Текст книги "Житие Дон Кихота и Санчо"

Глава LIX

где рассказывается о необычайном происшествии, постигшем Дон Кихота и могущем сойти за приключение

Поднялся Дон Кихот, сел верхом и, не попрощавшись с вымышленной Аркадией, возобновил в еще большей печали свой путь. Ибо в печали пребывал он с отъезда из дома герцогской четы. И когда он увидел, что Санчо ест: «Ешь, дружок Санчо, – сказал Дон Кихот, – поддерживай свою жизнь, которая тебе дороже, чем мне моя, и предоставь мне умереть под тяжестью моих мыслей и под ударами моих несчастий!» Предоставь мне умереть! Предоставь мне умереть под тяжестью моих мыслей и под ударами моих несчастий! Быть может, ты думал, бедный Рыцарь, о том, что Дульсинея заколдована, а живущий в тебе Алонсо – об очаровании Альдонсы?

«Я, Санчо, – продолжал Дон Кихот, – рожден для того, чтобы жить, умирая, а ты, чтобы умереть, питая себя». Великолепная сентенция! Да, чтобы жить, умирая, рожден всякого рода героизм. Когда Рыцарь оказался «попранным, избитым, истоптанным ногами мерзких, грязных животных», он решил умереть от голода. Близость смерти, которая надвигалась на него стремительными шагами, озарила его разум и рассеяла непроглядный мрак безумия. Он понял, что напали на него, что чуть не затоптали его мерзкие и грязные животные, и уже не принял это за колдовство и магию.

Бедный мой сеньор! Фортуна повернулась к тебе спиной и презирает тебя. Но тем не менее ты все же уповаешь на нее, и упования твои – истинная твоя фортуна: твое счастье в том, что ты ждешь ее. Разве ты не ждал ее в течение двенадцати мучительно долгих лет и не ожидаешь ли ты невозможного с тем большей надеждой, чем менее возможно ожидаемое? Видно, ты не забыл то, что прочитал во второй песни суровой поэмы «Араукана» моего соотечественника Эрсильи:

Вот дар Фортуны, всех других верней: Не быть вовеки в баловнях у ней!²¹⁷

Отдохнули какое‑то время господин и оруженосец, и возобновили свой путь, и подъехали к гостинице, которую Дон Кихот принял за таковую, потому что из дома герцогской четы отправился в путь, уже выздоравливая от своего безумия и без пелены на очах. От пелены этой его мало–помалу избавили насмешки. Насмешки помогли ему открыть глаза и понять, что перед ним мерзкие и грязные животные.

Но в гостинице предстояло ему испытать еще одну муку, а именно узнать о небылицах, рассказанных о нем в поддельной второй части его истории.

Глава LX

о том, что случилось с Дон Кихотом на пути в Барселону

Они продолжали свой путь в Барселону, и в пути, когда они остановились на время сиесты в густом лесу, не то дубовом, не то пробковом, случилось наипечальнейшее из всех печальных происшествий в истории Дон Кихота. Дело в том, что Дон Кихот был в отчаянии от нерадивости и бессердечия своего оруженосца Санчо; ведь, «по счету Дон Кихота», он «нанес себе (…) всего лишь пять ударов – число жалкое и ничтожное по сравнению с тем несметным количеством ударов, которых еще недоставало», чтобы расколдовать Дульсинею; и он решил сам отхлестать Санчо, не считаясь с волей последнего. Попытался Рыцарь это сделать, Санчо не дался, Дон Кихот упорствовал, а посему Санчо Панса «вскочил на ноги, бросился на своего господина, стал с ним бороться и, дав ему подножку, повалил на землю; затем наступил ему правым коленом на грудь и сжал руки Дон Кихота так, что тот не мог ни встать, ни перевести дыхания».

Хватит цитировать, ибо самое твердокаменное сердце сожмется при чтении этого печального эпизода. После насмешек герцогской четы, приступа уныния от сознания своей бедности, после того как при виде изваяний четырех Божиих рыцарей дрогнул на миг героизм Дон Кихота, после того как был он истоптан копытами мерзких, грязных животных, не хватало ему только – в качестве самой страшной пытки – бунта оруженосца. Санчо успел испытать, что такое быть губернатором, а теперь узрел своего господина под копытами быков. Эпизод, исполненный глубочайшей печали.

