Текст книги "Житие Дон Кихота и Санчо"
Автор книги: де Унамуно Мигель
Жанр:
Религия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)
Глава V
о рассудительном и забавном разговоре, происшедшем между Санчо Пансой и его женою Тересой Панса, и о других событиях, заслуживающих счастливого упоминания
Из этого разговора становится совершенно ясно, насколько глубоко проникло в душу Санчо честолюбие, каковое вдохнул в него Дон Кихот; и тот, кто в предыдущей главе сказал: «Родился я Санчо и хочу умереть Санчо», теперь возжелал умереть доном Санчо, и важным сеньором, и дедом графов и маркизов.
Глава VI
о том, что произошло между Дон Кихотом, его племянницей и экономкой, – одна из самых важных глав во всей истории
Конечно, одна из самых важных, а то как же! Ведь покуда Санчо препирался со своей женой, Дон Кихот вел спор с экономкой и племянницей, домашними помехами его героизму.
И пришлось услышать доброму Рыцарю, как его племянница, девчонка, которая не умела еще как следует управиться с дюжиной коклюшек, осмелилась отрицать существование странствующих рыцарей! Грустно это – услышать в собственном доме и из уст какой‑то девчоночки благоглупости, которые в ходу у черни и которые она повторяет с чужого голоса.
И подумать только, ведь эта самая девчонка Антония Кихана теперь властвует и царствует над всеми мужчинами Испании! Да, именно она, эта наглая девчонка, эта курочка с птичьего двора, бескрылая любительница поклевать, гасит в зародыше всякую искру героизма. Не она ли говорила своему сеньору дяде известные слова: «…и, несмотря на это, слепота ваша так велика и безумие так явно, что вы уверены в своей храбрости и силе, между тем как вы стары и немощны; вы хотите выпрямить все то, что на свете криво, а сами вы согнуты годами, и самое главное – вы утверждаете, что вы рыцарь, меж тем как вы совсем не рыцарь, ибо хотя идальго и может им стать, но человек бедный – никогда!» И даже мужественный Рыцарь Веры, побежденный бесхитростной прямотой этой незначительной девчоночки, смягчился и отвечал ей: «В твоих словах есть много правды, племянница».
И если даже ты, неустрашимый Дон Кихот, позволил этой домашней кошечке убедить себя, пусть лишь на словах и на время, то как же устоять против кухонной ее мудрости тому, кто ищет ее руки, дабы увековечить свой род? Ей, простушке, не по уму, как это старик может быть храбрым, немощный – сильным, как может выпрямить все, что на свете криво, тот, кто согбен годами, а главное, как это бедняк может стать рыцарем. И хоть она простушка и домоседка, хоть сердечко у нее такое же убогое, как умишко, уж если решается она говорить такие речи своему дяде, то что же решится сказать тому, кто будет свататься к ней как жених либо обладать ею на правах мужа? Ее научили тому, что брак есть установление, коего цель «сочетать мужа с женою и оделить брачующихся благодатью, дабы растили детей для неба»;116 и слова сии она понимает и приводит в исполнение таким образом, что не дает своему мужу завоевать для нас это самое небо, ради коего должен он растить своих детей.
Существует плоское здравомыслие и, наряду с ним, плоское здравочувствие; наряду со скудоумием нас парализует и расслабляет скудосердечие. И ты, Антония Кихана, моя читательница, – ревнительница и хранительница сей скудости. Холишь и пестуешь ее в своем сердечке, покуда снимаешь пену с дядюшкиной похлебки или перебираешь коклюшки. Чтобы муж твой да пустился в погоню за славой? Слава? А с чем ее, эту самую славу, едят? Лавровый лист хорош к отварному картофелю; отменная приправа для домашней кухни. И у тебя его в достатке, запасла в церкви в Вербное воскресенье.117 Вдобавок ты отчаянно ревнуешь к Дульсинее.
