Текст книги "Житие Дон Кихота и Санчо"
Автор книги: де Унамуно Мигель
Жанр:
Религия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)
И вот безумства твои приносят тебе плоды, добрый Рыцарь, ибо по их милости является к тебе твоя Альдонса, уразумевшая из самой безмерности твоего помрачения, сколь велика, должно быть, твоя любовь. И тут был нанесен чудовищный удар, – удар, погрузивший бедного Алонсо Доброго в безумие, которое продлится до самой его смерти. Вот теперь‑то Алонсо сокрушен бесповоротно. Он ждал Альдонсу, и пылкость ожидания не давала ему сомневаться; он стоял на коленях, как и подобало тому, кто в течение двенадцати лет безмолвно боготворил возлюбленную, и вытаращенными глазами, помутившимся взором «смотрел на ту, кого Санчо называл сеньорой и королевой; видя перед собой всего только крестьянскую девушку, довольно некрасивую, круглолицую и курносую, он пребывал в изумлении, удивлялся и не решался произнести ни слова». И безумие не сослужило тебе службы, добрый Рыцарь! Когда, по прошествии двенадцати лет, ты вот–вот, казалось, обретешь награду, грубая реальность отвешивает тебе пощечину. Не таков ли удел всякой любви?
Но не сокрушайся, мой Дон Кихот, и продолжай свой путь одинокого безумца; не сокрушайся оттого, что не достиг счастья, не сподобился блаженства, не сокрушайся оттого, что не исполнилось в объятиях твоей Альдонсы желание, которое таил ты двенадцать лет.
«А ты, о высочайшая добродетель, о какой только можно мечтать, о предел человеческого благородства и единственная отрада обожающего тебя опечаленного сердца, – хоть злокозненный волшебник, преследующий меня, наложил на мои глаза пелену и закрыл их туманом, и мне одному только кажется, что твое несравненное по красоте лицо превратилось в лицо бедной крестьянки, – но если только он и мое лицо не превратил в образину какого‑нибудь чудища,[36]36
В переводе Г. Лозинского: «если только он и меня не превратил в какое‑нибудь чудище».
[Закрыть] чтобы сделать мой вид ненавистным для очей твоих, – посмотри на меня нежно и любовно, я смиренно, на коленях, стою перед твоей претворенной красотой, и ты видишь, с каким смирением[37]37
В переводе Г. Лозинского: «с какой покорностью». Унамуно обыгрывает ниже и слово «лицо», и слово «смирение».
[Закрыть] душа моя тебя обожает». Разве не хочется вам плакать, когда слышите эту слезную мольбу? Разве вам не слышится, как из‑под рыцарской риторики Дон Кихота рвется нескончаемый стон Алонсо Доброго, самая мучительная жалоба, когда‑либо изливавшаяся из человеческого сердца? Разве вам не слышится пророческий и вечный голос вечного разочарования человеческого? В первый раз и в последний, единственный раз упоминает Дон Кихот о собственном своем лице, о лице Алонсо, которое заливает краска при одной только мысли об Альдонсе. «С каким смирением душа моя тебя обожает». Смирение, выдержавшее двенадцатилетний срок, питаемое в долгие одинокие ночи беспочвенными упованиями, смирение, вскормленное невиданным благоговением, неслыханной робостью. Безмерность любви сделала идальго смиренным, и он так и не отважился сказать возлюбленной ни единого слова.
Дочитывайте сами историю этой встречи, мои читатели, и сами извлекайте из нее суть; а меня она удручает до такой степени, что мое воображение отказывается ее пересказывать, и я перейду к другим предметам. Сами прочтите, как грубо крестьянка ответила Дон Кихоту и как ослица, разбрыкав– шись, сбросила ее на землю, а когда Дон Кихот подбежал поднять ее, она одним прыжком вскочила в седло, обдав его запахом сырого чеснока, от которого у него закружилась голова и он чуть не задохнулся. Невозможно читать без горечи и скорби об этом мученичестве бедного Алонсо.