Дон Кихот вскричал: «Как, предатель? Ты восстаешь на своего хозяина и сеньора? Посягаешь на того, кто тебя кормит?» Не только кормит и дает хлеб, но и славу, и жизнь, и то и другое – на века. «Я не свергаю и не делаю королей, – ответил Санчо, – а только себя спасаю, потому что я сам себе сеньор».

О бедный Санчо, на какую опасную глупость толкает тебя грешная плоть! Утверждая, что ты сам себе сеньор, ты грубо отказываешься повиноваться своему господину и законному сеньору, тому, кто дает тебе вечный хлеб жизни вечной. Нет, бедный Санчо, нет, подобные тебе Санчо не сеньоры самим себе. Злонамеренный довод, приводимый тобой в оправдание твоего бунтарства: «Я сам себе сеньор!» – всего лишь отзвук слов: «Не стану служить!», которые произносит Люцифер, князь тьмы. Нет, Санчо, нет, ты не являешься и не можешь быть сеньором самому себе; и убей ты своего господина, в то же мгновение ты убил бы навеки и себя самого.

Но если поразмыслить, нелишне все‑таки, что Санчо восстает; не восстань он подобным образом, не был бы человеком в полном смысле слова, цельным и истинным. И мятеж его, если поразмыслить, был актом нежности, глубокой нежности к господину, ибо сам Рыцарь отказался было повиноваться добрым рыцарским обычаям, а причиной тому было уныние, вызванное агонией его безумия. После этого, после того как Санчо наступил коленом на грудь господину, после того как победил своего господина, он, конечно же, полюбил его больше прежнего и стал уважать и ценить еще сильнее. Таков человек.

И Дон Кихот, позволив победить себя, пообещал не трогать даже ниточки на одежде Санчо. Впервые в жизни Рыцарь Львов смиренно дает победить себя, даже не защищаясь; и дает победить себя оруженосцу.

И тот самый Санчо, который только что бросился на своего господина и придавил ему коленом грудь, нащупав у себя над головой свисающие ноги в башмаках и чулках, дрожит, от страха и кричит, призывая Дон Кихота на помощь.

Стоило ему отказать в повиновении своему господину и естественному повелителю, бунтарски вскричать: «Я сам себе сеньор!», как тем самым он перестал быть сеньором самому себе и задрожал от страха при виде свисавших у него над головой ног в чулках и башмаках; и тут со страху он зовет на помощь своего господина и естественного повелителя. И Дон Кихот, разумеется, поспешил на зов по доброте своей. И предположил, что ноги принадлежат разбойникам и грабителям, повешенным на деревьях.

Когда же рассвело, они увидели «сорок с лишним живехоньких разбойников, которые мигом их окружили, а затем на каталонском наречии приказали им не двигаться с места и ждать, пока придет атаман». Бедный Дон Кихот «был спешившись, его лошадь без узды, копье прислонено к дереву, – словом, он лишен был возможности защищаться; поэтому он счел за благо сложить руки и склонить голову, приберегая силы для лучших времен и обстоятельств». Воистину зерцало рыцарства! И как же его научили насмешки герцогской четы, копыта быков и бунтарское нападение Санчо! Дело в том, что он предчувствовал, сам того не ведая, приближение смерти.

Подъехал атаман, Роке Гинарт, увидел грустную и унылую фигуру Дон Кихота и подбодрил его. Он слышал о нем. И тут Дон Кихот познакомился с целой республикой разбойников и решил убедить Роке Гинарта – добрыми словами, а не насильственно – сделаться странствующим рыцарем. Прок от встречи этой был в том, что нашего Рыцаря поразил образ жизни разбойни– ка–рыцаря, его умение делить поровну добытое грабежом и его великодушие в отношении путников. И он, Дон Кихот, который, к величайшему негодованию важных персон, отпустил на свободу галерников, не стал и пытаться уничтожить республику бандитов.

