Текст книги "Житие Дон Кихота и Санчо"

Автор книги: де Унамуно Мигель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)

Вглядись в себя, вдумайся, вслушайся. Бывает любовь, которой не выплеснуться наружу из сосуда, ее вместившего, и она устремляется вглубь; в такой любви не признаться, и такая любовь волей недоброй судьбы обречена на несвободу, на вынужденное существование в тех пределах, где зародилась; сама ее чрезмерность – причина ее недвижности и затворничества; и роковая ее неодолимость возвышает ее и возвеличивает. Такая любовь, всегда в неволе, сама себя стыдящаяся, сама от себя прячущаяся, стремится к самоуничтожению, алчет смерти, ибо не может цвести при свете дня и у всех на виду, а еще того менее плодоносить; и вот она претворяется в страстную жажду славы, и бессмертия, и героизма.

Скажи мне – с глазу на глаз, мы ведь здесь одни – скажи мне, друг мой Дон Кихот, в том порыве бесстрашия, что повел тебя на подвиги, не выплеснулись ли на свободу те любовные муки, в которых ты не осмелился признаться Альдонсе Лоренсо? Если ты являл перед всеми такую храбрость, то не потому ли, что явил малодушие перед женщиной, к которой стремились твои желания? Тебя тайно терзала плотская жажда увековечить себя, оставить семя свое на земле; жизнь твоей жизни, как и жизнь жизни всех людей, заключалась в том, чтобы сделать жизнь вечной. И поскольку ты не смог победить себя и отдать свою жизнь, утратив ее в любви, ты пламенно возжелал обессмертить себя в памяти людей. Заметь, Рыцарь, ведь жажда бессмертия всего лишь сублимация жажды продолжения рода.

И если ты заполнил свои досуги чтением рыцарских романов, то не потому ли, что тебе не удалось преодолеть малодушную стыдливость и заполнить те же досуги любовью и ласками крестьянской девушки из Тобосо? Разве не искал ты в неотрывном чтении этих книг средство, долженствовавшее обезболивать и в то же время питать пламя, тебя снедавшее? Лишь несчастная любовь приносит плоды духовные; лишь когда любовь встретит преграду в своем естественном и обычном течении, поток взметнется к небу; лишь бесплодие в сей недолгосрочной жизни даст плоды в вечности. И твоя любовь, Дон Кихот, друг мой, была несчастною из‑за твоей неодолимой и героической застенчивости. Быть может, ты боялся, что осквернишь свое чувство уже самим признанием, обращенным к той, которая тебя воспламеняла; быть может, ты боялся, что, направив это чувство к общепринятой и банальной развязке, ты вначале загрязнишь его, а затем и вовсе растратишь – без смысла и без остатка. Тебя повергла в трепет мысль, что ты мог бы погубить в своих объятиях чистоту Альдонсы Лоренсо, взращенной отцом и матерью в величайшей строгости и замкнутости.

И скажи мне: знала ли Альдонса Лоренсо о твоих подвигах и геройствах? Если о чем‑то и прослышала, то, уж конечно, услышанное послужило ей лишь темой для того, чтобы поболтать, и поразвлечься, и лясы поточить на посиделках, либо вечерних, у кого‑то в доме, либо послеобеденных, на солнышке. Вот бы послушать Альдонсу Лоренсо, когда она, уже в преклонные годы, сидя близ очага в кругу внучат либо среди кумушек, повествовала о подвигах этого бедняги, Алонсо Кихано Доброго, который с копьем наперевес отправился восстанавливать попранную справедливость, повторяя, как молитву, имя некоей Дульсинеи из Тобосо! Вспомнились ли ей тогда взгляды, которые ты бросал на нее украдкою, доблестный Рыцарь? И, оставаясь одна, признавалась ли она сама себе в тайная тайных души: «Это из‑за меня, из‑за меня он сошел с ума».

