Текст книги "Житие Дон Кихота и Санчо"

Автор книги: де Унамуно Мигель

Жанр:

Религия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

Назад к карточке книги

Главы XXIV и XXV

продолжение приключения в Сьерра–Морене и в которой рассказывается о необычайных происшествиях, случившихся с доблестным ламанчским Рыцарем в Сьерра–Морене, и о покаянии, которое он наложил на себя в подражание Мрачному Красавцу

Тут Сервантес, не слишком уверенный в том, что история его героя так уж увлекательна, вставляет историю Карденио. Но все‑таки он поведал нам о том, как Дон Кихот прервал Карденио и вступился за королеву Мадасиму, которую тот оскорбил. И тем самым Рыцарь преподал нам урок: да не потерпим, чтобы его самого оскорбляли те, кто упорно усматривает в нем всего лишь плод вымысла, лишенный всякой реальности. И дело не в том, в своем уме эти субъекты или не в своем, ибо, как заметил по этому поводу Дон Кихот, «и против здравых в уме, и против сумасшедших» должно поднимать голос в защиту наиглавнейшей истины. Подобно тому как поднял голос в защиту ее наш идальго. Каковой если чем и грешил, то бахвальством, ибо объявил по тому же поводу, что знает законы рыцарства «лучше всех рыцарей, какие когда‑либо были на свете».

Во время этих блужданий по безлюдной Сьерра–Морене Дон Кихот вернулся к истинной своей теме, поведав Санчо, что в эти места влечет его намерение совершить такой подвиг, который, как он сказал, «навеки прославит мое имя по всему лицу земли». И с этой целью он решает подражать примеру того, кто был для него образцом, то есть Амадиса Галльского. Рыцарь знал: чтобы достичь совершенства, надо подражать примеру других людей, а не пытаться применять на практике разные теории. И дабы подражать Амадису в покаянии, которое тот наложил на себя, удалившись на Пенья Побре и переменив свое имя на имя Бельтенеброс,⁷⁶ Дон Кихот принял решение вести себя в этих местах Сьерра–Морены так, как будто «лишился разума, впал в отчаяние и неистовство»; разумеется, свершать сей подвиг легче, чем, по примеру того же Амадиса, «рубить великанов пополам, обезглавливать драконов, убивать андриаков,⁷⁷ обращать в бегство армии, рассеивать флотилии и разрушать чары волшебников».

И поскольку героический наш безумец был весьма благоразумен, он решил не подражать дону Роланду и «вырывать деревья, мутить воды прозрачных ручьев, убивать пастухов, истреблять стада, поджигать хижины, рушить дома, уводить кобылиц»; нет, Дон Кихот собирался воспроизводить лишь те из безумств Неистового рыцаря, которые ему представлялись «наиболее существенными», а то и удовлетвориться «подражанием одному Амадису, который никаких разрушительных безумств не проделывал, а все же одними своими слезами и чувствами добыл себе непревзойденную славу». Все дело было в том, чтобы добыть славу и громкое имя, и если для достижения сей цели разрушительные безумства не требовались, их можно было считать безумствами сверхбезумными.

А когда Санчо осведомился, чего ради сходить с ума, раз Дульсинея ничем не согрешила, Рыцарь отвечал той самой глубочайшей сентенцией: «В том‑то вся суть, в том‑то вся тонкость этого дела! Если странствующий рыцарь сходит с ума, имея на то полное основание, так в этом нет ни заслуги, ни подвига. Другое дело – обезуметь так, без всякой причины», по широте душевной взбунтовавшись против логики, так жестоко тиранящей дух. Большинство из тех, кто в твоем отечестве слывут безумцами, безумствуют по определенному случаю и по определенному поводу и даже расчету; и не безумцы они, а наглые дурни, а бывает и того хуже, утонченные подлецы. Безумие, истинное безумие, вот в чем мы нуждаемся до крайности; может, хоть оно излечит нас от этой чумы – от всеобщего здравомыслия, которое душит в каждом из нас здравомыслие индивидуальное.

