Текст книги "Житие Дон Кихота и Санчо"

Автор книги: де Унамуно Мигель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

Глава XXX

в которой рассказывается об уме прекрасной Доротеи и многих других вещах, приятных[24]24
  В издании 1932 г. напечатано: «простых»; видимо, это опечатка (в тексте Сервантеса: «cosas de mucho gusto у pasatiempo»).


[Закрыть] и занимательных

И промолчал бы, не выдай его Санчо: оруженосец возьми да брякни, что освободил этих закоренелых лиходеев не кто иной, как его господин. Проговорился тот, кто был частицей Донкихотова мира. «Глупец, – сказал тут Дон Кихот, – не надлежит и не подобает странствующим рыцарям проверять, виновны или не виновны те удрученные, оскорбленные и закованные в цепи, которых они встречают на больших дорогах; им подобает только помогать нуждающимся, обращая внимание на их страдания, а не на их преступления», – и добавил все прочее, вызвав на бой тех, кому покажется дурным его донкихотовское деяние, но исключив из их числа почтенную особу сеньора лиценциата. Великолепный ответ, достойно венчающий доводы, приведенные Рыцарем в момент освобождения каторжников. Естественно было, что священник, как и прочие священники, с которыми на протяжении своей истории сталкивался идальго, рассуждал как человек мирской и земной, ибо платили ему – за то, чтобы служил священником, – люди земной и мирской природы; но Дон Кихоту подобали чувства природы божественной и небесной. О владыка мой Дон Кихот, когда же научимся мы видеть в любом каторжнике – прежде и превыше всего – человека, нуждающегося в помощи, и вглядываться в те мучения, которые его преступление причиняет ему самому! Пока не доживем мы до той поры, когда при виде самого ужасного преступления у нас вырвется само собою восклицание: «Бедный брат мой!», относящееся к преступнику, до той поры христианский дух разве что коснулся оболочки души нашей, но внутрь не проник.

Тут, во исполнение замысла насмешников, принцесса Микомикона наплела Дон Кихоту всяческого вздору себе в оправдание. И как ни грустно, но Дон Кихот и Санчо все приняли на веру, ибо героизм доверчив по природе. Вот уж повеселились насмешники. Дон Кихот повторил свои обещания, но не согласился жениться на принцессе, что пришлось весьма не по нраву Санчо, и тут оруженосец повел такие речи, поставив Микомикону выше Дульсинеи, что господин его «не стерпел и, подняв копьецо, без всяких слов и предупреждений закатил Санчо таких два удара, что тот растянулся во весь рост».

Эта безмолвная кара, единственный поступок всерьез средь столь плоских насмешек, возвышает наш дух; серьезности, глубочайшей серьезности были исполнены доводы, приведенные в ее обоснование Дон Кихотом: объявил он, что если бы Дульсинея не давала силы его руке, он не мог бы убить и блохи, ибо Дульсинея избрала его руку орудием своих подвигов и тем довела их до счастливого завершения. Так оно воистину и есть, и когда мы побеждаем, то победу одерживает за нас Слава. «Она сражается во мне и побеждает мною, а я живу и дышу ею, и от нее моя жизнь и бытие». Героические слова, которые нам должно запечатлеть в сердце! Слова, которые для кихотианства то же, что для христианства слова апостола Павла: «Я сораспялся Христу, и уже не я живу; но живет во мне Христос» (Гал. 2:19—20).

И всякое великое дело меж людьми так вершится, а причина в том, что если дело и впрямь великое, то вершиться оно должно в дар человеку; любому – мужчине или женщине, но лучше женщине. Цель человека – человечность, но человечность, воплощенная в каждом человеке, индивидуализированная; и если человек избирает целью природу, то прежде всего ее очеловечивает. Бог есть идеал человечности, Он Человек, проецирующийся в бесконечность и в ней увековечивающийся. Так и должно быть. К чему вы толкуете о заблуждении антропоцентризма? Разве не утверждаете вы же, что у бесконечной сферы центр повсюду, в любой ее точке? Для каждого из нас центр находится в нем самом. Но человек не может действовать, если не поляризует этот центр; не может жить, если не переместит его. А куда переместить, как не на другое существо, ему подобное? Любовь к человеку, мужчины к женщине, хочу я сказать, – источник всех чудес на свете.

