Текст книги "Житие Дон Кихота и Санчо"
Автор книги: де Унамуно Мигель
Жанр:
Религия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)
Главы LXI, LXII и LXIII
о том, что случилось с Дон Кихотом при въезде его в Барселону, и о других вещах, более правдивых, чем разумных129
Через три дня «заброшенными дорогами, тайными и окольными тропинками Роке с Дон Кихотом, Санчо и еще шестью оруженосцами пробрались в Барселону», на набережную которой они прибыли в ночь праздника святого Иоанна,230 и там Роке распрощался с ними, оставив Санчо десять эскудо.
И вот Дон Кихот в городе, большом и процветающем графском городе Барселоне,231 «хранилище учтивости, приюте чужеземцев, убежище бедняков, отечестве доблести, отмщении обиженных, любезной обители прочной дружбы, городе, несравненном по красоте своего местоположения», как далее, в главе LXXII, его характеризует историограф. Там, едва забрезжил рассвет, их взору открылось море, показавшееся им огромным и необъятным; они увидели галеры и поняли, что оказались на празднике. И здесь над Дон Кихотом подшутили, причем шутка была придумана городскими друзьями Роке: окружив Дон Кихота, под звуки гобоев и барабанов они повели его к городу, а там, из‑за шалости мальчишек, подложивших под хвост Росинанту пучки колючего дрока, он сбросил Дон Кихота наземь.
И вот, сеньор мой Дон Кихот, ты посмешище горожан и игрушка для мальчишек. Зачем оставил ты поля и привольные дороги, единственное пространство, достойное твоего героизма? Там, в Барселоне, тебя вывели на балкон на одной из главных улиц города, «напоказ всему народу и мальчишкам, глазевшим на него, как на обезьяну», там провезли его по улицам верхом на высоком муле с плавной поступью, накинув на Рыцаря плащ и прикрепив сзади пергамент, где читалось: «Се – Дон Кихот Ламанчский», так что, к великому изумлению Рыцаря, его узнавали все мальчишки, никогда раньше его не видевшие.
Бедный Дон Кихот, провезли тебя по городу с твоим «Ессе homo» на спине!232 Ты уже превратился в городскую достопримечательность. И нашелся, само собой, один кастилец, назвавший тебя полоумным и порицавший твое безумие. А затем в доме дона Антонио Морено, где остановился Рыцарь, был бал и его заставили танцевать, так что он вынужден был сесть «на пол посреди зала, разбитый и измученный своими танцевальными упражнениями».
Печальнейшая история, печальнее всех, что происходили с нашим Рыцарем, начиная с того злополучного дня, когда повстречался он с герцогской четой. Его водят по улицам, словно обезьяну, – на потеху мальчишкам, а затем заставляют танцевать. Обращаются с ним, как с игрушкой, с волчком, с юлой, гоняют с места на место. Теперь, именно теперь, мой сеньор, особенно тяжко следовать за тобой, теперь подвергнется испытанию вера твоих почитателей. «Пусть пляшет, пусть попляшет» – вот один из издевательских и насмешливых криков, которые испускают толпы испанцев, глумясь над людьми. И тебя, сеньор мой Дон Кихот, заставили плясать в Барселоне до потери сил, почти до обморока.
Быть мишенью досужего любопытства толпы, слышать, как совсем рядом вполголоса говорят: «Этот, этот!», терпеть взгляды глупцов, глазеющих на тебя, потому что имя твое мусолят газетенки, а потом убеждаться, что эти люди знать не знают о твоем творчестве, как не знали о подвигах Дон Кихота – и тем более о его героическом духе – мальчишки, выкрикивавшие его имя на улицах Барселоны; ты для них только имя – да знаете ли вы, что это такое? Знаете, что это такое, когда известно повсюду только ваше имя, в то время как нигде не ведают о том, что вы совершили? Очень может статься, эти комментарии к житию моего сеньора Дон Кихота вызовут у нас в Испании споры и галдеж, как это произошло с некоторыми другими моими работами; так вот, могу вас уверить, что самые неистовые крикуны даже не читали моих работ. И тем не менее человек так жалок, что предпочитает имя без трудов трудам без имени, он предпочтет оставить будущему свое изображение, вычеканенное на меди, чем чистое золото своего духа, без всяких изображений и надписей.