Дистрибутивная справедливость²¹⁸ и добрый порядок в дележе добычи, соблюдавшиеся в банде Роке Гинарта, являются необходимым условием существования всякого сообщества разбойников. Фернандо дель Пульгар, рассказывая нам в «Славных мужах Кастилии»²¹⁹ о разбойнике доне Родриго де Вальядрадосе, графе Рибадео, который, располагая великой властью, со своими бандами «ограбил, сжег, разрушил, поверг к стопам своим и опустошил города и веси Бургундии и Франции», говорит, что «у него были две важнейшие особенности: одна – та, что он умел быть справедливым среди своих людей и не терпел ни воровства, ни иных преступлений, и если кто провинится, он наказывал провинившегося собственноручно». Отсюда видно, что именно внутри сообществ, организованных для грабежей, воровство преследуется всего строже; и точно так же в войсках, назначение которых разрушать и попирать порядок в жизни других, самым строгим образом карается разрушение и попрание порядка в самом войске. Из чего явствует, что всякого рода человеческая справедливость проклюнулась из несправедливости, поскольку несправедливость должна была обеспечить сохранность свою и долговечность. Правосудие и порядок народились в мире, дабы поддерживать насилие и беспорядок. Справедливо заметил один мыслитель, что из первых оплачиваемых разбойников возникла жандармерия. И римляне, составители права, которое и сейчас существует, со своей формулой ita ius esto,[49]49
  итак, пусть это будет право (лат.).


[Закрыть] разве не были разбойниками, которые начинали свою жизнь с грабежа, согласно легенде, созданной ими самими?²²⁰

Тебе надлежит, читатель, поразмыслить над тем, что наши нравственные и юридические устои родились из насилия, и, чтобы иметь возможность уничтожить какое‑то человеческое общество, каждому члену какого‑то другого общества говорилось, что он не должен убивать других и воровать у других, ведь лучше посвятить себя групповому грабежу. Таково истинное происхождение и возникновение наших законов и устоев, таков источник принятой нравственности. И вышеописанное происхождение и возникновение законов и устоев отражаются в нашей нравственности, а потому мы склонны прощать и даже любить таких вот Роке Гинартов, ведь в них нет ни двоедушия, ни фальши, и банды их являют себя такими, каковы есть, в то время как народы и нации, утверждающие, что призваны защищать правопорядок и служить культуре и миру, суть общества фарисейские. Сыщете ли вы хоть какую‑то донкихотовскую черту в национальном сообществе?

Рассмотрим, с другой стороны, как из зла рождается добро, ибо в конце концов это добро, пусть преходящее, но все‑таки добро, поскольку благодаря ему достигается справедливость в распределении благ; корни этого добра восходят ко злу; собственно, это две стороны одной медали. Из войны рождается мир и из группового грабежа – наказание за грабеж. Общество должно взять на себя преступления, чтобы освободить от угрызений совести тех, кто общество составляет. Разве не существует угрызение совести как явление социальное, распространенное среди всех членов общества? Возможно, это явление, которое обычно редко попадает в наше поле зрения, также одна из основных движущих сил прогресса рода человеческого. Возможно, есть какое‑то смутное ощущение того, что несправедливо и дурно само общество: это ощущение и побуждает нас быть великодушными и справедливыми по отношению к членам нашего общества; возможно, именно коллективные угрызения совести и есть то, что побуждает военных в сражающейся армии оказывать помощь друг другу и даже иногда побежденному врагу. Соратники Роке потому и доверяли друг другу, что знали, сколь неблаговидно их ремесло.

Бесценный эпизод с Роке Гинартом теснейшим образом связан с самой сутью истории Дон Кихота. И в то же время отражает народный культ разбойничьего ремесла, – культ, никогда не исчезавший у нас в Испании. Роке Гинарт был предшественником многих благородных разбойников, предания о подвигах которых, передававшиеся и распространявшиеся с помощью лубочных изданий и романсов в исполнении слепцов, вызывали восторг и восхищение у нашего народа: тут вам и Диего Коррьентес, благородный разбойник по самой своей сути, и красавчик Франсиско Эстебан, и Хосе Мария, король Сьерра–Морены, и гаучо Хуан Морейра там, в Аргентине,²²¹ и многие–многие другие, покровителем которых на небесах в представлении нашего народа является святой Димас.

Когда распяли Господа нашего Иисуса Христа, один из злодеев, распятых рядом с Ним, злословил Его и говорил: «Если ты Христос, спаси Себя и нас». Другой же говорил, унимая его: «Или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал». И сказал Иисусу: «Помяни меня, Господи, когда приидешь во Царствие Твое». И тогда сказал ему Иисус: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк.23: 39—43).

Больше в Евангелии нигде не встречается столь решительное утверждение: «…будешь со Мною в раю», такое обнадеживающее уверение в спасении. Единожды канонизирует Христос, и происходит это с разбойником в момент смерти. И канонизируя его, Он канонизирует смирение, коим пронизан наш культ разбойников. Но почему Он свершает это, ведь Он сурово клеймил стольких книжников и фарисеев, людей честных согласно закону? Потому что они сами считали себя честными, подобно фарисею из притчи, в то время как разбойник, подобно мытарю из той же притчи,²²² признал свою вину. Именно за смирение вознаградил его Иисус. Разбойник признал себя виновным и уверовал в Христа.