«Я живу и дышу ею, и от нее моя жизнь и бытие». Когда говорил ты это о своей Дульсинее, о мой Дон Кихот, не вспоминал ли твой Алонсо Добрый о той Альдонсе Лоренсо, по которой томился двенадцать лет, так и не решившись сознаться ей в безмерной своей любви? «Живу и дышу ею!» В ней жил, и дышал, и обрел жизнь и бытие твой Алонсо Добрый – тот, кто всегда с тобою, сокрытый в твоем безумии; в ней жил он и дышал на протяжении двенадцати долгих лет жестокого и мучительного здравомыслия. Она стала предметом тайных его мечтаний; нежный ее образ, который видел он всего четыре раза, и то мельком, питал его упования, раз уж не было суждено ему услаждаться воспоминаниями. В ней обрел он жизнь и бытие, жизнь, которая протекала в тайная тайных его сознания, подобно тому как воды Гуадианы немалую часть своего пути протекают под землей; но тайная эта жизнь питала в том укромном русле корни будущих подвигов, которые Рыцарю суждено было совершить. О мой Алонсо Добрый, вот удел твой – жить и дышать Альдонсой, которая знать о том не знала и ведать не ведала, вместить и жизнь, и бытие в нежный образ, питающий душу!

Но Санчо, плотский человек, не сдался, а совсем напротив, стал настаивать, чтобы господин его женился на принцессе: потом пускай себе, если хочет, слюбится с Дульсинеей. Что сказал ты, Санчо, что сказал ты! Откуда тебе знать, что, уязвив душу Дон Кихота, ты затронул самую чувствительную жилку в сердце Алонсо Кихано! К тому же Дульсинея не соглашается ни на совместное владение, ни на раздел, и тот, кто хочет, чтобы она принадлежала ему одному и всецело, должен отдать себя всецело ей одной. Много есть охотников вступить в брак с Фортуной и взять в любовницы Славу, да радости мало: одна разбередит их ревностью, а другая, насмешница, от них ускользнет.

Рыцарь и оруженосец продолжали беседу, и в конце концов Дон Кихот попросил у Санчо прощения зато, что поколотил его: ведь Санчо, оказывается, видел Дульсинею недолго и не успел «со всех сторон рассмотреть ее красоту и все ее прелести; но так, в общем, – заключил оруженосец, – она кажется мне хорошенькой». Таким‑то манером наши Санчо, если их поколотить, идут на попятную и врут, выхваляя Дульсинею, которой в глаза не видели и знать не знают. Затем по настоянию принцессы Санчо испросил у Дон Кихота прощения, приложившись к руке его, и великодушный идальго даровал оруженосцу оное и благословил его. Да будут благословенны два удара копьем, друг мой Санчо, ведь зато ты получил благословение своего господина. А получив столь полновесное прощение, ты уж наверняка счел благом наказание, за которое его сподобился.

Затем слуга и господин немного опередили остальных, беседуя о своем; и тут Санчо вновь обрел своего осла: им повстречался Хинес де Пасамонте, переряженный цыганом и ехавший на Сером; и при виде Рыцаря и оруженосца он спешился и дал тягу.

Глава XXXI

о замечательной беседе Дон Кихота с его оруженосцем Санчо Пансой и о других происшествиях