Тебе нет нужды отвечать мне, друг мой Дон Кихот, ибо я понимаю, что за мука, должно быть, свершать жертвоприношение, когда высящееся на алтаре божество даже не замечает твоей жертвы. Верю тебе и без клятв, о да, верю всем сердцем, верю, что проходят по свету Дульсинеи и вдохновляют на неслыханные геройства Дон Кихотов; и умирают себе спокойно и с чистой совестью, так и не проведав, что им на долю выпало такого рода материнство. Велика страсть, которая все сокрушает, и попирает законы, и сметает заповеди, и несется потоком, переполняя русло; но она становится еще неистовее, когда, страшась замутить свои воды землею, размытой в бешеном беге, превращается в кипящий водоворот, который втягивает и всасывает струи, словно стремясь поглотить самое себя, одолеть неодолимое, и направляет поток свой внутрь, и превращает сердце в безбрежное бушующее море? Не случилось ли это с тобою?

А позже – придвинься поближе, друг мой Дон Кихот, скажи мне так, чтоб расслышало только сердце; а позже, когда слава превозносила тебя, не вздыхал ли ты украдкой по этой неисповедимой любви твоих зрелых лет? Не отдал бы ты всю ее, славу, за один только ласковый взгляд своей Альдонсы Лоренсо? Если бы она, мой бедный идальго, если бы она заметила твою любовь, и, движимая состраданием, в один прекрасный день пришла бы к тебе, и раскрыла бы тебе объятия, и разомкнула бы губы, и позвала бы тебя взглядом; если бы она предалась твоей воле, и твоя невероятная воздержанность не устояла бы при словах ее: «Я разгадала тебя, приди ко мне, не хочу, чтобы ты мучился», стал бы ты добиваться бессмертного имени и вечной славы? Но в таком случае разве не развеялось бы мгновенно все очарование? Думаю, сейчас, когда твоя Дульсинея прижимает тебя к сердцу и длит память о тебе из века в век, думаю, и сейчас тебя овевает тихая меланхолия при мысли, что твоей груди уже не ощутить объятий Альдонсы, твоим устам не ощутить ее поцелуя, – этого поцелуя, который умер, не успев родиться, этих объятий, которые не обрели и вовеки не обретут реальности; и тебе становится грустно при воспоминании о надежде, которую ты лелеял так безмолвно, так бережно, в такой тайне.

Сколько бессмертных – из числа бедных смертных, воспоминания о которых вечно живы в памяти людской, – отдали бы бессмертие имени своего и вечную славу за один поцелуй в уста, всего лишь за один поцелуй, мечту всей своей жизни, земной и подвластной смерти! Вернуться бы в земную и плотскую жизнь, снова пережить высшее мгновение, которое, промелькнув, уже не вернется, побороть постыдную трусость, отделаться от тупоумного уважения, без раздумий отринуть закон, навечно раствориться в объятиях желанной…

Покуда Дон Кихот беседовал с Вивальдо о Дульсинее Тобосской, вошел Санчо, добрый Санчо, и исповедался в вере своей – весьма диковинной. Вспомним: Симон, именуемый Петром, хотя и предлагал Спасителю соделать три кущи на горе Фавор,⁶⁰ дабы жить хорошо и без горестей, и даже отрекся от Него, все же верил Ему и любил Его больше, чем все остальные ученики; вот и Санчо так же верил Дон Кихоту и так же любил его. Ведь когда все, кто слушал беседу меж Вивальдо и Рыцарем, «смекнули, что наш Дон Кихот окончательно свихнулся, один Санчо Панса был уверен, – говорит нам Сервантес, – что все слова его господина – сущая правда, ибо он хорошо его знал и был с ним знаком с самого дня его рождения». О Санчо добрый, Санчо героический, Санчо донкихотственный! Вера твоя поднимет тебя. Ибо покуда толедские купцы–межеумки требовали от Дон Кихота, как иудеи от Иисуса, чтобы представил доказательства^61 — явил бы им портрет означенной особы, будь он величиною «хоть с пшеничное зернышко», Санчо героический был уверен, что все слова господина – сущая правда, ибо он хорошо его знал и был с ним знаком с самого дня его рождения. А люди поверхностные, героический Санчо, не хотят замечать величие веры твоей и силу твоего духа, они повадились чернить тебя и порочить, дабы превратить в образчик того, чем ты сроду не был. Знать не хотят о том, что простота твоя была такою же безумной и героической, как и безумие твоего господина, ибо ты в его безумие веровал. И самое большее, на что их хватает, это порицать тебя за простоту, раз ты во все это верил. Но вот доказательство, что не был ты так уж прост, что возвышенная твоя вера не была слепотой человека, которого обвели вокруг пальца: ты ведь немного сомневался в существовании «прекрасной Дульсинеи Тобосской», ибо, хотя ты и «жил поблизости от Тобосо», никогда не слыхал «о таком имени и такой принцессе». Вера – из числа тех завоеваний, которые достигаются пядь за пядью, рывок за рывком. И ты, Санчо, когда‑нибудь уверуешь в госпожу свою Дульсинею Тобосскую, и возьмет она тебя за руку, и поведет полями, которые пребудут вовеки.⁶²

