Текст книги "Семья Машбер"

Автор книги: Дер Нистер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)

Гости уже успели отведать яств и напитков, которые Сроли принес днем с базара в кошелке и в карманах и которые он подкупил вечером в городе, подумав, что еды на всех не хватит.

После первых глотков у проголодавшихся гостей порозовели щеки, которые сначала были землистого цвета. Все почувствовали себя свободнее и бодрее, захотели петь, после чего, конечно, пустились бы танцевать до седьмого пота.

Но в тот момент, когда взоры гостей уже были обращены к главе стола, всегда начинавшему мелодию, которую за ним подхватывали другие, вдруг раздались странные звуки – звуки музыкального инструмента, доносящиеся из угла комнаты.

«Что такое? Что это?» читалось во взорах, обращенных в ту сторону, где стояли за неимением места незваные гости с «Проклятья».

И тут все увидали Сроли со свирелью у рта, которой он некогда увеселял новобрачных, как мы уже рассказывали… Взоры гостей обратились с немым вопросом к Лузи: хорошо ли, мол, что Сроли, вопреки обычаям, играет на нееврейском инструменте, на дудке? Прилично ли это, дозволено ли слушать?

– Это ничего, – добродушно ответил Лузи, да еще с улыбкой, означавшей, что и ему звуки показались странными, что ему тоже интересно, как и что сыграет Сроли на своем инструменте.

Гости были крайне удивлены – и те, кто сидел за столом, и те, кто стоял поодаль, все эти Среды и Коробки: услыхав звуки свирели, они подошли к порогу большой комнаты и, вытянув шею, стали прислушиваться к мелодии, которую наигрывал Сроли.

Сроли превзошел самого себя: чистота тона и музыкальность звуков заставили присутствующих забыть обо всем, что преследовало их на протяжении долгих лет… Гости словно перенеслись к дворцу, построенному где-то в воздухе, окруженному прекрасными садами и защищенному крепкими воротами, которые держали закрытыми для тех, кто недостоин сюда войти.

А Сроли со своей свирелью привел к дворцу людей и, играя, стал требовать, чтобы ворота отворились и чтобы хозяева оказали почести тем, кого он, Сроли, считает достойными и заслуживающими доверия.

«Они заслужили уважение, – как бы говорил он, играя, – хотя они бедны и обделены, ограблены и лишены своей доли, но кто знает, кому принадлежит завтрашний день и кто послезавтра получит власть над миром?»

И вот ворота отворяются, Сроли со своими друзьями входит, и видно, что они на первых порах чувствуют себя неловко и стесненно оттого, что попали сюда, кажется, незаслуженно, и, пожалуй, были бы рады, если бы их увели обратно…

Но Сроли не дает им чувствовать себя неловко, он ободряет и воодушевляет их, идет впереди и играет «встречу», как для самых желанных и долгожданных гостей.

Гости входят в роскошные залы, где щедро накрыты праздничные столы, за которыми уже сидят люди, ничем не отличающиеся от них самих, такие же убогие, так же бедно одетые, но чувствующие себя уже более свободно; и вот они радушно встречают новоприбывших, освобождают им места за столом и показывают, что все здесь могут ощущать себя легко и непринужденно.

Вскоре являются и владельцы дворца, одетые в пышные наряды. Они ведут себя так, будто никогда дела не имели и не встречались с гостями вроде тех, кого привел Сроли. Но они не пренебрегают ими, с удовольствием усаживаются рядом, они готовы есть и пить с ними из одной посуды. А когда гости, которых привел Сроли, закусив и выпив, принимаются танцевать, владельцы дворца тоже пускаются в пляс, да с таким жаром, что пятки у них горят и от всеобщей радости поднимается потолок, все кричат: «Пусть радуется целый мир! Пусть каждый, кто хочет, заходит и участвует в нашем торжестве! Пусть приходят все, все, не исключая самых последних и ничтожных, которых примут наравне с самыми первыми, с мудрецами. Все! Все! И не только люди, но и звери лесные, и скот с лугов – всем будут рады…»

