Текст книги "Семья Машбер"

Автор книги: Дер Нистер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 43 страниц)

VIII
Сроли Гол собирается в дорогу

Теперь по вечерам Сроли Гол возился со своей торбой, которую брал с собой всегда, когда в летнее время покидал город. Торбу он достал из какого-то дальнего угла, где она долго лежала без употребления. Сроли осмотрел ее, смерил взглядом и, придя, очевидно, к заключению, что она не сможет вместить всего, чем он намерен ее заполнить, распорол ее, сделал вставку из куска полотна и таким образом увеличил размеры торбы. Затем он пришил к ней вторую лямку, чтобы торба, набитая вещами, удобно лежала на спине – до сих пор Сроли носил ее на одной лямке. Наконец торба была готова, и Сроли попробовал уложить в нее сначала свои вещи, необходимые в дороге, а затем вещи Лузи: талес и филактерии, кое-что из белья и субботнюю одежду. Он закинул торбу за спину, чтобы посмотреть, тяжелая она или легкая, удобно ее нести или нет. Убедившись, что все в порядке, Сроли успокоился, и на лице его появилось выражение довольства.

Теперь Сроли стал пропадать в городе по утрам, особенно – по воскресеньям и по средам, когда в городе были базары. В эти дни он появлялся на рыночных площадях, ходил, пристально вглядываясь в лица людей, словно пытался найти в толпе того, кто прибыл из небытия. Больше других его интересовали личности оборванные, шатающиеся без дела и даже не совсем нормальные…

И вот в одно утро он такого нашел: это был двадцатилетний православный парень в длинной до пят рясе, служивший в монастыре послушником и, видимо, только что вскочивший со школьной скамьи – либо он по какой-то причине бросил учебу, либо его выгнали из-за его дурости. Увидав этого человека, Сроли устремился к нему, и тот, видно, сразу ему понравился. Сроли тут же предложил ему что-то и велел следовать туда, куда он, Сроли, укажет.

Сроли шагал впереди, а за ним шел православный парень с небольшим узелком в руках – наверное, содержавшим все имущество, с которым монастырь выпроводил его в большой свет. Сроли определил этого парня сторожем и привел его к дому Мойше Машбера.

Сроли не проводил его к хозяевам дома договариваться об условиях, но оставил во дворе, возле Михалкиной сторожки, а сам отправился к детям Мойше Машбера. Встретив старшую дочь, он сказал ей:

– Я привел сторожа. Он пригодится вам и для другой работы.

Юдис молча согласилась; она одобрила бы все, что предложит Сроли, поскольку знала, что он имел право распоряжаться в доме так, как ему угодно, и что он по доброй воле от этого права отказался.

Сроли, прежде чем привести этого парня, несколько раз – то утром, то днем – наведывался во двор Мойше Машбера. Он ничего там не делал, не заходил в дом, ничего не предлагал. Никто не спрашивал, что ему нужно, чего он хочет, да и сам он не считал нужным объяснять цель своего прихода. Но теперь, после неоднократных посещений двора, Сроли счел необходимым зайти в дом и доложить, что он привел сторожа.

Сообщение это было воспринято не как приказ и не как совет, который принимают с благодарностью, – оно было встречено довольно холодно и равнодушно, так как всем, особенно дочери Мойше Машбера, хозяйственные дела были безразличны: с тех пор как скончался Михалка, Юдис и в голову не приходило заменить его кем-нибудь… Обходились без него – так же, как обходились с одной прислугой, да и для нее работы не хватало.

Теперь, когда в дом привели еще одного человека, никто ему не обрадовался… И все же он остался, Сроли его нанял и привел сюда. Для чего? Возможно, в Сроли дрогнула хозяйственная жилка, когда он увидел запущенный двор – не подметенный, не убранный – и сад, который летом останется без присмотра. А возможно, это был лишь каприз Сроли: наверное, парень ему чем-то понравился и, глядя на него, таскающегося по базару в потертом плюшевом клобуке зеленоватого цвета, Сроли решил, что эта облезлая и пришибленная личность под стать неухоженному и запущенному дому Мойше Машбера.

