Текст книги "Житие Дон Кихота и Санчо"
Автор книги: де Унамуно Мигель
Жанр:
Религия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)
Глава LXVIII
о колючем приключении, случившемся с Дон Кихотом
Вскоре после того как Дон Кихот высказал намерение заняться пастушеством, на Рыцаря и оруженосца налетело стадо в шестьсот с лишним свиней и пробежалось по ним обоим. Рыцарь счел, что этот позор послан ему в наказание за его грех, но не настолько опечалился, чтобы не сочинить мадригал, в котором, среди прочего, говорилось следующее:
Мне жизнь несет кончину,
Кончина ж снова жизнь мне возвращает.
О странная судьбина,
Что сразу жизнь и смерть мне возвещает!
Изумительные строки, в которых выражена самая сокровенная суть донки– хотовского духа! И заметьте, когда Дон Кихоту удалось выразить самое заветное, самое глубокое, самое проникновенное, что было в его безумии, порожденном жаждой славы, он сделал это в стихах, да притом после поражения и после того как хрюкающие твари потоптали его. Стихи, бесспорно, естественный язык глубин духа; в стихах излагали самые сокровенные свои чувства и святой Хуан де ла Крус, и святая Тереса.266 И Дон Кихот также высказал в стихах то, что обнаружил в безднах своего безумия, ведь жизнь убивала его, а смерть снова возвращала к жизни; он желал жить вечно, жить в смерти, жить нескончаемой жизнью:
Мне жизнь несет кончину,
Кончина ж снова жизнь мне возвращает.
Да, мой Дон Кихот, смерть тебя вновь возвращает к жизни, к нетленной жизни. Как об этом сказала в стихах твоя сестра Тереса де Хесус:
Мой Господь, из смерти этой в жизнь меня ты уведи и от пут освободи; Твоего я жажду света и от жажды сей сгораю, умирая без него:
умираю оттого, что еще не умираю!267
Глава LXIX
о самом редкостном и необычайном происшествии из всех случившихся с Дон Кихотом на протяжении этой великой истории
Пока Дон Кихот напевал свой маленький мадригал, а Санчо спал как убитый, наступил новый день, который принес с собой последнюю шутку герцогской четы. Наших героев окружили десять всадников и четверо или пятеро пешеходов и под оскорбительные крики и брань привели их в замок. Там они увидели катафалк с телом Альтисидоры, для воскрешения которой, по приказанию Радаманта,268 Санчо должен был вытерпеть двадцать четыре щелчка в нос, двенадцать щипков и шесть уколов булавками в плечи и поясницу. И, несмотря на сопротивление Санчо, шесть дуэний все это проделали, и Альтисидора воскресла. И когда Дон Кихот увидел, какую силу небеса вложили в тело Санчо, из чего следовало, что способность, заключенная в теле Санчо, достигла высшей точки,269 он стал на коленях молить оруженосца нанести себе удары бичом, чтобы расколдовать Дульсинею.
И дело не в грубых шутках Герцога и Герцогини; в теле Санчо действительно заключена способность расколдовывать и воскрешать девушек. За счет трудов, на кои способно тело Санчо, кормятся герцоги, и слуги их, и их дуэньи; за счет трудов, на кои способно тело Санчо, в конечном счете, Дульсинея обретает способность вести своих избранников в храм вечной Славы. Санчо трудится, бичуя себя, чтобы другие пробуждали любовь в Дульсинее; бичевание Санчо делает героя героем, егоЪевца певцом, и притом знаменитым, святого святым, а сильного сильным.
И здесь историограф говорит непреложную истину: «…шутники (…) были столь же безумны, как и те, кого они вышучивали, ибо усердие, с каким Герцог и Герцогиня высмеивали двух глупцов, делало их самих придурковатыми».270
Тут остановимся: ни Дон Кихота, ни Санчо нельзя назвать глупцами, а вот Герцог с Герцогиней и впрямь были глупы, да что там – дураки набитые, и, как
это в обычае у всех глупцов, злокозненные и подлые. В самом деле, добрыми глупцы не бывают, глупец, особенно если это любитель понасмешничать, всегда жует горькую жвачку зависти. В глубине души герцогская чета не могла простить Дон Кихоту завоеванную им славу; они стремились соединить свое имя с бессмертным именем Рыцаря. Но мудрый историк славно наказал их, умолчав об их именах, и по сей причине цели они не достигли. Так и остались герцогами, герцогами и только – воплощением всех тупоголовых и злокозненных герцогов.