Но тут потолок и вправду поднимается… Видно, что на дворе ночь, холод, темно и звездно… И вдруг из холода появляются старики, по-разному одетые, со свечами в руках, словно ведущие кого-то под венец, а за ними – толпа странников, ходоков с ореховыми палками в руках и с торбами – таких, которые никогда не имеют крова… А позади бредут коровы с пастбищ, нет, не с пастбищ, а из убогих хлевов, плохо защищенных от стужи. Коровьи шкуры заиндевели, и выглядят животные так, будто ищут теплого места, где они могли бы отелиться и освободить свои беременные утробы.

Вскоре так и происходит: слышно тихое мычание коров, блеяние коз и овец, они телятся и ягнятся на глазах у гостей, собравшихся во дворце, при свечах, которые старики держат молча и торжественно… А потом, когда детеныши появляются на свет, старики и странники восклицают: «Поздравляем! Поздравляем весь мир!..» И в холодном темном небе появляется зелено-золотистая звезда, которая сияет над головами людей, присутствовавших при родах.

– Ме-е-е…

– Поздравляем! Поздравляем!..

И тут Сроли оборвал мелодию – как всегда, посредине, но присутствующим казалось, что он продолжает играть, что свирель еще у него во рту, между тем как звуки затихли, а инструмент лежал уже у него в кармане.

Простая пастушеская мелодия поразила всех настолько, что сидевшие за столом раскрыли рты от удивления, а те, кто стоял, забыли о том, что они стоят; полоумные «среды», калеки, обитатели «Проклятья», напрягавшие шею и голову, чтобы слышать и видеть музыканта, который играл в большой комнате, под впечатлением от игры Сроли тихо посмеивались и даже взвизгивали от восторга…

И после того как Сроли кончил играть, все чувствовали себя во власти звуков, точно очарованные. По-прежнему стояли перед глазами картины, созданные игрой Сроли: там была и печаль обездоленных, которых он привел, и радость владельцев дворца, были и старики со свечами в руках, и телящиеся коровы – все, что напоминало людям их собственную жизнь и что Сроли сумел так прекрасно выразить…

Гости глядели в сторону Сроли, словно желая слушать еще и еще… Но вдруг послышалось: «Тихо! Тихо!» – «В чем дело?» Лузи пожелал говорить, проповедовать, а это случалось крайне редко, поскольку Лузи был скуп на слово и всегда поручал кому-нибудь другому выступать вместо себя. А тут он вызвался сам, без упрашиваний – значит, и его чем-то задела свирель Сроли…

Да, и у Лузи сегодня был большой день: рассказ Сроли, потом моление у стены и вымаливание у Того, что за стеной, прощения для Сроли и для Михла, который тут же пришел и пробыл в доме довольно долго. Затем торжество, ради которого Сроли так старался, как ради своего личного, а после, очень довольный приготовлениями, неожиданно сыграл мелодию на свирели – все это, видимо, вывело Лузи из обычного его состояния, и когда он увидел перед собою народ, насторожившийся и взбудораженный музыкой, то ощутил в себе желание не дать людям остынуть и, в свою очередь, бросить горсть семян в почву, подготовленную в сердцах слушателей музыкой.

– Возлюбленный Израиль, – начал тихо Лузи. Он говорил короткими, отрывистыми фразами. – Благо народу Израиля, коему ни муки диаспоры, ни отстранение от стола родительского не мешают чувствовать себя чадами Божьими, избранными ради грядущего царства…

И пусть народы мира не торжествуют, – продолжал Лузи, – не радуются счастливой доле, им доставшейся, пусть не смотрят свысока на народ израильский, бедствующий во мраке… Правда, что он отдан на милость множества мечей, висящих над головой его, вынуждающих его вымаливать хлеб свой насущный у жестокосердых убийц. Пусть народы не торжествуют и не смеются над народом израильским, который выглядит чуждым, обездоленным и замученным пасынком среди других. Проклятие, висящее над Израилем, временно, как бы долго оно ни длилось, и не вечно суждено ему оставаться убогим нищим на проклятых дорогах…