Никто не вызывает в народе большей неприязни, чем Катон,²²³ который мнит себя праведником и словно вещает: смотрите на меня и учитесь у меня быть честными. Роке Гинарт, напротив, не превозносил свой образ жизни, но признался Дон Кихоту, что нет образа жизни более беспокойного и тревожного, чем у него, и что привела его к такому образу жизни жажда мщения наперекор и назло его собственному разуму; и он добавил: «…поскольку одна бездна влечет к себе другую и один грех тянет за собой другой, мои мщения так переплелись между собой, что я мщу уже не только за мои, но и за чужие обиды; но, по милости Господа, я, хоть и вижу себя погрязшим в лабиринте своих заблуждений, все же не теряю надежды выбраться из него в гавань спасения». Это отзвук мольбы святого Димаса. И нам кажется, то же самое слышится у святого Павла: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. (…) Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим. 7:19, 24).

«Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю». Слова, о каковых напоминает нам образ действий Роке Гинарта и каковые настоятельно требуют, чтобы мы задумались над ними поглубже. А еще чтобы мы задумались вот над чем: исполнять закон и быть добрым не одно и то же. В самом деле, есть люди, которые умирают, не испытав ни одного доброго побуждения и не совершив, несмотря на то, ни одного преступления, а другие, наоборот, приходят к смерти отягощенные одновременно преступлениями и великодушными побуждениями. Намерения, а не действия пятнают нашу душу и вредят ей, и сыщется немало случаев, когда преступное действие очищает нас и освобождает от злого умысла, его породившего. Случалось, иной озлобленный убийца, утолив ненависть к своей жертве, вдруг проникался к ней любовью, а ведь есть люди, продолжающие ненавидеть врага даже после его смерти. Я знаю, многие мечтают о таком человеческом обществе, где были бы неуместны преступления; хотя дурные чувства отравляют души, но дай нам, Боже, чтобы в человечестве кипели сильные страсти: ненависть и любовь, зависть и восторг, чтобы были среди нас аскеты и распутники – и пусть страсти эти приносят естественные плоды. Юридический критерий учитывает лишь внешнюю сторону явлений и соразмеряет наказуемость действия с его последствиями, критерий же строго нравственный должен судить о действии по вызвавшим его причинам, а не по его результату. Беда в том, что у нас в ходу нравственность, замаранная адвокатскими штучками, а наш этический критерий изуродован правовым. Убийство является злом не по тому ущербу, который наносится убитому или его родным и близким, а по тому извращению, которое поражает душу убийцы, по тому чувству, которое толкает его предать другого смерти; блуд является грехом не из‑за вреда, наносимого кому‑то, – потому что обычно блуд воспринимается как удовольствие, – а из‑за того, что грязное желание уводит человека от мысли о собственной кончине и окрашивает фальшью все, что он испытывает. Так, в среде гаучо глубоко прочувствовано понимание несчастья не как собственной смерти, а как убийства другого по необходимости. И поэтому, хотя в мире всяческих повинностей, в мире видимостей, в мире, где не соблюдаются естественные права, мы впадаем в правонарушение, мы спасемся, если сохраним здоровые желания в мире свободы, в сущностном мире устремлений души.

И, кроме того, не укрепляет ли преступника в его злодеяниях неверие в прощение? Вспомните, кстати, каторжников, отправлявшихся на галеры. Думается, если бы все люди внушили себе, что существует под конец прощение для всех, вечная жизнь в той или иной форме, все стали бы лучше. Страх перед наказанием не сокращает количество злодеяний, а, скорее, вызывает полное неверие в прощение. Вспомните отшельника Пабло и разбойника Эн– рико из драмы Тирсо де Молины «Осужденный за недостаток веры», квинтэссенцию испанской веры, вспомните, что Пабло, умерщвляющий плоть свою в покаянии, погибает, не веря в свое спасение, Энрико же, злодей, спасается, потому что в него верит. Вспомните этого Энрико, сына Анарето: сын сохранил, творя злодеяния, глубокую нежность к разбитому параличом отцу и веру в милосердие Бога, но признает справедливость наказания. Вспомните, что он говорит:

Но я всегда надеюсь на спасенье, затем, что зиждется моя надежда не на моих деяньях, а на знанье того, что Богу близок самый грешный и вера в Господа его спасет

(д. И, строка 17),²²⁴ —

и вспомните, что он раскаялся благодаря своему отцу.

