Текст книги "Житие Дон Кихота и Санчо"

Автор книги: де Унамуно Мигель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

Как только наука, все анатомирующая и анализирующая, погружает скальпель в живую ткань, где переплетаются и смешиваются легенда и история, или пытается обозначить границы между ними, с одной стороны, и романом, иносказанием и мифом – с другой, вместе с жизнью исчезает и правда, остается только правдоподобие, столь полезное для источниковедов и всякого рода соглядатаев. Только убивая жизнь и вместе с ней подлинную правду, можно отделить исторического героя от героя романа, мифа, сказки или легенды и утверждать, что кто‑то существовал в полной мере или почти в полной мере, другой – наполовину, а кого‑то и вообще не бывало; ведь существовать – значит жить, и кто действует, тот существует.

Существовать – значит действовать, а разве Дон Кихот не действовал и не действует в душах так же энергично и живо, как действовали до него странствующие рыцари? Так живо и энергично, как и множество других героев, об исторической реальности которых свидетельствует не только Альваро Тарфе.[58]58
  Забывчивый читатель вспомнит, что дон Альваро Тарфе был тем самым кабальеро, который объявил в гостинице в присутствии алькальда одного селения и писца, что Дон Кихот Ламанчский, находящийся здесь, не тот, который был выведен в книге Авельянеды (глава LXXII части второй).⁷


[Закрыть]

Будущий герой сначала зарождается в душе народа, а уж потом является на свет, душа народа предугадывает его в скоплении некоего духа, рассеянного в мире, и ждет его прихода. В каждую эпоху, как говорят, появляется герой, который ей нужен. И это понятно, поскольку герой каждой эпохи впитывает в себя великие идеи своего времени, единственно для того времени великие; он чувствует потребности своего времени, свойственные только той эпохе, и проникается ими. И иной герой может кончить дни в нищете или унижении, на галерах или в сумасшедшем доме, а случается, и на эшафоте.

Герой – это индивидуализированная коллективная душа народа: его сердце бьется в унисон с сердцем народа, но его ощущения более субъективны; это прототип народа и его воплощение, духовная суть народа. И нельзя сказать, что герои ведут народ за собой – нет, герой – это сознание и словесное выражение народных устремлений.

Герой, царственное рождение которого предчувствуют, часто слишком возвышен, чтобы предстать в смертной плоти; а иной раз непомерно ограниченной, для того чтобы принять его, оказывается среда; тогда возникает идеал, легендарный или книжный, рождающийся не во чреве женщины, а в фантазии мужчины. Эти герои, что живут и борются, и ведут народы к борьбе, и в ней поддерживают их, не менее реальны и живы, чем герои, облеченные в плоть и кровь, осязаемые и бренные. Справедливо, что Великий капитан, или Фран– сиско Писарро, или Эрнан Кортес⁷ привели своих солдат к победе, но не менее верно и то, что Дон Кихот поддерживает дух мужественных борцов, внушая им решимость и веру, утешая в поражении, призывая к сдержанности в миг торжества. Он живет с нами и поднимает наш дух; в жизни бывают моменты, когда ты видишь его верхом на Росинанте, явившемся помочь, подобно святому Иакову,⁸ тем, кто его призывает. Действовать – значит существовать, а сколько живых людей, находящихся в плену узкого сегодня, создают меньше, чем великий безумец, в котором возродился славный Алонсо Кихано, когда мозги его высохли и он утратил разум. Когда мы вернемся в землю, откуда мы вышли, разве от нас останется больше, чем от Дон Кихота? Что осталось от Сида Амета, его биографа? В преходящем и случайном мире наш дух постоянно и необходимо творит. В этом состоит величайшая реальность; вся история является идеализацией существующего во имя того, чтобы идеал обрел существование. Создал ли Гомер Ахилла или Ахилл его создал?

