Текст книги "Житие Дон Кихота и Санчо"
Автор книги: де Унамуно Мигель
Жанр:
Религия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)
Глава XXXVI
в которой рассказывается о других редкостных происшествиях, случившихся на постоялом дворе
Затем происшествия на постоялом дворе осложнились из‑за прибытия новых второстепенных персонажей, а также из‑за открытия Санчо, который, к своему разочарованию, узнал, что принцесса Микомикона – на самом деле Доротея, нареченная Фернандо; и этого хватило, чтобы убедить его, что голова великана была всего–навсего винным бурдюком.
Ох, бедный Санчо, как отважно сражаешься ты за свою веру и как нелегко она тебе дается: то духом падешь, то расшибешься, сегодня отступил с позиций, завтра отвоевал их снова! Твой путь был отмечен внутренней борьбой меж твоим мужицким здравым смыслом, раззадоренным жаждой наживы, и твоим благородным стремлением к идеалу, к которому тебя влекли Дульсинея и любовь! Немногие видят, каких битв стоил тебе путь оруженосца; немногие видят, в каком чистилище ты жил; немногие видят, как взбирался ты к тем вершинам простой и высокой веры, которую выкажешь в час смерти своего господина. То заколдованный, то расколдованный, ты взобрался на самую вершину спасительной веры.96
Глава XXXVIII
в которой передается любопытная речь Дон Кихота о военном деле и науках
С прибытием на постоялый двор новых лиц, ознаменованным новыми встречами, охотников поглумиться над Дон Кихотом стало еще больше; и к ним‑то обратился он с речью о военном деле и науках. И поскольку держал он эту речь не перед козопасами, мы ее пропустим.
Главы XXXIX, XL, XLI и XLII
Главы эти97 заполнены историей пленника и рассказом о том, как встретил он своего брата аудитора.
Глава XLIII
в которой рассказывается приятная история погонщика мулов вместе с другими необычайными происшествиями, случившимися на постоялом дворе
Бог с ней, с приятной историей, для нас она не существенна.
Когда весь этот люд расположился на постоялом дворе, Дон Кихот остался охранять замок. И дьявол, который не дремлет, коварно внушил хозяйской дочери, той самой, что улыбалась, а также Мариторнес мысль подшутить над Дон Кихотом, в благодарность за то, что он взял на себя обязанности стража.
В полном одиночестве разъезжая вокруг гостиницы, Дон Кихот вслух вспоминал о своей владычице Дульсинее, когда «дочь хозяйки тихонько подозвала его и сказала: «Сеньор, будьте любезны, ваша милость, подойдите сюда»». Нестойкий Рыцарь размяк и уступил и, вместо того чтобы пропустить мимо ушей слова проказницы полудевы, принялся объяснять, что не властен удовлетворить ее желание; и не заметил, бедняга, что начать переговоры с искушением – значит признать его воинскую мощь и тем самым ступить на стезю возможного поражения. И тут Мариторнес попросила его протянуть искусительнице руку и назвала эту руку «прекрасной». И бедный идальго, поддавшись на лесть, протянул руку, «к которой ни одна женщина еще не прикасалась», но не для того, чтобы дамы ее облобызали, а чтобы могли судить, «какой силой должна обладать рука, у которой такая кисть»; судить и восхищаться.
Восхищаться? Разве ты не видишь, простодушный Рыцарь, в какую опасную игру вступаешь, когда протягиваешь руку дамам, чтобы те восхищались ею? Разве не знаешь, что восхищение, которое у женщины вызывает мужчина, всего лишь форма чувства куда более потаенного, чем само восхищение? Восхищаются лишь тем, что любят; и для женщины восхищение мужчиной имеет один–единственный смысл. Да притом восхищаться не речами твоими, не делами либо подвигами, не замыслами – восхищаться всего лишь твоей рукой. О, если б добился ты, чтобы восхищалась ею Альдонса Лоренсо, чтобы сжала ее меж своими ладонями, дабы, посмотрев на «сплетение ее сухожилий, строение мускулов, ширину и крепость жил», представить себе, какой силой должна обладать рука, у которой такая кисть, а главное, какой силой должно обладать сердце, посылающее кровь в эти жилы!