Глава XV

в которой рассказывается о злосчастном приключении, постигшем Дон Кихота благодаря встрече с жестокосердыми янгуэсцами

По завершении эпизода с Марселой Дон Кихот снова пустился странствовать по свету вдвоем с Санчо. Решив направиться на поиски пастушки Марселы и предложить ей свои услуги, он углубился в лес, куда незадолго до того устремилась пастушка, и после двухчасовых поисков Рыцарь и оруженосец очутились на тихом лужку, где подкрепили свои силы пищей и отдыхом.

Росинанту, которого Санчо не озаботился стреножить, вздумалось порезвиться с галисийскими кобылицами, коих пасли янгуэсцы–погонщики; кобылы же встретили беднягу ударами копыт и укусами, и два погонщика так отделали Росинанта дубинками, что тот свалился на землю полумертвый. При виде чего Дон Кихот, убедившийся в том, что перед ним не рыцари, а «низкие людишки, жалкий сброд» – он был не в седле, а потому излечился от слепоты своего безумия, – обратился за помощью к Санчо, а тот резонно заметил, что какая тут к черту месть, когда обидчиков больше двадцати, а их всего двое, «чтобы не сказать полтора».

«– Я один стою сотни, – сказал Дон Кихот.

И, не тратя лишних слов, он обнажил свой меч и набросился на янгуэсцев. Подстрекаемый и воспламеняемый примером своего господина, то же сделал и Санчо Панса». Тут не знаешь, чем восхищаться больше, то ли донкихотов– ским героизмом, зиждущемся на вере в то, что «я один стою сотни», то ли героизмом санчопансовским, зиждущемся на вере в то, что его господин стоит сотни. Вера Санчо в Дон Кихота еще безграничнее, если такое возможно, чем вера его господина в самого себя. «– Я один стою сотни (…). – И, не тратя лишних слов, он обнажил свой меч и набросился на янгуэсцев». Если веришь, что стоишь сотни, к чему тратить слова? Истинная вера не рассуждает даже сама с собою.

Янгуэсцы, убедившись в своем численном превосходстве, отделали Рыцаря и оруженосца дубинками, и кончилось приключение:

Поплясав у нас на ребрах, мавры нас разбили в дым: помогает Бог и злым, если больше их, чем добрых.⁶³

И тут Санчо попросил у своего хозяина бальзам Фьерабраса, и тут произнес Дон Кихот слова, такие глубокие, о том, что во всем случившемся и в избиении их обоих виноват он сам, поскольку обнажил меч против людей, которые, в отличие от него, не были посвящены в рыцари, и призвал Санчо к тому, чтобы в таких случаях тот брал на себя долг вершить справедливость в одиночку. С людьми, которые не посвящены в рыцари, с теми, кому, в отличие от тебя, светит не свет собственного разума, а заемный и отраженный, с такими людьми не спорь никогда, мой читатель. Скажи свое слово и продолжай путь, пускай себе изгложут до кости сказанное тобою.