Грядет свет, близится избавление Израиля, как это предсказано пророками… Но и сейчас уже – как происходит всегда, когда на народ обрушиваются тяготы и мучения, – являются праведники, принимающие на себя самые тяжкие удары и сопровождающие народ в его тернистом пути, наблюдающие за ним любящим оком милосердного, который желает принять на себя все стрелы, нацеленные в других людей… Тогда и те, кто близок к праведникам, кто осчастливлен их даром, хотят почувствовать высокое горе народа израильского, ибо он есть болящее, ответственное и страждущее сердце мира.

Возлюблен народ израильский Господом за мучения, которыми он показывает миру пример стойкости и несломленной добродетели даже в момент, когда нож поднесен ему к горлу… Возлюблен народ израильский, в омраченных взорах коего все же остается частичка света, чтобы разглядеть грядущее избавление – не только себе, но и всем, за кого этот народ страдает и кому он напоминает знаменитое обещание о том, что придет час, когда высохнут слезы на лицах людей.

Придет время, – продолжал Лузи, подогреваемый собственной речью и исполненный надежды, – когда под свадебным балдахином двинется процессия к священной горе… Вслед за мудрецами мира и праведниками, увенчанными диадемами, со свечами в руках, вслед за Мессией пойдет весь мир – мужчины, женщины, дети, и не только род людской, но и звери, и птицы воспрянут, обретут сознание в день радости, когда счастье станет уделом всех… Каждый мудрец со своими учениками и почитателями, каждый пророк со своими сынами, каждый праведник со своими последователями, питавшимися от его чистых и благословенных деяний, – все, кто хранил священный огонь, дабы не погас он в пору ветреную и бурную…

Берегите и вы, братья и члены общины нашей, тот светоч, что передан вам по наследству, храните его до того дня, когда явится Мессия и все преклонят колени пред Избавителем, прося благословения, – и люди, и прочие земные твари, в коих гнездится дух живой…

Берегите огонь, братья, члены общины нашей! – подогревая себя, повторил Лузи, а собравшиеся, зачарованно смотревшие ему в рот, хотели слушать еще и еще слова утешения, слова о возвышенной миссии, уготованной каждому, кто стоит возле праведника.

– Ах! А! – восторгались слушатели, которым указали путь к избавлению от страданий народных и страданий каждого в отдельности.

– Ах! А! А! – восклицали люди от радостной веры в то, что им суждено донести спрятанным под полой тот самый свет, который должен храниться, тлея, до времени Мессии, как обещал рабби Нахман…

– А! А!..

Но не успели гости надивиться проповеди Лузи, как вдруг раздался звон разбитого стекла и в окно комнаты, где происходила трапеза, влетел камень. Осколки разлетелись по сторонам, а камень пронесся над собравшимися и чуть было не попал кому-нибудь в голову, не исключая (а может быть, именно его имея в виду) и самого Лузи…

Гости всполошились… Калеки и уроды, столпившиеся в кухне, стали отодвигаться от порога большой комнаты, куда они только что пытались просунуть голову, и постепенно исчезали за дверью. Те, кому не хватило места за столом и кто слушал стоя, тоже поспешили прочь, ошеломленные; попятились назад и те, кто сидел за столом. И только Сроли сразу понял, что происходит и что следует предпринять.

Он кивнул Шмулику, расположившемуся за столом, чтобы тот вышел с ним на улицу посмотреть – авось удастся поймать с поличным того, кто бросил камень, и воздать ему по заслугам.