Глава XI
о странном приключении, случившемся у доблестного Дон Кихота с колесницей или тележкой «Дворца Смерти»
Рыцарь и оруженосец снова пустились в путь, причем насмешник Санчо подтрунивал над простодушием своего господина. Тут‑то и повстречалась им тележка «Дворца Смерти», или труппа Ангуло Плохого, которую Дон Кихот, наученный (и опечаленный) недавним опытом, принял за то, чем она и была в действительности. Тогда же Росинант, испугавшись звона бубенчиков, которыми был увешан шут, свалился наземь, сбросив перед тем своего хозяина, а затем последовало все прочее: Рыцарь захотел было покарать лицедеев, они же выстроились в боевом порядке, вооружившись камнями, и Санчо уговорил своего хозяина, человека, в конечном счете рассудительного и благоразумного, не связываться с подобным войском, поскольку среди неприятелей, на вид казавшихся королями, принцами и императорами, не было, наверное, ни одного странствующего рыцаря. И тогда Дон Кихот изменил, как он сказал, свое твердое решение. И, услышав от Санчо, что тот, со своей стороны, мстить не хочет, он произнес те самые слова: «Раз таково твое решение, Санчо добрый, Санчо разумный, Санчо христианин и Санчо чистосердечный, то не будем связываться с этими призраками и поищем приключений получше и поблагороднее».[38]38
В переводе Г. Лозинского: «Ну, раз ты так решил, мой добрый, мой разумный, христиански настроенный и чистый сердцем Санчо, то оставим в покое эти чучела и поищем приключений получше и поблагороднее».
[Закрыть]
Приключение с тележкой смерти принадлежит к разряду тех, которые наш идальго довел до счастливого конца; и средь этих последних кажется нам одним из самых героических: тут он предстает перед нами как человек, победивший своею мудростью самого себя. Все по той причине, что у него на сердце было тяжко из‑за околдования его дамы! Мир есть комедия, и великое безумие рваться в бой с людьми, которые представляют собой совсем не то, чем кажутся, являясь на самом деле жалкими лицедеями, разыгрывающими свои роли, и странствующий рыцарь среди них попадается весьма нечасто. Величайшая диковина – узреть на подмостках мира истинного рыцаря из тех, кто играет всерьез сцену вызова на поединок и всерьез убивает; все прочие всего лишь притворяются, играя свои роли. Истинный рыцарь – вот кто герой. И героя ждали комедианты, выстроившиеся в боевом порядке и вооруженные камнями. Так не связывайтесь же с лицедеями и вспомните глубокомысленную сентенцию Санчо: «Никогда ни скипетры, ни короны скоморошьих императоров не бывают из чистого золота; все это или мишура, или кусочки жести».131 Вспомните ее и заметьте себе, что воззрения тех, кто в комедии мира играет роль наставников, получая за то жалованье, – наука мишурная либо жестяная.
Глава XII
о странном приключении, случившемся у доблестного Дон Кихота с отважным Рыцарем Зеркал
Побеседовав о том, что мир есть комедия, Рыцарь и оруженосец, расположившиеся под высокими и тенистыми деревьями, уснули; сон их прервало появление Рыцаря Зеркал. И завязались беседы – одна меж рыцарями, другая меж оруженосцами; и тут‑то Санчо объявил, что его господина любой ребенок убедит, что сейчас ночь, когда на самом деле полдень, и за это простодушие он любит своего господина больше жизни и, несмотря на все его сумасбродства, никак не может решиться его покинуть.132 Однако ж этими словами Санчо объясняет причину своей любви к Дон Кихоту, но не причину своего восхищения.
А ты как полагал, Санчо? Герой всегда ребенок по сути своей, сердце у него всегда детское: герой всего лишь большой ребенок. Твой Дон Кихот был всего лишь дитя, был им все долгих двенадцать лет – срок, за который так и не сумел избавиться от сковывавшей его стыдливости; по–детски погрузился он в мир рыцарских романов, по–детски пустился на поиски приключений. И да пребудем мы по воле Господа всегда детьми, друг мой Санчо!
