Текст книги "Житие Дон Кихота и Санчо"

Автор книги: де Унамуно Мигель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

Глава II

в которой рассказывается о первом выезде хитроумного Дон Кихота из своих владений

«И вот, не сообщив никому о своих намерениях, в один прекрасный день, еще до рассвета (…) он тайно от всех вооружился во все свои доспехи, вскочил на Росинанта (…) и через задние ворота скотного двора выехал в поле, радуясь и веселясь, что ему так легко удалось приступить к столь славному делу». Таким вот образом, от всех втайне, через задние ворота скотного двора, словно в намерении совершить нечто запретное, выехал он в мир. Редкостный пример смирения! А суть в том, что выехать в мир можно через любые ворота, и когда снаряжаешься на подвиг, нечего задумываться, через какие ворота податься.

Но вскоре пришло нашему идальго на ум, что не был он посвящен в рыцари, и, неизменно верный традициям, он «решил, что первый же, кто встретится ему на дороге, посвятит его в рыцари». Ибо не для того выехал он в мир, чтобы отменять какие‑либо законы, но для того, чтобы добиваться исполнения законов рыцарственности и справедливости.

Не приводит ли первый выезд Дон Кихота вам на память то, как выехал в мир другой рыцарь, рыцарь Воинства Христова, Иньиго де Лойола – тот, кто в юные годы стремился «превзойти всех, себе равных, и стяжать звание храбреца, и воинскую славу и честь»; тот, кто в самую раннюю пору своего обращения собирался направить путь в Италию, будучи «терзаем искушениями славолюбия»; тот, кто до своего обращения был «весьма охоч до чтения суетных рыцарских книг и большой их любитель», а потом, после ранения в Пам– плоне,¹⁰ прочел житие Христа и жития святых, и «стала совершаться в сердце у него перемена, и восхотел он подражать деяниям, о коих прочел, и поступать подобным же образом»? И вот однажды утром, презрев увещания своих братьев, «пустился он в путь в сопровождении слуг своих», и начал свою полную приключений жизнь во Христе, и взял за правило «все помыслы свои и устремления направлять на то, чтобы вершить дела великие и труднейшие (…) и это по одной лишь причине, а именно: потому что святые, коих избрал он для себя примером и образцом для подражания, направили его на эту стезю». Так рассказывает нам падре Педро де Риваденейра в главах I, III и X книги I своего «Жития Игнатия Лойолы», сочинения, напечатанного на романском нашем кастильском языке в 1583 г., и книга эта была в библиотеке Дон Кихота, и он прочел ее; и оказалась она в числе тех, каковые во время обследования библиотеки Дон Кихота, предпринятого священником и цирюльником, были незаслуженно выброшены на задний двор и преданы огню; а все потому, что ни тот ни другой ее не приметили, ибо обнаружь ее священник, он бы пощадил ее и возложил бы себе на голову. И тому, что он ее не приметил, есть наилучшее доказательство: Сервантес о ней вообще не упоминает.

Итак, порешив, что в рыцари посвятит его первый же встречный, Дон Кихот «успокоился и продолжал свой путь, вполне предавшись воле своей лошади: в этом‑то, как он полагал,[10]10
  У Г. Лозинского: «по его мнению».


[Закрыть] и состояла сущность приключений». И, полагая так, полагал совершенно верно. Героический дух его равным образом нашел бы себе применение в любом приключении, какое соблаговолил бы послать ему Господь. Подобно Иисусу Христу, Дон Кихот, во всем и всегда верный Его ученик, готов был к любым превратностям, что готовят путникам дороги. Божественный Учитель, следуя к Иаиру, дабы пробудить дочь его от сна смерти, остановился, дабы исцелить женщину, страдавшую кровотечением.^11 Самое неотложное то, что происходит здесь и сейчас; в преходящем мгновении, в ограниченном пространстве, где мы пребываем, – вечность наша и наша бесконечность.

И вот едет Рыцарь, предавшись воле коня своего и случайностей, ожидающих странника на путях жизни. Не все ли равно – ведь героическая душа его всегда верна себе и всегда наготове! Он вышел в мир, дабы исправлять несправедливости,¹² что будут попадаться ему на пути; но у него не было какого‑то предварительного плана, какой‑то программы преобразований. Не для того пустился он в путь, чтобы претворять в дела заранее начертанные установления, а для того, чтобы жить жизнью, которой жили некогда странствующие рыцари; образцом ему служили жизни, сотворенные и рассказанные согласно законам искусства, ибо, следует добавить, в те поры не существовала штуковина, которую мы ныне именуем социологией, поскольку надо же дать ей какое‑то имя.