Сроли понимал, что камень – продолжение того, что проделали с ним в доме у Брохи, когда он попал туда в нетрезвом виде. Это и предвестие событий, которые могут произойти в дальнейшем, известным образом и известной рукой организованные…

Он протиснулся сквозь толпу и вместе со Шмуликом выбрался на улицу. Но когда они оба огляделись по сторонам, стараясь обнаружить пусть даже малейший след того, кто швырнул камень, они ничего не нашли, хотя и разошлись в разные стороны, подобно собакам-ищейкам. Пришлось возвратиться с пустыми руками, с неудовлетворенным желанием отомстить злодею. Но когда они вернулись к дверям дома Лузи, то наткнулись на высокого человека, чье лицо в темноте было не разглядеть. Завидев их, человек пошел им навстречу и спросил:

– Здесь живет Лузи Машбер?

– Здесь. А что такое? Что вам нужно?

– Дело есть, – ответил тот, – я прислан от реб Дуди с поручением.

Войдя вместе с Шмуликом и Сроли в кухню, а потом и в большую комнату, где оставалось полно народа, еще не успевшего прийти в себя после случившегося, незнакомец окинул взглядом стол и, увидав и узнав того, кто был ему нужен, все же для верности спросил:

– Это и есть Лузи Машбер?

– Да, это он.

– Я прислан от городского раввина, от реб Дуди, который просит, чтобы Лузи немедля, как можно скорее, прямо сегодня явился к нему по важному делу.

Это был Мейлах Долговязый, служка реб Дуди. Сказав то, что полагалось, он замолчал, удивленный, почуял атмосферу праздника, увидал на лицах присутствующих растерянность, которую никак объяснить себе не мог, и, не зная, что сказать, ждал ответа Лузи.

– Хорошо, – сказал Лузи, – можете идти. Здесь у нас, как видите, трапеза… Закончим, помолимся, и я сразу же приду, не медля.

Позже, когда гости наспех закончили трапезу, – торжество было нарушено и камнем, и тем, что народ почуял недоброе в приглашении Лузи к раввину, – когда поели, а потом произнесли положенную молитву, все перед уходом окружили Лузи, попрощались с ним и пожелали ему избегнуть всего дурного, что, быть может, ждет его у раввина…

Гости поодиночке и группами уходили из дома. Остались только Сроли и Лузи, да еще Шмулик, которому Сроли мигнул, чтобы тот не уходил вместе со всеми… А когда Лузи начал одеваться, Сроли тоже взял пальто и сказал:

– Мы пойдем с тобой, я и Шмулик.

– К чему? Ведь вас не звали.

– Ничего, мы незваными…

Из дому вышли втроем, Лузи посредине, а по бокам Сроли и Шмулик. Вместе прошли по темным улочкам квартала, где жил Лузи и где прохожих встречалось мало, – видимо, для того, чтобы снова не случилось неприятности. Когда вышли на более освещенные и оживленные улицы, где опасность не грозила, Сроли вдруг задержался и сказал, что у него тут еще есть дела… Шмулику он опять мигнул, чтобы тот не оставлял Лузи одного, не отставал от него, проводил до дома реб Дуди, да и там держался с ним вместе, покуда он, Сроли, не придет.

С тем и ушел. Он направился к Брохе, чей дом он сегодня хоть и приметил на случай, если придется искать его в темноте, но все же нашел не сразу.

У Брохи, как это случается в будний день под вечер, посетителей почти не было: всего лишь несколько стыдливо прячущихся парней. Сроли подошел к Брохе и шепнул:

– Вот сейчас ты мне нужна. Иди за мной, как условились.

– Куда? – спросила она.

– К раввину.

– Ой-ой! К раввину?!

– Да. Чего же ты испугалась?

– Как же не пугаться…

– Подержись за то место, за которое держатся, чтоб не пугаться…

Броха ухмыльнулась, услышав ответ этого мало знакомого ей человека, который, судя по всему, в свое время был далеко не промах даже в обращении с такими, как она. Сейчас она снова, как и сегодня днем, убедилась, что у него властная рука, способная заставить любого, с кем он о чем-либо договорился, выполнить взятое на себя обязательство, хочет тот того или не хочет. Она почувствовала, что если вздумает теперь отказаться от собственного слова и увильнуть от того, на что раньше дала согласие, то этот незнакомый ей Сроли учинит скандал, устроит громкую сцену. И тогда пострадает ее не слишком добродетельное заведение, которому не показаны ни лишний глаз, ни лишнее ухо, ни лишний шум.