Не знаю, станет ли какая‑нибудь Антония Кихана трудить свои хорошенькие глазки над этими моими толкованиями жития ее сеньора дядюшки, и даже сомневаюсь в том, что сие возможно, ибо в наши дни племянницам Дон Кихота не по вкусу чтение таких вещей, над которыми надо морщить лобик от избытка внимания да еще и как‑то разжевывать прочитанное; им довольно романчиков с куцыми диалогами или с такой интригой, что от ужаса дух захватывает, либо благочестивых книжечек, напичканных умильными эпитетами в превосходной степени и слащавыми восславлениями. Кроме того, полагаю, что наставники, пекущиеся о вашем духовном здравьице, присоветовали бы вам остерегаться опасных завихрений моего пера, не служи вам наилучшею защитою собственная ваша легковесность. Так что я почти уверен, что праздные ваши пальчики, привыкшие перебирать коклюшки, не коснутся этих злополучных страниц; но если они случайно попадутся вам на глаза, скажу вам вот что: не надеюсь я, что среди вас появится новая Дульсинея, которая подвигнет нового Дон Кихота на завоевание Славы, ни новая святая Тереса – женская ипостась странствующего рыцарства, ратница любви, в своей глубокой человечности возносящаяся надо всем человеческим. Вам не разжечь у кого‑то в сердце такое пламя, какое Альдонса Лоренсо, сама того не заметив, разожгла в сердце Алонсо Доброго; да и в собственном сердце не разжечь вам любви, сравнимой с тою, что пылала в сердце Тересы, пронзенном стрелою серафима.
Вот и Тереса тоже, подобно Алонсо Кихано, двенадцать лет любившему Альдонсу, вот и она тоже знала человека, в замужестве с которым полагала обрести благой удел; и сказал ее духовник, что не идет она противу воли Божией («Книга моей жизни», глава II); но она поняла, какой наградой одаривает Господь тех, кто все оставляет ради Него; и поняла, что человеку не утолить ее жажду любви бесконечной; и рыцарские романы, которыми она зачитывалась, от любви в земной ее ипостаси привели ее к любви высшей, и возмечтала она сподобиться вечного блаженства во славе Божией и растворения в Иисусе, Человеке из Человеков. И впала в героическое безумие, и до того дошла, что сказала своему духовнику: «Молю вашу милость, давайте все станем безумцами из любви к Тому, Кто ради нас навлек на себя это звание» («Книга моей жизни», глава XVI). Ну а ты‑то, моя Антония Кихана, а ты‑то? Тебе не грозит безумие ни в человеческом, ни в божественном; может, мозгу у тебя и маловато, но, сколько бы там его ни было, он распирает тебе головку, она у тебя даже для такой малости тесна, вот и не остается места для порывов, да и сердца твоего они не переполнят!
Ты очень здраво мыслишь, умница Антония, умеешь считать горошины и латать штаны муженька, умеешь стряпать похлебку для дядюшки и перебирать коклюшки, а что до пищи высшего и духовного порядка, с тебя довольно твоих обязанностей старосты хора в той или иной церкви, да еще обязанности в определенный час дня прочесть по листочку, который дадут тебе заранее, те или иные елейные изречения. Не про тебя сказаны Тересою слова о том, что «не надобно прислушиваться к разуму, одна от него докука» («Книга моей жизни», глава XV), ибо тебе мало докучает твой разум, направляемый твоим духовником по наезженной колее, ущемленный и ссохшийся с тех самых пор, как тебе объяснили, что он у тебя есть. Твоему разуму, твоей бедной душе, которая, может статься, прежде умела мечтать, обкорнали крылья и заморили ее в страшной камере пыток; тебе ее убаюкали с младенческих пор, с первого ее робкого младенческого писка, тебе убаюкали ее старой колыбельной:
Усни, дитятко, усни, не то Бука злой придет, деток, что не будут спать, к себе Бука уведет.
Тебе убаюкали душу гнусавой песенкой, которой ты сама, бедная моя Антония, став матерью, баюкаешь своих детей. А послушай‑ка, Антония, забудь на минутку про наставления тех, кто хочет видеть тебя несушкой в курятнике, забудь про них на минутку и поразмысли над этой плаксивой песенкой, с помощью которой ты нагоняешь сон на своих детей. Поразмысли‑ка над смыслом этих слов: «Бука придет и деток, что не любят спать, к себе уведет»; поразмысли, милая моя Антония, над тем, что беспробудный, долгий сон избавит нас якобы от когтей Буки. Заметь‑ка, милая Антония, ведь Бука‑то уносит и пожирает сонливцев, а не бодрствующих.
