Текст книги "Житие Дон Кихота и Санчо"
Автор книги: де Унамуно Мигель
Жанр:
Религия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)
Глава XXVII
в которой объясняется, кто такие были маэсе Педро и обезьяна, и рассказывается о неудачном для Дон Кихота исходе приключения с ослиным ревом, кончившегося не так, как он хотел и рассчитывал
После эпизода с маэсе Педро, а мы уже знаем, что это была за птица, Дон Кихот повстречался с толпой вооруженных крестьян из деревни ревунов и попытался отговорить их от намерения сражаться из‑за такого вздора; но вот Санчо, желая поддержать своего господина, некстати вздумал зареветь ослом; и тут градом посыпались камни, и Дон Кихот ускакал прочь, пустив Росинанта полным галопом и от всего сердца поручив себя воле Бога, дабы спас его от опасности.
И в этом месте, повествуя о том, как впервые обращается в бегство бесстрашный победитель бискайца, Рыцаря Зеркал и льва, столько раз встречавшийся лицом к лицу с людскими воинствами, жизнеописатель говорит: «Если храбрец обращается в бегство, то это означает, что он обнаружил численное превосходство врага, ибо благоразумным мужам надлежит беречь себя для более важных случаев».148 Да и как мог бы Дон Кихот противостоять народу, который похваляется искусством реветь по–ослиному? Для народа коллективный способ изъясняться – нечто вроде ослиного рева, даже если каждый из тех, кто составляет общий хор, пользуется для собственных нужд членораздельной речью; известно ведь, как часто случается, что люди, вполне – или хотя бы отчасти – разумные, собравшись вместе, образуют народ–осел.
Обычно говорится: прежде чем издать постановление о том, как править народом, узнаем, каково его мнение. Почти то же самое, как если бы коновал, вместо того чтобы осмотреть осла, и прощупать, и простукать, чтобы выяснить, какова его хворь, и что у него болит, и чем его пользовать, спросил бы у осла, каково его мнение, и, прежде чем выписать рецепт, стал бы дожидаться, пока осел заревет, приняв на себя таким образом роль толмача с ослиного языка. Ни в коем случае; когда народ ревет по–ослиному и его не убедить словами, надлежит обратиться в бегство, как подобает рыцарю благоразумному, а не опрометчивому. И не обращать внимания на себялюбцев Санчо, ноющих, что мы их не защитили, когда им вздумалось сдуру зареветь по–ослиному перед ревунами.
После чего Санчо снова завел разговор о жалованье, и Дон Кихот изъявил готовность рассчитаться с оруженосцем и уволить его; и вот тогда‑то и произнес Рыцарь те самые слова, такие суровые: «Ты осел и будешь ослом, и так и останешься ослом до конца своей жизни»,149 и, услышав эти слова, бедняга оруженосец расплакался и сознался, что ему недостает только хвоста, чтобы стать полным ослом. И великодушный Рыцарь простил его, приказав, чтобы постарался быть мужественнее. И одно из величайших благ, коими Санчо был и пребудет обязан Дон Кихоту, состоит именно в этом: Рыцарь убедил его, будет убеждать и впредь, что ему, Санчо, только хвоста недостает, а то был бы полным ослом. Но пока Санчо следует за Дон Кихотом и служит ему, хвоста у него нет и не вырастет.150
Глава XXIX
о славном приключении с заколдованной лодкой
И вот добрались они до реки Эбро и вдруг заметили «небольшую лодочку без весел»; ну и, само собой, видишь лодку без весел и прочих снастей, привязанную к стволу дерева, стало быть, приключение не заставит себя ждать! Попадется тебе на глаза нечто, словно бы пребывающее в ожидании, не сомневайся, ожидает оно именно тебя. И если это лодка, отвяжи ее и отправляйся, куда Бог направит.
Дон Кихот так и сделал; и только отъехали они от берега вары на две,151 как Санчо, страдавший, видимо, водобоязнью, как подобает истинному ламанч– цу, горько разрыдался. И такова была его водобоязнь, что когда попытался он проверить, миновали они или нет линию равноденствия, по ту сторону которой дохнут вши,152 обнаружил не что‑то, а даже кое‑что. А лодка угодила под колесо водяной мельницы, где ее разнесло в щепы, Дон Кихот же и Санчо как раз перед тем свалились в воду.