Вскоре после воскрешения Альтисидоры эта развязная девица вошла в комнату Дон Кихота, и в беседе с нею он произнес памятные слова: «…нет второго меня на свете…»271 — высказывание, доводящееся братом–близнецом другому, из первой части: «Я знаю, кто я такой!»
«Нет второго меня на свете!» Вот изречение, которое мы не должны забывать никогда, особенно когда нам становится грустно и тревожно при мысли, что в один прекрасный день мы неизбежно исчезнем, а к нам лезут со смехотворными поучениями, вроде того, что мы лишь частица Вселенной, что звезды следуют своими путями и без нас, что добро должно восторжествовать без нашего вмешательства, что представлять, будто все это огромнейшее здание создано для нашего спасения – по меньшей мере гордыня. «Нет второго меня на свете!» Каждый из нас единствен и незаменим.
«Нет второго меня на свете!» Каждый из нас абсолютен. Если существует Бог, сотворивший и хранящий мир, Он сотворил и хранит его для меня. «Нет другого меня!» Есть старше меня и младше, лучше меня и хуже, но другого меня нет. Я – некто совершенно новый, во мне сосредоточено вечное прошлое, и с меня начинается вечное будущее. «Нет второго меня!» Это единственная прочная основа любви среди людей, потому что нет и второго тебя, а есть только ты, нет второго его, а есть только он.
Беседа продолжалась, и во время разговоров ветреная Альтисидора дала понять, что, хотя все было шуткой, уклончивость Дон Кихота причинила ей боль. Даже если девица притворяется влюблённой шутки ради, она все равно огорчится, когда ей не ответят взаимностью всерьез; и Альтисидору так раздражило равнодушие Дон Кихота, что она назвала его «в пух и прах разбитый и поколоченный дон» и объявила, что ее смерть и воскрешение были шуткой.
Этого штриха довольно, чтобы убедить нас, насколько реальна и правдива история, которую я объясняю и комментирую; невозможно принять всерьез шутки отвергнутой девушки – такого ведь, выдумывай не выдумывай, не выдумаешь. По моему мнению, если бы Дон Кихот утратил твердость, и поддался бы, и стал домогаться ее любви, она отдалась бы телом и душой, пусть только для того, чтобы потом говорить, что была в объятиях одного безумца, слава о котором гремит на весь мир. Весь недуг этой девушки проистекает от безделья, как сказал герцогской чете Дон Кихот, так‑то оно так, да надо бы знать, от какого рода безделья проистекал сей недуг.272
Глава LXXI
о том, что случилось с Дон Кихотом и его оруженосцем Санчо Пансой по дороге в их деревню
Господин и оруженосец выехали из герцогского дома и продолжали путь к своей деревне. По дороге Дон Кихот предложил Санчо бичеваться за плату, на каковое предложение «Санчо вытаращил глаза и широко развесил уши (…) решив в душе добросовестно отстегать себя», потому что корыстолюбивым сделала его любовь к детям и жене, как он сам об этом сказал. Общую сумму назначил он в восемьсот двадцать пять реалов, и Дон Кихот воскликнул: «О благословенный Санчо! О возлюбленный мой Санчо! После этого я и Дульсинея будем считать себя обязанными служить тебе столько дней жизни, сколько отпустит нам небо!» И когда наступила ночь, Санчо скрылся среди деревьев и, сделав из узды и недоуздка Серого крепкую и гибкую плеть, разделся до пояса и стал хлестать себя, «а Дон Кихот начал считать удары». После шести или восьми ударов Санчо надбавил цену, а его хозяин еще и увеличил ее вдвое, «но хитрец перестал стегать себя по спине, а принялся хлестать по деревьям, от времени до времени испуская такие тяжелые вздохи, что, казалось, с каждым из них душа у него улетала из тела».