И здравомыслие Санчо постигла та же участь, ибо он усомнился в тебе, героический Рыцарь, когда ты снова повел речь про шлем Мамбрина, и Санчо чуть не счел все твои обещания пустой болтовней, поскольку телесное его зрение являло ему шлем в виде цирюльничьего таза. Но ты славно ему ответил: «…то, что тебе представляется бритвенным тазом, мне представляется шлемом Мамбрина, а другому представится еще чем‑нибудь». Это чистая правда: мир есть то, чем представляется каждому из нас, мудрость в том и состоит, что мы творим его по собственной воле, безумствуя без повода, истово веруя в то, что абсурдно.⁷⁸ Санчо, плотский человек Санчо, когда Дон Кихот собирался приступить к покаянию, решил было, что господин его намерен проделывать все не всерьез, а в шутку; но Дон Кихот возразил ему должным образом. Нет, друг мой Санчо, нет; истинное безумие всегда всерьез; шутки шутят люди благоразумные.

И какое безумие! Вот тогда‑то Дон Кихот и открыл Санчо, что Дульсинея – это Альдонса Лоренсо, дочка Лоренсо Корчуэло и Альдонсы Ногалес, а Санчо, в свой черед, открыл нам, каковы ее земные приметы: она «девка хоть куда, ладная да складная, – ражая баба» и «барру она мечет так, что самый сильный парень в деревне за ней не угонится».⁷⁹ Однажды взобралась она на деревенскую колокольню «и стала кликать батраков своего отца, работавших в поле, и хоть были они больше чем в полумиле от деревни, а услышали ее так же ясно, как будто стояли у самой колокольни». Голос ее слышится и поныне, когда, преображенная в Дульсинею, выкликает она свое имя. «Уж такая тонкая штучка, – добавил Санчо, – со всеми зубоскалит, все бы ей потешаться да шутки шутить»…[21]21
В переводе Г. Лозинского: «она ничуть не жеманится, ко всем лезет, со всеми дурачится, и все ее смешит и потешает». В тексте Сервантеса Санчо дал Дульсинее весьма двусмысленную характеристику, употребив слово «cortesana», которое может означать и «столичная особа», и «куртизанка».

[Закрыть] Да, над всеми своими баловнями подшучивает Слава.

Кончил Санчо расписывать Дульсинею, вернее сказать, Альдонсу – такой, какою виделась она его мужицкому глазу, и его господин рассказал в ответ историйку про красивую, богатую и нестрогих нравов вдову, влюбившуюся в дюжего и безмозглого молодца. Для т; ой цели, для которой пожелала она избрать его… О да, для того, кто желает выжать из этого мира все, что есть в нем идеального, нет в подлунной ничего низменного и грубого, и Альдонса Лоренсо отлично может воплощать Дульсинею.

Но есть тут и своя подоплека. Двенадцать лет Алонсо Кихано Добрый скрывал в самой потаенной глубине сердца эту любовь, которая, возможно, была причиной его ухода в мир рыцарских романов, что, в свой черед, стало причиной его преображения в Дон Кихота; и вот рыцарское безумие пересилило стыдливую скрытность, и Алонсо Кихано исповедуется в своей любви. И кому – Санчо! И этой исповедью оскверняет свою любовь. Негодник–оруженосец и не замечает, каких признаний и какого доверия удостоен, и разглагольствует об Альдонсе так, словно та всего лишь одна из пригожих девок его деревни. Разумеется, Дон Кихот опечалился, узнав, как низменно смотрит на эту любовь Санчо, не ведающий, что для всякого истинного возлюбленного любовь его несравненна и неповторима; вот потому и рассказывает он Санчо многозначительную историйку про вдову и ее безмозглого любовника и приходит к заключению: «Так вот, Санчо, в том, что мне надобно от Дульсинеи Тобосской, она не уступит самой высокородной принцессе на свете». Бедный Рыцарь! Как же глубоко, как же намертво пришлось тебе упрятать в тайнике сердца ту истину, что, не сковывай тебя стыд от того, что так непомерна была любовь, охватившая тебя в осеннюю пору жизни, все было бы по–другому и не для того была тебе надобна красавица–дочка Лоренсо Корчуэло и Альдонсы Ногалес, чтобы восславлять ее в твоих странствиях под именем Дульсинеи! Скажи, разве не променял бы ты на нее Славу, ту самую Славу, которой искал ради нее, Дульсинеи?

