасть прямо в рай… Вы меня слышите, реб Иоина?..

Последние слова Иоселе так всполошили кабатчика Иоину, что тот лишился дара речи и у него отнялся язык – не только доносительский, работавший без устали всегда, когда перед Иоиной оказывался противник, против которого необходимо было выступить во всеоружии, но и обыкновенный человеческий язык… Иоина онемел и тут же начал пятиться, точно побитый пес с поджатым хвостом. При этом он выглядел таким униженным, таким убитым, что даже руки, которые он всегда закладывал за спину, сейчас опустились, словно чужие.

Он ушел… Командовать носильщиками взялись Иоселе и Сроли. Они приказали положить Михла на землю, так как обычай запрещал идти с покойником обратно в мертвецкую. И тут же они по-хозяйски потребовали от надзирателя, чтобы он приказал рыть новую могилу там, где было условлено, на таком месте, которое не означало бы неуважения к покойнику.

Гиршл без разговоров, не сопротивляясь, послушно выполнил требование, увидев, что кабатчик Иоина сразу же выдохся после того, как Иоселе посекретничал с ним, что он окаменел и даже руки забыл заложить за спину и бессильно опустил их. Гиршл понял, что если его компаньон так принижен, то, значит, предприятие их лопнуло, и если Иоина даже словом обмолвиться не рискнул, то это опять-таки значит, что у Иоселе есть чем припугнуть кабатчика.

Поэтому он покорился и сделал все, что от него требовали.

Прошло довольно много времени, прежде чем вырыли другую могилу, потому что работа эта вообще требует много времени, тем более зимой, когда земля затвердела и смерзлась. Пришлось ждать долго. Иоина же после своего неудачного выступления потихоньку убрался, зашел в избушку надзирателя, а оттуда выскользнул в город и исчез.

Остальные, дабы не стоять на холоде, зашли в мертвецкую и разделились на группы, чтобы «лузинцы» не смешивались с «иоселевцами»… Однако немного погодя, когда Иоселе увидел в углу Лузи, стоявшего в окружении своих приверженцев, его потянуло к нему… Лузи был в зимнем пальто раввинского покроя – без пуговиц, с заложенными одна поверх другой полами, которые приходилось придерживать рукой, в черной меховой шапке, придававшей его бледному лицу выражение особого благородства. Он стоял среди тех, кто жадно ловил каждое его слово. Иоселе двинулся к нему.

Когда он приблизился, люди, окружавшие Лузи, расступились, а большинство из них вообще отошло в сторону, понимая, что Иоселе интересует один только Лузи, который, очевидно, произвел на него сильное впечатление, – это было понятно приверженцам Лузи, и они этим внутренне гордились… Кто-то отошел из уважения к чужому Иоселе, лучше их одетому, принадлежавшему не к их среде, кто-то – из боязни стоять возле вольнодумца, пользовавшегося дурной славой, а люди очень набожные – во избежание соблазна, исходящего от человека, которого следует избегать…

Лузи остался почти один, и Иоселе тут же завел с ним разговор – во-первых, о Михле, ради которого все собрались здесь: не знает ли Лузи причины такого неожиданного конца этого человека? Ведь совсем недавно он, кажется, не внушал особого беспокойства… А затем, разговорившись, Иоселе позволил себе задать и второй вопрос: Иоселе просит извинения, но очень хотел бы знать, как это возможно, что приверженцы Лузи, с которыми Михл так резко порвал, все же не отшатнулись от него, как это водится у других, у так называемых ревнителей благочестия?.. При этом Иоселе исподтишка испытующе смотрел на Лузи, желая понять, не он ли, Лузи, подтолкнул Михла к свершению столь необычного поступка, который людьми набожными был бы, без сомнения, осужден.

В ответ на первый вопрос Лузи сказал, что виновником неожиданного конца Михла является город, оттолкнувший его, отнявший у него заработок, подорвавший его и физически, и духовно. Что же касается второго вопроса, то Лузи оставил его почти без ответа, отмахнулся от него, предоставив Иоселе думать то, что ему угодно… Насколько это позволяло место, где происходил разговор, Лузи даже усмехнулся, из чего Иоселе сделал вывод, что закравшееся к нему в душу подозрение относительно Лузи не лишено оснований…

Иоселе это почувствовал и по тому, как Лузи упоминал имя Михла: без всякого небрежения, напротив, словно вспоминая о человеке, с которым он на протяжении долгого времени стоял на одной ступени и продолжает стоять на той же ступени и сейчас, хотя с этим человеком случилось достойное сожаления недоразумение, о котором кое-кому хочется позлословить, но ни в коем случае не ему, Лузи, расценивающему это именно как недоразумение.