И сразу вслед за тем произошла эта самая замечательная беседа меж Дон Кихотом и Санчо о встрече последнего с Дульсинеей. Когда Санчо сказал, что во время их встречи она «на заднем дворе просеивала две фанеги зерна», Дон Кихот ответил: «Да, но имей в виду, что зерна, к которым прикасались ее руки, превращались в жемчужины», а когда сообщил Санчо, что зерно было желтое, Дон Кихот сказал: «Уверяю тебя (…) это провеянное ее руками зерно дает несомненно белый хлеб». Добавил оруженосец, что когда подал он письмо, то услышал приказ положить его на мешок, ибо просеивавшей было недосуг читать, покуда не кончит работу, на что Дон Кихот промолвил: «Мудрая сеньора! (…) Она хотела прочитать его не спеша, чтобы полностью им насладиться». Еще заметил Санчо, что от Дульсинеи исходил дух, как от мужчины; «Не может этого быть! – вскричал Дон Кихот, – просто у тебя был насморк или ты почуял свой собственный запах. Но я‑то знаю, как благоухает эта роза меж шипов, эта полевая лилия, этот раствор амбры». Затем сообщил Санчо, что Дульсинея, не умевшая ни читать, ни писать, взяла да порвала письмо на мелкие кусочки, «не желая, чтобы кто‑нибудь его прочел и чтобы в деревне узнали про ее секреты», с нее довольно было и того, что передал ей Санчо на словах насчет покаяния своего господина; и сказала, что ей желательно повидать Дон Кихота и пусть бы он отправился в Тобосо. На вопрос своего господина, чем одарила его Дульсинея на прощание, Санчо отвечал, что получил от нее не драгоценность, а кусок хлеба с сыром, который она протянула ему через забор; и молвил Дон Кихот: «Она обыкновенно щедра (…). Должно быть, в эту минуту у нее не было под рукой драгоценности, оттого она тебе и не дала. Впрочем, рукава и после Пасхи не лишни; я с ней поговорю и все улажу».

Молю читателя перечитать весь этот восхитительный диалог, ибо в нем зашифрована глубочайшая суть кихотианства как доктрины познания. На выдумки Санчо, в которых события измышлялись соответственно жизни приземленной и внешней, Дон Кихот отвечал высокими истинами своей веры, основой которым была жизнь во всей своей значительности и глубине.

Не разум творит для нас мир, но воля, и старый схоластический афоризм: «Nihil volitum quin praecognitum» – «Ничто не может быть любимо, если сначала не было познано», следует исправить: «Ничто не может быть познано, если сначала не было любимо».

Сей ненадежный мир таков: Ничто ни правда в нем, ни ложь, Ведь все решает цвет очков, Которые ты изберешь.

Так сказано у нашего Кампоамора.⁹⁰ Но его стихи тоже нуждаются в поправке: в этом мире все правда и все ложь. Все есть правда, когда дает пищу душевным взлетам и жизнь плодотворным деяниям; все есть ложь, когда душит благородные порывы и производит на свет бесплодных уродцев–недоносков. По плодам их узнаете людей и вещи. Всякое верование, которое способствует деяниям, утверждающим торжество Жизни, есть истина; и ложь – всякое верование, способствующее торжеству Смерти. Критерий истинности – жизнь, а вовсе не соответствие логике, оно всего лишь критерий разумности. Если моя вера побуждает меня творить либо приумножать жизнь, каких еще доказательств вам от нее надобно? Когда точные науки служат убийству, точные науки лгут. Если ты бредешь, погибая от жажды, и в видении представляется тебе то, что мы именуем водою, и ты бросаешься к ней и пьешь, и жажда твоя утолена, стало быть, то, что ты увидел, правда и вода настоящая. Истина есть то, что, побуждая нас действовать тем или иным образом, способствует обретению такого результата этих действий, который обеспечит полнейшее достижение цели.

Кое‑кто из тех, кто занимается так называемой философией, сказал бы, что в этой беседе с Санчо Дон Кихот заложил основы пресловутого учения об относительности познания. Разумеется, все относительно; но разве не относительна сама относительность? И уж если играть понятиями или словами, не знаю, что точнее, можно было бы сказать, что все абсолютно: абсолютно в себе, относительно же по отношению ко всему остальному. В эту словесную игру вмещается вся логика, не основывающаяся на вере и не ищущая последней опоры в вере. Логика Санчо, подобно логике схоластической, была чисто словесной; она исходила из убеждения, что все мы хотим сказать одно и то же, когда употребляем одни и те же слова; но Дон Кихот знал, что, пользуясь одними и теми же словами, мы обычно говорим вещи прямо противоположные, а пользуясь прямо противоположными словами, говорим одно и то же. Благодаря чему можем беседовать и понимать друг друга. Когда бы мой ближний подразумевал под тем, что говорит, то же самое, что подразумеваю я, то и его слова не обогатили бы дух мой, и мои не обогатили бы его дух. Если мой ближний – еще один я, на что он мне? Что касается «я», то мне достаточно моего собственного – и даже более чем достаточно.