Главы XIII и XIV
в которой продолжается приключение с Рыцарем Леса и рассказывается о разумной, необычной и усладительной беседе, происшедшей между двумя оруженосцами, и в которой продолжается приключение с Рыцарем Леса
Пока оруженосцы беседовали друг с другом, вели друг с другом беседу и рыцари, и беседа эта, в которой Рыцарь Зеркал, между прочим, объявил, что победил Дон Кихота, привела к тому, что они решили сойтись в поединке с условием, что побежденный признает волю победителя. И когда рассвело, состоялся поединок, и Дон Кихот вышиб из седла Рыцаря Зеркал, сиречь бакалавра Самсона Карраско, ибо это был он собственной персоной: как говорится, пошел по шерсть, а вернулся обстриженный – собирался выбить Дон Кихота из седла и отправить домой, но вылетел из седла сам.
Подняв забрало поверженного и увидев его лицо, Дон Кихот приписал случившееся проискам магов, но Санчо, забравшийся перед боем на дерево, чтобы в безопасности наблюдать сверху, посоветовал Дон Кихоту воткнуть меч в пасть оборотня, прикинувшегося бакалавром Самсоном Карраско. Ах, Санчо, Санчо, как согласуется нечестивая жестокость, которую выказываешь ты в этот миг, с трусостью, выказанной прежде!
В конце концов бакалавр пришел в себя, признал, что Дульсинея Тобосская красой превосходит Касильдею Вандальскую, и обязался предстать перед Дамой нашего Рыцаря. «Все это я признаю, допускаю и принимаю, как признаете, допускаете и принимаете это вы», – ответил Дон Кихоту поверженный рыцарь, прошутившийся шутник, побежденный бакалавр! Так‑то вот приходится бакалаврам признавать против воли правдою то, что провозглашают правдою идальго; так прошутится шутник, так здравый смысл покатится по земле, выбитый из седла копьем героизма. И впрямь, неужели нужно притвориться безумцем, чтобы вернуть на узкую стезю благоразумия того, кто безумен воистину?
Глава XV
в которой рассказывается и сообщается о том, кто такие были Рыцарь Зеркал и его оруженосец
В этой главе нам рассказывается, что Рыцарь Зеркал был не кто иной, как Самсон Карраско, удостоившийся в Саламанке степени бакалавра; посовещавшись со священником и цирюльником, он измыслил эту уловку, чтобы вынудить Дон Кихота тихо и мирно сидеть дома.
И вот, потерпев поражение, злокозненный Карраско поклялся отомстить Дон Кихоту и пересчитать ему ребра дубинкой – помешательство стократ безрассуднее, чем помешательство нашего идальго, и куда более вопиющее, – по сути дела помешательство благоразумного человека, поддавшегося страсти, а помешательство такого рода хуже и вредоноснее всякого иного. Сам‑то бакалавр говаривал, что «безумец поневоле всегда таковым и останется, а добровольный безумец может стать здравомыслящим, когда ему вздумается».
Но подите‑ка сюда, сеньор бакалавр, удостоившийся степени в Саламанке, подите сюда и скажите: какое безумие хуже – то, которое рождается в голове, или то, которое укореняется в сердце: недуг воображения или недуг, извращающий побуждение? У того, кто намеренно либо по своей воле становится безумцем, воля либо больная, либо извращенная, и лекарство от этой болезни хуже тех, что помогают при болезнях разума; а у тех, чей рассудок, подобно вашему, зачерствел в глумливом благоразумии и к тому же набит банальностями схоластической премудрости, усвоенной в Саламанке, воля обычно подвержена безумию, порожденному дурными страстями: злостью, гордыней, завистью. И впрямь, какая была у Самсона Карраско причина рваться в бой с Дон Кихотом?