Как бы то ни было, Сроли взял его сторожем. И, показав ему Михалкин домишко, он перед уходом кратко объяснил парню его обязанности по дому и двору.

И хорошо, говорим мы, сделал Сроли, правильно поступил, потому что этот полублаженный парень как нельзя лучше подходил для дома и двора Мойше Машбера благодаря своей молчаливости и глуповатой, изредка блуждающей по улицу улыбке – такой же добродушной, как у всех людей не от мира сего, незлобивых и довольствующихся самой ничтожной долей, доставшейся им от земных богатств.

Многого ему и не требовалось: платья было не нужно, красоваться не перед кем, водить товарищество не с кем, разве что с кошкой или с приблудной собакой, а летом – с птичками в саду, которых он знал всех и по имени, и по голосу, и по песням, которые те распевали. Еды ему тоже почти не требовалось: парень довольствовался кружкой горячей воды с куском хлеба или булки, которые он утром и вечером получал на кухне.

Да, он пришелся ко двору и даже поладил с некоторыми обитателями дома Мойше Машбера – например, с Алтером, с которым он подружился с первой встречи, с первого взгляда и, не проговорив ни единого слова, молча и по-товарищески спелся.

Достойно кисти художника было зрелище, когда Василий (так звали парня), стоя в саду, куда он забрел без особой надобности, поднимал глаза и встречался взглядом с Алтером, стоявшим у окна на вышке. И тот и другой, несмотря на все, что их разделяло, чувствовали себя братьями: по-видимому, их объединяла общность судеб. Этот улыбчивый разговор без слов, когда один замер под окном и смотрит вверх, а второй глядит на стоящего внизу, был поистине достойной картиной.

Порой они встречались, и тогда между ними происходил короткий, малопонятный разговор, больше жестами, чем на словах. Василий поглядывал на Алтера своими голубыми, как полевые цветы, глазами, а Алтер отвечал ему тем же – дружескими взглядами своих еврейских черных глаз. Позже, летом, завязалась дружба между Василием и Мееркой, выражавшаяся в том, что мальчик часами просиживал с Василием, не вымолвив ни слова – и потому, что Меерке был незнаком язык, на котором говорил Василий, и потому, что с Василием не о чем, собственно, было разговаривать. С ним хорошо было сидеть в тени под деревом или лежать, слушая, как Василий что-то напевает себе под нос на церковный лад или беседует с птичками на птичьем наречии, так что невозможно было отличить, кто поет, а кто – подражает.

В общем, Сроли неплохо сделал, что привел сюда этого парня. Но потом он сделал еще кое-что, относительно чего мы и сами не знаем, хорошо это или плохо.

Спустя несколько дней после того, как бывший послушник появился во дворе Мойше Машбера, Сроли снова пришел в дом Мойше и, застав Юдис в столовой одну, завел с ней разговор. На сей раз он позволил себе держаться свободнее и не ворчал, поглядывая из-под козырька. Он сел и ласково, как говорят с больным, которому не хотят причинять беспокойства, спросил:

– Знаете ли вы, что ваш отец должен мне денег?

– Знаю, – ответила Юдис, с удивлением глядя на него.

– А знает ли вы, – продолжал Сроли, – что дом переписан на мое имя и что я мог бы вести себя здесь как хозяин, но не делаю этого?

– Конечно, знаю, – ответила Юдис растерянно, опасаясь, как бы в добавление ко всем бедам неожиданно не выплыла новая. Она пристально смотрела Сроли в глаза, как бы желая угадать, с каким намерением – хорошим или дурным – он задает эти вопросы. – Конечно, я знаю, что вы поступаете так, как другие на вашем месте не поступили бы. Знаю, как же…

– Так вот, – перебил Сроли, не давая ей закончить фразу. – Представьте себе, что я, скажем, женат и хотел бы – нет, не весь дом, а одну только комнату занять и поселить в ней свою семью. Как бы вы отнеслись к этому? Имели бы вы что-нибудь против?..

– Нет, что вы! Вы имеете право занимать столько комнат, сколько вам угодно, никто не вправе вам запретить. Но… – добавила Юдис в недоумении, – насколько мне известно, у вас, кажется, нет никакой семьи.