«Вы желаете меня уверить, что на свете не было ни Амадиса, ни всех других рыцарей – искателей приключений, о которых подробно рассказывается в романах; это похоже на то, как если бы люди старались доказать, что солнце не светит, лед не холоден и земля не тверда. Какой же человек на свете сможет убедить нас, что история инфанты Флорипес и Ги Бургундского – не истина? Или подвиги Фьерабраса на Мантибльском мосту во времена Карла Великого? Черт меня побери, если все это не такая же правда, как то, что сейчас день! Если же это ложь, то значит не было ни Гектора, ни Ахилла, ни Троянской войны, ни двенадцати пэров Франции, ни короля Артура Английского…» (глава XLIX части первой).

В этом был прав Дон Кихот, а те, кто называют его полным безумцем и бросают в него камни, видя его в клетке, сами то и дело грешат кихотизмом; ибо кто из этих хулителей не пользуется на каждом шагу скрытым принципом кихотизма: это прекрасно, значит, это истинно?[59]59
  Едва ли сыщется Санчо Панса (из числа хоть в какой‑то степени посвященных в тайну рыцарского безумия), который на основании того, что он мнит роковыми последствиями некоего учения, не сделает выводов о логичности последнего, исходя при этом из нижеследующего допущения: истиной является только то, что не чревато роковыми последствиями.


[Закрыть]

Встречаются в иных романах персонажи, являющиеся всего лишь гомункулусами, ибо они детища авторской фантазии, пребывающей в безбрачии, но есть и другие, рожденные истинным супружеством, от фантазии, которую оплодотворила и сделала матерью душа их народа. Герой легенд и книг, подобно историческому лицу, может стать воплощением души народа. Такие герои действуют, а значит, существуют. Кастильская душа дала жизнь Дон Кихоту, живому, как она сама.

Так же и Сид Амет, со своей стороны, увидел своего героя живым с чертами лица, цветом кожи и ростом, увидел его чудесным зрением, что имеет важное значение для отрывков, с которых начинается это эссе. Ведь иногда случается, что творец какого‑нибудь героя нечетко видит его, может быть, из‑за того, что не обладает гениальностью зрительного восприятия. Так, Шекспир, в сцене 2 акта V «Гамлета», когда Гамлет бьется с Лаэртом, заставляет королеву сказать, что Гамлет толст и задыхается, и предложить ему платок, с тем чтобы он вытер лоб:

He's fat, and scant of breath.

Here, Hamlet, take napkin, rub thy brows.[60]60
  Он тучен и одышлив!
  Вот, Гамлет, мой платок, лоб оботри, (англ.)


[Закрыть]'⁹

И кто же представляет себе или рисует Гамлета толстым?[61]61
  Правду сказать, философия Дон Кихота не была таковой для Шекспира, ведь в «Макбете» (акт I, сц. 4) король говорит, что по лицу невозможно представить себе свойства души:.
  There's no art
  To find the mind's construction in the face.¹⁰ (Никто
  He распознает душу по лицу, (англ.).


[Закрыть] Да что там! Кто узнал бы Санчо, если бы его изобразили долговязым? И тем не менее Сервантес рассказывает, что на одной из картинок, что украшали рукопись Сида Амета Бененхели, изображена битва Дон Кихота с бискайцем, а на другой под изображением Пансы написано: «Sancho Zancas (Санчо Долговязый)», потому что, «…судя по картинке, у него был большой живот, короткий торс и длинные ноги, и потому, вероятно, его и прозвали Панса и Санкас – прозвища, которые неоднократно встречаются в этой истории» (глава IX части первой).

Но Сид Амет, должно быть, хорошо видел Дон Кихота, с одной стороны, а с другой, – вероятно, образ его не был ни размытым, ни двойственным, лицо его было единственно возможным при такой душе, потому что оно настолько отражало его дух, что если бы он воскрес, не было бы нужды никакому Антонио Морено прикреплять пергамент с надписью к его спине.