И это воистину типический образчик приключения в знак послушания, в еще большей степени, чем приключение со львом. Вспомним слова, «многажды сказанные» Иньиго де Лойолой уже в ту пору, когда он был генералом Общества Иисусова, а именно: «…когда бы повелел ему Папа Римский, чтобы в Остий– ском порту взошел он на первый же попавшийся корабль и без руля, без ветрил, без мачт и весел и всего прочего, необходимого для мореплавания и для существования, переплыл море, он выполнил бы это и совершил не только с миром в душе, но еще и с довольством и радостью» (Риваденейра, книга V, глава IV).
Да и для чего поместил Бог в том месте пресловутую лодчонку, как не для того, чтобы, в знак послушания Ему, Дон Кихот отправился на поиски неведомого приключения? Никто не знает, что на роду ему писано и какой подвиг[40]40
К этому месту Унамуно сделал примечание: «Почувствовал я было искушение приписать: «и какой сдвиг», – «какой подвиг и какой сдвиг ему суждено совершить» – но быстро справился с соблазном. Ненавижу словесные выкаблучивания и каламбуры, свидетельства ума самого жалкого и убогого». Игра слов, которой пренебрег Унамуно, в подлиннике строится на близости по звучанию слов «hazana» (подвиг) и «асепа» (водяная мельница).
[Закрыть] суждено совершить.
Твой подвиг, твой истинный подвиг, который придаст ценность всей твоей жизни, может быть, совсем не тот, на поиски которого ты отправишься, а тот, который сам тебя отыщет; и горе тому, кто рыщет по свету в поисках счастья, в то время как оно стучится к нему в двери. Недаром сказано, что самые великие дела – дела случая.
Глава XXX
о том, что произошло между Дон Кихотом и прекрасной охотницей
И тут начинаются печальные приключения Дон Кихота в герцогском дворце; тут повстречался он с прекрасной охотницей, то есть с Герцогиней, и она пригласила его под кров свой, чтобы потешиться над ним и посмеяться над его героизмом; тут начинается мученичество Рыцаря, оказавшегося во власти насмешников. Вот когда история нашего идальго срывается в бездну жалкого уничижения, вот когда его великодушие и душевная тонкость наталкиваются на подлость и тупоумие высокопоставленных особ, полагавших, судя по всему, что герой рождается на свет, дабы их развлекать и служить им игрушкой, чем‑то вроде кубаря. Горе тебе, поспешающий в храм славы и взыскующий бессмертия в устах ее: подумай, ведь если великие мира сего чествуют тебя, ублажают и привечают, то для того лишь, чтобы украсить свою резиденцию либо позабавиться тобою, словно погремушкой. Твое присутствие для них всего лишь украшение их стола, словно редкостный плод или последний экземпляр вымирающей породы птиц. Чем больше кажется, что они тебя чтут, тем злее они над тобой издеваются. Послушай, ведь по сути нет гордыни, что превзошла бы гордыню тех, кто пользуется преимуществами, которыми обязан не собственным заслугам, а случайности рождения. Не будь игрушкой великих. Полистай‑ка исторические сочинения и увидишь, во что превратились герои, унизившиеся до роли украшения гостиной.
Глава XXXI
в которой повествуется о многих великих событиях
В герцогском дворце был оказан Дон Кихоту глумливо–торжественный прием, его облачили в одеяния, соответствовавшие рыцарским обычаям, и повели обедать.
Там‑то, за герцогским столом, и повстречался наш Рыцарь с тем самым «важного вида священником, из тех, что состоят духовными наставниками в домах знатных особ; из тех, кто, не будучи сам знатною особой по рождению, не в состоянии обучить своих подопечных тому, какими надлежит быть знатным особам; из тех, кто стремится убожество собственного духа превратить в мерило величия великих мира сего»;[41]41
В переводе Г. Лозинского: «из числа духовников, приставляемых к домам иных вельмож, – один из тех, кто, не будучи по рождению вельможей, не в состоянии обучить вельмож обязанностям их сана; из тех, кто стремится к тому, чтобы великолепие знати измерялось скаредностью их собственной души». В тексте Сервантеса: «1а grandeza de los grandes», т. е. непереводимая понятийная игра (в буквальном переводе «величие великих» значит в то же время «величие грандов»).
[Закрыть] и сей священнослужитель обратил к Дон Кихоту, которого назвал Доном Глупцом, неприязненное и озлобленное назидание, посоветовав нашему Рыцарю вернуться домой и растить детей, если они у него есть, заниматься своим хозяйством, а не «носиться по свету и гоняться за химерами, смеша всех добрых людей, знакомых и незнакомых».