Видишь, Санчо, что произошло между тобой и твоим хозяином из‑за твоих ударов: наилучший символ того, что происходит в твоей жизни. Я уже сказал тебе, за счет ударов, получаемых тобой, живем мы все, даже те, кто философствует на сию тему либо слагает стишки. Издавна пытаются силой принудить тебя наносить себе удары плетью и держат тебя в рабстве, но приходит день, и ты поступаешь так, как поступил со своим хозяином и природным сеньором, а именно отказался от повиновения, наступил коленом ему на грудь и воскликнул: «Я сам себе сеньор!» Тут тактика меняется, тебе предлагается плата за каждый удар, а это опять обман, за бичевание тебе платят деньгами, которые бичевание же и приносит. А ты, бедный Санчо, из любви к детям и жене, соглашаешься и готов себя высечь. Но как тебе сделать такое добровольно и взаправду, если ты не убедишься, что от каждого удара тебе будет выгода? Шесть или восемь ты наносишь по собственному телу, а три тысячи двести девяносто два оставшихся – по деревьям, и большая часть твоего труда тратится понапрасну. Большая часть человеческого труда тратится понапрасну, и это естественно, так и должно быть; ведь если какой‑то бедолага шлифует дорогие украшения, дабы заработать себе на хлеб, но не убежден в общественной их ценности, разве будет он шлифовать с усердием? Разве будет стараться изо всех сил тот, кто делает игрушки для детей из богатых семейств, кто зарабатывает этим на хлеб своим детям, у которых игрушек нет?
Сизифов труд – большая часть человеческого труда, и люди не сознают, что труд всего лишь предлог уделить им поденную плату, но не как нечто им принадлежащее, а как нечто чужое, что позволяют им заработать из милости. Хитрость в том, чтобы Санчо получал свою плату не как нечто ему принадлежащее, а как плату за удары плетью, каковые он себе нанесет; ему из милости дали право заработать, бичуя себя самого; для того чтобы поддерживать и увековечивать ложь о праве собственности и о том, что земля принадлежит власть имущим по праву, изобретаются труды вроде нанесения самому себе ударов плетью, сколь бы абсурдными они ни были. Таким образом Санчо бичует себя с тем же рвением, с каким разбирают брусчатку на улицах горемыки, которых в зимние месяцы, когда не хватает плетей, городские власти посылают разбирать ее, с тем чтобы потом снова мостить брусчаткой улицы и этим оправдать жалкую милостыню, которую раздают этим беднякам.
Покрывало Пенелопы и бочка Данаид273 подобны твоему бичеванию, Санчо; дело в том, что тебе нужно зарабатывать себе на хлеб и ты должен благодарить за это тех, кто назначает тебе удары, и быть признательным, если заплатят, и не ставить стопу на чужую пашню, подобно тому как ты поставил колено на грудь хозяина. Ты правильно делаешь, что обдираешь кору с деревьев ударами недоуздка, все равно тебе столько же и должны заплатить, ведь платят тебе не за то, что ты наносишь себе удары плетью, а для того чтобы ты не взбунтовался. Ты поступаешь правильно, но поступил бы еще правильнее, если бы эту плеть обратил против своих хозяев и отстегал бы их, а не деревья, и выгнал бы их плетью со своей пашни, и пусть бы они пахали и сеяли с тобой, и это было бы вашим общим делом.
Главы LXXII и LXXIII
о том, как Дон Кихот и Санчо прибыли в свою деревню274
Продолжая свой путь, они встретились в гостинице с доном Альваро Тарфе, через два дня Санчо покончил со своим бичеванием, и вскоре они увидели свое селение. Въехали они в селение и разошлись по домам. Когда Дон Кихот рассказал священнику и бакалавру о своем замысле и предложил им всем стать пастухами, Карраско проявил свой недуг, безумие, которым заразился от Дон Кихота и благодаря которому победил Рыцаря в бою; потому и сказал он: «…как всему миру известно, я знаменитый поэт». Помните, я уже говорил вам, что бакалавр был поражен тем же безумием, что и идальго? Разве не мечтал он среди позолоченных солнцем каменных стен Саламанки о бессмертии?