– Да, правда, своей семьи нет, но есть очень близкая, о которой я должен позаботиться.

– Ну что ж, пожалуйста! – сказала Юдис с облегчением, услыхав, что речь идет не обо всем доме, а только о его части, всего об одной комнате. – Пожалуйста, на здоровье… Давайте посмотрим, выберите то, что вам подходит, и можете хоть сегодня или завтра привести сюда того, кого вам нужно…

Когда Юдис говорила это, слезы навертывались ей на глаза, и она всячески старалась сдержать их, чтобы Сроли не заметил. Но Сроли заметил и потому провел выбор комнаты осторожно, очень осторожно. Выбирал недолго и остановился на самой маленькой, расположенной в дальнем конце дома и не слишком связанной с остальными комнатами, чтобы новые жильцы не мешали старым. Потом Сроли ушел, не произнеся больше ни слова.

Покончив с визитом к Юдис, он отправился в ту часть города, где жил Михл Букиер, нашел его жилище и, нагнув голову у низкого входа, вошел в дом. Здесь он задержался, потому что, видимо, довольно долго беседовал с вдовой Михла: ее пришлось уговаривать, убеждать, просить, чтобы она согласилась на то, чего она никак не могла ожидать и что не укладывалось у нее в голове.

– Как это? – недоумевала она, выслушав предложение Сроли. – Зачем к ним? Для чего в такой богатый дом? Не лучше ли оставаться здесь, где я привыкла жить, лишь бы я могла платить за квартиру?

– Но ведь вы не можете… – сказал раздраженно Сроли. – В том-то и дело, что там вы будете жить бесплатно.

Само собой разумеется, что, выслушав последние слова Сроли, жена Михла Букиера должна была согласиться.

На следующий день Сроли въехал с подводой во двор Мойше. Из дома Михла вынесли убогую мебель: ветхий, рассохшийся шкаф, деревянные кровати, изъеденные шашелем, диванчик с набитой сеном спинкой и тому подобные домашние вещи, на которые уселись верхом младшие детишки Михла – мальчик и девочка. Вдова и старшая дочь шли пешком позади телеги, а возчик и Сроли шагали впереди, направляясь к дому, где никогда еще не видали такой со всех сторон выпирающей нищеты.

Вероятно, заранее было условлено о времени, когда прибудет воз с мебелью и людьми: как только он показался, Юдис вышла за ворота – так выходят, чтобы встретить и принять желанных гостей. Надо полагать, Юдис сделала это не слишком охотно. Ей, конечно, хотелось проявить великодушие и встретить новых жильцов с приветливой улыбкой на лице. Однако, увидав жену и детей Михла Букиера, а также мебель, им принадлежавшую, она не удержалась и обратилась к Сроли как дочь богача:

– К чему все это? В доме достаточно мебели, хватит и для новых соседей. Зачем это? – спросила Юдис, указывая на подводу. Это должно было означать: до сих пор она уступала Сроли, а теперь пускай он послушает ее.

Ей, конечно, было трудно: что касается самих новых соседей, то она, дочь богатых родителей, могла, скрепя сердце, принять их и постепенно привыкнуть к ним, но с тем, чтобы в доме находился весь этот нищенский хлам, она никак не могла смириться.

Сроли не стал настаивать. Он обратился к жене Михла и объяснил ей, что ее вещи будут пока сложены в кладовой и это не повредит ни ей, ни вещам. В первую минуту жене Михла было трудно расстаться со своим имуществом, к которому, каково бы оно ни было, она привыкла… Но когда Сроли снова объяснил, что это ей же на пользу, что со старой мебелью ничего не случится, и прибавил, что жена Михла получит здесь все, что ей требуется, женщина согласилась, с грустью наблюдая за тем, как складывают ее вещи и небрежно засовывают их в кладовую.

В сопровождении Сроли она вошла в дом. Сроли представил ее Юдис и деликатно намекнул последней, что не следует чваниться; вдове Михла он сказал, чтобы она не падала духом и не считала себя напросившейся. Вместе с тем он намекнул ей: если она увидит, что в доме нуждаются в ее помощи, то пусть поможет, пусть смотрит на себя как на работницу, которая не получает жалованья, а служит за бесплатную квартиру.