«Разве я когда‑нибудь был его врагом? Разве дал ему повод ненавидеть меня? Разве я его соперник? И разве был он когда‑нибудь воином, чтобы завидовать славе, которую я снискал себе в военном деле?» – говорил Дон Кихот.133 Да, великодушный Рыцарь, да; ты был и пребудешь ему врагом, как всякий героический и великодушный рыцарь пребудет врагом всякого глумливого и косного бакалавра; ты дал ему повод ненавидеть тебя, ибо безумными своими подвигами ты снискал себе славу, которой он никогда не добился бы своими благоразумными штудиями и своими саламанкскими бакалаврствова– ниями; и ты был ему соперником, и он тебе завидовал. И хотя объявил он, – а может быть, и сам тому верил, – что вышел в бой с намерением вернуть тебя на узкую стезю благоразумия, истинной причиной, его побудившей, хотя сам он, может статься, того не заметил, было желание связать собственное имя с твоим и вместе с тобою попасть на уста славе, чего он и добился.
А может, еще хотелось ему, чтобы слух о геройском его подвиге дошел до ушей Касильды из Андалусии, под окном которой проводил он бессонные ночи на какой‑то из улиц Саламанки и которую облек звучным именем Ка– сильдеи Вандальской? И не случалось ли ему слышать, с каким восхищением говорила о тебе Касильда, успевшая прочесть первую часть твоей истории? Все может быть.
Но Рыцарь победил бакалавра, дабы тот постиг, что великодушное безумие одаривает решимостью и пылкостью куда щедрее, чем жалкое глумливое благоразумие, и, главное, дабы ты, милейший бакалавр, удостоившийся степени в Са– ламанке, усвоил: «Quod Natura поп dat, Salamanca поп praestat» («Чего не дает природа, того не одолжит Саламанка») – старая истина, живущая наперекор надменному девизу на гербе древнего университета, а девиз сей гласит: «Omnium scientarum princeps, Salamanca docet» («Саламанка учит сути всех наук»).
Главы XVI и XVII
о том, что произошло между Дон Кихотом и одним разумным рыцарем из Ламанчи, и в которой обнаруживается, до какого последнего и крайнего предела могло дойти и дошло неслыханное мужество Дон Кихота в благополучно законченном им приключении со львами
После вышеописанного приключения Дон Кихоту повстречался благоразумнейший дон Диего де Миранда, и во время совместного путешествия столкнулись они с повозками, в которых везли львов. Тут‑то и произошло то самое приключение со львами, потрясающее и еще не воспетое должным образом; тогда‑то и прозвучало из уст Дон Кихота бессмертное восклицание: «Итак, значит, львята? На меня – львята, да еще в такую минуту? Клянусь Богом, сеньоры, пославшие их сюда, сейчас увидят, такой ли я человек, чтобы убояться львов!» Хотел было дон Диего убедить нашего Рыцаря, что львам и во сне не снилось на него нападать, но Дон Кихот отделался от него, заявив, что знает, кому посланы эти сеньоры львы, ему или не ему; и, обратясь к надсмотрщику за львами, пригрозил тому расправой, если не отворит клеток. Попросил надсмотрщик Дон Кихота, чтобы позволил ему сперва распрячь мулов и укрыться с ними в безопасности, и ответил Дон Кихот: «О маловерный! (…) ну, слезай на землю, распрягай и поступай, как знаешь…».
Изумительный подвиг! Тут явил Дон Кихот невиданную отвагу, притом отвагу как таковую, без цели и повода, отвагу в чистейшем и беспримесном виде! Не в том ли было дело, что покуда Дон Кихот жаждал выказать таким способом свое мужество, под его личиной бедняга Алонсо Добрый, терзаемый разочарованием из‑за того, что так и не встретился с обожаемой Альдонсой, искал смерти от львиных когтей и клыков, смерти менее мучительной, чем то умирание, которым всеминутно истязала его несчастная любовь?