А теперь, если мне удалось на миг оторвать тебя от забот твоих и трудов, от всего, что принято именовать приличными женскому полу занятиями, – прости меня или не прощай. Я сам ни за что не простил бы себя, если бы промолчал, не сказал тебе, что любят тебя по–настоящему и хотят видеть сильной женщиной только те из нас, кто говорит с тобою напрямик и без обиняков, как я, а вовсе не те, кто возносит тебя, словно идола, на алтарь и держит там в плену, докучая фимиамом расхожих комплиментов, и вовсе не те, кто усыпляет тебе душу, баюкая ее умильными песенками слащавого благочестия.
А за тебя, мой Дон Кихот, мне грустно: вот укрываешься ты у родного очага, у себя в доме, как в неприступном замке на вершине скалы, укрываешься от отравленных мирских стрел, от голосов тех, кто говорит для того только, чтобы не молчать; и грустно, что даже тут терзают тебе слух отзвуки все тех же докучливых голосов. Грустно, что твой родной очаг, вместо того чтобы укреплять и покоить дух твой, оказывается всего лишь малой копией мира, находящегося за его стенами. Альдонса не сказала бы такого, наверняка не сказала бы.
Глава VII
о том, что произошло между Дон Кихотом и его оруженосцем, и о других поразительнейших событиях
И мало того, что пришлось Рыцарю выслушивать такие вещи в собственном доме: к этому огорчению прибавилось еще одно, он увидел, как пошатнулась вера Санчо, ибо Санчо стал требовать помесячного жалованья, а это вещь неслыханная среди странствующих рыцарей, за службу которым оруженосцы всегда получали только награды. Вера Санчо, непрерывно сама себя завоевывавшая, еще не одарила его надеждою, и он все‑таки хотел жалованья. Еще не был в состоянии понять глубочайшее изречение, которое произнес по этому поводу его господин, а именно: «Добрая надежда лучше худого владения».[34]34
В переводе Г. Лозинского: «Добрая надежда лучше худого надела». Этот перевод не позволяет передать чисто унамуновскую игру значениями слова «posesion» («владение», «обладание»).
[Закрыть] А мы‑то с тобой, мой читатель, разве понимаем слова эти в полном их смысле? Разве не придерживаемся, подобно доброму Санчо, той истины, что «синица в руках лучше, чем журавль в небе»? Не забываем разве, сегодня и всегда, другую истину: то, что надеждой созидается, владением уничтожается? К последнему нашему часу нам надо скопить великий запас надежд, в вечность лучше вступать с надеждами, а не с воспоминаниями. Да будет жизнь наша постоянной Страстною субботой.118
Дон Кихот совершенно справедливо разгневался, услышав, как Санчо, побуждаемый плотской своей природой, просит у него жалованья, словно есть награда выше, чем возможность следовать за странствующим рыцарем и служить ему; и Дон Кихот совершенно справедливо разжаловал его из оруженосцев. И, будучи разжалован, бедный Санчо снова воспламенился верой, и «свет затмился в его глазах, и храбрость его опустила крылья, потому что он был уверен, что ни за какие сокровища на свете господин без него не уйдет».
Беседу меж обоими прервал бакалавр Самсон Карраско, явившийся поздравить Рыцаря и предложить свои услуги в роли оруженосца… Нечестивое предложение! И, услышав его, Санчо расчувствовался, глаза его наполнились слезами, и он обещал своему господину, что будет служить ему верой и правдой.
Да неужели тебе и впрямь думалось, бедняга Санчо, что ты сможешь жить себе да поживать и без своего господина? Нет, ты уже не принадлежишь самому себе: ты принадлежишь ему. Ты тоже, хотя сам того не знаешь (а узнал бы – не поверил бы), живешь, влюбленный в Дульсинею Тобосскую.