Услышав речи о пастухах, поспешила вмешаться экономка и посоветовала своему хозяину оставаться дома: «…оставайтесь дома, занимайтесь своим хозяйством, почаще исповедуйтесь, подавайте милостыню бедным, – и пусть грех падет на мою душу, если все не устроится к лучшему».
Эта добрая экономка не очень речиста, но уж если ее прорвет, выговорится до конца в немногих словах. И как славно она рассуждает! С каким благородством! Посоветовала своему хозяину именно то, что нам советуют люди, которые говорят, что хотят нам добра.
Хотят добра! Хотят нам добра! Ах, доброхотство, доброхотство, как я боюсь тебя! Когда слышу от кого‑то из друзей: «Я хочу тебе добра» или «Прислушайся к нашим словам, ведь мы хотим тебе добра», меня бросает в дрожь. Кто же мне хочет добра? Те, кто хотят, чтобы я был, как они; это и есть добро, которого они мне хотят. Ах, доброхотство, жестокое доброхотство, побуждающее нас искать в том, кому мы хотим добра, того человека, которого мы из него сотворили. Кто меня любит таким, каков я есть? Ты, только Ты, мой Боже, ведь, любя меня, Ты постоянно созидаешь меня, ибо само мое существование является творением Твоей вечной любви.
«Оставайтесь дома…». Чего ради мне оставаться дома? Оставайтесь каждый у себя дома, и тогда не будет Бога, который бы пребывал в доме всех.275
«Занимайтесь своим хозяйством…». Какое же у меня хозяйство? Мое хозяйство – это моя слава.
«Почаще исповедуйтесь…». Моя жизнь и мое творчество – постоянная исповедь. Несчастен тот человек, кому нужно выбирать время и место для исповеди. Что же касается исповеди, которую имеет в виду экономка Дон Кихота, не учит ли она нас одновременно и умалчивать, и сплетничать?
«Подавайте милостыню бедным…». Да, но по–настоящему бедным, нищим духом, и не ту милостыню, что они просят, а ту, что им необходима.
Послушай,, читатель, хотя я тебя и не знаю, но так люблю, что, попадись ты мне в руки, я вскрыл бы тебе грудь и надрезал сердце, влил бы туда уксус и насыпал соли, чтобы ты никогда не ведал покоя и жил в постоянной тревоге и нескончаемой жажде творить. Если мне не удалось расшевелить тебя моим Дон Кихотом, это, поверь мне, из‑за моего неумения и потому, что эта мертвая бумага, на которой я пишу, не кричит, не вопиет, не вздыхает, не плачет; и потому, что еще не создан язык, который позволил бы нам с тобой понять друг друга.
А теперь отправимся к Дон Кихоту, дабы присутствовать при его кончине; и умрет он во благе.
Глава LXXIV
о том, как Дон Кихот заболел, о составленном им завещании и его смерти
Он отдал душу Тому, Кто дал ее, даст и спасенье в раю Своем. Земля будь пухом ему, а нам пребудь в утешенье память о нем.
(Последняя из «Строф, которые Хорхе Манрике сложил на смерть своего отца, дона Родриго Манрике, магистра Ордена Сантьяго»)
О читатель, мы подошли к концу, к завершению этой грустной истории, к увенчанию жизни Дон Кихота, к его смерти. Потому что всякая земная жизнь завершается и заканчивается смертью, и в ее свете нужно рассматривать жизнь. Таким образом, эта старая максима, гласящая: «Какова была жизнь, такой будет и смерть» – «Sicut vita finis ita», – должна быть заменена на «Какова смерть, такой была и жизнь». Достойная и славная смерть возвышает и прославляет всю жизнь, какой бы дурной и низкой ни была она, а дурная Смерть губит жизнь, казалось бы, достойную. В смерти раскрывается загадка жизни, ее глубинная тайна. В смерти Дон Кихота раскрылась загадка его дон– кихотовской жизни.