Поэтому Броха подчинилась. И хоть она не знала, чем может пригодиться в доме у раввина, хоть она и побаивалась, что ее свидетельские показания не совпадут с интересами Иоины, с которым она, по-видимому, довольно коротко знакома и который, насколько ей было известно, прислал днем Сроли с определенной целью, – она все же подчинилась: Иоины сейчас не было, и, если бы ей вздумалось затеять ссору с этим Сроли, поддержать ее он бы не смог; к тому же она сегодня получила хорошую плату от Сроли, который требует дела за эту плату; видимо, он человек крепкой воли и во второй раз не даст себя одурачить и обобрать… Броха проговорила: «Сию минуту!» – проворно накинула зимнее пальто и шаль и, уже готовая к выходу, сказала:

– Иду. Дала слово – сдержу. И если спросят, я, конечно, расскажу, что знаю.

Когда Лузи вошел к реб Дуди, он застал там не большое общество, как тогда в субботу вечером, а всего нескольких гостей – вероятно, не случайных, а специально приглашенных. Это видно было и по тому, что, как только реб Дуди увидел Лузи и чуть приподнялся со стула, словно намереваясь пойти к нему почтительно навстречу, все сидевшие рядом устремили на Лузи взгляд, не оставлявший сомнения в том, что минуту назад разговор здесь шел именно о нем. Сейчас, когда он вошел, все замолчали, прервав беседу. У реб Дуди, кроме двух раввинов, собралось несколько уважаемых горожан, а также – удивительно! – пришел кабатчик Иоина, который, не осмеливаясь занять место за столом рядом с людьми из более высокого общества, стоял возле стула одного из почтенных гостей, заложив, по своему обыкновению, руки за спину.

Иоина сразу заметил Шмулика, которому Сроли наказал не оставлять Лузи одного даже в доме раввина. Иоина видел, что Шмулик поначалу растерянно озирался по сторонам своим глазом с бельмом, не зная, куда себя девать, стоять или сесть. Шмулик был того же поля ягодой, что и Иоина, который чувствовал себя не слишком свободно в обществе раввина, да еще такого, как реб Дуди, поэтому он решил стоять чуть поодаль, точно чужой.

– Кто этот человек? – спросили некоторые из гостей, увидав незнакомого им Шмулика и понимая, что он не был приглашен.

– А-а, Шмулик! – пробурчали другие, знавшие этого человека и его профессию и недовольные, конечно, его приходом.

– А, Шмулик! – подхватил Иоина, как добрый знакомый.

И все видели, что они хорошо знакомы, поэтому и возражать против присутствия Шмулика было невозможно: если одна из сторон пригласила Иоину, то и другая сторона вполне могла себе позволить пригласить Шмулика. Обе стороны, стало быть, квиты, сдачи никому не причитается…

На том молчаливо и согласились: Иоина остался, как и раньше, за стулом одного из почтенных гостей, а Шмулик – на своем месте, держась поодаль от собравшихся…

Когда первые слова приветствий, как полагается, были произнесены, реб Дуди и Лузи приступили к делу, ради которого и состоялась встреча.

Несколько слов об этой встрече.

На первый взгляд может показаться, что оба эти человека слеплены из одного теста, оба веруют в единого Бога и придерживаются одинаковых религиозных воззрений, однако при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что это люди разные, прежде всего – по положению, занимаемому в обществе.

Реб Дуди – человек острого ума, обладающий обширными познаниями, которые позволили ему стать городским раввином в N, где к нему относятся с величайшим пиететом, где слово его считается чуть ли не изречением, посланным с горы Синайской, то есть исходящим от самого Господа Бога. Реб Дуди – человек влиятельный, за его спиной стоит целый город, который подчиняется ему, как владыке, вследствие чего реб Дуди, как мы рассказывали, летом по утрам первый выходит на крылечко – посмотреть на солнце и окинуть взглядом город, словно хозяин, наблюдающий за вверенным ему свыше наделом и заботящийся о нем.