Найдутся люди, способные укорять Дон Кихота за то, что он снова оторвал Санчо от покойной жизни и безмятежных трудов, разлучив с женой и детьми ради обманчивых приключений; людей малодушных на свете хватает. Но, по нашему мнению, Санчо, отведав вкуса новой жизни, не пожелал возвращаться к старой, и хотя вера его, случалось, спотыкалась и пятилась, все же у него в глазах темнело и сердце уходило в пятки, стоило ему заподозрить, что его господин и повелитель даст ему отставку.
Есть недоумки, утверждающие, что лучше быть довольной свиньей, чем несчастным человеком; а есть и такие, которые проливают слезы умиления над тем, что именуют святым неведением. Но тот, кто сочувствует человечности в человеке, предпочитает ее, пусть даже в самом глубоком несчастии, сытости свиньи. А потому надо расшевеливать умы ближних, докапываться до их мозгов и творить благое дело милосердия, пробуждая спящего при близящейся опасности или при виде красоты. Надо будоражить умы, вселять в умы и души могучие порывы, даже если знаешь, что порывы эти неосуществимы. Надо вытащить Санчо из дому, разлучить с женой и детьми и отправить на поиски приключений; надо сделать из него человека. Покой достижим – глубокий, внутренний, душевный покой; но достигается он только при условии, что откажешься от мнимого покоя домашней и деревенской жизни; треволнения ангела в тысячу раз сладостнее, чем безмятежность животного.
И даже не только треволнения, но и горести, «сильнейшая и сладостная мука», о которой повествует нам в «Книге моей жизни» святая Тереса (глава XX, раздел 8).
А святое неведение – это еще что такое? Неведение не свято и не может быть свято. Что это значит – завидовать покою того, кто никогда не задумывался над высшею тайной, не заглядывал за пределы жизни и смерти? Да, знаю я эту песенку, знаю эти слова: «Какая славная подушка – Катехизис! Сын мой, верь и спи; и сподобишься благодати, не вылезая из кровати».119 О племя, одержимое трусостью, и притом самой пагубной ее разновидностью – нравственной трусостью, которая дрожит и пятится, не в силах заглянуть в наитемнейшую тьму!
Послушай, Санчо: если бы все те, кто завидует – на словах по крайней мере – спокойной жизни, услаждавшей тебя, покуда твой господин не сбил тебя с панталыку, так вот, если бы все они знали, что такое борьба за веру, то, поверь мне, не расхваливали бы тебе так веру угольщика.120 Мое тело живет благодаря тому, что ежесекундно борется со смертью, и душа моя жива тем, что борется со смертью ежесекундно. И так вот идем мы на штурм новой истины, попирая обломки той, которую низвергла наша логика; и обломки громоздятся друг на друга, и когда‑нибудь с самой вершины этой колоссальной груды низвергнутых истин внуки наших внуков провозгласят победно последнюю истину и добьются таким образом бессмертия человека.
Возрадоваться должен был Санчо всем трудам своим, и тяготам, и напастям, включая подкидывание на одеяле: ведь он зато обновился и кихотизировался в общении с Дон Кихотом, так что из тупого и темного Санчо Пансы, каким был до того, превратился в бессмертного оруженосца бессмертного Рыцаря Дон Кихота Ламанчского; и пребудет им на веки веков. И Санчо с полными слез глазами предался на волю своего господина.
А следствием того было вот что: прошло немного дней, и однажды под вечер «незаметно для всех, кроме бакалавра, который пожелал проводить их с полмили, выехали они по дороге в Тобосо».
Глава VIII
в которой рассказывается о том, что случилось с Дон Кихотом во время поездки его к сеньоре Дульсинее Тобосской
И по дороге Дон Кихот толковал о Герострате121 и о славолюбии, питавшем его героизм. И Дон Кихот не преминул углубиться в глубины мудрости Алонсо Доброго, пустившись в рассуждения о том, как суетна слава, «которой можно достигнуть в преходящей жизни здесь, на земле; ибо земная слава, как бы долго она ни продолжалась, все равно окончится вместе с миром, конец которого нам предуказан».