Ох, как же долговечно, и жизнестойко, и неискоренимо у нас в Испании племя этих мозговитых и важных священнослужителей, стремящихся убожество собственного духа превратить в мерило величия великих мира сего! Дон Глупец! Дон Глупец! Вот как назвал тебя, мой возвышенный безумец, сей важный муж, представитель и образчик истинной человеческой глупости! Важный священнослужитель, как видно, не читал Евангелий, не знал Нагорной проповеди, в которой сказал Иисус: «…кто же скажет брату своему «рака», подлежит синедриону, а кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной» (Мф. 5:22). Так вот, гореть ему в геенне огненной за то, что назвал Дон Кихота глупцом.
Вот и оказался ты, мой Рыцарь, лицом к лицу с воплощенным здравым смыслом. И да никто не усомнится: когда бы вернулся в мир Господь наш Иисус Христос, во времена ли Дон Кихота или в нынешние, тот важного вида священник либо современные его преемники из разряда фарисеев зачислили бы Его в безумцы или в зловредные смутьяны и обрекли бы Его снова на позорную смерть.153
Глава XXXII
о том, как Дон Кихот ответил своему обидчику, и о других важных и забавных происшествиях
Но, по чести сказать, если выговор был суров, то ответ Дон Кихота, содержащийся в этой главе, разит без промаха. Стоит лишь перечитать главу. Стоит лишь вчитаться в великолепную отповедь тем, кто, «ничего на всем свете не видев, кроме двадцати или тридцати миль собственной округи», ни с того ни с сего берется предписывать законы рыцарству– и судить о странствующих рыцарях.
«Все мои стремления всегда были направлены к благородной цели, то есть к тому, чтобы всем делать добро и никому не делать зла; судите же теперь (…) заслуживает ли клички глупца тот, кто так думает, так поступает и так говорит!» – воскликнул Дон Кихот. Но ведь он имел дело с одним из тех людей недоброй воли и нещедрого сердца, которые выдумали, будто бы есть мысли дурные и мысли хорошие, и норовят навязывать всем свои определения того, что есть истина, а что заблуждение, и утверждают, что в мире произойдут великие бедствия от того, что люди будут верить в видения пещеры Монтесиноса, а не в другие видения, не менее визионерские, чем эти. Господа такого сорта, у которых повреждена не голова, а сердце, только и делают, что преследуют тех, кого считают повредившимися в уме, и тщатся убедить нас, что мир губят странствующие рыцари, хотя у странствующих‑то рыцарей стремления всегда были направлены к благой цели, что бы там о них ни говорилось, не то что у важного вида священнослужителей, стремящихся убожество собственного духа превратить в мерило величия великих мира сего. Поскольку их ссохшиеся и сморщившиеся мозги не способны ни на малейшую игру воображения, то они держатся, словно за установленный раз и навсегда свод правил поведения, за те окаменелые и противоречивые образы, хранилищем коих эти самые мозги являются; и поскольку люди эти не способны протоптать тропинки в полях и лесных чащобах, следуя взором за путеводной звездой,154 то упрямо требуют, чтобы мы, все прочие, тряслись в их дребезжащей колымаге по изъезженной колее общественного раболепия. Эти господа делают только одно – порицают тех, кто и впрямь что‑то делает. Кто попадет в беду, будет искать помощи у странствующих рыцарей, а не у них и не у «изнеженных царедворцев, которые очень любят выспрашивать новости и потом болтать о них и рассказывать приятелям, но вовсе не любят сами совершать деяния и подвиги, достойные того, чтобы о них рассказали и написали другие», как скажет сам Дон Кихот позже, при появлении Трифальдина, герольда дуэньи Долориды.155
Очень хорошо сказал Дон Кихот: «Если бы меня назвали глупцом[42]42
В переводе Г. Лозинского: «олухом».
[Закрыть] рыцари или великолепные, щедрые и высокородные вельможи, я бы почел это несмываемым оскорблением; а если меня называют безумцем разные книжники, никогда не ступавшие и не ходившие по стезям рыцарства, – за их мнение я и гроша не дам». Рассуждения, достойные Сида, который, согласно мудрому романсу, следующим образом ответил тому монаху–бернардинцу, который осмелился обратиться к нему с речью вместо короля Альфонса во время совещания в монастыре Сан–Педро‑де–Карденья. Вот слова Сида:
Кто на военном совете дозволил заговорить вам, вам, честному монаху, в вашей монашьей ризе? Ступайте Бога молить, чтоб мы победили в битве, Не взял бы верха Навин, когда б Моисей не молился.
С четками в хор вам спешить, со стягом – мне на границу.