Лузи с его манерой скромно держаться очень понравился Иоселе, так что, слушая его, Иоселе не отрывал от него взгляда, внимательно изучал его внешность, рассматривал одежду, стараясь не прерывать Лузи и не пропускать ни одного произнесенного им слова.

Разговор продолжался довольно долго, и в него не вмешивался никто из тех, кто прятался здесь от холода. Но уже ближе к сумеркам могильщики справились со своей работой и покойника отнесли к могиле.

Сроли снова взял за руку сынишку Михла. Мальчик замерз, сжатый со всех сторон чужими людьми, недоумевая, отчего папа со вчерашнего дня какой-то странный, все время лежит чем-то накрытый, с ним делают что-то очень грустное, а он не сопротивляется; а когда подошли к могиле и мальчик увидал разрытую яму и холмики мерзлой земли по обеим сторонам ее, он расплакался и повернулся к Сроли, как к родному. Сроли взял его на руки.

Люди притихли. Могильщики еще возились на дне могилы, потом вылезли, взялись за оба конца простыни, в которую был завернут Михл, и опустили его в могилу… Вдруг послышался плач и всхлипывание взрослого. Плакал Аврам Люблинский, который вместе с Лузи пришел на похороны. Подобные вещи случаются, конечно, и со взрослым, здоровым мужчиной, когда он испытывает сильное потрясение при виде человеческой смерти, а тут это могло произойти и оттого, что Аврам еще со вчерашнего дня был взволнован беседой с Лузи, потому что понял, что на Лузи надвигается катастрофа, суть которой он не успел осознать из-за кончины Михла.

Сынишка Михла снова расплакался. Когда нужно было произнести поминальную молитву и кто-то из приверженцев Лузи начал подсказывать ему слова, Сроли раскричался: «Что ты от него хочешь? Не видишь, что ли? Ребенок не может… Читай сам…»

Тут же начали засыпать могилу. Лузи бросил первую лопату земли, потом за дело принялись все, кто с ним пришел; не отставал и Иоселе.

Спустились густые сумерки, люди вернулись в мертвецкую, а оттуда отправились в город. Сроли и на обратном пути вел за ручку мальчика, а когда видел, что тому трудно идти, брал его на руки. Лузи и Аврам пошли домой, остальные разбрелись кто куда. Вот и все. Так Михл Букиер был вычеркнут из списка живых.

В ночь после погребения Михла Букиера в доме Иоселе-Чумы, стоявшем в глубине двора, горел свет, проникавший сквозь щели в ставнях. Иоселе работал допоздна, писал корреспонденцию в газету, сотрудником которой он состоял, – в популярную тогда еврейскую газету «Голос», издававшуюся за границей, кажется в Кенигсберге.

Иоселе писал в стиле просветителей-вольнодумцев того времени, используя поэтические цитаты из книг пророков, откуда он брал готовое оружие, как из арсенала: патетические филиппики и обличительные речи против несправедливостей, учиненных дурными представителями общества, с которыми они, просветители, вели неустанную борьбу, подобно пророку Исаие и другим пророкам, выступавшим против царей и лжепророков, причинивших народу немало зла и вреда.

«О, горе упрямым гасителям светочей и мракобесам, заблудшим и вводящим других в заблуждение!.. Горе! Паства Божья по горам разбрелась, и никто ее не собирает… Пастыри позабыли о долге своем, а голодные волки пустыни подстерегают народ и жаждут его крови…»

Вот в таком тоне надрывался Иоселе, ссылаясь на суровые моральные предписания и вспоминая то, чему стал свидетелем на похоронах Михла Букиера… Он видел, из какого нищенского дома покойника вынесли, видел вдову и осиротевших детей и, с другой стороны, видел то, как наемные рабы общины – надзиратель Гиршл и кабатчик Иоина, – послушные кивку свыше, готовы были похоронить Михла под забором, ибо тот имел смелость выйти за черту круга, якобы установленного издревле самим Богом для того, чтобы народ не перешагивал пределов дозволенного и не мог достичь того, что для него хорошо и желательно.