Я житель, солнечной небесной шири, Я гений славы – так прими ж венец: Ты станешь лучшим стихотворцем в мире…
А миру, говорят, придет конец, —
пророчит Сагромор в поэме Эуженио де Кастро.122
Начинается третий и последний выезд Дон Кихота, и мы увидим, как погружается он в бездну своей мудрости, пока не скроется там навсегда, явив пример того, как должно умирать.
Санчо, вдохновившись словами своего господина и убедившись в том, насколько слава святых превосходит славу героев, сказал Дон Кихоту, что им бы нужно сделаться святыми, и тогда они куда быстрее достигнут доброй славы, к которой стремятся; и сослался при этом на пример святого Диего де Алькала и святого Педро де Алькантара, канонизированных как раз в ту пору.123
«Вот увидите, когда‑нибудь мне будет поклоняться весь мир», – говаривал беднячок из Ассизи,124 по рассказам Трех товарищей (4)125 и Фомы из Челано (2 Чел., 1, I);126 и те побуждения, которые одних подвигли на героизм, других подвигли на святость. Подобно тому как Дон Кихот, начитавшись рыцарских романов, ринулся в мир, Тереса де Сепеда, еще в детские годы начитавшись житий святых, которые, казалось ей, «дешевейшей ценой покупали путь к блаженству в лицезрении Бога», сговорилась со своим братом уйти из дому в странствие, жить Христовым подаянием и добраться до земли мавров, дабы там их обоих обезглавили; убедившись в невыполнимости этого плана, брат с сестрой порешили стать отшельниками и в саду, что был у них при доме, пытались в меру сил своих сделать себе подобие скитов127 («Книга моей жизни», главы I, II). Об Иньиго де Лойоле мы уже говорили, ссылаясь на биографа его, падре Педро де Риваденейру.
Что все это, как не странствующее рыцарство на божественный и религиозный лад? И, в конечном счете, к чему стремились и те и другие, святые и герои, как не к жизни вечной? Одни – в памяти людской, в лоне Господа – другие. И какова была самая глубинная движущая сила нашего испанского народа, как не жажда жизни вечной, ибо именно к этому и сводится все то, что именуют нашим культом смерти.128 Нет, не культ смерти, отнюдь нет; а культ бессмертия.
Даже Санчо, который, кажется, так привязан к жизни земной и преходящей, заявлял, что «куда выгоднее быть смиренным монахом какого угодно ордена, чем отважным странствующим рыцарем», на что Дон Кихот весьма рассудительно отвечал: «…не все могут быть монахами, и различны пути, которыми Господь ведет избранников своих на небо». И если не все могут быть монахами, то и не может быть, чтобы состояние монашества либо иночества было совершеннее какого‑либо другого, ибо не подобает, чтобы состояние наибольшего христианского совершенства не было в равной мере доступно всем людям, кем бы они ни были, а составляло бы исключительную и как бы природную привилегию определенного количества людей, поскольку если бы все на нее притязали, род человеческий пресекся бы. И в ответ на слова Санчо о том, что на небе больше монахов, чем странствующих рыцарей, Дон Кихот весьма удачно возразил: причина состоит в том, что на этом свете монахов числом больше, чем рыцарей, таких, разумеется, которые заслуживают имя рыцарей. «А если монах в то же время и рыцарь?» – спросите вы? Об этом Дон Кихот еще скажет.
Глава IX
в которой рассказывается то, что вы сами увидите
В какой же день и час рассуждал подобным образом Дон Кихот о славе, и о финальной ее тщете, и о том, что кончится она с концом света? В тот самый день и час, когда поспешал в Тобосо, дабы узреть Дульсинею, и в доспехах Дон Кихота ехал Алонсо Добрый, чтобы повидаться с Альдонсой Лоренсо, по которой вздыхал он двенадцать лет. Милостью безумия одолел стеснительный идальго возвышенную свою стеснительность; и вот, перерядившись Дон Кихотом, прикрывшись его обличьем, едет он увидеться с предметом своих мечтаний, исцелиться от своего безумия при виде ее и у нее в объятиях. Мы приближаемся к критическому моменту в жизни Рыцаря.
Итак, беседуя, господин и оруженосец прибыли в Тобосо, на родину несравненной Дульсинеи.