По завершении беседы Дон Кихот написал Дульсинее, хотя Альдонса Лоренсо читать и не умела, а еще написал записочку насчет трех ослят, коих надлежало выдать Санчо. Ах, Санчо, Санчо, на тебя возложено возвышеннейшее из поручений – доставить любовное послание самой Дульсинее, а тебе требуется вдобавок записка насчет трех ослят!

Затем последовали еще разговоры, и тут‑то сказал Дон Кихот: «По правде говоря, Санчо, кажется мне, что голова твоя не более в порядке, чем моя». Так и есть, ты ведь заразил своего оруженосца, благородный Рыцарь.

Когда же Санчо уже собирался отъехать, Дон Кихот поспешно скинул штаны, «остался в одной рубашке на голом теле и без долгих предисловий проделал два прыжка в воздухе, а потом перекувырнулся два раза головой вниз и ногами вверх; тут перед глазами Санчо открылись такие подробности, что он, не желая увидеть их вторично, повернул Росинанта и двинулся в путь, вполне довольный и удовлетворенный, ибо теперь он мог поклясться, что господин его рехнулся».

Глава XXVI

повествующая о дальнейших любовных подвигах Дон Кихота в Сьерра–Морене

И вот остался Дон Кихот в одиночестве, молился по четкам из крупных орешков с пробкового дуба,⁸⁰ разгуливал по лужку, слагал множество стихов, кои вырезывал на коре деревьев либо чертил на мелком песке, вздыхал и взывал к фавнам, сильванам и нимфам этих мест.

Восхитительное приключение! Приключение скорее в созерцательном роде, нежели в действенном! Есть люди, мой Дон Кихот, неспособные увидеть смысл в подвигах, состоящих в том, чтобы вздыхать или дрыгать ногами в воздухе без всякого повода. Лишь тот, кто проделывал либо способен проделать подобное, может свершать великие дела. Жалости достоин тот, кто и наедине с самим собою хранит благоразумие и мнит, что на него глядят все остальные.

Покаяние Дон Кихота в горах Сьерра–Морены приводит нам на память другое покаяние – то, которому предавался Иньиго де Лойола в пещере Мон– ресы, особенно когда в самом селенье Монреса и в монастыре Святого Доминика «пришел ему на ум, – как нам рассказывает падре Риваденейра (книга I, глава V), – пример одного святого, каковой святой, дабы вымолить у Бога нечто, о чем молил Его, дал^ зарок не вкушать пищи, покуда не сподобится желанной милости. В подражание сему святому, – продолжает наш автор, – он тоже зарекся есть и пить, покуда не обретет душа его столь желанный мир; но в том случае, если ему не будет грозить смерть».

Заканчивая житие святого Симеона Столпника,⁸¹ некий благочестивый автор сообщает: «Житие сие более достойно восхищения, нежели подражания»; и святая Тереса в разделе III главы XIII «Книги моей жизни» говорит нам: «Дьявол нас поучает либо наводит на мысль, что дела святых достойны восхищения, но не нам, грешникам, творить их»; и еще одно она говорит: «Нам должно поразмыслить, чего следует чураться, а чему подражать».^82 И таким образом можно было бы сделать вывод, что покаяние Дон Кихота в горах Сьерра–Морены более достойно восхищения, нежели подражания. Но я говорю вам, что из того же самого источника, откуда берут начало наиболее героические его подвиги, берет начало также дрыганье ногами в воздухе и все прочее, поскольку одно неотделимо от другого. Эти безумства распалили его любовь к Дульсинее, любовь же эта была ему путеводной звездой и стимулом к действию.

Прекрасное есть то, что избыточно, что заключает в себе смысл и цель собственного существования: цвет жизни. И дрыганье ногами в воздухе наделено высочайшей красотою, ибо цель его и смысл – именно и только в том, чтобы дрыгать ногами в воздухе. Хотя, впрочем, нет, была и другая цель, цель самовоспитания. Расскажу‑ка я вам притчу, вот послушайте.