А еще в готовности Дон Кихота предаться воле своего коня нам следует усмотреть одно из проявлений глубочайшего смирения и покорности промыслу Божию. Не выбирал он себе приключений по собственному вкусу, как поступил бы гордец, не собирался свершить то или другое, но готов был содеять то, что предложат ему содеять превратности пути, а поскольку инстинкт животного всегда зависит от воли Божией куда непосредственнее, чем наша человеческая свобода выбора, он и предался воле своего коня. Точно так же поступил и Иньиго де Лойола в знаменитом приключении, о котором мы расскажем ниже.

Кстати, покорность Дон Кихота Промыслу Божию – одна из тех черт жития его, которые достойны наибольшего нашего и внимания, и восхищения. Покорность его достигла совершенства, то была слепая покорность, ибо ни разу не пришло ему в голову задуматься, по силам ли ему подвернувшееся приключение либо–же не по силам: он отрешился от собственной воли в той же мере, в которой, согласно Божественному Игнатию, должен отрешиться от нее тот, кто стремится достичь совершенства в своей покорности: повиноваться как посох повинуется длани старца либо как «малое распятие, которое можно повернуть в любую сторону без всякого усилия».¹³

Стало быть, «плелся шажком наш свежеиспеченный рыцарь и разговаривал сам с собой:

– Когда в далеком будущем правдивая повесть о моих знаменитых деяниях увидит свет…» – ну и все прочее, что, согласно Сервантесу, говорил себе в ту пору Дон Кихот. Ибо его безумие всегда стремится к своему средоточию, вечно взыскует славы и чести, надеясь на то, что в грядущие времена будет написана его история. В том и состояла греховность, а иными словами, глубоко человеческий корень его бескорыстного подвижничества, – в том, что искал в нем наш Рыцарь чести и славы и к подвигам стремился, дабы возвеличить свое имя. Но именно эта греховность и придала его подвижничеству – совершенно естественно! – глубочайшую человечность. Жизнь героя либо святого всегда устремлялась вдогонку за славой – преходящей либо вечной, земной либо небесной. Не верьте тому, кто вам скажет, что стремится к добру ради самого добра, без упования на награду; будь оно так и впрямь, душа такого праведника уподобилась бы телу без всякого веса – одна только видимость. Дабы хранить и приумножать род человеческий, нам был дарован любовный инстинкт и чувство любви между мужчиной и женщиной; дабы обогатить человеческий род великими деяниями, нам даровано было славолюбие. Все сверхчеловеческое, присущее совершенству как таковому, соприкасается с бесчеловечностью и в оной сходит на нет.

И среди нелепиц, которые нанизывал одну на другую наш Рыцарь во время первого своего выезда, прежде всего вспомнил он о принцессе Дульсинее Дарующей Славу, которая причинила ему горькую обиду, изгнав и с суровой непреклонностью повелев не показываться на глаза ее красоте. Славу завоевать возможно, но дело это нелегкое, и добрый идальго, нетерпеливый, как и всякий новичок, был в отчаянии от того, что проездил почти целый день, «не повстречав ничего такого, о чем стоило бы рассказывать». Не отчаивайся, добрый Рыцарь; героическое состоит в том как раз, чтобы принять как милость Божию те события, которые выпадут нам на долю, а не в притязаниях вызвать какие‑то события силою.

Но на исходе первого дня своих странствий в поисках славы он «вдруг увидел неподалеку от дороги, по которой ехал, постоялый двор» и подъехал к нему «в ту минуту, как начало смеркаться». И первыми, кого увидел он в мире за пределами своего селения, оказались «две молодые женщины из тех, что называются дамами легкого поведения»; встреча с двумя жалкими потаскушками была первой встречей в подвижническом его странствии. Но ему показались они «прекрасными девами[11]11
  В переводе Г. Лозинского: «девушками»; в тексте Сервантеса: «doncellas» – «девственницами», на чем и основаны дальнейшие построения Унамуно.


[Закрыть] или прелестными дамами, вышедшими прогуляться перед воротами замка», за каковой он принял постоялый двор. О искупительная сила безумия! Очам героя девицы легкого поведения представились прелестными девственницами: на них падает отсвет его целомудрия, и оно карает их и в то же время омывает. Чистота Дульсинеи окутывает их и очищает в глазах Дон Кихота.