Шесть дней продержала его в постели лихорадка, врач признал его безнадежным, он остался один и проспал без просыпу больше шести часов. «Однако по истечении указанного времени он проснулся и громко вскричал: «Да будет благословен всемогущий Бог, оказавший мне такую милость! Поистине милосердие его безгранично, и грехи человеческие не могут ни ослабить, ни отвратить его!»» Благочестивейшие слова! Племянница спросила, что с ним происходит, и он ответил: «(Я говорю) о том милосердии, племянница, которое в это мгновение проявил ко мне Господь, и мои собственные грехи не помешали этому. Сейчас я сужу обо всем трезво и ясно, потому что разум мой освободился от густого мрака неведения, которым его окутало злополучное и постоянное чтение презренных рыцарских романов. Теперь я признаю их нелепыми и лукавыми, и единственное, о чем я горюю, это то, что просветление пришло ко мне слишком поздно, и у меня нет времени возместить зло чтением других книг, которые являются светочами души. Я чувствую, племянница, что смерть близка, и мне хотелось бы умереть так, чтобы люди не считали мою жизнь очень плохой и чтобы за мной не утвердилась слава сумасшедшего; правда, я был им, но я не хочу подтверждать это своей смертью».
Бедный Дон Кихот! На пороге смерти, в просветлении смерти он признается, что жизнь его была только безумным сном. Жизнь есть сон! Такова, в итоге, истина, к которой в час смерти приходит Дон Кихот; и в истине этой он встречается со своим братом Сехисмундо.276
Но Рыцарь все еще сожалеет о том, что не может читать другие книги, которые являются светочами души. Книги? Но, благородный идальго, разве ты не разуверился в них? Книги тебя сделали странствующим рыцарем, книги внушили тебе мысль стать пастухом, а что если книги, являющиеся светочами души, тебя толкнут на новые, хотя и иные, рыцарские подвиги? Пожалуй, здесь уместно вспомнить еще раз об Иньиго де Лойоле, раненом, в постели, в Памплоне, когда он попросил принести ему рыцарские книги, чтобы убить время, и ему дали «Жизнь Господа нашего Иисуса Христа» и «Flos Sanctorum», книги, побудившие его стать странствующим Рыцарем Веры.277 Позвал Дон Кихот своих добрых друзей – священника, бакалавра Самсона Карраско и цирюльника, мастера Николаса, – и сказал, что хочет исповедоваться и составить завещание. Как только он увидел всех троих, он сказал им: «Поздравьте меня, добрые сеньоры: я теперь уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано, за свои поступки прозванный Добрым». Незадолго до этого, разговаривая с доном Аль– варо де Тарфе, когда тот назвал его хорошим, он сказал: «Не знаю, Хороший ли я, но, посмею сказать, я, во всяком случае, не Плохой»,278 вспомнив, возможно, место из Евангелия: «…что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог» (Мф. 19:17), и теперь, на краю могилы, озаренный светом смерти, он говорит, что за свои поступки получил «прозвище Добрый».[53]53
Значение «добрый», «хороший», «благой» по–испански передаются одним и тем же словом bueno и Унамуно обыгрывает это обстоятельство.
[Закрыть] Прозвище! Прозвище! Сколько же времени пройдет, Дон Кихот мой, пока не вырвут корень безумия из твоей жизни! Прозвище Добрый! Прозвище!
Он продолжает горько размышлять, проклинает Амадиса Галльского, врагом которого «и всего несметного полчища его потомков» он стал, и когда его услышали, то подумали трое его друзей, что «какое‑нибудь новое безумие овладело им». И в самом деле, на него обрушилось последнее безумие, уже неизлечимое, безумие смерти. Жизнь есть сон, конечно, но скажи нам, Дон Кихот, неудачливый Рыцарь, пробудившийся от сна своего безумия, дабы умереть, кляня его, скажи нам, а смерть – не сон ли и она тоже? А что если и смерть – вечный сон, без сновидений и без пробуждения, тогда, дорогой Рыцарь, чем благоразумие твоей смерти ценнее безумия твоей жизни? И если смерть есть сон, Дон Кихот мой, почему должны быть великаны мельницами, баранами – войска, грубой крестьянкой – Дульсинея и люди – насмешниками? Если смерть есть сон, то безумием, всего лишь глубоким безумием, было и твое стремление к бессмертию.