Там, в славном разными изобретениями городе Барселоне, что могли ему показать, как не диковинки изобретательности? Там он увидел и услышал волшебную голову, там он посетил печатню. «Случилось, что, проходя по какой‑то улице, Дон Кихот поднял глаза и увидел надпись крупнейшими буквами над дверью одного дома: «Здесь печатают книги»; он этому крайне обрадовался, потому что до сих пор не видел ни одной печатни; и ему захотелось узнать, как они устроены». Любопытство естественнейшее для человека, искавшего в книгах бальзама от мук непомерной любви и благодаря книгам пустившегося в опасные приключения в поисках славы на своем жизненном пути. Представьте себе пятидесятилетнего идальго, который питал чтением свое одиночество в ламанчском захолустье, для которого книги, более чем для кого‑либо другого, были верными друзьями, и тогда вы поймете, с каким чувством входил он в печатню. Здесь он вел себя очень разумно и поведал, что знает немного по–тоскански и в состоянии спеть несколько стансов из Ариосто.233 И не преминул высказаться, притом не без иронии, по поводу переводчиков и переводов.
Эти и другие сугубо литературные пассажи в нашей истории чаще всего цитируют те, кто именует себя сервантистами, хотя, по правде сказать, едва ли заслуженно. Это все пустяки, мелочи, сугубо профессиональные и для непрофессионалов малоинтересные. Хорошо, что мы, писатели, заботимся о форме наших творений и всячески изощряемся в области языка и стиля, но это не имеет никакого значения для читателей. Хорошо, если писатель выстраивает свои абзацы, потом их перекраивает, причесывает, полирует, подстригает ворс, уплотняет, а затем кроит ткань заново с целью сшить одеяние для своей мысли так, чтобы это шло на пользу тому, кто станет читать. Я сам на этих страницах, признаюсь, порой полировал и шлифовал свою речь, но более всего стремился ввести в язык письменный речения языка обычного и разговорного, обыгрывать слова и поигрывать словами, которые переполнены жизнью, поражают свежестью и меткостью, перелетают из уст в уста, живут в языке и на слуху у добрых сельских жителей в землях Кастилии и Леона. Нужно обогатить строгий кастильский язык, сделать его более гибким; так говорят те, кто живет по ту сторону океана. Разумеется. Нужно придать ему большую свободу и большее богатство, но это касается прежде всего жалкого и топорного языка газет и кафе. А для этого нет необходимости прибегать к помощи извне и заимствовать слова и выражения из других языков; достаточно переворошить слои в самом испанском – кастильском языке. Облик дородный – от пищи природной, как говорится.
Есть и такие, кто заявляет: нет, срочно требуется обкромсать наш язык, словно деревце, убрать часть ветвей, придать ему определенную и раз навсегда установленную форму. Они полагают, у нас в языке много сорняков и непроходимых зарослей, повсюду вылезают ветви диких побегов, им же хочется, чтобы он был как садовое деревце, как подстриженный самшит. И вот таким образом, добавляют они, язык наш выиграл бы в ясности и логике. Но разве мы собираемся писать на нем какое‑нибудь «Рассуждение о методе»?234 К дьяволу всякую там логику и ясность! Подстригать и укорачивать ветки, придавать форму кронам – все это годится для других языков, коих назначение – воплощать логику умствующего ума; а наш язык разве не есть прежде всего и главным образом орудие страсти, оболочка донкихотовских завоевательных устремлений?
И в том, что касается ясности, нужно прийти к согласию, ведь некоторые стремятся сделать из языка жвачку, обслюнявить, превратить в шарик, чтобы ничего больше не оставалось, как проглотить его, а еще лучше – переварить.
Глава LXIV
повествующая о приключении, которое доставило Дон Кихоту больше горя, чем все, что с ним случилось до сих пор
И там, в Барселоне, закончились рыцарские приключения нашего Дон Кихота; там был он побежден Рыцарем Белой Луны. Сей последний подстроил случайную встречу, понес ахинею на тему, чья дама прекраснее, поверг нашего Рыцаря наземь и потребовал выполнения условий поединка. И великий Дон Кихот, непреклонный Рыцарь Веры, героический безумец, помятый и оглушенный, «слабым и глухим голосом, доносившимся словно из могилы, ответил: «Дульсинея Тобосская – самая прекрасная женщина в мире, а я – самый несчастный рыцарь на свете; я не отрекусь от истины, хоть и бессилен защищать ее. Вонзай свое копье, рыцарь, и возьми мою жизнь, раз ты отнял у меня честь»».