– Боже, Боже, – вздыхал Иоселе, вспоминая о том, как мальчик Михла, занозивший ножку, прихрамывал на ходу, как потом Сроли вел его за руку, как он расплакался у могилы и без слов распрощался с отцом, покинувшим его на произвол судьбы вместе с остальными детьми… За что? За что?..

Горе тем, кто держит народ в нищете и в неведении, кто не допускает облегчения участи тех, кто нуждается в помощи, и ставит препятствия на пути людей, стремящихся эту помощь оказать, потому что в них жив дух Божий, милосердие коего проникло в их сердца. И они приходят в отчаяние, видя, что труды их напрасны, что их доброй волей пренебрегли, ибо голос их, призванный будить, ни до кого не доходит, точно глас вопиющего в пустыне.

Сидя у себя в домишке, задвинутом в глубь двора нееврейского квартала, при свете лампы, поздней ночью, Иоселе осознал, что и он сам, и другие, ему подобные, отторгнуты своим поколением, разбросаны по стране, одиноки, унижены и жаждут обрести общий язык с теми, чье благодеяние они таскали на своих плечах, как тяжелые камни. Но в силу известных причин их не приняли в роли избавителей, они были встречены, точно чужие, зложелатели, враги.

Как происходит всегда в подобных случаях, Иоселе, сев за стол, почувствовал себя лишним, никому не нужным… Но чем больше он разгорячался, тем яснее осознавал, что похож на воодушевленного бойца на поле брани, который выступает один с небольшой кучкой соратников против многих; но его товарищи преисполнены отваги, свойственной всем зачинателям, всем избранникам народа и представителям молодого поколения, вступающим в борьбу против старого и отжившего, которое неминуемо должно уйти и освободить место тому, что несет с собой грядущий день, что предопределено и предначертано…

Иоселе, к утешению своему, вспомнил о тех немногочисленных решительных и преданных ему людях, которые полностью перешли на его сторону, а также о тех, кто еще держится вдали, однако время от времени пытается заглянуть к нему в дом, иной раз робко перекидывая ногу через его забор; но можно быть уверенным, что эти люди в конце концов переберутся сюда обеими ногами и принесут ему, Иоселе, все лучшее, чем располагают.

Таков был, к примеру, покойный Михл. Конечно, ему было тяжело порывать со своими, ведь сделал он это с большим опозданием, на старости лет, когда нелегко вытягивать себя с корнями из почвы, в которую врос; однако история с Михлом может послужить лучшим доказательством в пользу того, что и там, у других, не все ладно, если даже такие, как Михл, из последних сил выбираются, чтобы здесь, у Иоселе, обрести истинный путь…

Ощутив прилив сил, Иоселе закончил свою корреспонденцию бодрым предвидением, которому доверяли все его единомышленники: как бы долго ни длилась ночь, власть ее кончилась, в просветах между тучами уже виднеются дальние отблески грядущего дня, который наступает и ищет места, чтобы воссиять.

– Ура! – закончил Иоселе статью, счастливый от осознания своего высокого и воодушевляющего призвания, которое, несмотря на любые препятствия, приобретает все большее и большее значение. Словно тусклый фонарик в руках одинокого путника, который сумел уберечь крупицу драгоценного света, заслонив его своим телом от ветра, и защитить огонек, призвание Иоселе разрослось в яркий светоч, стало путеводной звездой для тех, кому посчастливилось увидеть ее ослепительное сияние.

Иоселе потирал руки от радости, особенно когда вспомнил о Лузи, с которым он беседовал, ожидая похорон Михла. Он представил себе его черную меховую шапку, раввинскую шубу с закинутыми одна на другую полами… Лузи стоял перед ним, отчужденный, но в то же время, кажется, с ним можно было договориться, а кое в чем и сойтись… Перед сном Иоселе долго еще ходил по комнате, и, даже когда он лег, образ Лузи не покидал его, заставляя улыбаться от удовольствия.