И тут какой‑то свинопас затрубил в рог, сгоняя со жнива стадо свиней, и вообразилось Дон Кихоту, что это некий карлик оповещает о его приезде, и он подъехал к постоялому двору и к преображенным девицам.

Со страху – а к чему, как не к вечному страху, могло приучить обеих злосчастное их ремесло? – они было хотели укрыться в доме, но тут Рыцарь, подняв картонное забрало и показав свое худое запыленное лицо, заговорил с ними «с отменной учтивостью и непринужденным видом», назвав их при этом «чистыми девами». «Чистые девы»! Словесная милостыня, воистину святая! Но они, услышав, что их величают словами, столь мало подходящими к их ремеслу, «не могли удержаться от смеха», и «их веселость рассердила Дон Кихота».

Вот первое приключение нашего идальго: смех раздается в ответ на слова его, подсказанные чистосердечной неискушенностью, смех получает он в награду за то, что сердце его изливает на мир чистоту, которой переполнено: смех, отвергающий, убивающий всякий благородный порыв. И только вдумайтесь, ведь эти несчастные смеются как раз над величайшей честью, какая только могла быть им оказана! И Рыцарь, осердившись, разбранил их за неразумие, а они давай смеяться еще пуще, он же еще пуще разгневался, и тут появился хозяин постоялого двора, «человек очень[12]12
  В переводе Г. Лозинского: «весьма»; но в тексте Сервантеса параллелизм намеренно подчеркнут: «рог ser muy gordo era muy pacifico» («поскольку он был очень тучен, он был очень миролюбив»).


[Закрыть] тучный, а посему и очень миролюбивый», и предложил сеньору Рыцарю остановиться у него в доме. При виде кроткой его почтительности укротил и Дон Кихот свой гнев и спешился. И девицы, помирившись с нашим Рыцарем, принялись снимать с него доспехи. Девицы легкого поведения, возведенные Дон Кихотом в звание чистых дев, – о сила искупительного его безумия! – стали первыми из числа тех, кто служил ему с бескорыстной любовью:

Никогда так нежно дамы

не пеклись о паладине. ¹⁴

Вспомните Марию Магдалину, как омыла она ноги Господа, и умастила елеем, и отерла своими волосами, столько раз целованными в грехе;¹⁵ приснопамятную Магдалину, которую так почитала святая Тереса¹⁶ (о чем сама нам поведала в главе IX своей «Жизни») и которой препоручала себя, дабы та вымолила ей прощение у Господа.

Наш Рыцарь выразил намерение свершить подвиги во имя служения несчастным этим девкам, и поныне дожидающимся, чтобы некий Дон Кихот исправил несправедливость, от которой страждут они и им подобные. «Впрочем, наступит время, – сказал он, – вы будете мне приказывать, а я вам повиноваться». А девицы, «не привыкшие к подобным риторическим красотам», – к похабщине и грубостям, вот к чему они были привычны, – «не отвечали ни слова»; только спросили, не хочет ли он поесть. Прекратился смех; девки, преображенные в дев, ощутили себя женщинами и спросили, «не хочет ли он поесть»[13]13
  В переводе Г. Лозинского: «не желает ли он подкрепиться».


[Закрыть]… В этой подробности, сохраненной для нас Сервантесом, явлена целая тайна самой безыскусственной нежности. Несчастные девки поняли Рыцаря, постигли самую суть детского его характера, его героической невинности, и спросили, не хочет ли он поесть. Волею обстоятельств именно эти две бедные грешницы позаботились о поддержании жизни героического безумца. Девки, преображенные в дев, при виде столь странного Рыцаря, растрогались, надо думать, до глубины души, у обеих поруганной, до своей материнской сущности, ибо каждая из них ощутила себя матерью, а в Дон Кихоте увидела ребенка; и вот они спросили его, чисто по–матерински, не хочет ли он поесть. Девицы легкого поведения спросили Дон Кихота, не хочет ли он поесть, ибо в душе у каждой проснулась мать. И не зря, как видите, возвел их Дон Кихот в звание чистых дев, ибо всякая женщина, когда ощущает себя матерью, обретает девственную чистоту.