Пришли косить поле два косца. Один стремился накосить побольше, а потому принялся за дело, не позаботившись наточить косу; вскоре лезвие иззубрилось и затупилось, и коса валила траву, но не срезала. Второй хотел косить как можно лучше, а потому почти все утро точил свое орудие труда, и к вечеру ни тот ни другой не успели отработать урок. Подобным образом есть люди, которые думают лишь о том, чтобы действовать, не заботясь оттачивать и отполировывать свою волю и мужество; а есть такие, которые всю жизнь только и делают, что оттачивают да полируют; и покуда готовятся к жизни, их настигает смерть. Стало быть, надо и косить, и косу точить; и действовать, и готовиться к действиям. Без жизни внутренней нет и внешней.

И это дрыганье ногами в воздухе ни с того ни с сего, чтение молитв, вырезывание стихов на коре деревьев, вздохи, взыванья к нимфам и сильванам – духовные упражнения, необходимые для того, чтобы нападать на ветряные мельницы, разить копьем барашков, побеждать бискайцев, освобождать каторжников и принимать от них град камней. Здесь, в пустынных местах, Дон Ки-. хот, дрыгая ногами в воздухе, исцелял себя от издевательств, которым подверг его мир; исцелял себя, издеваясь, в свой черед, над миром; и таким образом изливал свою любовь; здесь совершенствует он свое героическое безумие, совершая сумасбродства всухую.

Санчо между тем отправился в Тобосо; и, добравшись до постоялого двора, где его подбрасывали на одеяле, наткнулся там на двух своих земляков, священника и цирюльника. Каковые, завидя его, не преминули осведомиться, где обретается Дон Кихот, на что Санчо, ведомый верным инстинктом, ответил уклончиво. И как же хорошо понимал ты, преданный оруженосец, что худшие враги героя – это родные его и близкие, те, кто любят его приземленной любовью! Не за то, каков он есть, они его любят, не за то, что совершает: любят они его лишь для самих себя. Не за то, что совершает он, любят они его, ибо свершения его – это и душа его, и смысл жизни; любят они его не в вечности, а во временности. Говорит нам евангелист Марк в главе третьей своего Евангелия: когда избрал Иисус своих апостолов и вернулись они все в дом, собралось вокруг Него такое множество людей, «что им невозможно было и хлеба есть». «И услышав ближние Его, пошли взять Его; ибо говорили, что Он вышел из себя» (21), то есть «Он безумен»; и когда сказали Учителю:

«Вот Матерь Твоя, и братья Твои, и сестры Твои, вне дома, спрашивают Тебя» (32), – он отвечал: «Кто матерь моя и братья мои? – И обозрев сидящих вокруг себя, говорит: вот матерь Моя и братья Мои. Ибо кто будет исполнять волю Божию, тот мне брат, и сестра, и матерь» (31—35). Ни для кого так не безумен герой, святой, искупитель, как для собственной семьи, для родителей, для сестер и для братьев.

Пытаясь вернуть Дон Кихота в тесные пределы его дома, священник и цирюльник выполняли волю домоправительницы идальго и его племянницы, считавших, что Дон Кихот не в своем уме. Но истинные племянники Рыцаря – те, кого воспламеняет его рыцарственность; они есть духовные его сородичи. Герой кончает тем, что не может более иметь друзей, он поневоле становится одинок.

Стало быть, правильно поступил Санчо, когда попытался утаить от священника и цирюльника местопребывание своего господина, но хитрость его не удалась, поскольку был он один, не мог найти опоры в Рыцаре, а потому священник и цирюльник взяли его страхом и заставили выложить все начистоту. Он и выложил, на удивление своим землякам, и те снова изумились, подумав: «…сколь же неистово безумие Дон Кихота, если увлекло за собою разум этого бедняка».[22]22
В переводе Г. Лозинского: «…каково же должно быть безумие Дон Кихота, если и этот бедняк заразился им и спятил с ума!» Для того чтобы передать развитие мысли Унамуно, необходимо сохранить слово «неистово» (в тексте Сервантеса: «vehemente»).