Так и порешили. Жена Михла Букиера и его дети сделались квартирантами в доме Мойше Машбера – это, конечно, только Сроли могло прийти в голову… Возможно, таким образом он удовлетворил своему капризу, а может быть, у него были кое-какие виды на более отдаленное будущее… Так или иначе, но Сроли, готовясь в дорогу, сделал и это – второе – дело.

Сделал он и третье.

Однажды, выбрав время, когда Лузи отправился навестить семью брата и когда Аврам, который все еще жил в N, остался дома один, Сроли достал из кармана бутылку и предложил:

– Не откажись, Аврам, распить со мной бутылку вина!

– По какому случаю? Сегодня не праздник, не первый день месяца… – пожимая плечами, ответил Аврам, так как он и в самом деле не понимал, почему вдруг Сроли решил его угощать. Да и какой он ему собутыльник: с тех пор как Аврам появился в доме Лузи, Сроли держался от него в стороне и даже будто не замечал его присутствия. Что же случилось сейчас?

– Сегодня годовщина смерти моего отца, – сказал Сроли.

– Годовщина? – удивился Аврам. – Почему же вы не помянули отца с утра, во время молитвы, когда с нами молилось еще десять человек?

– К чему мне так много людей? Я люблю в одиночку.

– Что значит – в одиночку? – удивился Аврам, глядя, как Сроли готовит место за столом, достает откуда-то пару рюмок и начинает разливать вино, будто получил согласие Аврама.

– Лехаим! – Сроли поднял полную до краев рюмку, и Авраму пришлось, чтобы не обидеть Сроли, поднять и свою и, произнеся: «Лехаим!», пригубить вино. – Лехаим! – еще раз воскликнул Сроли, и Аврам снова увидел, что Сроли возбужден и как-то торжественно настроен, словно успел уже не одну рюмку пропустить.

И в самом деле: Сроли почему-то стал много говорить, и Авраму было непривычно видеть его в таком состоянии, так как до этого дня Сроли не вмешивался в его дела – как посторонний, который не желает знаться ни с кем из друзей Лузи, в том числе и с Аврамом; за все время пребывания Аврама в доме Лузи Сроли ни словом с ним не обмолвился, точно Аврам был тут лишним. Теперь, к изумлению Аврама, Сроли разговорился, переходя от одного вопроса к другому, и вдруг, как бы случайно и невзначай, упомянул имя Лузи и стал говорить только о нем:

– Лехаим! Выпьем за него, за Лузи, к которому я очень привязан и который стоит того, чтоб за него выпили. А что, разве нет?.. – спросил Сроли, уже изрядно выпивший, сердито поглядывая на Аврама, будто тот с ним не соглашался.

– Нет, почему же, напротив… – ответил Аврам, как подлинный почитатель Лузи, только из скромности не выказывавший своей привязанности, но сейчас вынужденный признать ее: – Конечно…

– Если так, – перебил его Сроли, – если вы и в самом деле так считаете и умеете ценить того, о ком мы говорим, по заслугам, то, возможно, вы поймете, насколько глупо должен был выглядеть некогда Елисей, ученик Ильи-пророка: увидав, что учитель покидает его, будучи взят на небо, Елисей расплакался, точно малое дитя… Он закричал: «Отец, отец! Колесница Израиля!» – ведь он не мог понять того, что было выше его понимания.

– К чему вы это говорите? Что вы имеете в виду? – спросил Аврам, взглянув на своего собеседника так, словно тот тронулся умом и болтал невесть что.

– Я это говорю к тому, что и вас, Аврам, я видел однажды в положении Елисея.

– Когда? Каким образом? – недоумевал Аврам.

– Не помните?.. А вспомните-ка тот вечер, когда Лузи уединился с вами у себя в комнате и исповедался… Тогда он вам разъяснил все, что требовалось, и сказал, что не останется здесь и намерен отказаться от нынешних форм своего служения Богу и найти другие, вам не понятные, – как вы тогда расхлюпались, точно дитя малое, потому что были не в состоянии видеть Лузи восходящим, избравшим свой путь, особый, а не общий, проторенный.