Не хочет ли он поесть… «Думается мне, это было бы очень кстати, – отвечал Дон Кихот, – (…) ибо никто не в силах нести воинские труды и таскать тяжелое вооружение, не заботясь о требованиях желудка».

И он поел, и покуда ел, услышал, как холостильщик свиней несколько раз просвистел в камышовую свистульку, и окончательно уверовал, что «попал в какой‑то знаменитый замок, что треска – форель, серый хлеб – белая булка, потаскушки – знатные дамы, а хозяин – владелец замка. Поэтому был он в восторге и от своего замысла, и от первого выезда». Справедливо было сказано, что для того, кто верует, нет ничего невозможного,¹⁷ и чтобы смягчить и сдобрить самый жесткий и черствый хлеб, нет ничего действеннее веры.

«Удручало его только то, что он не посвящен в рыцари: он считал, что у него нет законного права искать приключений, раз он не принадлежит к рыцарскому ордену». И решил он в этот орден вступить.

Глава III

в которой рассказывается о том, каким преславным способом Дон Кихот был посвящен в рыцари¹⁸

Алонсо Кихано готовится к посвящению в рыцари, чтобы стать Дон Кихотом по праву. И вот падает он на колени перед хозяином постоялого двора и просит оказать ему милость, каковую тот ему и оказывает, а именно чтобы согласился он посвятить нашего героя в рыцари; и собирается Алонсо Кихано провести ночь в бдении над оружием в часовне замка. И хозяин постоялого двора, «чтобы позабавиться этой ночью, решил потакать его сумасбродству», из чего явствует, что был он из тех людей, которые воспринимают мир как зрелище, – вещь естественная для тех, кто привык к суете и мельтешению прибывающих–отбывающих. Как еще, если не как зрелище, воспринимать мир тому, чей собственный мир сводится к постоялому двору, где всего лишь останавливаются на постой, а не живут по–настоящему. Едва с кем‑то познакомишься и пообщаешься, как тот отбудет; тут поневоле начнешь искать, чем бы позабавиться.

Хозяин постоялого двора был человеком, успевшим постранствовать по свету, причем сеял он злодеяния, пожинал же осмотрительность. Да такую искушенную, что когда Дон Кихот в ответ на соответствующий вопрос сказал, что «у него нет ни гроша, так как ни в одном романе ему не приходилось читать, чтобы странствующие рыцари возили с собой деньги», то трактирщик молвил, что он ошибается: «в романах об этом, правда, не пишется, так как авторы не полагают нужным упоминать о столь очевидно необходимых вещах, как например деньги или чистые рубашки, но из этого вовсе не следует, что у рыцарей не было при себе ни того ни другого; напротив, он достоверно и твердо знает, что странствующие рыцари, подвигами которых переполнено столько романов, всегда имели при себе на всякий случай туго набитые кошельки». В ответ на что Дон Кихот «обещал в точности последовать его совету», поскольку безумцем он был весьма рассудительным, а перед требованием запастись деньгами не устоит никакое безумие.

Но, скажут мне, не от алтаря ли кормится священник? И не подобает ли кормиться от своих подвигов тому, кто эти подвиги свершает? Деньги и чистые рубашки! Требования нечистой реальности! Да, требования нечистой реальности, но героям приходится к ним приспосабливаться. Вот и Иньиго де Лойола тоже старался вести образ жизни истинного странствующего рыцаря – во славу Божию – и, едва успев отделаться от очередного недуга, возвращался к привычному суровому образу жизни, «но в конце концов долгий опыт и частые приступы жестокой боли в желудке, – повествует биограф Лойолы (книга I, глава IX), – а также холода и ненастья, которых можно было ожидать в середине зимы, – все это немного смягчило его, так что он прислушался к советам друзей и почитателей и согласился принять от них две короткие ропильи из грубого домотканого сукна,¹⁹ чтобы держать в тепле тело, да из того же сукна островерхую шапчонку–полуколпак, чтобы прикрывать голову».