Ты проявил, добрый Рыцарь, непростительное легковерие, когда позволил созерцать твою руку дамам, попросившим тебя об этом в насмешку; и дорого поплатился за свое легковерие. Поплатился дорого, потому как рука твоя попала в мертвую петлю уздечки. Мариторнес и хозяйская дочка «убежали, помирая со смеху, и оставили его в таком положении, что ему невозможно было освободиться». Вот и доверяй после этого резвушкам и проказницам.
Дон Кихот решил, что зачарован, а на самом деле он был наказан за легковерие и самонадеянность. Не должен герой давать свои руки вот так спроста первому встречному либо первой встречной, чтобы глядели и восхищались; напротив, должен оберегать их от любопытствующих и легкомысленных взглядов. Какое дело прочим до рук, свершающих свое дело? Мерзкий обычай – соваться в дом великодушного воина и разглядывать его оружие, допытываться, как он работает да как живет, и пялиться на его руки. Если ты пишешь, пусть никто не знает, как ты пишешь, в какую пору, чем и на чем.
Дон Кихот меж тем стал «проклинать про себя свою опрометчивость и неблагоразумие», которые проявил, не остерегшись волшебства, и «стал он тут проклинать свою судьбу; стал горевать об ущербе, который нанесет миру его отсутствие», стал снова вспоминать Дульсинею, призывать Санчо Пансу и мудрецов Лиргандео и Алькифе и свою добрую приятельницу Урганду, и когда «наконец наступило утро, Дон Кихот пришел в такое отчаяние и смятение, что заревел быком». Но даже и в таком состоянии, вися на одной руке, обратился с гневной речью к четырем странникам, подъехавшим на рассвете к постоялому двору и принявшимся стучать в ворота; и сказалась в этом неукротимая сила его духа.
Глава XLIV
в которой продолжаются неслыханные происшествия на постоялом дворе
И как только Мариторнес отвязала его, испугавшись, как бы чего не вышло, Дон Кихот вскочил на Росинанта, прикрылся щитом, взял копьецо наперевес и вызвал на поединок всякого, кто скажет, что околдование его «было правым делом». Браво, мой добрый идальго!
Коли славен род твой давний, в цель попасть всегда старайся; а не вышло, защищайся, и не нужно оправданий, —
как граф Лосано говорит Перансулесу в «Юношеских годах Сида».98
Новоприбывшие отправились по своим делам, а Дон Кихот, «видя, что ни один из четырех всадников не обращает на него внимания и не принимает его вызова, выходил из себя от бешенства и досады…». Да, мой бедный Дон Кихот, да; нам больше по нутру, когда над нами смеются, чем когда на нас не обращают внимания. Мне понятны твое бешенство и досада. Хуже всего для тебя, когда в этом хоре насмешников на твои вызовы и бравады никто не обращает никакого внимания, даже насмешливого.
Вскоре после этого хозяин гостиницы подрался с двумя постояльцами, которые попытались было улизнуть, не заплатив за ночлег, и хозяйка с дочкой бросились к Дон Кихоту, как к наименее занятому из присутствовавших, прося заступиться за мужа одной и отца другой, на что Рыцарь ответил «медленно и с большим спокойствием: «Прекрасная девица, в настоящее время я не в состоянии исполнить вашу просьбу, ибо я не вправе начинать новые приключения, пока не завершу того, к чему меня обязывает данное мною слово»»; и в заключение посоветовал дочке хозяина сказать отцу, чтобы тот бился как можно смелее, пока сам он будет просить разрешения у принцессы Микоми– коны. Разрешение он получил, но, увидев, что перед ним люди низкого звания, к мечу своему не притронулся. И правильно сделал.
Можно, стало быть, звать Рыцаря на подмогу, когда нам вздумается: сначала поиздеваться над ним, подвесить за руку, а потом пожелать, чтобы пришел на помощь и выручил из беды рукою, уже побывавшей в петле? Милое дело – издеваться над безумцем, но как только он нам понадобился, мы бежим к нему за помощью. Горе храбрецу, который предоставит свою храбрость в распоряжение всякого, кто его о том просит и тем самым унизит. Если твой ближний дерется на кулаках с такими же прохвостами, как он сам, оставь их, пускай сами разбираются, особенно если все дело в том, что кому‑то вздумалось улизнуть, не заплатив; от вмешательства твоего будет один лишь вред. Прийти на выручку – да; но не тогда, когда мой ближний решит, что его пора выручать, а тогда, когда я сам решу, что мой долг поспешить на выручку. Никому не давай того, что он у тебя просит; дай лишь то, в чем, по твоему разумению, просящий нуждается; а затем сноси его неблагодарность.