[Закрыть] Неистово? Более того, оно заразительно; и заражает героизмом. К тому же нельзя и не должно называть бедняком того, кто столь обогатился духовно, поступив на службу к такому Рыцарю. Они решили не утруждать себя, объясняя Санчо его заблуждения, – добавляет историограф, – «ибо рассудили, что не стоит его разубеждать, раз совесть его чиста: им же будет забавнее слушать его вздорные разглагольствования». Видите, как эти представители суетного света, цирюльник и священник, воспринимают речи и поступки оруженосца: оставляют Санчо при его заблуждениях, почитая заблуждением его веру в героизм; и все это лишь с целью забавляться, слушая то, что мнят вздорными разглагольствованиями. Вот и совершайте после этого какие‑то героические дела либо говорите что‑то глубокое или новое на забаву тем, кто все это воспримет всего лишь как праздные выкаблучивания.

Полагаю, что среди моих читателей сыщется немало ламанчских священников и цирюльников либо тех, кто достоин быть таковыми; и подозреваю даже, что большинство из читающих мои толкования романа сходственны с упомянутыми священником и цирюльником более, нежели с кем‑либо другим; и они почтут за благо оставить меня при том, что мнят моими заблуждениями, чтобы позабавиться моими дурацкими разглагольствованиями. Они скажут – так и слышу их речи – что я знай себе выкаблучиваюсь в поисках парадоксов, дабы сойти за оригинала; но в ответ скажу лишь одно: если им не разглядеть и не почувствовать, сколько страсти, и душевного огня, и глубоких тревог, и пылких исканий вкладываю я в эти толкования жития владыки моего Дон Кихота и его оруженосца Санчо и сколько вложил я всего этого в другие мои сочинения, если им, повторяю, всего этого не разглядеть и не почувствовать, что ж, соболезную им и почитаю их жалкими рабами здравого смысла, призрачными фигурами, что бродят среди теней, распевая хором старые куплетцы Калаиноса.^83 Себя же препоручаю владычице нашей Дульсинее, она в конце концов свершит правый суд над ними и надо мною.

Когда дочитают они предыдущие строки, небось ухмыльнутся, пробормотав: «Парадоксы! Новые парадоксы! Вечно со своими парадоксами!» Но подите‑ка сюда, вы, твердолобые, вы, жестоковыйные,⁸⁴ подите‑ка сюда и скажите, что вы подразумеваете под парадоксом и что вы хотите этим словом сказать? Подозреваю, что вы не выговорились до конца, злополучные рутинеры здравомыслия. Чего вы не хотите, так это мутить воду в колодце вашего разума или чтобы вам ее мутили; от чего открещиваетесь, так это от погружения в душевные глубины. Вы ищете бесплодного покоя, уготованного тем, кто пассивно повинуется инстинктам, проявляющимся чисто внешне и вбирающим старые догмы; вы забавляетесь дурацкими разглагольствованиями Санчо. И зовете парадоксом то, что щекочет вам дух.⁸⁵ Вы погибли, погибли безвозвратно; духовная леность – вот ваша погибель.

Глава XXVII

о том, как священник и цирюльник привели в исполнение свой план, и о других событиях, достойных упоминания в этой великой истории

И возвратясь к нашей истории, напомню вам, моим читателям, уже ее знающим, о том, что замыслили священник и цирюльник с целью отвлечь Дон Кихота от его покаяния, каковое они, по–священничьи и по–цирюльничьи, мнят бессмысленным; священник решил надеть наряд странствующей девицы, поскольку священники – подобно всем, кто могут либо могли в прошлом именовать себя девственными, – привыкли надевать свое облачение через голову; а брадобрей решил нарядиться оруженосцем, чтобы в таком виде отправиться «в горы к Дон Кихоту: священник притворится оскорбленной и обездоленной девицей», ну и все прочее, что говорится по этому поводу; и все ради того, чтобы вытащить Дон Кихота из Сьерра–Морены и доставить домой. И вот священник с цирюльником отправились в путь заманивать Дон Кихота: священник, переодетый девицей, ехал на муле, усевшись по–дамски, а цирюльник приладил к подбородку бороду из бычьего хвоста. Но вскоре священнику пришло на мысль, что не пристало ему ни по сану, ни по нраву рядиться в женское платье, и они с цирюльником поменялись ролями. Священнику больше подобала борода из бычьего хвоста, нежели девичья одежда. И они ввели в обман Санчо, простодушного и доверчивого Санчо, дабы согрешил он против своего господина, выдав цирюльника за странствующую девицу.⁸⁶