Взгляните же: если уж непобедимый Рыцарь Веры побежден, в нем побеждает любовь. Возвышенные слова Дон Кихота о своем поражении – торжествующий клич победы Любви. Он отдал себя Дульсинее, не притязая на то, чтобы Дульсинея отдала ему себя, а потому его поражение ни на йоту не помрачило красоты его дамы. Он сам ее сотворил, это верно, сотворил истовостью своей веры, создал огнем своей страсти; но когда она была сотворена, то стала самой собою, и он жил ею. Я выковываю свою веру и, вопреки всем, свою правду, а затем, будучи создана, моя правда обретет собственную жизнеспособность и жизнестойкость и переживет меня, а я буду жить ею.
О мой Дон Кихот, как же близок ты к вечному спасению, ибо, излечившись от самодовольства, не говоришь о мощи руки своей, а признаешь свою слабость! И как же озаряет тебя очищающий свет близкой смерти! Ты говоришь, словно из глубины могилы, – могилы, уготованной тебе миром, который насмехается над героями и водит их по улицам с пергаментом на спине. И побежденный, и потерпевший неудачу, и скорбный, и опечаленный, и признающий свою слабость, ты все равно провозглашаешь Дульсинею Тобосскую самой прекрасной женщиной на свете. О великодушный рыцарь! Ты не из тех, кто ищет Славы, но видя, что она их презрела, отказывается от нее, порочит ее, называет суетной и даже губительной; ты не из тех, кто винит Славу в своем малодушии и в том, что не смог завоевать ее; ты, побежденный и потерпевший неудачу, предпочитаешь смерть отречению от той, что направила тебя на стезю героических подвигов.
А все потому, что ты веришь в нее, в свою Дульсинею, и чувствуешь, что если она покидает тебя и позволяет, чтобы тебя победили, то лишь затем, чтобы с истосковавшейся нежностью тртчас же обнять тебя трепетными руками и ^рижать к пылающей груди, чтобы сердца ваши забились как одно, а губы слились так, чтобы ты дышал ее дыханием, а она твоим; и чтобы уста ваши навеки слились в нескончаемом поцелуе славы и вечной любви. Она позволяет тебе быть побежденным, чтобы ты понял: не мощной руке, а любви ты обязан вечной жизнью. Ты полюбил ее, непобедимый Рыцарь Веры, любовью утонченной и великой, любовью, которая питалась знаками презрения и жестокости со стороны твоей дамы; и оттого, что ты узрел ее в обличье неотесанной крестьянки, ты не пал духом, не провозгласил, вслед за мудрым царем, пресытившимся до отвращения, что все суета сует и всяческая суета.235 Будучи побежден, ты своим триумфальным кличем, непобедимый Рыцарь, провозгласил красоту несравненной Дульсинеи.
Так происходит и с нами, твоими приверженцами; когда мы полностью побеждены, когда мир нас раздавит, а жизнь расплющит нам сердце и все надежды растают, дай нам душевных сил, о Рыцарь, душевных сил и отваги, чтобы воззвали мы из бездны236 нашего ничтожества: восхождение в восхождении и всяческое восхождение!237 А если мое притязание будет стоить мне жизни? Что ж, моя смерть придаст ему еще больше величия. А если в борьбе за мою истину я буду побежден? Неважно! Неважно, ведь истина будет жить, а ее жизнеспособность докажет вам, что не она зависит от меня, а я от нее.
Мое «я», которому суждено победить, не это мое «я», плененное и дряхлеющее; не это мое «я», которое от земли приемлет пищу и само станет в свой час пищей земли; нет, не оно победит, а моя истина, мое вечное «я», мой прообраз и мой образец испокон веков и до скончания их; идея моего «я» в умысле Бога, Сознания Вселенной. И эта божественная идея, эта моя Дульсинея Тобосская, становится еще более великой и еще более прекрасной с моим поражением и смертью. Вся твоя проблема в этом: либо ты отдашь в заклад эту свою идею, тем самым уничтожив ее окончательно, и достигнешь того, что Бог о тебе забудет, либо ты должен принести ей в жертву самого себя и добиться того, чтобы она всплыла со дна и жила бы всегда – в бесконечном и вечном Сознании Вселенной. Или Бог, или забвение.