Но тут дьявол «привел в гостиницу того самого цирюльника, у которого Дон Кихот отнял шлем Мамбрина, а Санчо Панса снял упряжь с осла, обменяв ее на ту, что была у него»; и Санчо отважно защищался, к великому удовольствию своего господина, который «подумал про себя, что при первом же подходящем случае его следует посвятить в рыцари». Цирюльник помянул про таз, и тут Дон Кихот вмешался в спор, и велел принести предмет оного, и поклялся, что это шлем, и предложил присутствовавшим судить самим, прав он или нет. Как возвышенна вера того, кто с тазом в руках и у всех на виду объявляет в полный голос, что это шлем!
Глава XLV
в которой окончательно рассеиваются сомнения относительно шлема Мамбрина и седла и рассказывается о других, весьма правдивых, происшествиях
«– Ну, что скажут ваши милости, – спросил цирюльник, – насчет заявления этих господ, уверяющих, что это не бритвенный таз, а шлем?
– А кто скажет противное, – воскликнул Дон Кихот, – то, если он рыцарь, я докажу ему, что он лжет, а если оруженосец – что он тысячу раз лжет!»
Верно, верно, сеньор мой Дон Кихот; все верно – именно безапелляционная отвага того, кто твердит свое в полный голос и у всех на виду и ценой собственной жизни готов защищать то, что утверждает, и есть созидательница всех истин. Все вещи на свете тем истиннее, чем больше в них верят; и объектами поклонения делает их не разум, но воля.
Во всем этом поневоле пришлось убедиться бедному цирюльнику, которому таз принадлежал в бытность всего только тазом. Когда сказал Дон Кихот: «Клянусь рыцарским орденом, к которому принадлежу, это тот самый шлем, который я у него отнял, и с тех пор я ничего к нему не прибавил и ничего от него не убавил», – Санчо первым встал на защиту – хотя и несмелую – своего господина, присовокупив: «Да, уж это верно (…) потому что с того самого дня, как мой господин его завоевал, он сражался в нем один только раз, когда освобождал несчастных, закованных в цепи; и, не будь на нем этого тазошлема,[29]29
В переводе Г. Лозинского: «тазового шлема». В тексте Сервантеса– словечко, изобретенное Санчо: «baciyelmo» (от «ЬасГа» – таз и «yelmo» – шлем).
[Закрыть] пришлось бы ему плохо, потому что в этом бою камни на нас так и сыпались».99
Тазошлем? Тазошлем, Санчо? Не будем обижать тебя утверждением, что словцо это одно из проявлений твоей лукавой насмешливости, о нет! Это одна из ступенек, по которым поднимается вверх твоя вера. Перейти от свидетельства собственных глаз, являвших тебе предмет спора тазом, к приятию веры твоего господина, видевшего его шлемом, тебе было бы не под силу, не уцепись ты за словцо «тазошлем». В этом отношении многие из вас – сущие Санчо; вы‑то и выдумали известное речение о том, что добродетель придерживается середины. Нет, Санчо, дружище, нет, никакой тазошлем тебе не поможет. Это либо шлем, либо таз, в зависимости от того, кто им пользуется, а вернее сказать, это и таз, и шлем, поскольку годится в обоих случаях. Он может быть и шлемом, и тазом, тут уж ни убавишь, ни прибавишь, весь он – шлем и весь он – таз; но чем никак он не может быть, сколько ни убавляй и ни прибавляй, так это тазошлемом.
Куда решительнее, чем Санчо, высказал свое мнение цирюльнику–тазовла– дельцу другой цирюльник, маэсе Николас, равно как и дон Фернандо, дружок Доротеи, священник, Карденио и аудитор, каковые, к великому изумлению остальных присутствовавших, объявили таз шлемом. Один из новоприбывших стрелков принял все это за грубую шутку,100 рассердился и заявил, что те, кто так говорят, «пьяны как винная бочка»; Дон Кихот в ответ назвал стрелка низким негодяем и ринулся на него с копьецом, и тут пошла потеха и все давай тузить друг друга… Хорошо, Дон Кихот вспомнил распрю в лагере Аграманте101 и речью, произнесенной громовым голосом, утихомирил сражавшихся.