По этой причине ни от просьб, ни от уговоров толку не было, Дон Кихот спешился, «ибо он опасался, как бы вид львов не устрашил Росинанта (…) отбросил копье, схватил щит, обнажил меч и медленным шагом, с изумительной отвагой и душевной твердостью направился прямо к клетке, поручив себя сначала Богу, а затем своей госпоже Дульсинее». Беспримерная храбрость, вызывающая слова восхищения у самого летописца. Когда же клетка была отворена, «первым его (льва) движением было повернуться в клетке, в которой он был заключен, раскинуть лапы и потянуться всем телом; затем он открыл пасть, медленно зевнул, высунул язык длиною почти в две пяди и облизал себе глаза и всю морду; сделав это, он выставил голову из клетки и огляделся по сторонам глазами, сверкавшими, как угли; его вид и движения могли ужаснуть само бесстрашие, и тем не менее Дон Кихот внимательно всматривался в него и желал, чтобы лев поскорее выпрыгнул из повозки и вступил с ним в рукопашный бой, ибо Рыцарь наш был уверен, что изрубит его в мелкие куски», но, может статься, в это же время бедный Алонсо Добрый надеялся, что в лапах зверя найдут конец страдания его несчастного истерзанного сердца, и тогда образ Альдонсы, по которой вздыхал он двенадцать лет, покинет его навсегда.
«Однако благородный лев был более вежлив, чем дерзок; он не обратил внимания на ребяческий задор Дон Кихота, поглядел, как было уже сказано, по сторонам, повернулся и показал нашему Рыцарю свои задние части, затем спокойно и невозмутимо снова растянулся в клетке…».
Ах, будь ты неладен, Сид Амет Бененхели или кто там, кто описал сей подвиг и понял его столь убого! Такое впечатление, что ты повествовал под диктовку нашептывавшего тебе на ухо завистливого бакалавра Самсона Карраско. Нет, было не так: по правде, лев и впрямь устрашился, а вернее сказать, устыдился при виде бесстрашия нашего Рыцаря, ибо с соизволения Божия дикие звери ощущают живее, чем люди, присутствие веры с ее необоримой мощью. А разве не могло быть и так, что лев, грезивший в те поры о львице, возлежавшей где‑то в песках пустыни под пальмою, узрел Альдонсу Лоренсо в сердце Рыцаря? Разве не могло быть так, что зверь постиг любовь человека на собственном своем опыте, и потому испытал почтение и устыдился?
Нет, лев не должен был и не мог глумиться над Дон Кихотом, ибо не человеком он был, а львом, хищники же, будучи таковыми от природы, никогда ни над кем не глумятся, ибо воля их не испорчена первородным грехом. Животные цельны в своей серьезности и искренности, им чужды глумливость и злокозненность. Животные не удостаиваются степени бакалавра ни в Саламанке, ни в каком‑либо ином месте, ибо им довольно того, что дает им природа.
Нет, на самом деле лев, который сидел в клетке, как довелось и Дон Кихоту, при виде Рыцаря устыдился; и что так оно и должно было быть, доказывается и подтверждается тем обстоятельством, что в другом случае и за много веков перед тем другой лев также устыдился пред другим доблестным рыцарем по имени Сид Руй Диас де Бивар, как о том повествуется в старом предании («Песнь о моем Сиде», стихи 2278—2301). Говорится там, что когда Сид был в Валенсии купно со своими зятьями, Каррьонскими инфантами, прилег он на скамью и уснул; и вот высвободился из сетей лев и нагнал страху на весь двор. «Проснулся тот, кто рожден в добрый час», и при виде происходившего
Оперся на локоть мой Сид и встал, Пошел на льва с плащом на плечах. Устыдился лев, его увидав. Поник головой, перестал рычать. Взял за гриву его мой Сид де Бивар, В клетку отвел и запер опять.
(стихи 2296—2301)
Точно так же и пред Дон Кихотом, новым Сидом Кампеадором, «устыдился» лев, и был он, вполне возможно, одним из тех двух львов, что ныне изображены на нашем испанском гербе; а другой лев – тот, что устыдился пред самим Сидом.
Дон Кихот стал было настаивать, чтобы надсмотрщик разозлил льва, но тот отговорил Рыцаря. Вот тогда‑то Дон Кихот и произнес исполненные глубочайшего смысла слова: «Волшебники могут лишить меня удачи, но отнять у меня мужество и отвагу им не под силу». А что еще требуется?