Коль скоро сном и тщеславием было твое безумие, не сон ли и тщеславие всякий человеческий героизм, всякое усилие, затраченное ради блага ближних, всякая помощь нуждающимся и всякая война с угнетателями? Коль скоро было сном и тщеславием твое безумие, то есть неприятие смерти, тогда правы в этом мире только бакалавры Карраско, герцоги, доны Антонио Морено и, по сути дела, все те насмешники, которые превращают мужество и доброту в потеху на досуге и в способ убивать время. Если было сном и тщеславием твое стремление к вечной жизни, вся правда заключается в таких вот стихах «Одиссеи»:
Им для того ниспослали и смерть и погибельный жребий Боги, чтоб славною песнею были они для потомков.
Сгреч.: пер. В. А. Жуковского)
«Боги замышляют и вершат гибель смертных, дабы потомкам было что воспевать».279 И, уж конечно, мы можем сказать вместе с Сехисмундо, твоим братом, что «самым большим преступлением человека является его рождение».280 Будь оно так, уж лучше было бы нам так и не увидеть солнечного света, так и не вдохнуть грудью воздуха жизни.
Что привело тебя, Дон Кихот мой, к твоему безумию, выразившемуся в стремлении увековечить и прославить свое имя; что привело тебя к жажде остаться в памяти людской благодаря своей славе, что, как не мечта о бессмертии, вечной жизни – наследие, которое мы получаем от наших отцов, «ибо есть у нас тяготение к сопричастности божественному началу, есть лихорадочная жажда стать чем‑то большим, чем мы являемся», как говорит падре Алонсо Родригес,281 твой современник («Путь к обретению совершенства и христианских добродетелей», трактат VIII, глава XV). Что, как не ужас перед неотвратимостью нашего небытия, возбуждает в нас жажду абсолютного бытия, ведь только это и позволяет нам удержаться на краю такой великой опасности, как переход в ничто.
Но здесь был Санчо, и пребывал он на вершине своей веры, к которой пришел после стольких падений, страхов и промахов; и Санчо, услышав от него речи, столь непохожие на прежние, сказал: «Именно теперь, сеньор Дон Кихот, когда прибыла весть о расколдовании сеньоры Дульсинеи, ваша милость совсем о другом заговорила? Теперь, когда мы уже приготовились стать пастухами и проводить нашу жизнь по–княжески, распевая все время песни, ваша милость решила сделаться отшельником? Замолчите, ради Бога, одумайтесь и бросьте ваши бредни».282 Примечательные слова! «Одумайтесь! Одумайтесь и бросьте ваши бредни!» О друг Санчо, твой хозяин уже не может одуматься, не может прийти в себя, а может только уйти в лоно всеродящей земли, которая производит нас на свет и всех забирает в свои мрачные недра. Бедный Санчо, ты остаешься со своей верой, с верой, которую дал тебе твой хозяин!
«Бросьте ваши бредни!» «Бредни – то, что было до сих пор, – ответил Дон Кихот, – ибо поистине они были гибельными для меня бреднями; но в минуту смерти я, с Божьей помощью, обращу их себе на пользу». Да, мой Дон Кихот, эти бредни идут тебе на пользу. Твоя смерть была даже более героической, чем твоя жизнь, потому что когда ты приблизился к ней, ты отказался, – и это было самое великое решение, – ты отказался от славы, от своих деяний. Твоя смерть оказалась самой великой твоей жертвой. Дойдя до вершины своего крестного пути, осыпаемый насмешками, ты отказываешься не от самого себя, а от того, что превосходит величием тебя самого, – от своих деяний. И Слава навеки принимает тебя в свои объятия.
