Текст книги "Житие Дон Кихота и Санчо"

Глава IV

о том, что случилось с нашим Рыцарем после того, как он выехал с постоялого двора

Выехал Дон Кихот с постоялого двора и, памятуя о советах башковитого его владельца, решил вернуться домой, чтобы запастись всем нужным и подыскать себе оруженосца. Был он не глупцом, что, не зная броду, суется в воду, но безумцем, что приемлет уроки действительности.

И по пути домой, где намеревался он «запастись всем нужным», из чащи леса послышались ему голоса, въехал он в лес и увидел крестьянина, который стегал ремнем мальчика, «обнаженного до пояса», и притом сопровождал каждый удар наставлениями. При виде сей экзекуции взыграл дух справедливости в нашем Рыцаре, и обратился он с гневными словами к крестьянину, пристыдил, что нападает на того, кто не в силах защищаться, и вызвал его на бой, как человека, поступающего низко. Крестьянин в ответ объяснил «кротким голосом», что мальчишка состоит у него в услужении, пасет стадо, и такой разиня, что у него пропадают овцы, а мальчишка еще смеет говорить, что хозяин наказывает его по злонравию, чтобы не платить жалованья; и, говоря так, мальчишка лжет.

«– «Лжет»! Ты это говоришь в моем присутствии, низкий грубиян! – воскликнул Дон Кихот. – Клянусь солнцем, которое нам светит, я сейчас насквозь проткну тебя копьем. Немедленно же уплати ему и не разговаривай, не то – клянусь Царем Небесным! – я одним ударом вышибу из тебя дух и прикончу на месте. Сейчас же отвяжи его!»

Обвинять ближнего во лжи? Да притом в присутствии нашего Рыцаря? Ведь, по представлениям Дон Кихота, кто обвиняет другого во лжи, тот и есть лжец, особенно когда обвинитель сильнее обвиняемого. В нашем низменном и унылом мире слабым обычно не остается других средств защититься от засилья сильных, а потому сильные, эти львы, объявили благородным собственное оружие – мощные клыки, хваткие когти – и подлым оружие слабых: змеиный яд, заячье проворство, лисью хитрость и чернильную струю кальмара; и наиподлейшим оружием объявили они ложь – оружие, за которое хватается тот, у кого не осталось никакого другого. Произносить слово «лжет» в присутствии Дон Кихота – да ведь это то же самое, что лгать в присутствии того, кому ведома истина! Сильный – вот кто лжет, лжет тот, кто привязал слабого к дереву и хлещет ремнем, да притом попрекает ложью. Лжет? А почему он, Хуан Альдудо, богатей, будучи пойман на месте преступления, усугубляет вину, выступая в роли обвинителя, то бишь дьявола? Всякий раз, когда хозяин берется вести дознание самолично, он должен заодно и брать на себя роль дьявола: только тогда может он вести дознание да измышлять обвинения. Сильный всегда выискивает доводы, приукрашивающие применение силы, в то время как всякое применение силы – само по себе довод, и прочие излишни. Когда вам намеренно и с силой наступают на ногу, лучше уж пусть промолчат, чем присовокуплять: «Прошу прощения».

Понурил богатый землепашец голову – а что еще ему оставалось, когда к нему обращалась с грозными речами сама истина, да еще вооруженная копьем? – понурил он голову и, не сказав ни слова, отвязал пастушонка, пообещав, под страхом смерти, заплатить тому шестьдесят три реала, когда воротятся они домой, потому как при себе денег у него не было. Мальчонка уперся было, не хотел идти, боясь новой взбучки, но Дон Кихот возразил, что хозяин его так не поступит: «Достаточно мне ему приказать, и он окажет мне почтение. Пусть он только поклянется рыцарским орденом, к которому принадлежит, и я отпущу его и поручусь, что он тебе заплатит». Пастушонок запротестовал, говоря, что хозяин его вовсе не рыцарь, а Хуан Альдудо, богач из деревни Кинтанар, но Дон Кихот ответил, что и среди Альдудо могут быть рыцари, «тем более что каждый из нас – сын своих дел». Принял же Дон Кихот крестьянина за рыцаря потому, что заметил копье его, прислоненное к тому же дубу, к которому была привязана кобыла; а кто, как не рыцари, пользуются копьем и как узнать их, если не по сей примете?