И нечего укорять меня в отступлениях от точнейшего текста летописца, нужно прежде разобраться, в каких случаях такое отступление – тягчайшая предерзость и даже прегрешение против собственной совести, а в каких мы свободны толковать текст сообразно нашему разумению и вкусу. В том, что касается фактов (за исключением очевидных ошибок переписчика, всегда являющихся по сути правкой), следует неукоснительно придерживаться сервантесовского текста как непогрешимо авторитетного. И потому мы должны верить и признавать, что лев повернулся тылом к Дон Кихоту и снова разлегся в клетке. Но вот то, что поступил он так не из стыда при виде его мужества, и не из сочувствия его несчастной любви, а из учтивости и потому, что почитал вызов Дон Кихота «ребяческим задором», – свободное толкование летописца, каковое имеет ценность лишь как личное мнение этого последнего, характеризующее его с чисто человеческой стороны. Тот же случай, что и с комментарием к речи Дон Кихота, обращенной к козопасам, которую повествователь именует «бесполезными разглагольствованиями», – неудачная формулировка, прокравшаяся в текст.
Делаю эти предуведомления, поскольку, должен повторить, не желаю, чтобы меня причислили к вредоносной и тлетворной секте славолюбивых и напыщенных ревнителей пустопорожней исторической точности, осмеливающихся утверждать, что этих самых Дон Кихота и Санчо никогда на свете не было, и высказывать прочие тому подобные мысли, недопустимые и дерзкие; а побуждает их к тому непомерное желание стяжать себе славу доселе неслыханными и странными утверждениями. И да покажет вам сей пример, как благородное стремление увековечить и прославить свое имя, – стремление, побуждавшее Дон Кихота свершать подвиги, побуждает некоторых эти подвиги отрицать. Какая бездна противоречий – человек!
Вернувшись к нашей истории, должны мы добавить, что, после того как лев устыдился, Дон Кихот, объясняя дону Диего де Миранде мнимое безумие, якобы проявившееся в этом его подвиге, еще раз раскрыл его суть, когда заявил, что странствует в поисках столь рискованных деяний «только для того, чтобы снискать славную и прочную известность», и с помощью уместнейших доводов объяснил что рыцарю подобает проявлять безрассудство, – он ведь признал, что вызов, брошенный им льву, – «безрассудная дерзость», ибо «безрассудному легче превратиться в истинного храбреца, чем трусу достигнуть истинной храбрости; что же касается искания приключений (…) то если уж проигрывать, то лучше с лишними картами на руках, чем из‑за их недостатка…». Уместнейшие и благоразумнейшие доводы, оправдывающие все крайности аскетизма и героизма!
Следует остановиться и вот на каком обстоятельстве: в приключении со львом Дон Кихотом были явлены повиновение во всей последовательности и вера во всем совершенстве. Когда Рыцарю по дорожной случайности повстречался тот лев, Рыцарь не усомнился, что лев ниспослан ему Богом, и его нерушимая вера вложила в уста ему слова о том, что он знает, кому посланы эти сеньоры львы, ему или не ему. И при первом же взгляде на них постиг он волю Господа и повиновался ей самым совершенным из трех существующих способов повиновения, о которых говорит Иньиго де Лойола, – см. четвертое упреждение на эту тему, записанное с его слов и приведенное падре Риваденейрой в главе IV книги V «Жития»: «…когда свершаешь то или иное, уловив знак, данный Всевышним, хотя приказа или повеления Его и не было». Вот и Дон Кихот, как только увидал льва, уловил знак Господа и ринулся в бой, не помышляя об осторожности, ибо, как говорил тот же Лойола, – см. ту же упомянутую главу – «…осторожности следует требовать не столько от того, кто повинуется и исполняет, сколько от того, кто повелевает и приказывает». И, возможно, Богу угодно было испытать веру и повиновение Дон Кихота, подобно тому как испытал Он волю и повиновение Авраама, коему приказал взойти на гору Мориа, дабы принести в жертву сына (Быт.: 22).134