Глава XXIX

в которой рассказывается о новом и приятном происшествии, случившемся в тех же горах со священником и цирюльником⁸⁷

Но в этом даже не оказалось необходимости, ибо судьба подарила им встречу с прекрасной Доротеей – почти все дамы, фигурирующие в этой истории, прекрасны, – которая взяла на себя роль обездоленной девицы, принцессы Микомиконы, и так живо ее сыграла, что простак Санчо попался на удочку.

Дон Кихот в те поры все еще бродил в одной рубашке, был слаб, желт, умирал с голоду и вздыхал по своей владычице Дульсинее. Когда его повстречала принцесса Микомикона, он уже был одет; она бросилась перед ним на колени; Дон Кихот попытался помочь ей подняться, она отказалась встать, покуда не будет осчастливлена даром, которого просит; Дон Кихот пообещал выполнить ее просьбу, если только она не в ущерб королю, родине и той, кто владеет ключами от его сердца и свободы. Вот как следует давать обещания – осмотрительно и не рискуя. Тогда принцесса попросила его сопровождать ее и не пускаться в другие приключения, пока он не отомстит предателю, захватившему ее королевство, и Дон Кихот уверил принцессу, что она может «откинуть» печаль, ее снедающую, ибо с помощью Божией, а также с помощью его длани она скоро вернет себе престол. Если дланью Рыцаря двигал Бог, никакой другой помощи и не требовалось. Принцесса попыталась облобызать ему руки, чего наш Рыцарь не допустил, «будучи во всех отношениях учтивым и вежливым кавалером»; и поспешно пустился в путь вместе с нею.

Тут следует отдать дань восхищения тому, насколько едины и неразделимы в душе Дон Кихота вера в Бога и вера в самого себя, когда говорит он принцессе, что скоро она вновь воссядет на престоле своего древнего и великого государства, на зло и на горе смутьянам, на оное посягнувшим. Ибо никто не верует в самого себя так, как тот, кто служит Богу, ведь такой человек ощущает Бога в себе самом; никто не верует в себя так, как тот, кто-, подобно Дон Кихоту, хоть и клюнет на приманку славы, но ищет прежде всего Царства Божия и Его справедливости. Все прочее дается ему вдобавок, а первое в списке всего прочего – вера в себя самого, необходимая, дабы действовать.

Когда падре Лайнес и падре Сальмерон создавали Падуанскую коллегию,⁸⁸ Венецианская синьория стала учинять им великие помехи, и Лайнес, почитая дело безнадежным, написал Иньиго де Лойоле, каково было положение вещей, и попросил Лойолу отслужить мессу за предприятие, дабы Господь ниспослал им успех, ибо другого способа падре Лайнес не находил. Лойола исполнил его просьбу и отслужил мессу в день Рождества Пречистой Девы и по окончании службы написал Лайнесу: «Просьбу вашу я уже выполнил; не падайте духом, и пусть дело это вас не печалит, ибо можете не сомневаться, что завершится оно, как вы того желаете». Так оно и случилось (Риваденейра, книга III, глава VI).

И тут открывается печальная сторона Донкихотова приключения, вот как о ней узнается: «Цирюльник все еще продолжал стоять на коленях, изо всех сил стараясь подавить свой смех и придержать рукой бороду, – ибо, если бы она свалилась, возможно, что их доброе – по мнению Сервантеса – намерение кончилось бы крахом».[23]23
В переводе Г. Лозинского: «возможно, что разлетелись бы прахом все их планы». «Планы» заменены на «доброе намерение» («buena intencion») в соответствии с ироническим комментарием Унамуно.