Но слова, что сказал в ответ Санчо, были еще глубже слов его господина и повелителя: назвав себя человеком смирным, кротким, миролюбивым, сказал он, что стерпит любую обиду, «потому что у меня есть жена и дети, которых надо прокормить и поставить на ноги», – так он ответил. О рассудительный и благоразумнейший Санчо! Знал бы ты, сколько еще существует на свете таких людей, у которых есть жены и дети и которым надо прокормить их и поставить на ноги; и люди эти нам все уши прожужжали, разглагольствуя о чести и достоинстве, в то время как честь и достоинство – роскошь, доступная только богатым, у них есть кому кормить их жен и детей и ставить последних на ноги, а если такой богач оставит жену вдовою, а детей – сиротами, так оно, пожалуй, для них будет еще и лучше, урона от того не потерпят. Таково было, друг мой Санчо, – как говорят, я‑то здесь промолчу, – заблуждение твоего народа; а суть в том, что не пожелал он понять: жива честь, покуда в мошне деньги есть. Заблуждение это, возвышенное и благородное, разделял и разделяет твой господин: а ведь в тот час и лежа на том лугу, он, избитый до полусмерти, попытался было избавить тебя от этого заблуждения, доказать тебе, что ты нуждаешься в мужестве, дабы нападать и защищаться, поскольку можешь сделаться властителем острова, когда менее всего того ожидаешь.

А в наши дни тебя манят островом, что именуется Марокко,⁶⁴ и приводят те же доводы, что приводил твой господин. Средь каковых были сверхубедительные, как например ссылки на изменчивость фортуны. Не принимай на веру, друг мой Санчо, все эти разговоры о сильных народах и народах умирающих,⁶⁵ ибо мир непрерывно меняется, и то же самое, что мешает тебе добиться торжества ныне, может статься, позволит тебе добиться торжества так, как это будет принято в будущем. Ты терпелив, а терпение в конце концов приводит к победе. И терпение твое куда ценнее, чем все слова, сказанные твоим господином о том, что в потасовке с янгуэсцами претерпели вы оба побои, но не уронили своей чести, «ибо оружие, которое было в руках у этих людей и которым они нас побили, всего лишь простые дубины».

Есть предание, что Филипп И, узнав о поражении своей Непобедимой армады,⁶⁶ сказал, что не посылал ее сражаться со стихиями; и в недавние времена, когда некая Армада изрешетила нас ядрами,⁶⁷ тебе опять сказали, друг мой Санчо, что победа над нами была одержана не благодаря мужеству, а благодаря науке и богатству. Но ты в ответ на россказни посмеиваешься, помалкиваешь и ждешь своего часа. Вот и жди, вечное ожидание – крепость, в которой ты засел. Тебя печалили не размышления о том, бесчестит или нет избиение дубинками, тебя печалила боль от побоев, и тут ты был совершенно прав, поскольку боль от побоев проходит, а от оскорбления – нет; и кто воспринимает боль как нечто преходящее, может считать, что тем самым уже победил ее и превозмог. Хотя, как сказал тебе твой господин, «нет горя, которое бы не забывалось, и боли, которую бы не исцеляла смерть».

После этих и прочих бесед Санчо уложил Дон Кихота на осла, и они снова пустились в путь и добрались до одного постоялого двора.

Глава XVI

о том, что случилось с хитроумным идальго на постоялом дворе, который он принял за замок

И снова встретились Дон Кихоту женщины, которые сделали для него воистину женское дело, женщины сердобольные и сострадательные, поскольку все они – жена хозяина, ее дочка и Мариторнес – изготовили для Дон Кихота постель (прескверную), в которую он и улегся после того, как его облепили пластырями снизу доверху. Дон Кихот отблагодарил их речью, в коей трактирщица обратилась в «прекрасную сеньору», а само заведение – в замок, чему женщины немало подивились, и показалось им, что перед ними – человек совсем другой породы, чем люди, к коим они привыкли; и оснований для такого умозаключения было у них хоть отбавляй.