Да, говорим мы, продолжая наше повествование, Иоселе хорошо запомнил Лузи. Он беспрерывно думал о нем день, два, три, покуда не начал расспрашивать, где он живет, а когда узнал, переступил порог его дома, никем не сопровождаемый.

Удивительно!.. Какие, казалось бы, дела мог иметь такой человек, как Иоселе, к Лузи, особенно если принять во внимание время и обстановку, в которой жил и развивал свою деятельность Иоселе, – как известно, тогда исключались какие бы то ни было отношения между противоположными сторонами, придерживавшимися столь различных мнений в вопросах веры.

Удивительно, конечно, но все же объяснимо…

Иоселе не ограничивал свою миссию проповедью просвещения среди детей из обеспеченных семейств и учащейся молодежи, которая порой протягивала к нему руку с просьбой помочь выбраться из узкого круга галахических установлений, – он порывался и к массам.

Однако после длительного и печального опыта он убедился, что любви к «дочери небес» Гаскале, как в то время именовали просвещение, могут предаваться лишь считанные единицы, которые имеют возможность искать ее за облаками, а к подавляющему большинству, к массе трудовых людей следует приходить с чем-то более существенным, с насыщающей пищей, предшествующей танцам. Лишь насытившись, люди смогут воспринимать красоты, к которым сейчас равнодушны, так как ни времени, ни выдержки, ни понимания им не хватает.

Иоселе убедился, что он вместе с небольшой группой приверженцев – всего лишь крошечный островок в безбрежном море нужды и невежества и что низко и недостойно кичиться своим превосходством, довольствуясь тем, что удалось захватить для себя одного, для собственного своего благополучия…

Поэтому Иоселе искал широкую дверь, через которую он мог бы выйти к массам со всем тем, чем он вооружен, полагая, что, если ему удастся добиться, чтобы масса согласилась принять на первых порах то, что доходчиво и доступно ее пониманию, в дальнейшем у нее раскроется душа и она услышит то, к чему пока еще глуха.

Поэтому Иоселе старался приходить к людям не с пустыми руками, не с бесплодными добрыми пожеланиями, трудными для восприятия, а с практическими, тщательно продуманными планами и с советами, помогающими удовлетворить повседневные нужды.

Вот, к примеру, один из таких планов: основать ссудно-сберегательные кассы взаимопомощи под названием «Поддержка падающих». Это значит, объяснял Иоселе, что каждый должен внести некую сумму, которую ему удалось сберечь в добрые времена, и из собранных денег всем нуждающимся будут выдаваться краткосрочные или долгосрочные ссуды, а впоследствии взявшему ссуду следует вернуть ее с процентами или без них.

Другой план состоял в том, чтобы организовать производственные артели, которые забирали бы у ремесленников определенной профессии готовые изделия, изготовляемые обычно по заказам оптовых торговцев и предпринимателей, отрывающих у ремесленников значительную часть заработка за посредничество между производственниками и потребителями. «А не лучше ли, – толковал Иоселе ремесленникам, – чтобы вы сами стали предпринимателями и устроили так, чтобы весь заработок попадал к вам, а не к лавочникам, которые, как говорят, „не сеют, не жнут – на готовеньком живут“, за счет чужого труда…»

Одним словом, Иоселе не раз пытался собирать ремесленников разных специальностей, разъяснять им положение дел и доказывать свою правоту посредством веских доводов и примеров; он говорил, что они отстали от жизни и не понимают, насколько выгодны его предложения, ведь он заботится только об их благополучии.

Народ поначалу слушал очень внимательно и утвердительно кивал головой: «Конечно… Правильно… Прекрасная мысль… Такую бы нам жизнь…» Однако потом, когда Иоселе готов был перейти от слов к делу и приняться за осуществление своих планов, публика начала отлынивать, охладевать и избегать каких бы то ни было действий. Почему? А потому, что каждому стало казаться, будто его хотят обмануть, обойти. Ремесленники подозревали друг друга, а все вместе – Иоселе, и настало «смешение языков», никто никого не слушал, каждый думал, что другой хочет заполучить побольше, все перессорились и разошлись с тем же, с чем пришли, – ни с чем…

– Вы разве не видите, – выискивался тогда некто, прикидывающийся добрым другом Иоселе, который ценит его труды, и, отозвав Иоселе в сторонку, говорил доверительно, как добрый советчик: – Вы разве не видите, что с нашим братом ничего не сделаешь? Ведь это же головы садовые, хоть топор бери и колья теши…

Да, Иоселе уже не раз проваливался со своими проектами. Он думал, что дело тут в нем самом, что он не способен словами объяснить то, что нужно, и решил обратиться к людям со специальной брошюрой, написанной на простом и понятном языке. Над этой брошюрой он теперь и работал.