[Закрыть] До сих пор речь велась о приключениях, которые случай припасал для идальго на путях и перепутьях, о приключениях, уготованных природой и Господом для славы Рыцаря; теперь же начинаются приключения, которые будут подстраивать ему люди, и эти приключения окажутся самыми тяжкими из всего, что выпадет ему на долю. Теперь герой – именно потому, что он герой, – становится игрушкой окружающих и ми-. шенью насмешек; и нечестную кампанию против него ведет вся честная компания. Цирюльник старается подавить смех, чтобы остаться неузнанным. Знает: смех срывает с нас личину серьезности, а личина эта так же фальшива, как фальшивая борода: свалится – и все лицо на виду.

Тут и начинается, как я уже сказал, самое печальное из всего, что выпало Дон Кихоту на долю. Прекраснейшие и самопроизвольнейшие из его приключений позади; впредь приключения, по большей части, будут ему измышлять и подстраивать злокозненные люди. Доныне мир не знал героя, он же, в свою очередь, пытался сотворить себе мир по собственной прихоти; отныне мир знает Дон Кихота и принимает, но только насмешки ради и ради того, чтобы, подделываясь ему под лад, манипулировать им по своей прихоти. Вот и стал ты, бедный мой Дон Кихот, игрушкой и потехой цирюльников, священников, бакалавров, герцогов и бездельников всех мастей. Начинается твое мученичество – и горькое из горьких: мученичество, уготованное тебе насмешниками.

Но зато по этой самой причине твои приключения, хотя и проигрывают в смысле героичности, выигрывают в смысле многозначительности, поскольку так или иначе, тем или иным образом их провоцирует мир. Ты хотел сотворить из нашего мира свой собственный, восстанавливая попранную справедливость; теперь наш мир приемлет твой, как частицу самого себя, и ты вступаешь во всеобщую жизнь. Ты утрачиваешь долю донкихотства, но зато заражаешь им всех, кто над тобой насмешничает. Смеясь над тобою, за тобой следуют, восхищаются тобой и любят тебя. Ты причиною тому, что бакалавр Самсон Кар– раско в конце концов примет розыгрыш, им же измышленный, всерьез, и если вначале он искал битвы шутки ради, то затем начнет искать ее ради чести. И пусть себе цирюльник ухмыляется в накладную бороду. «Се – человек», – сказали в насмешку о Господе нашем Иисусе Христе;⁸⁹ «Се – безумец», – скажут о тебе, владыка мой Дон Кихот; и ты станешь безумцем, единственным в своем роде, – Безумцем с большой буквы.

А Санчо, бедняга Санчо, хотя и знает кое‑что о фарсе, ибо видел закулисные приготовления к спектаклю, верил все‑таки героической верой в королевство Микомикон и даже размечтался о том, как будет вывозить оттуда негров на продажу и разбогатеет. О незыблемая вера! И пусть нам не толкуют, что веру в нем разжигала алчность; напротив, именно вера‑то и пробуждала алчность в Санчо.

Тут священник разыграл сцену нечаянной встречи и приветствовал односельчанина Алонсо Кихано как славного своего соотечественника Дон Кихота Ламанчского, как «цвет и сливки благородства (…) квинтэссенцию странствующих рыцарей»; и тем самым наш герой был с благословения особы духовного звания утвержден на роль игрушки для всей округи; хитроумный же идальго, как только узнал сеньора лиценциата, попытался было спешиться, ибо священник шел пешком. Так Рыцарь наш уплатил дань шутнику: ведь как‑никак тот был пастырем душ у них в деревне.

Из‑за незадачи с мулом у цирюльника отвалилась борода; и священник водворил ее на место с помощью заклинания, чем «Дон Кихот был чрезвычайно удивлен и попросил священника при случае сообщить ему это заклинание». Ах, бедный мой Рыцарь, как начал ты клевать на наживку, что подсовывают тебе насмешники! Уже не ты выдумываешь чудеса, а тебе их выдумывают.

Священник, однако ж, не удовольствовавшись ролью насмешника, взял на себя заодно и роль карателя и адресовал весьма язвительную диатрибу храбрецу, освободившему каторжников; причем притворился, что не знает, кто это сделал. А Рыцарь, который «при каждом слове менялся в лице», помалкивал и делал вид, что сие к нему не относится, поскольку говоривший‑то был все‑таки его священником и его исповедником.

Назад к карточке книги "Житие Дон Кихота и Санчо"