Затем Дон Кихот начал бдение над оружием во дворе постоялого двора, при свете луны и под взглядами любопытствовавших. И тут вошел во двор погонщик, собиравшийся набрать воды из колодца, чтобы напоить мулов, и доспехи Дон Кихота, лежавшие на колоде, сбросил наземь, ибо когда надобно нам напоить нашу собственность, мы отшвыриваем прочь все, что мешает нам добраться до источника. Но он получил по заслугам, свалившись в беспамятстве от сильного удара копьем плашмя по голове. То же самое случилось и со вторым погонщиком, направившимся к колодцу с той же целью. И тут прочие погонщики принялись забрасывать Дон Кихота камнями, а он в ответ возвысил голос и назвал их «подлыми и низкими холопами», да «с таким задором и отвагой», что сумел нагнать на них страху. И стало быть, возвысьте голос, воодушевитесь, назовите – с задором и отвагой – холопами погонщиков, пытающихся, в намерении напоить своих мулов, сбросить наземь доспехи, в которых вы собираетесь сражаться за идеал, – и вам удастся нагнать на них страху.

Хозяин, боясь новых бед, сократил церемонию, принес книгу, «в которой он записывал, сколько ячменя и соломы было выдано погонщикам; затем в сопровождении мальчика, державшего огарок свечи, и двух уже упоминавшихся чистых дев»[14]14
  В переводе Г. Лозинского: «двух уже упомянутых девиц».


[Закрыть] приблизился к Дон Кихоту и велел ему опуститься на колени и, бормоча благочестивую молитву, со всего размаху хлопнул его по шее, а потом хватил его же шпагой по плечу. Ритуальным Евангелием послужила трактирщику учетная книга расхода ячменя и соломы; но когда Евангелие читается лишь ритуала ради, особой разницы не вижу. Одна из девиц, Ла То– лоса из Толедо, опоясала его мечом и пожелала ему удачи в сражениях, и Дон Кихот попросил ее отныне прибавить к своему имени «дон» и называться доньей Толосой, а вторая девица, Ла Молинера из Антекеры,²⁰ надела ему шпоры, и с нею у Дон Кихота произошел почти «такой же разговор, как и с той, что опоясала его мечом». А затем наш Рыцарь отправился в путь, причем трактирщик не потребовал с него платы за постой.

Вот наш герой стал Рыцарем – и кто же посвятил его в сан? – негодяй, который сначала промышлял себе на жизнь, нападая на ближних из‑за угла, а затем зажил припеваючи, преспокойно грабя дальних, останавливавшихся у него в заведении, да две потаскушки, которых наш Рыцарь возвел в звание чистых дев. Вот кто ввел Дон Кихота в мир бессмертия, где предстояло ему выслушивать отповеди каноников и суровых священнослужителей. Две девицы, Jla Толоса и Ла Молинера, накормили его, опоясали мечом, надели ему шпоры и выказали, служа ему, смирение и усердие. Постоянно унижаемые роковым своим ремеслом, сознающие свое убожество и даже не ведающие мерзостной гордыни падения, они были удостоены Дон Кихотом звания чистых дев и права именоваться доньями. Такова была первая несправедливость, которую наш Рыцарь исправил в этом мире и которая, подобно остальным несправедливостям, им исправленным, пребывает все тою же несправедливостью. Несчастные женщины, в простоте душевной и без всякого вызова подчинившиеся пороку, мужской животной силе и ради куска хлеба смирившиеся с позором! Несчастные хранительницы чужой добродетели, чужой похотью превращенные в клоаки нечистот, которые запятнали бы всех остальных женщин, если б не нашли себе выхода. Они‑то и были первыми, кто оказал добрый прием возвышенному безумцу, они надели ему шпоры, опоясали его мечом и вывели на дорогу славы.

А бдение Дон Кихота над оружием – не приводит ли оно вам на память бдение над оружием странствующего рыцаря во Христе Иньиго де Лойолы? Вот и Иньиго тоже накануне рождества 1522 г. провел ночь во бдении над своим оружием пред алтарем Богоматери Монтсерратской.^21 Послушаем, что говорит нам падре Риваденейра (книга I, глава IV): «Поскольку вычитал он из своих рыцарских романов, что новоиспеченные рыцари должны, согласно обычаю, провести ночь во бдении над оружием, он пожелал взять с них пример, как новоиспеченный Христов рыцарь, и сотворить духовное подобие рыцарского сего деяния, и провести ночь во бдении над новым своим оружием, жалким и плохоньким с виду, но по сути и по истине исполненным великолепия и мощи, ибо вооружился он противу врага рода человеческого; и всю ту ночь провел он во бдении пред образом Богоматери, временами стоя, временами же коленопреклоненный, и от всего сердца препоручал. себя Пречистой, и горько оплакивал грехи свои, и обещал, что в будущем постарается исправить свою жизнь».

Назад к карточке книги "Житие Дон Кихота и Санчо"