Обратим особое внимание на эти слова: «Достаточно мне ему приказать, и он окажет мне почтение»: слова эти – доказательство тому* сколь глубока была вера нашего Рыцаря в самого себя и какое самовозвышение обретал он в этой вере, ибо, не свершив еще никаких дел, почитал себя сыном тех, каковые намеревался свершить и благодаря каковым намеревался стяжать славу и бессмертие своему имени. На первый взгляд может показаться, что не очень‑то по–христиански считать себя сыном собственных дел, если все мы – чада Божии; но христианская суть Дон Кихота таилась глубже, куда глубже, чем благодать, даруемая верой, чем достоинство, заслуженное делами; она уходила в тот корень, что един и для благодати, и для природы.

Пообещал, стало быть, Хуан Альдудо, богатей, что выложит пастушонку все до последнего реала, да еще самыми что ни на есть звонкими монетками; сказал ему Дон Кихот, что тот может обойтись без лишнего звона, лишь бы сдержал свою клятву, не то он, Дон Кихот, вернется и накажет его, в чем тоже клянется; и сыщет, даже если тот спрячется хитрее, чем ящерка; так вот, дал такое обещание Хуан Альдудо, и Дон Кихот удалился. И когда скрылся он в лесной чаще и исчез из виду, поворотился богач Альдудо к своему пастушонку, привязал его снова к дубу, и пришлось тому заплатить дорогой ценой за правосудие Дон Кихота. И пастушонок «ушел в слезах, а хозяин его стоял и смеялся: вот каким способом доблестный Дон Кихот отомстил за обиду», – добавляет Сервантес не без злорадства. И заодно злорадствовать будут все, кто разглагольствует о том, что следование идеалу всегда производит обратное действие. Но теперь‑то, кто теперь смеется и кто плачет теперь? Рыцарь следует своим путем, исполненный веры, восхваляя свой подвиг и то, как он «вырвал бич из рук бесчестного злодея, который без всякой причины истязал слабого отрока». Каковому отроку, надо думать, вторая порка, когда хозяин отстегал его до полусмерти, больше пошла на пользу, чем первая, возможно вполне заслуженная по меркам человеческого правосудия. Вторая беспощадная порка сослужила ему службу и дала урок куда полезнее, чем обещанные шестьдесят три самых что ни на есть звонких реала. И кроме того, каждое приключение нашего Рыцаря раскрывается цветком в свой час и на своей почве, но корни каждого уходят в вечность, и в вечности, в глубинах глубин, несправедливость, от которой пострадал слуга Хуана Альдудо, богатея, отомщена навсегда и сполна.

Итак, последовал Дон Кихот путем, который угодно было избрать Росинанту, ибо все пути ведут к вечной славе, когда в груди живет стремление к славным деяниям. Вот и Иньиго де Лойола, когда по пути в Монтсеррате расстался с мавром, с которым поспорил, решил предоставить на усмотрение своему коню выбор и пути, и будущности. И как раз тогда, когда следовал Дон Кихот той дорогой, он и встретился с компанией купцов из Толедо, направлявшихся в Мурсию закупать шелк. И представилось ему, что его ждет новое приключение, и остановился он перед ними, как описано у Сервантеса, и потребовал, чтобы они, купцы – эти торгаши! – признали, «что во всем свете нет девицы более прекрасной, чем императрица Ламанчи, несравненная Дульсинея Тобосская!»