Да, Аврам вспомнил… И сейчас, выслушав последние слова Сроли, он еще больше удивился тому, что вдруг увидел в нем сообщника в деле, одинаково дорогом им обоим, в деле, к которому они подходили по-разному, не расходясь по существу.

– Так что признайтесь, Аврам, что вы ошибаетесь, – сказал Сроли, настаивая на своем.

– Да, правда, – вынужден был согласиться Аврам.

Он смотрел на Сроли, на этого странного человека, который оказался способным воодушевляться так же, как Лузи, как он сам… «Откуда это у него?» – думал Аврам.

Сроли заметил удивление Аврама, и то, что он снискал симпатию своего собеседника, доставило ему удовольствие. Вдруг он начал воспевать Лузи, как царь Соломон воспевал свою Суламифь, и Аврам, который минуту назад столь неохотно согласился сесть за стол с этим человеком, ушам своим не верил: оказывается, хмурый, сторонящийся всех Сроли, которому, кажется, безразлично все, что имеет отношение к дому Лузи, в том числе и сам Аврам, – вот этот Сроли может говорить с таким жаром, с таким восторгом, что вот-вот пустится в пляс.

Сроли и в самом деле вскочил из-за стола, и – то ли вино, то ли постоянно скрываемое благоговение перед Лузи послужило тому причиной, а может быть, то и другое вместе – он вдруг заговорил так красноречиво, воспевая славу Лузи, как говорит отец, восхищенный своим ребенком, или ребенок, почитающий отца, когда волны любви переполняют сердце и заливают берега…

– Я готов поклясться, – говорил Сроли доверительно, точно поверяя Авраму тайну, – что часто вижу, как Лузи проходит вдоль ряда поминальных свечей, зажженных в память о поколениях. Он сторожит, наблюдает, подстригает фитили. Но свечи тают, долго они не протянут, потому что воск кончается, его становится все меньше, свечи скоро погаснут… Остается надеяться, что ряд не останется без света потому лишь, что у Лузи имеется свеча, которую он до поры до времени скрывает, бережет…

Говорят, – продолжал Сроли, поверяя все ту же тайну, – что в молодости Лузи прекрасно танцевал на хасидских празднествах. Но тогда он, как мне кажется, плясал вокруг чужих огней. А теперь, когда он стар и мудр, солиден и опытен, он пляшет вокруг собственного светоча, который стоит на земле в серебряном подсвечнике. Танцуя, Лузи едва приподымает полы. Ни малейшее дуновение ветерка не отклоняет пламени свечи, вокруг которой он пляшет, как в заколдованном кругу, бодрствующий, осторожный и чуткий…

Я готов поклясться, – сам себя перебил Сроли, смущенно улыбаясь своей нетрезвой болтовне, – готов поклясться, что несу вздор.

– Нет, почему же, – сказал Аврам, стараясь приободрить Сроли и заставить его продолжить разговор, так как ему, Авраму, хотелось слушать и слушать.

Сроли пошел ему навстречу и стал продолжать в том же духе, фантазируя и рисуя картины с участием Лузи. Аврам слушал, затаив дыхание, и постороннему свидетелю этого разговора могло бы показаться, что оба – Сроли и Аврам – вот-вот поднимутся с мест, возьмутся за руки и станут вместе восхвалять и воспевать того, о ком заговорил Сроли, втянув в беседу и Аврама. Этого чуть было не произошло – отчасти потому, что оба выпили лишнего: Сроли по своей воле, Аврам невольно, – а отчасти потому, что они и в самом деле испытывали благоговение перед тем, под чьим кровом находились. И хотя самый объект почитания был где-то вдали от дома, дух его витал здесь, и этого оказалось достаточно для того, чтобы у Сроли и Аврама будничное настроение сменилось праздничным, едва речь зашла о человеке, который был в силах опьянить их и в трезвом состоянии.

Но вдруг Сроли нахмурился без видимой к тому причины. Он замолчал. А когда Аврам обратился к нему с вопросом: «Что случилось?» – он ответил:

– Злость берет!

– На кого?

– А вот на тебя!

– За какую провинность?

– Не за то, что ты совершил, а за то, что собирался совершить.

– Что же это такое?