Таков реб Дуди. Лузи – полная ему противоположность, человек, который провел почти всю свою жизнь в маленьком пограничном местечке, вдали от общества. Ученый, обладающий большой эрудицией, но по натуре человек не властный, а душевный, не только не влиятельный, но внутренне даже в чем-то надломленный… Как мы говорили, он часто находился в состоянии задумчивости, и тогда он вставал с места, начинал водить пальцем по правой брови, точно желая успокоить, унять разбушевавшиеся мысли, как если бы в нем долго и бесшумно бродили дрожжи или крепло вино, как в юности, когда после долгих душевных и нравственных шатаний он пришел к убеждениям, которых придерживается сейчас, да и то (скажем начистоту) не слишком уверен в том, что останется им верен до конца. Таков Лузи.

А теперь – к делу.

После первых приветственных слов реб Дуди спросил, знает ли Лузи о том, что город настроен против него, о чем он как городской раввин обязан его предупредить.

– Да, знаю, – тихо ответил Лузи, и в голосе его звучала печаль, соединенная с едва приметной усмешкой. – Одно предупреждение я сегодня уже получил.

– От кого? – спросил реб Дуди.

– От камня, который нынче вечером, совсем недавно, швырнули в мое окно.

– Камня? – удивленно пожал плечами реб Дуди, как бы отвергая скрытое обвинение в том, что он, реб Дуди, может иметь какое-то отношение к подобным методам предупреждения. – Я не понимаю. Да и не только я, конечно, но и никто из гостей, которые сидят у меня за столом. А? – обратился он к собравшимся, как бы призывая их в свидетели своей и их собственной невиновности.

– Нет, никто! – отмахнулись все от подозрения в том, о чем они и понятия не имели.

Да, никто… кроме Иоины, по лицу которого можно было бы заметить, что он кое-что знает и имеет вовсе не косвенное отношение к этому делу, и потому, когда Лузи сказал о камне, он повернул голову, а руки, заложенные за спину, беспокойно шевельнулись.

– Ну что ж, никто так никто, – сказал Лузи, как бы взяв обратно свой ироничный намек. – Ну а о чем вы, реб Дуди, хотите меня предупредить?

– О том, что твоим покровительством пользуются личности, которых, будь на то наша власть, следовало бы предать анафеме, если не наказать построже, потому что они того заслужили.

И тут реб Дуди начал рассказывать историю с Михлом, происшедшую у него в доме, в присутствии всех сидящих за столом, когда Михл сделал свое кощунственное заявление и повторил его, чтобы не подумали, что поступок его совершен в состоянии опьянения, или по слабоумию, или по иной причине, которая могла бы облегчить его вину, – нет, все, что он сказал, он сказал сознательно, в здравом уме и твердой памяти.

– Так что, – продолжал реб Дуди, – об оправдании не может быть и речи, раз Михл так твердо стоит на своем. Никто не имеет права брать под покровительство и защищать бесстыдного отрицателя и ниспровергателя основ, с которым следует поступать по всей строгости закона… Этого, однако, мало – необходимо добраться до корней, питающих, вскармливающих столь дикие ростки… Я имею в виду общину, в которой Михл Букиер состоял, пока не пал так низко… Я говорю об общине, к которой и вы, Лузи Машбер, принадлежите, об общине, ведущей начало от пресловутого рабби Нахмана Браславского, против которого в свое время выступали все великие люди того поколения и которого только из уважения к его святым предкам, к почитаемому всеми Баал-Шему, не предали анафеме.