Написав ее, он пошел к местному типографу Шефтлу Кацу, который у себя в типографии носил шелковую ермолку – из уважения к самому себе, а также к богоугодной деятельности своего предприятия, обслуживавшего самую благородную публику такими необходимыми и важными творениями, как Мишна, Агада, Пятикнижие с комментариями и толкованиями, отпечатанными на лучшей бумаге черными, пахнущими краской буквами, с торжественными титульными листами, с изображениями пророка Моисея и брата его Аарона: первого – с торчащими изо лба лучами, напоминающими рога, второго – облаченного в белое одеяние ксендза, с кадилом для воскурения ладана.

Шефтл носил на кончике носа очки, с которыми приходил всматриваться в работу наборщика или корректора, делать на правах хозяина замечания, подгонять, советовать и предупреждать: смотри, мол, чтобы набор не шел вкривь, тут особенно тщательно читай корректуру… В этих очках он встречал клиентов и заказчиков, смотрел на них искоса, как петух, иной раз ласково, иной раз сердито, в зависимости от того, с чем явился посетитель и чего он заслуживал…

И вот когда Иоселе пришел и стал предлагать напечатать свою книжицу, Шефтл Кац, который, видимо, знал о нем и о его деятельности в городе, еще до того, как взял в руки рукопись, искоса посмотрел на автора и смерил его строгим взглядом, который означал, что с такими клиентами вообще не стоит дело иметь… Потом он из приличия все же взял брошюру, повертел небрежно, как бы не желая пачкаться, и тут же вернул ее Иоселе, сказав:

– Нет, это не для меня.

– Почему, реб Шефтл? Ведь это же ваше занятие, ведь у вас типография?

– Да, но не для таких сочинений.

– Для каких «таких»?

– Для всякой мелочи, для разных книжонок, чепухи… Я даже не знаю, что там написано.

– Но ведь вы можете прочесть и убедиться, что там, упаси Бог, ничего недозволенного нет.

– Нет, не хочу я таких заработков и не желаю с этим дело иметь… Словом, это не для меня… – Иоселе получил отказ, а в придачу – высокомерный, отталкивающий взгляд.

Иоселе и тут постигла неудача… Он рассчитывал потом расклеить воззвания в синагогах и других общественных местах. Но Иоселе знал, что Шефтл Кац отказался печатать его брошюру из боязни повредить своему предприятию и лишиться доверия не только тех, к чьей помощи ему приходилось прибегать, но и потребителей его печатной продукции; Иоселе знал, что рука авторитетных лиц в городе достаточно длинна, чтобы дотянуться до синагогальных старост с приказом немедленно сорвать воззвания, написанные Иоселе.

Иоселе, наконец, обратился к более умеренным и не столь завистливым представителям набожной части населения, полагая, что, вероятно, те согласятся хотя бы выслушать его, и тогда он докажет, что не пытается в данном случае затрагивать вопросы веры, имея в виду только интересы остро нуждающихся бедняков, ложащиеся тяжким бременем на общину, которая не имеет возможности помочь им при всем своем желании.

Но и из этого ничего не вышло. Иоселе даже на порог не хотели пускать, точно человека, от которого следует держаться подальше… А те люди, которые приняли его и поначалу воздали ему должное, говоря: «Да, это не лишено смысла… Об этом можно побеседовать…» – эти тоже отреклись от него, посоветовавшись с более косными соседями, которые их напугали и отговорили поддерживать нелепые затеи Иоселе…

И вот когда Иоселе увидел Лузи, ему показалось, что он нашел человека, который сочувственно отнесется к его начинаниям, с которыми он, Иоселе, носится так долго. И Иоселе устремился к Лузи, словно к последнему якорю спасения, в надежде ухватиться за него прежде, чем потерпит кораблекрушение вместе со своими благими намерениями.