– А то, что ты хотел отговорить Лузи от принятого им решения. Это, по моему глубокому убеждению, могло бы повредить ему во всех отношениях.

– Что это значит?

– Это значит, чтобы впредь ты не смел будить в Лузи желание изменить принятое решение, потому что, во-первых, тебе это не удастся, так как Лузи не из тех легкомысленных, которые предпринимают дело, не обдумав его как следует; во-вторых, вспомни о нападении, свидетелем которого ты оказался, и не думай, что оно было первым и последним, не думай, что если оно не удалось, то так же произойдет во второй и в третий раз… Нет, ты не знаешь, что здесь творится, не знаешь, на какие позорящие Лузи действия они способны. Все это не просто так…

– Я понимаю, – согласился Аврам; на него подействовали как доводы Сроли, так и выпитое вино. – Я ничего не говорю, у меня и в мыслях не было вспоминать об этом. Я уже собираюсь покинуть город и распрощаться с Лузи, а после того вечера, о котором вы говорите, между мной и Лузи никаких доверительных разговоров не было.

– Если так, то хорошо! – сказал Сроли, и видно было, что от прежнего опьянения не осталось и следа и что вся затея с выпивкой и приглашением Аврама к столу была лишь предлогом для того, чтобы высказать Авраму все то, что его, Сроли, угнетало.

Сроли отвернулся от Аврама, как будто тот снова стал ему безразличен и не нужен. Этот разговор и был тем третьим делом, которое Сроли считал необходимым предпринять, готовясь в путь. Оставалось еще одно, последнее.

Сроли выбрал время, когда дома находился один Лузи. Он зашел к нему в комнату бесшумно, точно на цыпочках, закрыл за собой дверь и запер ее на крючок. Когда Лузи с удивлением спросил, зачем он это делает и какие, собственно, секреты он собирается ему поверять, Сроли, очень смущенный, ответил:

– Секретов у меня нет, но я хотел выяснить одну вещь, которая меня интересует. Я хотел спросить: собираетесь ли вы, покинув N, тут же поселиться в другом городе, или вы решили походить, поискать подходящее место?

– Именно так, как вы сейчас сказали, я и хочу, – ответил Лузи.

– В таком случае у меня есть еще вопрос: не возражаете ли вы, если я стану вас сопровождать, ходить вместе с вами и помогать вам, ведь я человек опытный, уже не раз проделавший путешествия и в окрестностях N, и в отдаленных от него местах?

– Пожалуйста! – ответил Лузи и с благодарностью взглянул на Сроли, который, видимо, предупредил его желание. – Напротив, я и сам думал предложить вам составить мне компанию в пути.

– Вот как! – воскликнул Сроли с облегчением. Когда он вошел, у него внутри что-то дрожало: а вдруг Лузи откажет ему? Но теперь, когда он услыхал то, что жаждал услыхать, сердце у него от радости распахнулось, и он, стоя перед Лузи, не мог эту радость скрыть. Как ребенок, получивший подарок, о котором он и мечтать не мог, Сроли стал сыпать уверениями в преданности Лузи, начал шутить, смеяться, болтать.

– Лузи! – сказал он. – Можете не сомневаться, что я вам пригожусь еще до того, как мы отправимся в путь.

Вот я уже приготовил мешок с вещами на двоих: здесь есть и иголки с нитками – подштанники чинить, и рог, в который можно будет протрубить, если нам по дороге встретится Мессия верхом на осле.

Сроли посмеивался, словно уже видел себя вместе с Лузи шагающими где-то в далеком поле – не то утром, на рассвете, не то вечером, когда солнце садится.

Глядя на Сроли и видя его радость по поводу того, что его тайное желание исполнилось, Лузи и сам не смог удержать улыбки. Сроли, заметив улыбку Лузи, казалось, готов был пасть перед ним на колени и целовать край его одежд, если бы это было дозволено. Лузи, конечно, не допустил бы даже такой мысли. Он прервал это торжество будничным вопросом, который должен был охладить пыл Сроли: действительно ли он все приготовил, как уверяет?