Тогда‑то и вообразилось Дон Кихоту, что к нему вот–вот явится дочь владельца замка, внезапно в него влюбившаяся; и тут Мариторнес, пришедшая, дабы ублажить плоть погонщика мулов, человека плотского, наткнулась на нашего Рыцаря, человека духовного;⁶⁸ и тот обратился к ней с хитроумной речью, в коей просил прощения и объяснял, он‑де настолько разбит и изломан, что даже если б хотел удовлетворить ее желание, это было бы невозможно, да вдобавок он обязан хранить верность несравненной Дульсинее Тобосской; а не будь этих двух препятствий, невозможности удовлетворить ее желание и второго обстоятельства, он не оказался бы таким простаком–рыцарем, чтобы упустить сей счастливый случай.

Вот пример утонченнейшей добродетели и достойной воздержанности; а все прочее вздор. И добродетель сия, естественно, обрела награду в виде пинков и колотушек: и задал же Рыцарю гону погонщик, от похоти распалившийся до белого каления. На шум подоспел хозяин, и началась катавасия с побоями, описанная Сервантесом.

Глава XVII

в которой описываются бесчисленные невзгоды, испытанные храбрым Дон Кихотом и его верным оруженосцем Санчо Пансой на постоялом дворе, который Рыцарь, на свою беду, принял за замок

Все это сотворили силы волшебные, и вызванные ими передряги не заслуживают ни обиды, ни гнева, «ибо раз эти силы невидимые и призрачные, нам, при всем старании, некому здесь отомстить». И как только додумался ты, о чудесный Рыцарь, до таких глубин мудрости, когда передряги этого мира воспринимаются как невидимые и призрачные и, в силу такого восприятия, не вызывают гнева!

Ибо что иное, как не «рука, подвешенная к плечу какого‑то чудовищного великана», могло нанести тебе удар в челюсть так не ко времени в разгар нежнейшей любовной беседы? Все это дело потусторонних сил, – вспомни хотя бы, как однажды ночью, когда Иньиго де Лойола спал, «вознамерился дьявол не допустить, чтобы прожил он год 1541–й, – как сообщается в главе IX книги V его «Жития», – и вот ощутил он, что мужская рука стиснула ему глотку, и он ни дохнуть не мог, ни вымолвить Святейшее Имя Иисусово»; или другую историю, которую брат Хуан Пауло поведал отцу Риваденейре, а тот приводит ее в той же самой главе: «Спал он, как обыкновенно, близ кельи Лойолы, и вот проснулся в неурочный час и услышал шум, словно бы от того, что избивали Лойолу кулаками и хлестали бичом, а тот стонал и вскрикивал. Брат Хуан Пауло вскочил тотчас же, ринулся к нему и видит, тот сидит на постели и одеяло к себе прижимает, и сказал брат Хуан Паул о: «Что значит, отче, все, что вижу я и слышу?» А Лойола в ответ: «Что же слышали вы?» Тот рассказал, а Лойола ему: «Ладно, ступайте спать»».

Все это силы потусторонние, и для исцеления от последствий их вмешательства достаточно бальзама Фьерабраса. Только вот свое чудотворное действие оказывает он исключительно на рыцарей, что и проявилось со всей очевидностью в случае с Санчо.

Вскоре Дон Кихот удостоверился, что находится не в замке, а на постоялом дворе, для чего хватило ему одного лишь слова, сказанного хозяином, и тут снова становится видно, насколько был он разумен в своем безумии. Но при всем том самым рыцарским образом отказался расплатиться, а поплатился за все Санчо, подвергшийся подбрасыванью на одеяле. После каковой экзекуции сердобольная Мариторнес напоила его вином за собственный счет. Воздай ей за это Господь, ибо была она воплощением великодушия и бескорыстия. Она много любила, хотя и на свой лад, – ведь всяк любит на свой лад – и потому простится ей то, что она тешилась с погонщиками, ибо делала она это из одного лишь мягкосердечия.