Какого цвета зерна пшеницы, желтые или белые, зависит от рук, что их касаются, а руки эти, мой Дон Кихот, никогда не дотронутся до твоих. И глубочайшую истину изрек Рыцарь, когда заметил, что если носы разных Санчо чуют, что от Дульсинеи идет дух, как от мужчины, то все дело в том, что у этих Санчо носы заложены и чуют они свой собственный запах. Те, для кого мир пахнет материей, чуют лишь себя самих; те, кто видят лишь преходящие явления, просто–напросто видят лишь самих себя и не вглядываются в суть вещей. Не в созерцании того, как свершают путь светила по тверди небесной, откроешься Ты нам, Господи Боже наш, одаривший безумием Дон Кихота, но в созерцании того, как свершают путь чаяния любви в твердокамен– ности наших сердец.

Хлеб и сыр, которые подала тебе через забор Дульсинея, превратились для тебя, друг мой Санчо, в вечную драгоценность. Этим хлебом и сыром ты жив и будешь жить, покуда остается в людях людская память, да и далеко за ее пределами; благодаря этому хлебу и сыру, которые сам ты считал собственной ложью, ты сподобился непреходящей истины. Хотел солгать, а сказал правду.

Господин и оруженосец продолжали беседу, по ходу которой Санчо снова завел песенку о том, что Дон Кихоту следует жениться на принцессе, а когда тот отказался, воскликнул: «Ах, ваша милость, как плохо у вас голова устроена!» Для Санчо безумие его господина заключалось всего лишь в том, что славу тот предпочитал богатству, и таковы все Санчо: мудрым они считают безумца, которому безумие принесло богатство и удачу, а безумцем того, кому разум повелел от богатства отказаться. Санчо хотел любить Бога и служить Ему «за что‑нибудь»: бескорыстная любовь была ему не по мерке.

Глава XXXII

в которой рассказывается о том, что случилось на постоялом дворе со всей компанией Дон Кихота

После всех этих разговоров и встречи с Андресом, подпаском богача Хуана Альдудо, – о встрече с ним и его хозяином мы уже рассказали,^91 — все прибыли на постоялый двор, и покуда Дон Кихот отсыпался, священник затеял спор о рыцарских романах с трактирщиком и его семейством и обрушил на них известную тираду о том, что книги, повествующие о приключениях дона Сиронхилио Фракийского и Фелисмарте Гирканского,⁹² лживы, полны нелепостей и бредней, история же Великого капитана – чистая правда, так же как история Диего Гарсиа де Паредеса.⁹³

Но пожалуйте‑ка сюда, сеньор лиценциат, и скажите‑ка: сейчас, в настоящее время, а также в тот миг, когда ваша милость вела такие речи, где на земле пребывали – пребывали тогда – Великий капитан и Диего Гарсиа де Паредес? После того как реальный человек умрет – и, возможно, найдет себе место в памяти других людей – в каком смысле он значительнее, чем любой из вымышленных поэтами персонажей, которых вы поносите? Вы, ваша милость, должны помнить со времени учения афоризм: «Operari seguitur esse» – «Свершению предшествует существование», а я добавлю, что существует лишь тот, кто свершает, и что существовать – значит свершать; и если Дон Кихот свершает по отношению ко всем, кто знает его, свершения, утверждающие жизнь, то Дон Кихот – лицо, куда более историческое и реальное, чем многое множество людей, от которых остались одни лишь имена, и имена эти кочуют по летописям, которые вы, сеньор лиценциат, считаете достоверными. Существует лишь свершающий. Выяснение того, существовал ли некто либо не существовал, – следствие того, что мы упорно стараемся не замечать тайну времени. То, что было и чего уже нет, – не более существенно, чем то, чего еще нет, но что когда‑нибудь будет; прошедшее существует не в большей степени, чем будущее; и не в большей степени, чем будущее, оказывает воздействие на настоящее.⁹⁴ Что сказали бы мы о путнике, упорно старающемся отрицать дорогу, которую ему предстоит пройти, поскольку мнит истинной и настоящей лишь ту, которую уже прошел? И откуда вы взяли, что эти существа, истинное существование которых вы отрицаете, не обретут когда‑нибудь оное, а посему уже существуют в вечности; и, более того, разве все, что только еще замышлено и зачато, не существует в вечности как нечто реальное и действенное?