Все мы, при виде таких лиц, говорим: «Как он похож на Дон Кихота!» И немало людей носят это прозвище, но относится оно лишь к телесной их оболочке, а не к духовной сути, в ней заключенной.

Лицо Дон Кихота было, скорее всего, из тех, что, увиденные раз, никогда не забываются, и биограф увидел его во всей реальности.

Что более всего поразило Сида Амета в образе Дон Кихота, так это его печаль – несомненно знак безграничной печали его глубокой души, бездонно глубокой, печальной и открытой, подобно лишенным растительности ламанч– ским просторам, тоже печальным и величественным в своей торжественности, отмеченным тихой печалью невозмутимого сурового материка.

Санчо его окрестил «Рыцарем Печального Образа» (цитата И). Роке Гинарт сказал о нем, что «вид у него был такой печальный и унылый, что он казался воплощением самой печали» (цитата XVI), и все, кто встречался с ним, любуясь им, пугались, однако, при виде печального и странного выражения его лица, как если бы в нем отражалась его огромная душа, совершенно по–своему воспринимавшая мир. Этот кастильский Христос был печален до самой своей прекраснейшей смерти.

Сами черты его физиономии меланхоличны: «падающие вниз» усы, орлиный нос, морщинистое, худое лицо.

Но печаль его не была похожа на печаль, изливающуюся в слезах и жалобах, каковую выражает бледная физиономия с долгой гривой, искусно растрепанной, – чахоточную печаль сентиментального эгоиста; нет, это была печаль борца, покорного своей судьбе, – из тех, кто стремится преломить плеть Господа Бога, целуя ему руку; это была серьезность, поднявшаяся над веселостью и над грустью, с веселостью перемешанной; это был не детский оптимизм, не старческий пессимизм, но печаль, полная здорового смирения и жизненной простоты.

Настолько печальным был вид Рыцаря Печального Образа, что Санчо назвал этот вид «жалостным» (цитата И), а изливавшая душу взбалмошная Альтиси– дора, принимая Дон Кихота за злобного тупицу, не желала видеть перед своими глазами не то чтобы «его печального образа, а (…) его гадкой и гнусной образины» (глава LXX части второй). И это нас приводит к вопросу: был ли Рыцарь Печального Образа безобразным?

«Но все же я не могу понять, – говорил Санчо, – что такое увидела в вас эта девушка и что могло бы ее победить и покорить: где то изящество, щегольство, остроумие, красота лица, которые могли бы, вместе или порознь взятые, ее обольстить? Ибо, истинная правда, что, сколько раз я вас ни оглядывал от пяток до кончиков волос на голове, я всегда находил больше такого, что может скорее испугать, чем обольстить; и так как я слышал тоже, что красота – первейшая и главнейшая вещь, в которую люди влюбляются, то я никак не могу взять в толк, во что влюбилась эта бедняжка?

– Заметь себе, Санчо, – возразил Дон Кихот, – что существует два рода красоты: одна красота духовная, другая телесная; духовная красота сказывается и проявляется в разуме, в добродетели, в хорошем поведении, в щедрости и благовоспитанности, – а все эти свойства могут присутствовать и совмещаться в человеке некрасивом; и когда взор устремляется на эту красоту, а не на телесную, то зарождается любовь пылкая и упорная. Я и сам вижу, Санчо, что я некрасив; но я знаю и то, что я не урод; а достаточно быть человеку не чудовищем, чтобы его могли сильно полюбить, если только он обладает названными мною душевными качествами» (глава LVIII части второй).

Будь Дон Кихот более пытливым исследователем, он сослался бы на то, что красота является отражением доброты, и мог бы привести в свою пользу больше доказательств, из числа тех, что заключены в женском афоризме: «Медведь и мужчина в одном схожи: чем неприглядней, тем пригожей».