Уж поверьте, щедровитая астурианка стремилась не столько получить удовольствие, сколько доставить, и если отдавалась тем, кто ее домогался, то оттого лишь – в чем и вся суть – что не могла видеть, как люди томятся и мучатся; и со многими Мариторнес такое случается. Она хотела избавить погонщиков от грубых желаний, грязнивших им воображение, и очистить их, дабы могли они трудиться. «Она весьма кичилась своим дворянством», – говорит Сервантес, и, как добрая дворянка, сговорилась потешиться с погонщиком и «удовлетворить его желания» – его, не свои. Она «отдать хотела то, что природа ей вручила в дар».⁶⁹

Поверьте, мало сыщется страниц целомудреннее. Мариторнес не продажная девка, которая торгует своим телом, чтобы не работать или повинуясь чужой воле; и она не совратительница, которая завораживает мужчин, распаляя в них желания, чтобы сбить с пути и отвратить от труда: она попросту и всего–навсего служанка на постоялом дворе, работает, и делает свое дело, и облегчает муки путникам, избавляя их от тягот, дабы, освободясь от бремени, могли они продолжать путь. Не распаляет она желания, а гасит те, которые распалили либо другие женщины, не такие бескорыстные, либо позывы плотской жизни. И поверьте: пусть это грешно, но еще грешнее распалять желания намеренно, из любви к искусству, как то в обычае у кокеток, и притом не гасить их; гасить желания, которые разожгла другая, – меньший грех. Мариторнес грешит не из праздности и сребролюбия и не от похоти; а стало быть, почти что и не грешит. Не пытается жить, не работая; не пытается соблазнять мужчин. И в глубине души чиста при всей своей грубой нечистоте.

И она была добра к Санчо, который «выехал со двора, весьма довольный тем, что ничего не заплатил».

Главы XVIII, ХIХ и XX

содержащие беседу Санчо Пансы с его господином, а также разные другие приключения, достойные упоминания

И Дон Кихот вернулся к источнику, дарующему крепость и духу, и телу, а источник этот – способность принимать молодчиков, которые избивают вас либо подбрасывают на одеяле, за «призраков и выходцев с того света». Не приходи в гнев из‑за того, что может приключиться с тобой в этом мире обманчивых видимостей, дожидайся, когда окажешься в мире сущностей, либо укройся в пропасти своего безумия. В этом и состоит истинная и глубокая вера. А у Санчо она ослабла, ибо принял он своих мучителей за людей из плоти и крови лишь потому, что слышал, как они называют друг друга по имени; и этого было довольно, чтобы он предложил своему господину вернуться домой, тем более что как раз подоспело время жатвы.

Рыцарь стал укреплять его в вере, на что Санчо возражал, ссылаясь на свидетельство собственных глаз и ощущения собственных боков, но Дон Кихот повел речь об Амадисе, и оруженосец притих. И правильно ты сделал, Санчо, ибо следует тебе усвоить: когда обижают нас, либо оскорбляют, либо подкидывают на одеяле, стоит лишь подумать, что обидчики всего лишь призраки, и злость наша сходит на нет, и мы почти что исцелились. Вспомни, враги твои все равно умрут.

И тут произошло приключение с двумя стадами овец, которых Дон Кихот принял за два войска и описал так досконально, как дано только тому, кто таит внутри себя истинный мир. А добряк Санчо, погруженный в другой мир, в мир видимостей, в мир, где вас подбрасывают на одеяле люди из плоти и крови, ничего не увидал, «может статься, из‑за волшебства». О великолепный Санчо, какое преизобилие веры скрыто в этом твоем «может статься»! С двух этих словечек: «может статься» – начинается вера, несущая спасение: кто сомневается в том, что видит, в конце концов начинает верить в то, чего не видит и не видел сроду, пусть хоть в самомалейшей степени. Ты, Санчо, слышал одно только блеянье овец и баранов, но не зря сказал тебе твой господин: «Страх, обуявший тебя, мешает тебе, Санчо, правильно видеть и слышать».

Да, страх, только страх смерти и жизни мешает нам правильно видеть и слышать, то есть вглядываться и вслушиваться в суть, в субстанциальный мир веры. Страх прячет от нас истину; и тот же страх, дошедший до степени смятения, нам ее открывает.