Что, удивляетесь, как могла завязаться всеобщая потасовка из‑за того, таз это или шлем? В нашем мире случались потасовки – и куда ожесточеннее и запутаннее – из‑за других тазов, никакого отношения к Мамбрину не имевших. Из‑за того, сколько дважды два, четыре или пять, и по другим подобным поводам. Вокруг рыцарей веры вечно толкутся стадом бараны в образе человеческом, и, чтобы подладиться к ним либо по какой другой причине, берутся утверждать, что таз это шлем, и вступают в рукопашную, дабы отстоять свое мнение, а самое невероятное во всем этом то, что большинство из тех, кто сражается, утверждая, что это шлем, про себя думает, что это таз. Героизм Дон Кихота передался насмешникам, они кихотизировались помимо воли, и дон Фернандо топтал какого‑то стрелка, поскольку тот осмеливался утверждать, что таз – не шлем, а таз. Героический дон Фернандо!
Видите, как насмеялся над своими насмешниками Дон Кихот, они кихотизировались помимо воли, и ввязались в потасовку, и отважно сражались, защищая веру Рыцаря, которой не разделяли. И я убежден – Сервантес ничего на эту тему не говорит, но я убежден, что, надавав тумаков противнику и получив ответные, сторонники Рыцаря, коих можно наименовать кихотовцами либо шлемозащитниками, стали сомневаться в том, что таз он таз и есть, и уверовали в то, что это Мамбринов шлем, ибо защищали сей символ веры, не жалея собственных боков. Следует еще раз напомнить, что не столько вера творит мучеников, сколько мученики созидают веру.
Немного найдется приключений, в коих Дон Кихот выкажет больше величия, чем в этом, ибо тут вера его передается тем, кто насмехается над нею; и, движимые этой верой, они защищают ее посредством пинков и зуботычин и терпят за нее страдания.
А в чем причина? Да всего лишь в том, что Дон Кихот отважился утверждать перед всеми, что этот свмый таз – а он видел его, подобно всем прочим, земными очами – является шлемом Мамбрина, поскольку таз заменял ему оный.
У него хватило «esse descarado heroismo d'affirmar que, batendo na terra com pe forte, ou pallidamente elevando os olhos ao Ceo, cria a traves da universal illusao sciencias e religioes»,[30]30
а «той безапелляционной отваги утверждать свое, которая, твердой стопой попирая землю либо смиренно возводя очи горе, посредством всемирной иллюзии созидает науки и религии» (португ.; орфография XIXв.)103
[Закрыть] — как говорит Эса де Кейрош в конце своей «Реликвии».102
Самая чистопробная отвага – та, которая побуждает пренебречь не физической опасностью, не возможным убытком, не ущербом для чести, а тем, что отважившегося принимают за безумца или дурня.
Вот такого рода отвага и нужна нам в Испании; из‑за ее нехватки у нас душа в параличе. Из‑за ее нехватки нет у нас силы, богатства, культуры; из‑за ее нехватки нет у нас ни оросительных каналов, ни водохранилищ, ни добрых урожаев; из‑за ее нехватки дожди перестали увлажнять иссохшие наши поля, растрескавшиеся от жажды, либо же вдруг обрушится такой ливень, что смоет перегной, а то и жилые дома.
Что, по–вашему, и это парадокс? Побродите по этим хуторам и деревням, посоветуйте земледельцу, как улучшить обработку земли или вырастить новую культуру, или использовать новое сельскохозяйственное орудие; и он вам ответит: «Здесь это не пойдет». «А пробовали?» – спросите вы, и он ограничится тем, что повторит: «Здесь это не пойдет». Причем и сам не знает, пойдет или не пойдет, так как не пробовал, да и пытаться не станет. Попробовал бы, если б уверен был в успехе; но при мысли о том, что, если не получится, соседи начнут изощряться в насмешках и издевках, а то и сочтут его сумасшедшим, легковером либо недоумком, пугается и не отваживается на попытку. И после этого еще удивляется торжеству храбрецов, которые сносят насмешки и не придерживаются истин вроде: «С кем живешь, с тех пример берешь», «Куда друзья, туда и я»; успеху людей, способных избавляться от стадного чувства.