Ведь это же ясно: ни с какими последователями других учений не случается того, что произошло с Михлом. Отсюда следует, – стал делать выводы реб Дуди, – что виноват не только он один, но и те, кто проторил ему дорогу, те, кто не сегодня-завтра поступят точно так же, ведь они к тому подготовлены фальшивым, еретическим учением, подобным ветхой развалине, трущобе, в которой справляют шабаш нечистые, черти, совращающие людей с пути истинного…

Вот об этом я и хотел вас предупредить, Лузи, и сказать вам: либо вы сами перед лицом всех верующих отречетесь от общины, которая неминуемо

должна провалиться, подобно стенам Иерихона, и сами поможете разорить это гнездо, либо, если вы не желаете, его уничтожат другие во имя Бога и общины: чаша их терпения переполнилась… Велика наша вина в том, что до сих пор эти бесчестия замалчивались и не было предпринято мер по очищению от скверны.

Примите это во внимание, Лузи, – сказал реб Дуди, – одумайтесь… А если у вас уже сейчас есть что сказать в свое оправдание, то я готов вас выслушать.

Нужно заметить, что на такое обвинение Лузи нечего было возразить: его плечи оказались чересчур слабы для того, чтобы взвалить на них всю тяжесть вины Михла, которая по разумению людей набожных, не исключая и самого Лузи, безусловно, заслуживала наказания… И если он еще сегодня днем, стоя у стены в своей комнате, молил Бога простить Михлу его прегрешения, то ведь он делал это по собственному побуждению, перешагнув за черту закона, памятуя известное изречение о том, что Бог простирает милосердие Свое на все Свои создания, кем бы они ни были и сколь бы тяжкой ни казалась их провинность… Да, такова мера милосердия… Но требовать милосердия от реб Дуди, стоявшего на страже закона, – защитника и знаменосца справедливости, который шагал впереди целого города, – он не мог. В противном случае, сказал бы реб Дуди и имел бы полное право так думать, если каждый раз делать исключение и переступать грань закона, то сад Божий и гряды его были бы тут же вытоптаны. Мир и установленный в нем порядок не смогли бы тогда устоять. Так, Лузи Машбер, сидя перед реб Дуди и выслушивая его суждения о Михле, не мог выступить напрямик и откровенно в защиту его, но должен был это сделать окольным путем, замаскированно…

Он сказал:

– Михл, насколько я могу судить о нем, – натура колеблющаяся… Он исполнен страха перед Богом, но в то же время склонен к рассуждениям, и пока первое держит его на пути праведном, второе тянет в сторону греха. Михла с молодых лет одолевают сомнения, не дающие ему покоя… Но если большинство людей считает это соблазном, который нужно одолеть и сделать ступенью для дальнейшего восхождения наверх, то Михл, на которого сомнения обрушились в немыслимом количестве, не в состоянии от подобного соблазна освободиться; в результате он неверно истолковал происходящее в его душе, решив, что раз сомнения существуют, значит – быть им положено, значит – они имеют право оставаться бок о бок с наивысшей правдой, не подлежащей обсуждению.

А если так, – сказал Лузи, – то не может ли это послужить оправданием для того, кто преступил, но не по небрежению, а потому, что плохо понял самую суть религии: он стал бояться отрицать даже то, что противоречит вере, ведь и то и другое, говорит он, создано единою Божьей рукой. «И добро, и зло принимаем» – это изречение он истолковал неправильно, буквально… Бывает… случается… Но не следует ли смотреть на такого человека как на полупомешанного, который боится ножа, но именно поэтому держит нож в руках, играет с ним и чрезмерно любуется им…

Во всяком случае, – продолжал Лузи, – не следует ли тут выждать, не торопиться с вынесением приговора человеку, чей отход от пути праведного вызван намерениями добрыми, как ни странно это может показаться… Так случается, когда запутаешься в путах высоких размышлений, способных завести невесть куда. Тем не менее не сегодня-завтра он наверняка сам нашел бы выход и избежал ошибки… Возможно, в данном случае требуется некое излучение света свыше, которое помогло бы Михлу вернуться к истине и преодолеть сомнения…