«Священник попросил всех выйти из комнаты и, оставшись с Дон Кихотом наедине, исповедал его. (…) Когда исповедь окончилась, священник вышел и сказал: Действительно Алонсо Кихано Добрый умирает, и действительно он в здравом уме; войдите к нему, чтобы присутствовать при составлении им завещания»». Разрыдались Санчо, экономка и племянница, потому что в самом деле «Дон Кихот, и в бытность свою просто Алонсо Кихано Добрым, и в бытность свою Дон Кихотом Ламанчским, неизменно проявлял кроткий нрав и приветливый характер, за что его любили не только близкие, но и все, кто его знал». Он всегда был добр, добр прежде всего, добр врожденной добротой, и доброта эта, послужившая основою здравого смысла Алонсо Кихано и его достойной смерти, послужила прочной основой безумия Дон Кихота и его достойнейшей жизни. Корнем твоего безумия, выразившегося в жажде бессмертия, корнем твоего страстного желания жить в веках, корнем твоего неприятия смерти была твоя доброта, мой Дон Кихот. Добрый не может смириться с собственным распадом, ибо чувствует, что его доброта – частица Бога, а Бог есть Бог не мертвых, а живых, потому что все живут для Него. Доброта не страшится ни бесконечности, ни вечности; доброта признает, что только в человеческой душе она обретает совершенство и завершенность: доброта знает, что самоосуществление добра в процессе развития рода человеческого – ложь. Вся суть в том, чтобы быть добрым, каким бы сном ни была жизнь. Об этом уже сказал Сехисмундо:
Но, правда ли, сон ли, равно
Творить добро я намерен.283
Коль скоро доброта нас увековечивает, есть ли мудрость превыше той, которая побуждает нас принять смерть как должное? «Действительно Алонсо Кихано Добрый умирает, и действительно он в здравом уме…»; он мертв для безумия жизни, он пробуждается от сна.
Дон Кихот составил завещание и в нем упомянул Санчо, чего Санчо заслуживал, ибо если его хозяин, будучи безумным, содействовал тому, чтобы оруженосцу его дали в управление остров, то «в здравом уме» он «отдал бы ему, если бы мог, целое королевство, потому что этого заслуживают его простая душа и верное сердце». И обратясь к Санчо, он захотел было поколебать его веру, убедить, что не было на свете странствующих рыцарей, на что Санчо, полный веры и совершенно безумный, в то время как господин его умирал в здравом уме, отвечал в слезах: «Ах, не умирайте ваша милость, мой сеньор, а послушайтесь моего совета – живите еще много лет! Потому что величайшее безумие, которое может сделать человек, это – умереть так, ни с того ни с сего…». Величайшее безумие, Санчо?
Я смерть приемлю, о да,
и воля чистой пребудет
и полной света.
Ведь жизни хотеть, когда
Бог смертному смерть присудит, —
безумье это.
Так мог ответить твой хозяин словами дона Родриго Манрике, словами, которые вложил в уста отца сын, дон Хорхе, сложивший бессмертные строфы.
И после слов о величайшем безумии, состоящем в том, чтобы умереть ни с того ни с сего, Санчо принялся за старое, повел речи о расколдовании Дульсинеи и о рыцарских романах. О героический Санчо, как мало людей замечает, что ты достиг вершины безумия, когда твой хозяин низвергся в бездну благоразумия, и что над его смертным ложем ты излучал свою веру, Санчо, твою собственную веру в то, что ты не умер и не умрешь! Дон Кихот утратил свою веру и умер, ты приобрел ее и живешь; понадобилось, чтобы он умер, разуверившись, чтобы в животворящей вере жил ты.
О Санчо, какой печали исполнено твое воспоминание о Дульсинее теперь, когда твой хозяин готовится к смертному часу! Это уже не Дон Кихот, а Алонсо Кихано Добрый, застенчивый идальго, который двенадцать лет любил, как свет очей своих, – очей, которые скоро станут добычей тления,284 — Альдонсу Лоренсо, дочь Лоренсо Корчуэло и Альдонсы Ногалес, из Тобосо. Когда ты напоминаешь ему, лежащему на смертном одре, о его даме, ты напоминаешь ему о пригожей девушке, созерцанием которой он тайком насладился четыре раза за двенадцать лет одинокой незаметной жизни. Сейчас идальго, возможно, увидел бы ее уже замужней, в окружении детей, гордой своим мужем и своей жизнью в Тобосо, столь благополучной. И тогда, на своем холостяцком смертном ложе, он подумал бы, возможно, что когда‑то мог бы ввести ее в свой дом и на это ложе и на ложе этом испить жизни. И умер бы он в безвестности, и Дульсинея не призывала бы его с небес безумия, а он чувствовал бы на своих холодных губах жаркие губы Альдонсы, а вокруг были бы их дети, и в них продолжалась бы его жизнь. Добрый идальго, ваши жизни столько раз сплетались бы в одну, и ты чувствовал бы ее рядом, на ложе, где умираешь. Чувствовать, что она здесь, рядом, держать ее руку в своей, чтобы твоей руке передавалось тепло, тебя уже покидающее, и увидеть ослепительный свет последнего таинства, свет тьмы, отражающийся в ее заплаканных, испуганных глазах, вбирающих твой взгляд, уже уходящий в вечность. Ты умирал, не насладившись любовью, единственной любовью, которая побеждает смерть. И слыша голос Санчо, говорившего о Дульсинее, ты должен был пережить в сердце своем те двенадцать долгих лет, прожитых под пыткой неодолимой стыдливости. Это была твоя последняя битва, мой Дон Кихот, которую не заметил никто из тех, кто стоял вокруг смертного одра.