И прав был хозяин постоялого двора – не зря же принял под кров свой героя, – был он прав, когда сказал вам, сеньор лиценциат: «Нет, и не говорите, сеньор, если бы вы все это (рассказ о подвигах дона Сиронхилио Фракийского) услышали, вы бы рехнулись от восторга. А за вашего Великого капитана и Диего Гарсию я не дам и двух фиг». В вечности легенды и вымыслы истиннее истории. И в диспуте между вами, сеньор священник–рационалист, и хозяином постоялого двора, исполненным веры, верх остался за этим последним. Что вам удалось, сеньор лиценциат, так это поколебать веру Санчо, слушавшего спор; но вера, не завоеванная в борьбе с искушающими сомнениями, не есть вера, порождающая свершения, которым суждена долгая жизнь.

И тут, прежде чем продолжать, нам следует сказать несколько слов, – хоть и мимоходом, большего они не заслуживают – о тех пустопорожних и наглых субъектах, которые осмеливаются утверждать, будто и сами Дон Кихот и Санчо никогда не существовали взаправду и что они всего лишь литературные персонажи.

Их доводы, высокопарные и напыщенные, не заслуживают опровержения, настолько они смешны и абсурдны. Слушать их досадно и тошно. Но поскольку есть еще простаки, которые клюют на мнимый авторитет господ, отстаивающих столь зловонную теорию, и прислушиваются к их разглагольствованиям, то следует предостеречь обманутых, чтобы не принимали на веру мнений, бытующих столь издавна и с одобрения самых высокоумных и важных персон. В утешение и подкрепление людям простодушным и честным я намерен, с помощью Божией, написать книгу, в которой будет доказано, с помощью отборных доводов и со ссылками на отборнейшие, да притом многочисленные авторитеты, – тут они как раз к месту – что Дон Кихот и Санчо существовали на самом деле и взаправду и все, что о них рассказывается, произошло именно и в точности так, как об этом рассказано. И докажу таким образом вот что: услада, утеха и польза, извлекаемые из этой истории, – сверхдостаточное основание для того, чтобы признать ее достоверность; но мало того: если отрицать ее, придется отрицать вдобавок еще очень многое, а эдаким манером мы дойдем в конце концов до того, что расшатаем и поколеблем правопорядок, на котором зиждется наше общество, а правопорядок, как известно, в наши дни высший критерий истинности всякого учения.

Главы XXXIII и XXXIV

Две эти главы⁹⁵ заняты «Повестью о неуместно [25]25
  В переводе Г. Лозинского: «безрассудно», но слово «impertinente», кроме значения «безрассудный», имеет еще значение «неуместный», которое и обыгрывает Унамуно.


[Закрыть] любопытном», повестью, неуместно[26]26
  В переводе Г. Лозинского: «безрассудно», но слово «impertinente», кроме значения «безрассудный», имеет еще значение «неуместный», которое и обыгрывает Унамуно.


[Закрыть] прерывающей историю Дон Кихота и ничем для нее не любопытной.

Глава XXXV

в которой рассказывается о жестокой и необыкновенной битве Дон Кихота с мехами красного вина и дается окончание повести о неуместно[27]27
  В переводе Г. Лозинского: «безрассудно», но слово «impertinente», кроме значения «безрассудный», имеет еще значение «неуместный», которое и обыгрывает Унамуно.


[Закрыть] любопытном

После диспута меж священником и хозяином гостиницы и во время чтения неуместной «Повести о неуместно любопытном» произошло печальное приключение с бурдюками красного вина, которые изрубил Дон Кихот, находившийся во власти сна и сновидений. Сервантесу следовало умолчать об этом приключении, даже если Дон Кихот и репетировал во сне подвиги, которые собирался свершить наяву. И хорошо еще, что пролито было всего лишь вино, да хоть бы и было пролито все оно до капли, есть о чем жалеть.