Так или иначе, – продолжал Лузи, – нужно отнестись к человеку по-другому: не раздражать его, а успокаивать, как это делают истинные целители, желающие изгнать недуг и облегчить страдания больного… Ибо речь идет не о самой вине, а о виновном, которого хотят освободить от нее. Напрасно лечить больного, изливая свинец ему на голову… Короче говоря, я убежден в том, что суровые меры, предпринятые городом против Михла, не принесли никаких плодов. Михла осудили, не дав ему опомниться, полагая, что болезнь можно изгнать при помощи палок, да еще таких, какими били его, лишив его заработка и куска хлеба, а ведь потом вследствие нищеты и болезни – а больше от первого, чем от второго, – у Михла умерли дети… И все это он должен был принять как кару небес, как наказание по воле Божьей…

– Конечно, кара небес, конечно, кара Божья, – вскочив с места, перебили Лузи гости, сидевшие за столом. – Конечно, от Бога! А как же?

– Нет, – возразил Лузи смелее. – Разумеется, не мне дано право исполнять и толковать волю Божью, но, насколько это доступно человеческому пониманию, я полагаю, что Господь Бог поступил бы не так, как поступил город. Ибо сказано, что Господь долготерпелив. Я думаю, Он проявил бы в данном случае больше терпения.

– Так ты полагаешь? – воскликнул сам реб Дуди в сильном возбуждении. – Но откуда берется у тебя такая щедрость за чужой счет, за счет Божьего терпения или нетерпения, когда речь идет об отступнике, и ни один здравомыслящий человек не заявил бы, что тут уместно прощение или выжидание… Ясно сказано: «Хулитель Бога да умрет!» А ты, Лузи, похоже, готов оправдать преступника, освободить его от вины… Так кто же, спрашивается, дал тебе такое право, кто уполномочил, какой великий мира сего и толкователь закона?

– Никакого права нет у меня, – ответил Лузи, – и никем я не уполномочен. Речь идет о человеке, чья душа пребывает в заблуждении, и надо найти для него врата покаяния, через которые он мог бы спастись, поэтому я не вижу ничего предосудительного в том, что это хотят сделать и не великие мира сего.

Это про Михла. Что же касается выдвинутого вами, реб Дуди, обвинения общины, которая якобы позволяет ему грешить, и вашего утверждения, что все другие общины от этого застрахованы, то, реб Дуди, простите, но мне кажется, что вы ошибаетесь…

Взять хотя бы то, что произошло недавно с Лиовским ребе, который числится в великих, равно как и его сын и брат… Он проделал примерно то же, что и Михл, перебежав к черновицким вольнодумцам, которые, как известно, ему очень обрадовались и приняли под свою защиту в укор своим набожным противникам, хвастая тем, что заполучили такого сторонника. История эта всем известна, хотя родственники и друзья перебежчика старались не предавать дела огласке, пускаясь на всякие низости, чтобы перетянуть его обратно к себе… Но ничего не помогло. Следовательно, ни для кого никаких гарантий нет, ибо «все в руке Божьей…». Значит, каждый человек волен, никто ни за кого не отвечает – ни отец за дитя свое, ни дитя за отца своего, ни община за тех, кого она, конечно, хочет сохранить за собой…

– Да, – перебил реб Дуди, и видно было, что очень ему не по душе история, о которой упомянул Лузи, желая доказать противоположное тому, что утверждал раввин, – история с Лиовским рабби, причинившая братьям, родственникам и последователям его немало огорчений, потому что эпикурействующие противники их получили блестящее оправдание своего существования: наверное, не случайно, говорили верующие, что такие люди, как Лиовский рабби, начинают покидать этот богобоязненный лагерь…

Да-а… – снова проговорил реб Дуди, и опять-таки видно было, что он предпочел бы не слышать напоминания о таких вещах, которые задевали за живое всех верующих его поколения и очень чувствительно ударили по доводам раввина против Лузи.

Да-а-а… – тянул он, отыскивая в памяти нечто такое, что могло бы сбить Лузи с ног, ослабить впечатление, которое тот произвел на него самого и на всех сидевших за столом.