Все различают красоту поведения и внутреннюю красоту; все говорят о пошлости красивых лиц и о привлекательности лиц безобразных. И так уж случается, что во вкусах всех людей традиционное представление о красоте борется с тем, что только еще формируется. Потому что прекрасное, являясь непосредственным проявлением и сутью доброты, отличается от нее. Существует традиционная человеческая красота, которая проявляется в атлетическом теле, выражается в доброте человека, обладающего даром речи и мысли, варвара – борца за существование, дикаря, недавно облекшегося в одежды; с другой стороны, формируется представление об иной человеческой красоте, которая раскрывается в доброте общественного и рационального существа, блистающего интеллектом. Какой‑нибудь последователь Спенсера¹¹ сказал бы, что, подобно тому как воинствующие сообщества, основанные на соперничестве и своеобразных обычаях, выработали определенный тип человеческой красоты, его создадут и индустриальные сообщества, основанные на сотрудничестве и справедливости.

Вся история рода людского не что иное, как долгая и печальная борьба за приспособление Человечества и Природы друг к другу, подобно истории каждого человека, представляющей собой жестокое поле битвы между духом и миром, который его окружает; и по мере того как дух, проникая в мир, обогащается им, они переплетаются между собой и формируют друг друга, а тело все более становится не облачением из плоти, а выражением духа. Возможно, наступит день, когда самое прекрасное тело станет вместилищем самой прекрасной души.

«Физиогномика есть единственная наука, являющаяся базой для других, потому что мы знаем только лицо вещей», – учил Лафатер.^12 Пока еще это не так. Но, может быть, так будет, поскольку человек соткан из противоречий и постоянно находится в борьбе, а его лицо только часть его самого – но очень небольшая часть, и по его лицу не дано узнать его душу. Вид бывает обманчив, и какие ужасные трагедии, поистине эсхиловские, рождает ложь обманчивых лиц!

Поскольку тело еще не превратилось в облачение, сквозь которое просвечивает душа, еще не сформировалась и будущая человеческая красота и продолжает главенствовать красота «двуногого без перьев».¹³

Но нужно верить художественным чутьем, как в эстетическую догму, что каждый глубокий и особенный характер, прочно утвердившийся на своей духовной основе, живет в полнейшем соответствии со своей плотской туникой, подгоняя ее под свои очертания.

Черты лица – нечто данное, возможно передающееся по наследству; длительное страдание оставляет след на лице, добродетель украшает его, а порок уродует. Как говорят у нас в Испании, лицо – зеркало души, каков в колыбельку, таков и в могилку, и не всяк монах, на ком клобук.

По мере того как человек делается более гармоничным, более совершенным, то есть законченным, созданием, по мере того как он все лучше приспосабливается к среде, в которой живет, все более приноравливается к ней, лицо его все более становится зеркалом души. Потому что лицо, отражая вековой результат взаимных действия и противодействия субъекта и среды, получает черты свои в наследство от различных и даже не совместимых между собой предков, с одной стороны, а с другой – приобретает эти черты в процессе жизни; в конце концов лицо подчинится душе, и выражение лица станет правдивым, когда переплетутся и будут в полном согласии субъект и среда, которая его окружает.

«Человек, который походил бы на самого себя и больше, и меньше всего, – говорил Лафатер, – нрав которого, и постоянный, и неровный, был бы и проще, и переменчивее одновременно; человек, который при всей своей живой и деятельной натуре был бы в ладу с самим собой и отдельные черты которого, самые подвижные, никогда бы не утрачивали твердости, отличающей его характер в целом, – такой человек да будет для вас священен».

Относительно такого характера, как характер Дон Кихота, столь чистого, столь цельного, столь определенного в отношении среды, в которой он живет, нужно принять за аксиому, что лицо есть чистейшее зеркало его прекрасной души. И эту красоту души, именно ее должен прочувствовать живописец, который пожелает изобразить лицо, отражающее душу Дон Кихота.