Чтобы судить здраво об этом приключении, следовало бы знать то, чего мы не знаем, а именно что же привиделось тогда во сне Дон Кихоту. Судить об этом по–другому значило бы высказать мнение вроде того, которое высказал бы один из наших прытких мудрецов, услышь он крики Иньиго де Лойолы в странноприимном доме Луиса де Антесаны, в Алькала‑де–Энаресе; этот странноприимный дом «был в ту пору печально известен тем, что по ночам там разгуливали домовые и прочая нечисть», и когда однажды «в глухую темь» Иньиго де Лойола ощутил, что покой, где он пребывал, весь заходил ходуном, «волосы у него стали дыбом, словно узрел он некое устрашающее и грозное видение»; затем, однако ж, пришел в себя и, увидев, что страшиться нечего, пал на колени и принялся громкими криками взывать к бесам, словно бросая им вызов; и говорил он, как повествует о том падре Риваденейра в главе XI книги V «Жития», вот что: «Адские духи, коли дал вам Господь какую‑то власть надо мной, то вот я перед вами; творите ее, ибо не собираюсь я ни сопротивляться, ни увертываться от ваших козней; но коли не дано вам надо мною власти, что вам проку, богопротивные и проклятые духи, от того, что вы меня запугиваете? Чего ради вы разгуливаете здесь, нагоняя попусту пустые страхи на детей и на малодушный люд? Понимаю, в чем тут хитрость; не можете навредить нам делом, вот и хотите устрашить всякими лживыми фокусами». И прибавляет добрый падре–жизнеописатель, что «с помощью сего столь мужественного деяния он не только одолел страхи той ночи, но с тех пор утратил всякую боязнь перед происками дьяволов и видениями, что насылает Сатана».

Рассказывая о приключении с мехами, обстоятельнейший жизнеописатель открывает нам одну тайную подробность, а именно что длинные и тощие ноги Дон Кихота «были порядком грязны». Мог бы и умолчать. Но с помощью этой подробности он показал нам, что в конечном счете Рыцарь был детищем своего сословия: опрятность никогда ведь не входила в число рыцарских добродетелей. Настолько, что даже если будет сказано об испанском рыцаре, он‑де любитель чистоплотности, потом выяснится, что добродетель сию до крайности он не доводит. Вот пример: в главе XVIII книги IV «Жития Лойолы» говорит нам Риваденейра, что «хоть и любил он бедность, но неопрятность была ему не по нраву»; и, однако ж, в главе VII книги V рассказывает, что на «одного послушника наложил он суровое покаяние за то, что тот иной раз мыл руки с мылом, ибо показалось ему, что для послушника уж слишком это большое баловство». И сущая истина, что доктор Уарте, в главе XVI своего труда, который мы уже цитировали, среди свойств, присущих тем, кто сведущ в воинском искусстве, подобно Дон Кихоту и Лойоле, третьим свойством их называет небрежение к внешнему виду собственной особы: «Почти все они неряшливы, грязнули, чулки спущены, в складках, плащ наброшен кое‑как, любят ходить в старье и никогда не меняют одежды»; и он дает объяснение этой их особенности, говоря, что «тот, кто велик разумом и богат воображением, в грош не ставит мирские прикрасы, ибо ни в единой из них не находит ни ценности, ни смысла», и добавляет, что «лишь помыслы о божественном им по вкусу и на радость; это цель их устремлений и попечений, до прочего же им и дела нет».

Правда, во времена Дон Кихота, Иньиго де Лойолы и доктора Уарте люди еще не додумались до открытия микробов и всяческой асептики–антисептики и не зашел у них ум за разум на почве идеи, что, покончив со всей этой мелкотой, мы чуть ли не покончим со смертью; и не полагали они еще, что лишь в гигиене счастье – своего рода предрассудок, не менее опасный и не менее смешной, чем надежда на то, что, гваздаясь в грязи, обретешь небо. Немытый человек всегда нечто большее, чем вымытая свинья, хотя еще лучше, если человек моется.

Что же до самого приключения, следует отметить, как твердо Санчо, добрый Санчо, верил в то, что великан обезглавлен, а вино – это кровь; вот «все и расхохотались». Все хохотали, хозяйка оплакивала свои мехи, ей вторила Мариторнес, «дочка же молчала и только время от времени улыбалась».[28]28
  В переводе Г. Лозинского: «от времени до времени усмехалась».


[Закрыть] Поэтическая подробность! Дочка, влюбленная в рыцарские романы, улыбалась. Освежающая роса в разгар пытки смехом, которую терпел Дон Кихот! Средь общего хохота от улыбки хозяйской дочери словно веяло состраданием.

Назад к карточке книги "Житие Дон Кихота и Санчо"