Дон Кихот повелел Санчо отойти в сторонку, ибо тот, кто видит лишь телесными очами, оказывается в приключениях не столько подмогою, сколько помехой, и, презрев вопли земного здравого смысла, ринулся на рать Алифан– фарона Трапобанского. И истыкал копьем баранов в свое удовольствие, наподобие того, как Писарро и его молодчики истыкали копьями в коррале Кахамарки прислужников Атауальпы,⁷⁰ которые даже не защищались. Не то что пастухи трапобанцев, те забросали Дон Кихота каменьями, да так, что он слетел с коня.

При этом Рыцарь всем своим телом снова соприкоснулся о землею и при этом соприкосновении, подобно Антею,⁷¹ восстановил свои силы. И когда он лежал на земле, глас здравого смысла – устами Санчо – вновь стал порицать его и объяснять, что сражался он с овцами, но Дон Кихот сумел противопоставить свою веру козням нечистой силы, его преследовавшей. И он утешил Санчо – а вера Санчо снова слабеет – евангельскими словами.

А затем выпало им на долю приключение с мертвым телом, и прелесть этого приключения в том, что вначале при виде фантастического шествия у Дон Кихота волосы на голове стали дыбом, но зато потом ему удалось побороть страх, вызванный фантастикой, – реальность‑то в нем страха не вызывала – и, словно в награду за эту победу, обратить в бегство людей в балахонах, каковые приняли Дон Кихота за дьявола и выходца из ада. Фантастику побеждают с помощью фантастики; и с помощью страха – тех, кто пытается нагнать страху на других. Да и страх сам по себе доходит до такого накала, что если не убивает свою жертву, то сублимируется и, пройдя стадию смятения, претворяется в мужество.

Вот тогда‑то, во время фантастического приключения, Санчо и дал Дон Кихоту прозвище «Рыцарь Печального Образа».

А потом они выехали на просторную лужайку, и там выпало им на долю приключение с молотами сукновальни, когда Дон Кихот высказал намерение погибнуть, дабы удостоиться права называться слугою своей госпожи Дульсинеи, Дарующей Славу. А шаткая вера Санчо вложила в уста ему трогательные речи, коими попытался он отвратить своего господина от сего намерения; и поскольку от речей толку не было, пустился на хитрость, спутав Росинанту задние ноги. И тут произошло все прочее, рассказанное Сервантесом, а потом наконец рассвело, и Рыцарь с оруженосцем увидели причину устрашающего грохота, и Санчо вздумал поиздеваться над своим господином, за что и схлопотал два удара копьем и впридачу должен был выслушать исполненные глубокого смысла слова: «Потому‑то я и не шучу, что вы шутите». И Рыцарь добавил: «Подойдите‑ка сюда, господин шутник. Если бы вместо валяльных молотов перед нами оказалось бы какое‑нибудь другое опасное приключение, неужели вам кажется, что я не проявил бы достаточно мужества, чтобы начать и закончить это дело? Неужели я, рыцарь, обязан разбираться в звуках и определять, валяльные это молоты или что другое?»

Тут все ясно. Чтобы восстановить попранную справедливость, и воскресить рыцарство, и утвердить торжество добра на земле, вовсе не нужно разбираться в звуках и уметь опознать грохот валяльных молотов; да, к слову, Санчо, покуда темно и покуда ему боязно, тоже не в состоянии опознать этот грохот, а ведь звук он слышит, мог бы понять, что это валяльные молоты, и по звуку, не видя их. Умение такого рода не имеет никакого отношения к героизму: да, впрочем, и остальные знания, кои продаются в наших краях, ничего не прибавят к тому количеству добра, что есть на свете. С Рыцаря довольно того, что он прислушивается к биению своего сердца, и внемлет его стуку, и умеет опознать эти звуки.