У нас в провинции Саламанки104 был один странный человек: вышел из самой бедноты, а сколотил состояние в несколько миллионов. Наши сала– манкские мужички со своей стадностью не могли объяснить, откуда взялись такие богатства, и предполагали, что в юности он воровал: ведь эти несчастные, которых распирает от здравого смысла, но которые начисто лишены нравственной отваги, верят лишь в воровство да в лотерею. Но как‑то раз мне рассказали о поистине донкихотовском подвиге этого скотовода по прозвищу Комарик. С берегов Кантабрики привез он икру красноперого спара и бросил ее в прудок, что был у него на хуторе. Эта история мне все разом объяснила. Тот, у кого хватило отваги снести насмешки, которые неизбежно должны были посыпаться на человека, привозящего икру красноперого спара и бросающего ее в кастильский прудок, тот, кто сделал такое, заслуживает богатства.
Абсурдно, говорите вы? Но кто знает, что абсурдно, а что нет? Да и будь оно и впрямь абсурдно! Лишь тот, кто пытается свершить абсурдное, способен добиться невозможного. Есть один лишь способ сходу попасть в точку – предварительно сотню раз промазать. А главное, есть один лишь способ одержать настоящую победу – не бояться попасть в смешное положение. И поскольку у наших на это не хватает пороху, сельское хозяйство у нас в таком упадке и застое.
Да, главная беда – моральная трусость, всем нам не хватает решимости твердо высказать свою истину, свою веру – и стоять за нее до конца. Ложь затягивает и впутывает намертво в свою паутину души этого стада баранов, отупевших от того, что благоразумие у них превратилось в нечто вроде хронического запора.
Объявляется, что существуют принципы, которые оспаривать нельзя; и когда их ставят под сомнение, непременно найдутся субъекты, которые поднимут крик на весь мир. Недавно я потребовал поставить вопрос об отмене некоторых статей нашего закона о народном образовании,105 — и тут же вылезает компания трусов и давай вопить: предложение неуместно, неразумно и прочие определеньица, поэнергичнее и погрубее. Неуместно! Мне осточертело слушать, как именуют неуместным все самое что ни на есть уместное, все то, что нарушает процесс пищеварения у сытых и приводит в бешенство дураков. Чего бояться? Что снова начнется гражданская война? Еще и лучше! То, что нам требуется.106
Да, то, что нам требуется: гражданская война. Пора заявить со всей твердостью, что тазы суть шлемы по назначению и по сути; и пускай затеется рукопашная вроде той, что затеялась на постоялом дворе. Да, новая гражданская война, а какое выбрать оружие – там видно будет. Разве не слышите вы голоса этих мерзавцев со сморщенными, ссохшимися сердцами, упрямо долдонящих, что споры, такие либо иные, никакой практической ценности не имеют. Что эти несчастные разумеют под практической ценностью? И разве не слышите вы голоса, твердящие, что иных дискуссий должно избегать?
Хватает у нас недоумков, без передышки распевающих вечную песенку о том, что вопросов религии касаться не следует; что сначала надо сделаться сильными и богатыми. И не видят, трусы несчастные, что силы и богатства у нас нет и не будет, потому что нам никак не разрешить нашей внутренней проблемы. Повторяю: не будет у нас в отечестве ни сельского хозяйства, ни промышленности, ни торговли, ни дорог, которые вели бы туда, куда есть смысл добираться, покуда мы не постигнем своего христианства – донкихо– товского. Не будет у нас жизни внешней – могучей, и блистательной, и славной, – покуда не зажжем мы в сердце нашего народа огонь вечных исканий. Не разбогатеть тому, кто живет ложью; а ложь – хлеб наш насущный для нашего духа.
Слышите, как вон тот важный осел ревет во всю глотку: «У нас такие вещи говорить нельзя!» Слышите, как толкуют о мире, – о мире, который смертоноснее самой смерти, – все ничтожества, живущие в плену у лжи? Вам ничего не говорит эта чудовищная статья, стыд и позор для нашего народа, которая значится в уставе всех почти обществ любителей всяческих там искусств в Испании и которая гласит: «Запрещается вести дискуссии на политические и религиозные темы»?