Не кровь, лампадное масло пятнит вам рясу, как вижу.
Отповедь, вызвавшая у короля Альфонса известное восклицание:
Сид, вот уж норов у вас, из терпенья выйдет и камень, Вы из‑за сущего вздора готовы дать бой во храме!156
Когда же важного вида священникам не сладить со странствующими рыцарями, они берутся за оруженосцев. Но Санчо тоже за словом в карман не лезет: «Я из тех, о ком сказано: «следуй за добрыми людьми, и сам станешь добрым» (…) я пристал к хорошему хозяину, и вот уже много месяцев нахожусь при нем, и, ежели будет на то воля Божия,[43]43
В переводе Г. Лозинского: «и, ежели Бог допустит».
[Закрыть] стану сам вроде него…». И будет на то воля Божия, Санчо добрый, Санчо разумный, Санчо христианин, Санчо простосердечный; будет на то воля Божия. Ты сам сказал: следуй за добрыми людьми! Ибо твой господин был, есть и пребудет добрым человеком прежде и превыше всего; и безумцем, ибо движет им доброта в чистом виде; и безумие принесло ему славу в этом мире – ныне, и присно, и во веки веков – ив будущем, в вечности. О Дон Кихот, мой святой Кихот! Да, мы, люди разумные, канонизируем твои безумства; и пусть священники – важного вида, но убогие духом – избавят себя от труда порицать то, что исправить не властны. «Так он и ушел, не сказав больше ни слова и не кончив обеда…». Ушел! О, если б мы могли сказать то же самое и в других подобных случаях!
Припомним здесь, читатель, что отповедь, с которой важного вида священник обратился к Дон Кихоту, явно сродни той, которую прочитал не кому иному, как Иньиго де Лойоле, викарий доминиканского монастыря Святого Стефана в Саламанке – в той самой Саламанке, где я пишу эти строки и где удостоился ученой степени бакалавра Самсон Карраско; об отповеди этой рассказывает нам жизнеописание Лойолы в главе XV книги I «Жития». Пригласили Иньиго в этот монастырь, так как братья очень хотели послушать его и поговорить с ним; и после обеда провели его в одну часовню, и спросил викарий Лойолу, каким наукам тот обучался и в какой словесности искушен, а затем сказал: «Все вы просто–напросто невежды и люди необразованные; и сами в том признаетесь; так как же можете вы толковать с уверенностью о добродетелях и пороках?» А затем и самого Игнасио, и его спутников посадили под замок, откуда препроводили в тюрьму. Лойола же, со своей стороны, «более чем за тридцать лет никого не назвал глупцом и не произнес никакого другого слова, которое кому‑то могло быть в обиду», как говорит его биограф в главе VI книги V «Жития».
И в самом деле, как осмеливался Игнасио толковать о пороке и о добродетели, не имея ни дозволения на то, ни звания, ни ученых степеней? А Дон Кихоту кто дозволил пойти в странствующие рыцари и по какому праву совался он вершить справедливость и искоренять кривду, чего не делали важного вида священники, хотя и получали жалованье за то, чтобы делать именно это? Ни викарий саламанкского монастыря Святого Стефана, ни важного вида священник, духовник герцогской четы, не могли потерпеть, чтобы кто‑то выходил за рамки, предписанные обществом. И в самом деле, о каком порядке может идти речь, если каждый не будет печься и радеть лишь о том, что от него требуется, но не более того? Разумеется, в таком случае ни о каком прогрессе и речи быть не может, но ведь прогресс – источник и начало множества бед. Сказано же: знай портной свой аршин, чеботарь свою колодку! Лойоле следовало держаться того поприща, для коего предназначили его родители, или по крайней мере не соваться в проповедники, пока не доучится до степени доктора богословия; а Дон Кихот должен был жениться на Альдонсе Лоренсо, пестовать детей и печься о своем имении.157 Оба важных священнослужителя, и духовник герцогской четы, и викарий саламанкского монастыря Святого Стефана, были предшественниками того автора, который написал в Катехизисе: «Об этом не спрашивайте у меня, неученого; у Святой нашей Матери Церкви есть доктора–богословы, они вам ответят».158
«Хорошо же идут у нас дела, – как сказал викарий из Саламанки, – в мире нашем полно заблуждений, что ни день, появляются новые ереси и вредоносные учения, а вы не желаете открыть нам, чему, собственно, учите…». И в самом деле, отменно пойдут у нас дела, если всякий начнет творить, что ему вздумается, тот – вершить справедливость, а этот – проповедовать, один – разить мельницы, а другой – основывать Общества. А ну‑ка, все в наезженную колею, все в колею! Только в наезженной колее – порядок! А самое потрясающее, что таково ныне учение тех, кто именует себя сынами человека, встретившего вышеописанный прием в монастыре Святого Стефана, и наследниками его духа.