Но не только тело возвещает о том, каков дух человека общественного, человека, носящего одежду; возвещает о том и сама одежда.

«Обнаженная натура – вот искусство!» – восклицают многие.

Да, это искусство – искусство изображения «двуногого без перьев», а не homo politicus,¹⁴ человека общественного и одетого.[62]62
  Обнаженная натура великолепна для изучения рисунка, но это еще не значит, что нагота художественна сама по себе. Не забудем, что бывает нагота и в литературе, она полезна для зарисовок, и вот ее‑то в так называемых зарисовках с натуры нам выдают за самую суть искусства.16


[Закрыть] Нагота греческих статуй частично отражает эллинскую душу; современная же скульптура, которая рождается медленно, с трудом, среди агонии и боли, лучше выражает себя в богатейшей сложности складок одежды – среды, соответствующей современному человеку.

Костюм не проявление снобизма и сиюминутной элегантности, не безупречного покроя платье; живым его делают заплаты и складки. Трудно понять это до конца, пока двери захлопываются перед тем, у кого на голове нет цилиндра – клейма рабства, символа и торжествующего наследия тех уродств, которыми украшают свою голову дикари.

Рескин учит в своих «Флорентийских утрах», что забота о складках одежды и дотошность в их изображении являются знаками идеализма и мистицизма, упоминая при этом изваяния канефор Парфенона и стихари наших священников; пышные просторные одеяния на картинах Тициана, например, говорят о том, что некоторые художники меньше думают о душе, чем о теле.¹⁵ Не раз говорилось, что народы, пройдя путь от язычества к христианству, облачили изображения обнаженных богинь, превратив их в чистых дев. Они их одели, вот и все, но это «все» значит гораздо больше, чем думают те, кто лукаво ссылается на этот факт.

И здесь пригодились бы фрагменты из «Хитроумного идальго», где упоминается платье Дон Кихота, но оставим это живописцу, который пожелал бы изучить костюм Рыцаря и попытался бы его изобразить, а вместе с костюмом и все, что его окружало. Этой дорогой мы зашли бы слишком далеко.

В общем следует писать портрет Дон Кихота в высшей степени правдиво, с помощью донкихотовской философии, веря в его бесспорное реальное существование, героическое и действенное, раскрывая его материальную оболочку через его душу и помогая себе данными, которые нам представляет его биограф Сид Амет, муж удивительной способности зрительного восприятия.

Любопытно было бы задаться целью проанализировать, как писали и пишут Дон Кихота в различные времена и в различных странах; изучение это составило бы часть исследования о формах кихотизма. Потому что существуют различные типы Дон Кихота у различных народов, которые более или менее поняли его. Есть французский тип, молодцеватый, с пышными жесткими, а не «падающими вниз» усами, без отчетливых знаков печали; этот тип более похож на арагонского Дон Кихота Авельянеды, чем на кастильского Дон Кихота Сервантеса.[63]63
  Иконография Дон Кихота. Гелиографическая и фототипическая репродукция 101 эстампа, выбранного из 60 иллюстрированных изданий, которые были опубликованы за двести пятьдесят семь лет и т. п., осуществленная полковником Франсиско Лопесом Фабра. Барселона, 1870.¹⁷
  См. в этой работе иллюстрации из французских изданий. Во французском переводе 1836—1837 и 1862 гг. (Париж) Луи Виардо¹⁸ у Дон Кихота сверхзакрученные усы; он похож на brave gaulois (бравого галла – фр.) у Бертеля и Деморена во французских изданиях 1868 и 1844 гг. (Париж),¹⁹ и его можно принять за Роланда на рисунках К. Сталя в издании на испанском языке, выпущенном в Париже в 1864 г.²⁰ На одном из изображений он представлен с кнутом (французский перевод, Париж, 1622), на других – с пером (1799 и 1825 гг., у Лефебюра) и в сапогах с отворотами (французский перевод П. Бушона, Париж, 1821—1822).²¹ На иллюстрации Телори (французский перевод, Париж, 1863) он похож на Мефистофеля.²² Об иллюстрациях Постава Доре говорить не стоит: его живописный гений менее всего подходит для иллюстраций к «Дон Кихоту».²³