На помощь Санчо пришел бакалавр, и, услышав его, Дон Кихот сказал с предсмертным спокойствием: «Тише, сеньоры, в прошлогодних гнездах не водятся молодые птенцы. Я был сумасшедшим, а теперь я в здравом уме; я был Дон Кихотом Ламанчским, а сделался, как уже сказал вам, Алонсо Кихано Добрым. Пусть мое раскаяние и моя правдивость возвратят мне ваше прежнее уважение…». Ты выздоровел, Рыцарь, чтобы умереть; ты снова стал Алонсо Кихано Добрым, чтобы умереть. Взгляни, мой бедный Алонсо Кихано, взгляни на свой народ, не излечился ли он также от своего безумия, чтобы затем умереть? Разбитый, потерпевший неудачу и побежденный там, в Америке, не возвращается ли он в свою деревню, чтобы исцелиться от своего безумия? Как знать!.. Может статься, чтобы умереть. Может статься, и умер бы, если бы с ним не остался Санчо; он заменит тебя, полный веры. Потому что твоя вера, Рыцарь, в наши дни копится в Санчо.285
Санчо не умер, он наследник твоего духа, благородный идальго, и мы, твои верные последователи, надеемся, что Санчо когда‑нибудь ощутит, как ширится, полнясь кихотизмом, его душа, как расцветают в нем старые воспоминания о жизни оруженосца, и тогда он войдет в твой дом и облачится в твои доспехи, которые ему расставит и подгонит по фигуре местный кузнец, и выведет Санчо Росинанта из конюшни, и сядет на него верхом, и возьмет в руки твое копье, копье, благодаря которому ты дал свободу каторжникам и победил Рыцаря Зеркал, и, не обращая внимания на вопли племянницы, выедет в поле и вернется к жизни, полной приключений, превратившись в странствующего Рыцаря. И тогда, мой Дон Кихот, именно тогда твой дух утвердится на земле. Это Санчо, твой верный Санчо, это Санчо Добрый, он стал безумным, когда ты излечился от безумия на смертном одре; и Санчо утвердит навсегда кихотизм на земле людей. Когда твой преданный Санчо, благородный Рыцарь, сядет на твоего Росинанта, облаченный в твои доспехи, и возьмет в руки копье, тогда ты воскреснешь в нем и тогда осуществится твой сон. Дульсинея примет вас обоих и, обхватив руками, прижмет к груди, и вы с Санчо станете одним существом.
«Тише, сеньоры, в прошлогодних гнездах не водятся молодые птенцы!»; рассеялся сон:
И, если верно рассудим, Жизнь только снится людям, Пока не проснутся от сна. Снится, что он король, королю, И живет он, повелевая, Разрешая и управляя.
Дон Кихоту снилось, что он странствующий рыцарь, но вот кончились его приключения, и он умирает:
И славу его потом проверьте, В пепле смерти ее измерьте!
Чем была жизнь Дон Кихота?
Что это – жизнь? Это только бред, Что это – жизнь? Это только стон, Это бешенство, это циклон, И лучшие дни страшны, Потому что сны – это только сны, И вся жизнь – это сон.286
«Ах, не умирайте ваша милость, мой сеньор, а послушайтесь моего совета – живите еще много лет!»:
Снова (но что это, небо?) Вы хотите, чтоб грезил я властью, Которую время отымет? Снова хотите, чтоб видел Меж призрачными тенями Великолепье и пышность, Развеянные по ветру?