По окончании обеда последовала новая шутка, была она не так горька и глумлива, как важность важного священника, но грустно было то, что девушки–прислужницы затеяли ее сами, а не по указке герцогской четы, и перешли границы, добавив шутки собственного изобретения к шуткам, измышленным господами. «Ни он, ни я – не мастера шутки шутить»,[44]44
В переводе Г. Лозинского: «…ибо ни он, ни я таких шуток не любим».
[Закрыть] – сказал Дон Кихот, разумея Санчо. И это было правдой, ибо никто никогда не видывал безумца серьезнее Дон Кихота. А когда безумие избирает себе в спутницы серьезность, оно возносится на недосягаемую высоту над резвым и шутливым здравомыслием.
Глава XXXIII
о приятной беседе герцогини и ее девушек с Санчо Пансой, достойной быть прочитанной и отмеченной
Средь шуток и веселья Санчо сознался Герцогине, что считает своего Дон Кихота «окончательно рехнувшимся»; и если он, со всем тем, «сопровождает его и ему служит, рассчитывая на его вздорные обещания, то, без сомнения, он еще больший безумец и глупец, чем его господин».159 Но поди‑ка сюда, бедняга Санчо, поди сюда и скажи нам: ты и в самом деле так думаешь? А если даже так думаешь, разве не чувствуешь, что для твоей доброй славы и вечного спасения лучше следовать за великодушным безумцем, чем за скудосердым разумником? Разве не сказал ты сам недавно важного вида священнику, – до того разумному, того гляди, лопнет от избытка разума, – что подобает следовать за добрыми людьми, даже если они безумные, и что ты сам станешь «вроде него», вроде твоего господина, ежели Господу будет угодно? Ах, Санчо, Санчо, как же нетверд ты в вере своей, и крутишься кубарем, и вертишься флюгером, и пляшешь под любую дудку. Но мы‑то отлично знаем, ты думаешь, будто думаешь одно, а на самом деле думаешь другое; и когда сдается тебе, что испытываешь такие‑то и такие‑то чувства, на самом деле внутренне испытываешь другие, совсем непохожие. Ты хорошо сказал: «Но такова уж моя судьба и горькая доля: ничего не могу с собой поделать, я должен его сопровождать, – мы с ним из одной деревни, я ел его хлеб, я его люблю, он это чувствует и подарил мне своих ослят, а самое главное – я человек верный…». Все так; и верность твоя спасет тебя, Санчо добрый, Санчо христианин. Ты кихотизирован и продолжаешь кихоти– зироваться, и вот доказательство: Герцогиня быстро заставила тебя усомниться в том, что превращение Дульсинеи твоя же выдумка, и ты тут же признал, что твой «жалкий умишко» неспособен «в одну минуту придумать такой хитрый обман». Да, Санчо, да; когда кажется нам, что над кем‑то шутим, нередко оказывается, что шутят над нами; и когда представляется нам, будто делаем что‑то понарошку, оказывается, что волею Вышней Власти, располагающей нами в своих тайных и непознаваемых целях, мы делаем это всерьез. Когда кажется нам, что идем по одной дороге, нас ведут по другой, и нам остается лишь руководствоваться добрыми намерениями собственного сердца и тем, что, по воле Божией, намерения эти принесут плоды, ибо если мы и сеем семя, вспахав прежде землю, дабы приняла его, то влагу, и воздух, и свет этому семени дарует небо.
И прежде чем следовать далее, я должен здесь выразить протест против лукавства историка: в конце этой самой главы XXXIII, которую я сейчас объясняю и комментирую, он говорит, что шутки над Рыцарем, придуманные герцогской четой, были такие «остроумные и тонкие», что они «являются лучшими из приключений, описанных в этой великой истории». Нет, нет и тысячу раз нет! Не были эти самые шутки ни тонкими, ни тем более остроумными, а были они из грубых грубейшими; и если сгодились на то, чтобы ярче осветить духовную сущность – неизмеримую в глубине своей – нашего идальго и неизмеримые глубины доброты, присущей его безумию, то лишь по одной причине, а именно: величие Дон Кихота и его героизм были таковы, что придавали смысл даже самому грубому и низкосортному розыгрышу.