Если, чтобы сохранить фитиль, ты гасишь огонь, если, чтобы сохранить жизнь, ты растратишь свою идею, Бог не вспомнит о тебе, и ты погрузишься в забытье как в высшее прощение. И нет иного ада, чем если Бог забудет о нас и мы вернемся в мир бессознательного, откуда вышли. «Помяни меня, Господи! – скажем мы вместе со злодеем, который умирал рядом с Иисусом (Лк. 23:42). – Господи, помяни меня, и пусть жизнь моя оживлена будет моей божественной идеей, и если она помрачится, если уйдет вместе с моей плотью, если исчезнет в моем бренном теле, тогда горе мне, Господи, Ты простишь меня, но забудешь обо мне! Если уповаю на Тебя, буду жить в Тебе; если отдалюсь от Тебя, окажусь один на один с теми, кто не принадлежит Тебе. С тем единственным, что существует вне Тебя: с тем, что именуется ничто».
И победитель Дон Кихота, Рыцарь Белой Луны, которого любовь к Дульсинее тоже вырвала из безмятежного покоя сельской жизни, не убивает Рыцаря, нет, он восклицает: «…пусть цветет во всей своей чистоте и славе красота Дульсинеи Тобосской!» – и довольствуется тем, что просит побежденного удалиться в свое селение, «удалиться на тот срок, который…». Удалиться, дабы умереть во благе! Самсон Карраско, бакалавр, удостоившийся степени в Саламанке, – ведь именно он был Рыцарем Белой Луны – тоже искал славы, дабы молва повторяла его имя купно с именем Дон Кихота. И разве он отправился на поиски славы не для того, чтобы заодно украсить себя оной в очах той андалузки Касильды,238 в которую влюбился, повстречав ее на какой‑то улочке в златозакатном городе на берегу Тормеса?239
А Санчо, верный Санчо, «глубоко опечаленный и расстроенный, не знал, что сказать и что делать; ему казалось, что все это происходит во сне, что во всей этой диковине замешано волшебство. На его глазах господин его был побежден и обязался целый год не брать в руки оружия; он видел, что закатился блеск славы великих подвигов, видел, как его собственные упования на недавние посулы хозяина исчезли и развеялись как дым».
Поговорим подробнее о финале славной карьеры Дон Кихота, о том, как был он побежден в Барселоне, и притом побежден своим соседом бакалавром Самсоном Карраско. И вот здесь, мой сеньор Дон Кихот, я должен признаться тебе в одной своей прошлой недостойной выходке.
Несколько лет тому назад в одном еженедельнике, который у нас в Испании приобрел известность и вес, я бросил против тебя, великодушный идальго, такой вот воинственный клич: «Смерть Дон Кихоту!»240 Клич был услышан, в том числе в Барселоне, где ты был побежден и где мне его перевели на каталонский язык; прозвучал клич и отозвался эхом, и многие подхватили этот клич, и мне рукоплескали. Я пожелал твоей смерти, чтобы возродился в тебе Алонсо Добрый, влюбленный в Альдонсу, как будто его доброта никогда не проявлялась ярче, чем в твоих безумных подвигах. И сейчас я признаюсь, сеньор мой, что мой возглас, который так понравился в этой Барселоне, где тебя победили и где мне сделали перевод на каталонский, был мне внушен твоим победителем Самсоном Карраско, бакалавром Саламанкского университета. Потому что, коль скоро в этой Барселоне, светоче и центре новой индустриальной жизни Испании, громче всего поднимают голос против кихо– тизма, причиной тому бакалаврско–саламанкский дух в самых низких своих проявлениях. Ведь там, в Барселоне, всегда берет верх бакалавр Самсон Карраско.
И когда он открыл дону Антонио Морено свое имя, сказал дон Антонио: «Ах сеньор, да простит вам Бог тот ущерб, который вы наносите всему миру, стараясь вернуть рассудок самому занятному безумцу на свете! Неужели, сеньор, вам не ясно, что польза, могущая произойти от исцеления Дон Кихота, не сравнится с тем удовольствием, которое доставляют его безумства?» И на эту нить нанизывал он свои суждения. Печальный образ мышления, ведь он не хочет, чтобы Дон Кихот выздоровел, так как ему весело от того, что Рыцарь безумен, и ему нравятся бредни безумца. Неизвестно, что оплакивать больше – мелкую душу Самсона Карраско или мелкую душу дона Антонио Морено.