Прибыли они туда, и сказал Дон Кихот своему оруженосцу: «Санчо, сынок, веди меня ко дворцу Дульсинеи, быть может, она не спит».[35]35
В переводе Г. Лозинского: «Санчо, братец, веди меня ко дворцу Дульсинеи; кто знает, быть может, она уже проснулась».
[Закрыть]
Обратим внимание на то, что, прося Санчо взять на себя столь возвышенную миссию и оказать своему господину столь великую милость, Рыцарь смягчается и называет оруженосца сынком; и еще обратим внимание на то, каковы все они, эти самые Санчо, приземленные представители человечества, ведущие героев ко дворцу Славы.
Тут пришлось Санчо–плуту помаяться, чтоб нашарить в неповоротливом своем мозгу какую‑нибудь отговорку, и в конце концов он заявил, что никогда в глаза не видал Дульсинеи; да и господин его сказал, что не видел ее, а влюбился по слухам. Все мы, влюбленные в Славу, влюбляемся в нее по слухам, хотя и лика ее не видели, и голоса не слышали. Но по сути‑то все дело в Аль– донсе, а ее мы видели, еще как видели, пусть только четыре раза за двенадцать лет. И в конце концов лукавец Санчо добился того, что простодушный его хозяин согласился покинуть Тобосо и подождать, схоронившись в какой–ни– будь роще, пока пройдоха не отыщет Дульсинею.
Глава X
в которой рассказывается, каким хитрым способом Санчо околдовал сеньору Дульсинею и какие еще произошли события, столь же смешные, сколь и истинные
Тут Санчо, усевшись под деревом, произнес монолог, объявив своего господина сумасшедшим, которого следует связать; и сказал, что сам он, Санчо, не только ни в чем ему не уступит, но даже еще безумнее, так как служит ему и сопутствует; и тут оруженосец решил обмануть своего господина и уве– хрить его, что первая же крестьянка, которая попадется ему, Санчо, на глаза, и есть сеньора Дульсинея: «…если он не поверит, я поклянусь…». Вот и добрались мы до того момента, когда верный Санчо вздумал надуть своего господина и присоединиться, таким манером, к тем, кто над Рыцарем насмехается. Плачевные плоды размышлений Санчо! И еще вот о чем следует нам подумать: Санчо полагает, что его господин – сумасшедший, которого надо связать и которого ему, Санчо, легко будет надуть; который постоянно принимает одни вещи за другие, белое почитает черным, а черное – белым; и при всем том Санчо сам поддается обману, а точнее вере в Дон Кихота: он верит в него, ему не веря, и хотя видит, что великаны всего лишь ветряные мельницы, а неприятельские войска – стада баранов, все же верует в остров, многократно ему обещанный.
О таинственное могущество веры, которая выстоит под натиском всех разочарований! О тайны санчопансовской веры, которая верует, не веря, которая, видя, слыша, понимая и объявляя, что черное есть черное, все же понуждает того, кто ее, веру эту, в себе копит, чувствовать, действовать и надеяться так, словно черное белым–бело! Из всего этого нам следует сделать вывод, что Санчо жил, чувствовал, действовал и надеялся, зачарованный странной силой, и сила эта вела Санчо и направляла вопреки свидетельствам его зрения и слуха; и вся жизнь его была медленной самоотдачей во власть этой веры, кихотовской и кихотизирующей. Таким‑то образом, когда Санчо вообразил, что обманывает своего господина, оказалось, что это сам он обманулся и сделался орудием околдования Дульсинеи самым истинным и подлинным образом.
Вера Санчо в Дон Кихота не была мертвой, иначе сказать, обманчивой верой, что покоится на неведении, то не была вера угольщика,129 ни тем более вера цирюльника, покоящаяся на восьми реалах. Напротив, то была истинная вера и живая, вера, питающаяся сомнениями. Ибо лишь сомневающиеся верят по–настоящему, тот же, кто не ведает ни сомнений, ни соблазнов, покушающихся на его веру, по–настоящему не верит. Истинная вера держится на сомнении; пища ее – сомнения, ими живет она и всечасно сама себя завоевывает, подобно тому как истинная жизнь держится на смерти и сама себя всеминутно обновляет, потому что жизнь есть непрерывное созидание. Жизнь, которая не таила бы в себе смерти, которая только копила бы непрерывно, ничего не тратя, была бы всего лишь вечной смертью, покоем камня. Кто не умирает, тот не живет; не живут те, кто не умирает ежеминутно, чтобы тут же воскреснуть; и кто не сомневается, тот не верит. Вера держится тем, что разрешает сомнения; а если, разрешив одни, порождает тем самым другие, то, в конце концов, разрешает и эти последние.