Это донкихотовское учение следует проповедовать в наши дни, когда сан– чопансисты, знай, твердят, что самое основное – научиться опознавать звуки и отличать, какие именно производятся валяльными молотами, но не замечают, что сам Санчо тоже не отличает их от прочих звуков – в ночную пору и покуда ему боязно. Чтобы успокоиться и расшутиться, Санчо должен увидеть причину, вызывающую звуки: увидеть воочию; в ночной темноте Санчо не решается отойти от своего господина, потому что боится устрашающих звуков, а поскольку боится, то не может распознать их происхождение; когда же он видит орудия, производящие эти звуки, то начинает издеваться над своим господином. Таков уж санчопансизм, как он там ни зовись: позитивизмом ли, натурализмом или эмпиризмом:⁷² все дело в том, что едва пройдет страх, как начинаются шуточки над донкихотовским идеализмом.

С какой стати Дон Кихот, будучи тем, что он есть, а именно Рыцарем, должен разбираться в звуках? «Тем более, – замечает он далее, – что, говоря по правде, я в жизни своей никогда их не видывал, тогда как вы, презренный мужичина, родились и выросли среди подобных предметов. Нет, вы лучше сделайте так, чтобы эти шесть молотов превратились в шесть великанов и чтобы они по очереди или все вместе полезли прямо на меня: если они не полетят вверх тормашками на воздух – вот тогда издевайтесь надо мной, сколько вам захочется». Великолепные доводы! Герой узнается по тому, насколько отважно его намерение, а не потому, насколько точны его знания.

Но истина заключается в том, что оруженосцу Санчо надлежит следовать за Рыцарем Дон Кихотом и не отходить от него ни на шаг. Санчо, поскольку он презренный мужичина, родившийся и выросший среди валяльных молотов, когда наступает ночь и молотов этих не видно, а грохот слышен, дрожмя дрожит от страха и жмется к Дон Кихоту и, чтобы не отпускать его от себя, спутывает копыта Росинанту, и по сей причине Рыцарю не сдвинуться с места, что, возможно, избавляет его от верной гибели под валяльными молотами; но затем, когда становится светло, с какой стати оруженосцу издеваться над Рыцарем, который был ему опорой в часы смятения, который помог ему дождаться дня; ведь если бы не Рыцарь, оруженосец, пожалуй, помер бы со страху, либо страх подтолкнул бы его под валяльные молоты еще вернее, чем его господина – мужество. Если наития по подсказке сердца и вера в то, что непреходяще, помогли нам пережить смятение в ночи суеверий и страха перед неизвестностью, с какой стати теперь, когда нам светит свет опыта, издеваться над наитиями по подсказке сердца, над верой в непреходящее? Тем более что нам снова понадобятся и наития, и вера, ведь если после ночи приходит день, то после нового этого дня наступает новая ночь, и так – то во мгле, то при свете – мы живем и держим путь к некоему пределу, который не есть ни мгла, ни свет, но нечто, где и то и другое соединяются и сливаются, где сердце и мозг становятся единым целым, где становятся единым целым Дон Кихот и Санчо.

В наши дни Санчо разбирается в звуках, может сообразить, какие производятся валяльными молотами, а какие нет, но лишь при дневном свете и при виде этих самых молотов; ночью же он дрожит от страха и никак ему не отважиться на единоборство с шестью великанами, с каждым по очереди либо со всеми вместе; а Дон Кихот и в наши дни отваживается на единоборстбо с великанами, ни днем не дрогнет, ни ночью; но в звуках не разбирается, и ему не сообразить, какие производятся валяльными молотами, а какие нет. Настанет день, когда Рыцарь и оруженосец станут во всем едины или, вернее, когда Санчо кихотизируется, а Дон Кихоту санчизироваться незачем; и тогда не будет им страшно, и сумеют они опознать любые звуки и днем и ночью, и отважатся на единоборство и с великанами, и с валяльными молотами. Но издеваться над Рыцарем и верить в то, что главное в жизни разбираться в звуках, – не та дорога, которая к этому приведет. Нет, одна только наука, при всей глубине ее и высоких целях, не может быть искупительницей жизни.

Назад к карточке книги "Житие Дон Кихота и Санчо"