[Закрыть]

Есть английский Дон Кихот, приближающийся более всего к истинно испанскому типу. Самые правдивые изображения – испанские, что естественно,[64]64
  Заметно и глубоко ощутимо гениальное братство Веласкеса и Сервантеса. Тот и другой изображали рыцарей – братьев по духу (сравните Дон Кихота и маркиза де Спинола), тот и другой – плутов, уродов и злодеев: дурачка Кориа, Эзопа, Мениппа, «Менины» и т. д.; Санчо, Мариторнес, Ринконете и Кортадильо и т. д. ³³ Чтобы изобразить Дон КАхота, нужно изучить как Сервантеса, так и Веласкеса.
  См. в упомянутой «Иконографии» иллюстрации Уррабьеты в мадридском издании 1847 г.,27 иллюстрации доца Луиса де Мадрасо в барселонском издании 1859—1862 гт.,28 иллюстрации Сарсы (Барселона, 1863).29 Иллюстрации дона Л. Ферранта (Барселона, 1859—1862)30 являются наиболее офранцуженными. В упомянутых иллюстрациях, которые дон Луис де Мадрасо сделал для 48–го испанского издания (Барселона, 1859—1862), и особенно в той, что представляет Хитроумного идальго, принимающего великую принцессу Микомикону, Дон Кихот очень похож на святого Игнатия Лойолу, каким его изобразил на своем портрете Санчес Коэльо,31 как я не раз замечал. Дон Кихот начал свои приключения в пятьдесят лет, незадолго до того, как о его истории узнали. Рыцарь Христова войска умер за сорок с лишним лет до того. Ведомый этим сходством, я часто думал о донкихотстве Иньиго де Лойолы, перечитывая одну из первых глав «Жития», написанного отцом Риваденейрой. А каким анахронизмом и нелепостью было бы говорить об иезуитском донкихотстве и о донкихотовском иезуитстве сегодня! Впрочем, докихотовские лица изобилуют в нашей живописи, как и души Дон Кихотов в нашей литературе.


[Закрыть] и если бы взять их и соединить, как делается иногда при создании сложных фотографий, таким образом, чтобы основные черты усилились, а незначительные ушли в тень, нейтрализовались, получился бы эмпирический архетип, несколько туманный и графически абстрактный, и художник мог бы извлечь из него подлинный образ Дон Кихота. Такой архетип – это образ, который смутно ощущали, мысленно представляли себе наши художники и рисовальщики и даже те, кто таковыми не являются; образ, который заставляет восклицать: как он похож на Дон Кихота! Такому смутно различимому архетипу талантливый художник придал бы индивидуальную, живую выразительность, рисуя его с той чрезмерной скрупулезностью, с какой некоторые английские художники изображают ангелов и идеальных существ, с той потрясающей тщательностью, которая свойственна фигурам Ханта,³² с той удивительной реалистичностью, которая характерна для Веласкеса[65]65
  Заметно и глубоко ощутимо гениальное братство Веласкеса и Сервантеса. Тот и другой изображали рыцарей – братьев по духу (сравните Дон Кихота и маркиза де Спинола), тот и другой – плутов, уродов и злодеев: дурачка Кориа, Эзопа, Мениппа, «Менины» и т. д.; Санчо, Ма– риторнес, Ринконете и Кортадильо и т. д.³³ Чтобы изобразить Дон Кйхота, нужно изучить как Сервантеса, так и Веласкеса.