Санчо видел, что его господин совершает безумства, что мельницы это мельницы и никакие не великаны, что неотесанная мужичка, которая повстречается им близ Тобосо, не только не Дульсинея Тобосская, но даже не Альдонса Лоренсо, но при всем том верил своему господину, и верил в своего господина, и верил в Дульсинею Тобосскую, и в конце концов, как мы увидим, уверовал в то, что она заколдована. Твоя вера, Санчо, и есть вера в полном смысле слова, не чета вере того, кто говорит, что принимает некую догму, а сам не понимает даже буквы ее, не то что духа; случается даже, что и знать ее не знает; твоя вера и есть вера, не в пример вере угольщика, утверждающего, что правда – это то, что написано в одной книге, которой он не читал, потому что читать не умеет, да и не знает, о чем в той книге говорится. Ты, Санчо, как нельзя лучше понимал своего господина, ибо все речи, что вел он с тобою, были очень ясные и очень понятные; и все же ты видел, что глаза твои говорят тебе совсем иное, и подозревал, что господин твой заговаривается, поскольку безумен, и ты сомневался в том, что увидишь то, что видит он, и вопреки всему верил Рыцарю, ибо следовал за ним путями его. И когда разум твой говорил «нет», сердце твое говорило «да», и воля твоя вела тебя вопреки рассудку твоему и повинуясь вере твоей.
В том и состоит плодотворная и спасительная вера, чтобы велась борьба меж разумом и сердцем, меж чувством и рассудком, чтобы чувство говорило «да», когда разум говорит «нет», и наоборот; в этом, а вовсе не в том, чтобы привести их к согласию; по крайней мере, для Санчо и ему подобных. И даже для Дон Кихотов, ибо, как мы увидим, и Дон Кихот подчас сомневался. И да не усомнимся мы сами в том, что очами плоти Дон Кихот видел мельницы как мельницы, а постоялые дворы как постоялые дворы130 и что в глубине души признавал реальность видимого мира – хоть и реальность всего лишь видимую – но в эту реальность он вкладывал субстанциальный мир своей веры. И лучшее тому доказательство – великолепный диалог меж ним и Санчо Пансой, когда сей последний вернулся в горы Сьерра–Морены дать своему господину отчет о посещении Дульсинеи. Безумец, как правило, проникновенный комедиант, он принимает комедию всерьез, но не обманывается и, исполняя роль Бога, короля либо зверя, отлично знает, что он не Бог, не король и не зверь. И разве не безумец всяк, кто принимает мир всерьез? И разве не следовало бы всем нам быть безумцами?
И тут мы добрались до самого грустного момента в истории Дон Кихота Ламанчского, когда в душе его потерпел поражение Алонсо Кихано Добрый.
Случилось, стало быть, так, что когда Санчо собрался возвратиться к своему господину, он увидел трех крестьянок, выехавших из Тобосо на ослах или ослицах; и он представил их Дон Кихоту как Дульсинею и двух ее прислужниц и сказал Дон Кихоту, что они едут к нему навстречу. «Боже милосердный! – воскликнул Дон Кихот. – Что говоришь ты, друг Санчо? Смотри, не обманывай меня и не пытайся ложной радостью облегчить мою неподдельную печаль». «Да какой мне прок обманывать вашу милость, – возразил Санчо…». Выехали они на дорогу, увидел Рыцарь всего лишь трех крестьянок, оруженосец упорно утверждал, что это Дульсинея и ее прислужницы, господин его, вопреки своему обыкновению, упорно верил свидетельству чувств своих, и Санчо с Дон Кихотом обменялись ролями, хотя бы по видимости.