Разве это противоречит нравственному чувству? В случае Санчо Пансы – да, в случае Дон Кихота – нет. Один немецкий философ, Ницше, недавно наделал много шуму в мире, написав, что находится по ту сторону добра и зла.²²⁵ Но имеется что‑то, что находится не по ту сторону добра и зла, а внутри добра и внутри зла, в их общем корне. Что мы, бедные смертные, знаем о добре и зле, видимых с небес? Вас возмущает, возможно, что утрата веры питает ненавистью целую жизнь, полную злодеяний? Как знать, а что если это последний акт веры и сокрушения и он означает, что в жизни внешней, которая вот–вот завершится, прорастают те чувства, исполненные любви и доброты, которые пульсировали в жизни внутренней, не находя выхода под непроницаемой корой злодеяний? И разве не присущи чувства эти всем, всем абсолютно, поскольку без этих чувств не стать человеком? Будем же уповать, жалкие дети рода человеческого, на то, что все мы хорошие.

«Но ведь мы тогда будем жить в вечной неуверенности! – воскликнете вы. – В такие доктрины не вписывается общественный порядок!» А кто вам сказал, жалкие души, что конечная цель человека заключается в том, чтобы утверждать общественный порядок на земле и избегать тех мнимых бед, каковые мы зовем преступлениями и обидами? Ах, бедняжки, вы всегда будете видеть в Боге пугало или жандарма, а не Отца, прощающего своих детей лишь потому, что они Его дети кровные, а стало быть, всегда в глубине души хорошие, хотя бы они этого не знали и в это не верили. А посему про себя я думаю, что Роке Гинарт и его товарищи были лучше, чем сами о себе думали. Добрый Роке признавал беззаконность своего ремесла, но чувствовал, что обречен на него по воле судьбы. Такой уж была его звезда. И он мог бы сказать вместе с гаучо Мартином Фьерро:

Ах ты, жребий мой лихой, ах ты, жребий злополучный, мы с рожденья неразлучны, так пойдем с тобой вдвоем, я дорогу для обоих проложу своим ножом.²²⁶

Что же касается нашей отечественной истории, уместно напомнить, что дон Франсиско Мануэль де Мело в своей «Истории движений и войны за отделение Каталонии в правление Филиппа IV», в книге, опубликованной спустя сорок лет после истории нашего Рыцаря,²²⁷ описывая каталонцев как «в большинстве своем людей весьма твердого нрава», говорит: «Если они оскорблены, то приходят в ярость и потому склонны к мести» – и добавляет: «Земли их, в большей части своей труднодоступные, располагают их мстительный дух к проявлениям великой жестокости по самым незначительным поводам; недовольный и обиженный покидает города и села, уходит жить в леса, так что дороги постоянно грозят путникам разбоем; другие же следуют их примеру без иной причины, кроме собственного беззакония, и те и другие поддерживают себя своим неправедным промыслом. У них есть обыкновение именовать порою промысла тот период, во время которого они ведут подобный образ жизни, в знак того, что не считают этот период противозаконным; такого рода дела не слывут среди них позорными, напротив – тому, кто обижен, всегда помогают его друзья и близкие». И далее он говорит о знаменитых вооруженных отрядах сторонников семьи Нарро и семьи Каделей, «не менее известных и опасных у себя на родине, чем Гвельфы и Гиббелины Милана, семьи Пафо и Медичи во Флоренции, Бомонтесы и Аграмонтесы Наварры и Гамбоины и Оньясины в старой Бис– кайе».

К вооруженным отрядам сторонников семьи Нарро относился и Роке Гинарт, и от имени такого отряда он отправил послание в Барселону, предупреждая своих друзей, что едет Дон Кихот, «чтобы хорошенько их позабавить», что «он, Роке, хотел бы лишить этого удовольствия Каделей, своих врагов; но сделать это никак невозможно, потому что разумные безумства Дон Кихота и остроты его оруженосца Санчо Пансы не могут не доставить развлечения всему свету». Бедный Дон Кихот, тебя уже хотели монополизировать, чтобы ты развлекал только одну из двух враждующих сторон! Чего только не придет в голову каталонцу,²²⁸ даже если он разбойник!