«Мир! Мир! Мир!» – квакают хором все лягушки и головастики нашего болота.
«Мир! Мир! Мир!» – ладно, пускай, но прежде должна восторжествовать искренность, должна быть низвержена ложь. Мир, но не на основе компромисса, не убогое соглашение вроде тех, какие выторговываются политиканами, а мир, основанный на взаимопонимании. Мир, да, но после того, как стрелки признают за Дон Кихотом право утверждать, что таз это шлем; а лучше уж после того, как стрелки признают и сами начнут утверждать, что в руках у Дон Кихота таз является шлемом. И эти несчастные, выкрикивающие: «Мир! Мир!», осмеливаются произносить имя Христово. Забывают слова Христовы о том, что не мир Он принес, но меч и что из‑за Него разделятся домы, отцы восстанут против детей и братья против братьев.107 И во имя Его, во имя Христа, дабы установить Его Царствие, общественное Царствие Иисуса – а это совсем не то, что иезуиты именуют социальным Царствием Иисуса Христа, ибо Царствие Иисуса есть царствие истинной искренности, правды, любви и мира, – дабы установить Царствие Иисуса, придется начать с войны.
Змеиное отродье – вот кто они такие, эти радетели о мире! Радеют о мире, чтобы получить возможность беспрепятственно кусаться, и жалить, и пускать в ход свой яд. О них сказано Учителем, что «расширяют хранилища свои и увеличивают воскрылия одежд своих» (Мф. 23: 5). Знаете, о чем речь? Хранилища (филактерии) – это такие коробочки, в которых содержались отрывки из Священного Писания: в некоторых случаях иудеи носили их на голове и на левой руке. Нечто вроде тех амулетов, которые у нас надевают на шею детям, дабы уберечь их неизвестно от каких напастей: мешочек, весьма кокетливо расшитый бисером, работа монашки, от скуки взявшейся за иголку; в такой мешочек кладутся листки с отрывками из Евангелия; ребенок читать их не будет, да к тому же напечатаны тексты на латыни, для пущей вразумительности. Вот что такое хранилища–филактерии; а кроме того, фарисеи носили отрывки из Священного Писания на воскрылиях или оторочке плащей. Вроде того как в наши дни многие носят на лацкане пиджака или сюртука кружок, фаянсовый, грубой работы, с намалеванным на нем сердцем. И вот эти‑то носители амулетов, современных филактерий, вместе со своими сородичами осмеливаются говорить о мире, о целесообразности и о покаянии.
Нет, они сами научили нас формулировке: не подобает детям света вступать в позорное сожительство с детьми мрака. Они, трусливые прислужники лжи, и есть дети мрака; а мы, верные ученики Дон Кихота, – дети света.
Но вернемся к нашей истории: итак, на постоялом дворе все было утихомирились, но тут один из стрелков стал приглядываться к Дон Кихоту, приказ об аресте которого – за то, что отпустил на свободу каторжников, – был у него за пазухой; и схватил он Дон Кихота за шиворот и потребовал повиновения Санта Эрмандад, но Рыцарь взъярился и сам чуть его не придушил. Их разняли, но стрелки продолжали требовать ареста этого «разбойника, грабящего на горных тропах и проезжих дорогах».
«А Дон Кихот, слушая их речи, только посмеивался», и правильно делал, что посмеивался, – он, над которым все смеялись; и смех его был рыцарским и геройским, а не издевательским; и он с величайшим хладнокровием отчитал стрелков за то, что у них именуется разбойником с большой дороги тот, кто «помогает несчастным, поднимает павших, заступается за обездоленных». И тут, надменный и благородный, сослался он на привилегии странствующего рыцаря, чей «закон – меч, судебники – храбрость, декреты – собственная воля».
Браво, мой владыка Дон Кихот, браво! Закон не писан ни для тебя, ни для нас, тех, кто в тебя верует; наши декреты – наша собственная воля; ты хорошо сказал; и у тебя хватило бы пороху влепить четыре сотни палочных ударов четыремстам стрелкам или по крайней мере попытаться это сделать, ибо в попытке и сказывается мужество.