Эпизод с околдованием Дульсинеи производит впечатление самое печальное. Санчо разыграл свою комедию: схватил за уздечку осла одной из крестьянок, упал на колени и обратился к ней с речью, которую для нас сохранила история. Дон Кихот взирал вытаращенными глазами и помутившимся взором на ту, кого Санчо именовал королевой и госпожою и в ком он, Дон Кихот, вознадеялся узреть Дульсинею, а Алонсо Кихано, затаившийся в глубине души его, надеялся увидеть Альдонсу Лоренсо, по которой безмолвно вздыхал двенадцать Лет и лишь четырежды насладился ее созерцанием. Дон Кихот преклонил колена и устремил вытаращенные глаза с помутившимся взором на ту, кого Санчо именовал королевой и госпожою; но видел перед собой «всего только крестьянскую девушку, довольно некрасивую, круглолицую и курносую». Вот, о Рыцарь, твой Санчо, воплощение человечества, твой спутник и вожатый, являет тебя очам Славы, по коей ты столько вздыхал, а ты видишь в ней всего только крестьянскую девушку, и довольно некрасивую.
Но это еще не самое грустное, самое грустное в этом эпизоде вот что: если Дон Кихот не видел свою Дульсинею, то бедняга Алонсо Кихано Добрый не видел свою Альдонсу. Двенадцать лет он мучился в одиночестве, за двенадцать лет так и не смог одолеть властвовавшую над ним застенчивость, двенадцать лет надеялся на невозможное, и оттого, что невозможное, еще более желанное, – надеялся на то, что Альдонса, его Альдонса, заметит, чудо из чудес, любовь своего Алонсо и придет к нему; двенадцать лет мечтал о невозможном, пытаясь чтением рыцарских романов заглушить голос всевластной любви; и вот теперь, когда он, благодарение Богу, сошел с ума, совладал со своей стыдливостью, и невозможное свершается, и он получит награду за свое безумие, вот теперь… теперь такое! Сколь свято, сладостно, искупительно бывает обычно безумие! Сойдя с ума, Алонсо Кихано, по милости Господа, сострадающего добрым, пробился на свет из мучительной коры своей робости, робости деревенского идальго, осмелился написать своей Альдонсе, хоть и обратившись к Дульсинее; и вот в награду сама Дульсинея едет из Тобосо, дабы с ним повстречаться. По милости его безумия, невозможное свершилось. По прошествии двенадцати лет!
О миг высшего счастия, такой долгожданный! «Боже милосердный! Что говоришь ты, друг Санчо?» Теперь наконец безумие его искупится, теперь омоется он в потоке слез счастья; теперь обретет он награду за то, что уповал на невозможное! И подумать, какая мгла безумия развеялась бы от одного взгляда любви!
«Не пытайся ложной радостью облегчить мою неподдельную печаль». Поразмыслим же над тем, что значит облегчить печаль Дон Кихота, печаль, накопившуюся за двенадцать лет, печаль его безумия. Вы что же, полагаете, что Алонсо Добрый не сознавал, что безумен, не воспринимал свое безумие как единственное лекарство от любви, как дар милосердия Божия? При вести, что безумие это принесло плоды, сердце Рыцаря встрепенулось, и он пожаловал Санчо в награду за добрые и нежданные вести лучший трофей, который захватит в первом же приключении, «а если этого тебе недостаточно, я жалую тебе жеребят, которые родятся от трех моих кобыл, – ты ведь знаешь, что они на общественном выгоне в нашем селе и скоро должны ожеребиться». Итак, в награду за добрую весть о прибытии Дульсинеи Дон Кихот сулит оруженосцу добычу странствующего рыцаря, трофей, который он захватит в первом же приключении, но потом в нем пробуждается Алонсо Кихано, и на радостях, ибо сердце его переполнено блаженством, оттого что вот–вот появится Альдонса, идальго сулит оруженосцу уже не трофей, добытый в приключении, а часть своего достояния, жеребят от своих кобыл. Не явствует ли из этого, что любовь извлекает из глубин на поверхность Донкихотова безумия безумие Алонсо Кихано?