Сроли просиял оттого, что Лузи не дал ему выразить свою благодарность столь унизительным образом, и на мгновение задержал на Лузи многозначительный взгляд. Потом опять стал говорить невесть что и, перейдя за грань почтительного отношения к Лузи, им самим установленную, не в силах сдержать переполнявшую его радость, сказал:

– Да, все приготовил, вплоть до ножа резника и скальпеля для обрезальщика: вдруг случится где-нибудь в селении курицу зарезать или у корчмаря сынишку обрезать.

Еще я начал просматривать своды законов, – добавил Сроли, – чтобы разрешить спор между двумя корчмарями, моими старыми знакомыми: один из Дынешей, а второй из Сириков. Они уже давно ссорятся из-за крестьянской девки – не столько из-за ее умелой работы, сколько из-за нитки кораллов на ее белой шее. Никто не знает, на чьи деньги и на чью радость эти кораллы куплены…

А еще, – продолжал Сроли, – я захватил целую охапку талисманов для корчмаревых жен, которые детей не рожают ни от своих мужей, ни от крестьян-возчиков, с которыми ездят по ярмаркам и, случается, ночуют в лесу или в поле.

Сроли не переставал сыпать словами, говорить непристойности и грубости, чего в другой раз не позволил бы себе в присутствии Лузи.

Лузи выслушал одну такую шутку, другую, третью и даже порой посмеивался, а Сроли не переставал говорить всякую чушь. Тогда Лузи отвернулся, что должно было означать, что разговор окончен и Сроли может откинуть крючок и уходить из комнаты.

Сроли не обиделся. Так же тихо, на цыпочках, как он вошел, он и вышел из комнаты, очень довольный тем, что ему сегодня так удивительно везет.

Был уже поздний вечер. Никто из посторонних не заявлялся, и это позволило Сроли с особенным удовольствием переживать счастливое исполнение давнишней своей мечты.

Покинув комнату Лузи, он от радости не знал, что делать с собой, куда пойти, что предпринять, и долго потирал руки от удовольствия. Потом он пошел на кухню, где обычно готовил себе постель на жесткой кушетке, зная, что здесь его место для сна, но не зная, что делать сейчас – раздеваться или нет… Он начал снимать кафтан, но тут же забылся да так и остался в одном рукаве.

В конце концов он разделся и лег. Как только его голова коснулась подушки, он сказал самому себе: «Ну, хватит тебе, Сроли, на сегодня, и пускай тебе снятся хорошие сны!»

Видимо, и этому желанию суждено было сегодня сбыться.

Он увидел огромное поле. Ни деревца на земле, ни пташки в воздухе. На далеком, необъятном горизонте показались два человека. Еще нельзя было разобрать, идут ли они откуда-то или направляются куда-то, но видно было, что один их них – вожак, а второй – ведомый. «Это нас разумеют, меня и Лузи», – подумал Сроли. Он выждал немного. Вдруг земля и горизонт так резко передвинулись, что оба пешехода, раньше едва заметные, словно выросли перед ним, так что хоть здоровайся с ними за руку.

– Мы?..

– Да, – отозвался один из них, тот, который, видно, прислуживал другому.

– Куда же это вы направились?

– По белу свету вот с этим мешком! – ответил путник, искоса взглянув на мешок за плечами.

– А что вы в нем таскаете?

– Изюм – чтоб жевать, миндаль – торговать, – ответил тот, совсем в духе вчерашнего балагурства Сроли, словно желая продолжать в том же стиле.

Но второй, вожак, так строго посмотрел на ведомого, что очередная острота застряла у того в горле. Ведомый снял со спины мешок, развязал его, и Сроли увидал, что он полон ребячьих душ – одни только личики, без тел, словно бусы на шнурок нанизаны. Личики искривлены гримасами страдания, но в то же время на них светится какое-то ожидание избавления – не только для них самих, но и для всех страждущих, взыскующих освобождения.

– В таком случае, – сказал Сроли, – и мое место в мешке.

Он хотел уже сдаться тому путнику, но вдруг проснулся. Сел на кушетке и нащупал под собою торбу, которую он недавно переделал, готовясь в дорогу. Сроли никак не мог вспомнить, каким образом торба оказалась на его кушетке: то ли он намеренно возился с ней перед сном, то ли бессознательно положил ее на постель в состоянии возбуждения…