[Закрыть] в воспроизведении мифологических героев.³⁴ Нужно изображать его с верой, с той верой, которую дает донкихотовский идеализм, источник любого по–настоящему правдивого произведения, идеализм, который оставляет позади, хочешь ты того или не хочешь, всех Санчо; нужно писать его с верой, которая есть обличение вещей невидимых, с твердой верой, что Дон Кихот существует, живет и действует, как верили в существование святых и ангелов изображавшие их замечательные художники–примитивисты.

Но сервантесовский текст, как правило, даже не принимают во внимание. Самое большее, что имеют в виду, это цитату VI, а иногда и ее не принимают к сведению; обычно рисуют, вдохновляясь изображениями второй, или третьей, или энной руки, подобно тому как создаются карикатуры на наших политических деятелей.[66]66
  Создаются карикатуры на карикатуры, вплоть до того, что стирается первоначальный образ, сходство с ним исчезает; возникает традиционный тип, и никто не изучает натуру. В сфере морали происходит то же самое; миф поглощает живого человека, и к тому же действует на него, определяя его поступки.


[Закрыть] Мы видим, что чаще всего Дон Кихота изображают безбородым, несмотря на цитаты VIII, XI и XIII, которые я привел с тем, чтобы показать, что бороду он носил, даже если не иметь в виду указание Сида Амета на то, что ему брили бороду, а значит, естественно, она у него была.[67]67
  До такой степени доходит пренебрежение буквой, что на гравюрах, которыми дон X. Ри– вельес проиллюстрировал академическое издание 1819 г.,35 Санчо и Карденио, о которых говорится, что они вцепились друг другу в бороды (глава XXIV части первой; том 1, с. 285, строка 11), оба изображены безбородыми. Серьезнейшая ошибка, и тем более пагубная для искусства, чем чаще она повторяется, – изображать Санчо без бороды. О бесспорности ошибки говорит то, что его хозяин требует, чтобы он брил бороду: «…очень уж она у тебя густая, всклокоченная и нечесаная, и если ты не будешь скоблить ее бритвой по крайней мере через день, всякий увидит твое происхождение с расстояния мушкетного выстрела» (глава XXI части первой). А была она у него, должно быть, жесткая, потому что, когда через три дня он выехал из деревни, – а «с помощью разумной философии» я заключаю, что в путь он отправился бритым, – и встретился с крестьянками из Тобосо, и настаивал, что одна из них Дульсинея, он сказал: «Господи помилуй, да я готов себе бороду вырвать, коли это правда» (глава X части второй).36 О том, что он не послушался своего хозяина в отношении бритья каждые два дня, свидетельствуют фрагменты, которые я мог бы предъявить один за другим любознательным источниковедам – поклонникам фактологии.


[Закрыть]

Чтобы немного дополнить этот этюд, неплохо было бы провести аналитическое исследование внешнего облика Дон Кихота, каким он предстает в тексте Сида Амета.

Можно будет заметить, среди других любопытных вещей, что Дон Кихот оказывается одного мнения с Лафатером, а Лафатер, этот мягкий и искренний физиономист, обнаружил, что нос Дон Кихота выдает порывистую натуру, преданную своим идеям. Но я полагаю, что самый придирчивый источниковед останется доволен моим усердием и скрупулезностью моих фактологических исследований и не потребует от меня дополнительного анализа. Он не нужен, тем более что речь идет о выявлении самой правдивой, но кажущейся абсурдной и нелепой правды – реального, действительного существования Рыцаря Печального Образа. Оно реально, поскольку идеально; действительно, поскольку действенно; этот анализ не нужен еще и потому, что, несмотря на всю фактологию, не бывает незначительных фактов – все они таинственны и чудодейственны.

Но остается последний вопрос, в высшей степени своевременный, а именно: состоит ли задача современного художника в том, чтобы изображать Дон Кихота по–донкихотовски, «с помощью философии», как живой символ высшего проявления кастильской души?

Оставляю этот вопрос открытым для читателя.

14 ноября 1896 г.