Дон Кихота жалуют за смех, вызываемый его причудами, за удовольствие, доставляемое его бреднями; но то, за что над ним смеялись когда‑то, теперь вызывает слезы, и если когда‑то нравились его нелепости, они совсем не нравятся в сегодняшней жизни.
Я воскликнул: «Смерть Дон Кихоту!», о мой сеньор Дон Кихот. Прости мне это, прости, я ведь бросил этот клич из доброго, здравого, хотя и ошибочного, намерения; из любви к тебе; но всякие недоумки, которые от недостатка ума соображают слабо, поняли мой клич превратно, и, желая послужить тебе, Рыцарь, я невольно обидел тебя. Грустно, когда нас толкуют вкось и вкривь, и не столько по недомыслию, сколько от недоброго сердца. Так прости же мне, мой Дон Кихот, зло, которое, возможно, я причинил тебе, хотя и хотел сделать добро;241 ты убедил меня, сколь опасно проповедовать благоразумие меднолобым; ты показал мне, сколь злотворно проповедовать практицизм людям, склонным к грубейшему материализму, пусть и переряженному в христианскую духовность.
Зарази меня своим безумием, мой Дон Кихот, зарази неисцелимо. И пусть назовут меня гордецом или кем угодно. Не хочу искать выгоды, которой ищут они. Пусть говорят: чего он хочет? чего ищет? Они исходят из собственных представлений о путях, моих путей им не найти. Они ищут выгод в этой бренной жизни, а вера их в другую жизнь – привычный сон; мне же, мой Дон Кихот, предоставь сражаться с самим собой, предоставь право страдать! Пусть себе лелеют чаяния, достойные провинциального депутата; мне же подари своего Клавиленьо,242 и даже если я не взлечу, да приснится мне, что я возношусь на небо, в область незатихающего ветра и неугасимого огня. Душа души моей, сердце моей жизни, неутолимая жажда вечности, будь моим хлебом насущным! Что, хитер я? О нет, я не хитер, не хочу я быть хитрым. Не хочу быть разумным в духе жалкого разума, который дает хлеб живущим; сделай меня безумным, мой Дон Кихот!
Да живет и здравствует Дон Кихот! Да здравствует Дон Кихот, побежденный и избитый! Да здравствует умерший Дон Кихот! Да здравствует Дон Кихот! Подари нам свое безумие, вечный наш Дон Кихот! Подари безумие и позволь обрести силы у колен твоих. Если бы ты знал, как я страдаю, мой Дон Кихот, среди твоих соотечественников, чей запас героического безумия ты унес с собой, а при них осталось лишь дерзкое самомнение, которым они довели тебя до погибели!.. Знал бы ты, как презирают они с высоты своей тупоумной и оскорбительной суетности всякое кипение духа и всякие движения внутренней жизни! Знал бы ты, с какой ослиной серьезностью смеются над забавностью того, что именуют безумием, и потешаются над тем, что почитают бреднями. О Дон Кихот мой, какая гордыня, какая глупая гордыня, бессловесная гордыня свойственна этим тупицам, которые принимают за парадокс то, что не умещается у них в башке, и за желание оригинальничать – всякий своевольный взлет духа! Для них не существует горючих слез, пролитых в безмолвии, в безмолвии таинства, ведь эти варвары полагают, что разрешили все проблемы; для них не существует душевной тревоги, ведь они считают, что обладают абсолютной истиной от рождения; для них не существует ничего, кроме догм, формул и рецептов. У них всегда душа бакалавра. И хотя они ненавидят Барселону, все же отправляются туда и побеждают тебя.
«Шесть дней пролежал Дон Кихот в постели, печальный, унылый, мрачный и расстроенный, без конца вспоминая подробности своего злосчастного поражения», так что и утешения его верного Санчо не помогали. Санчо же отлично понимал, что проиграл больше всех, хотя пострадал больше всех его господин. И спустя несколько дней они отправились к себе: «…Дон Кихот – без оружия, в дорожном платье, а Санчо – пешком, потому что на Серого были навьючены доспехи». Так и повелось с тех пор, как победили Дон Кихота: Серые тащат его доспехи.
По дороге они встретили лакея Тосилоса, который поведал Дон Кихоту, что он по герцогскому приказу получил сто палок, донья Родригес вернулась в Кастилию, а ее дочь ушла в монахини. Так закончилось одно из приключений, которое Дон Кихот в свое время завершил куда удачнее.243