Мелкие душонки, измеряющие величие деяний человеческих неизменной материальной выгодой либо способностью к безмятежному приспособленчеству, восхваляют побуждения Дон Кихота, когда тот принуждает раскошелиться богача Альдудо либо спешит на помощь тем, кто в помощи нуждается, но усматривают всего лишь безумие в требовании нашего идальго признать несравненную красоту Дульсинеи Тобосской. А ведь это бесспорно одно из самых донкихотовских приключений Дон Кихота; иными словами, одно из тех, что всего более возносят ввысь сердца людей, которых искупило его безумие.²² На сей раз Дон Кихот намерен сражаться не ради того, чтобы помочь нуждающимся, восстановить попранную справедливость и отомстить за оскорбленных, но ради того, чтобы завоевать духовное царство Веры. Он хотел, чтобы купцы, которым сердце заменяла мошна и которые по сей причине способны были видеть одно лишь царство материальной выгоды, признали существование духовного царства и таким образом сподобились искупления, хоть и против воли.

Купцы, однако же, не сдались по первому требованию: люди ушлые, привыкшие обмеривать и торговаться, они и тут начали торг, ссылаясь на то, что не знают Дульсинеи Тобосской. И тут Дон Кихот распалился в своем донкихотстве и воскликнул: «Если я вам ее покажу (…) и вы признаете столь очевидную истину, – в чем же будет заслуга? Я именно требую от вас, чтобы вы, не видев ее, поверили, признали, подтвердили, поклялись и отстаивали эту истину». Блистательный Рыцарь Веры! И как глубоко он ее чувствует! Истинный сын своего народа, ведь народ этот, подобно ламанчскому идальго, отправился в дальние земли с мечом в одной руке и с распятием в другой, дабы заставить их обитателей признать вероучение, которое было тем неведомо. Вот только случалось, что иной раз не в той руке оказывался меч и не в той – распятие, и меч возносился вверх, а распятие превращалось в орудие кары. «Мерзкие люди, исполненные гордыни»,[15]15
  В переводе Г. Лозинского: «Безобразные и наглые людишки». Однако комментарий Унамуно требует, чтобы эпитет «soberbio» («gente descomunal у soberbia») был переведен в соответствии со своим теологическим значением.


[Закрыть] – так с полным основанием назвал Дон Кихот толед– ских купцов, ибо есть ли гордыня предосудительнее, чем та, которая побуждает человека к отказу признать, подтвердить клятвенно и отстаивать красоту Дульсинеи лишь потому, что он‑де никогда ее не видел? Но купцы заупрямились в своем маловерии и, подобно маловерам иудеям, требовавшим от Господа знамений,²³ потребовали от Рыцаря, чтобы тот показал им какой‑нибудь портрет этой сеньоры, величиною «хоть не больше пшеничного зерна»; и, усугубив маловерие злобным упрямством, повели богохульные речи.

Да, повели богохульные речи, ибо предположили, что несравненная Дуль– синея Тобосская, наш светоч в странствии по стезям низменной земной жизни, утешение в превратностях судьбы, животворный родник, придающий нам силу и задор, дева, вдохновляющая нас на возвышенные деяния, дева, по чьей милости мы и жизнь переносим, и у смерти пощады не просим, – да, предположили, что несравненная Дульсинея Тобосская «на один глаз крива, а из другого у нее сочится киноварь и сера». «Ничего подобного у нее не сочится, подлый негодяй, – вскричал, распалившись гневом, Дон Кихот, – слышите, ничего подобного! Она источает драгоценную амбру и мускус, и вовсе она не крива и не горбата, а стройна, как гуадаррамское веретено!» Так повторим же за ним все вместе: «Ничего подобного у нее не сочится! Слышите, подлые торгаши! Ничего подобного, она источает амбру и мускус! Когда сама Слава взирает на нас, очи ее источают амбру, слышите, подлые торгаши!»

И дабы поплатились они, и дорогой ценой, за столь великое кощунство, Дон Кихот с копьем наперевес ринулся на хулителя в таком бешенстве и гневе, что, не споткнись и не упади Росинант на полдороге, дерзкому купцу на счастье, то пришлось бы ему худо.

И вот распростерт Дон Кихот на земле, и познали ребра его, насколько тверда она, матушка; это первое его падение. Поговорим же об этом подробнее. «Росинант упал, и Дон Кихот отлетел далеко в сторону. Несмотря на все свои усилия, он никак не мог встать на ноги: очень уж ему мешали копье, щит, шпоры, шлем и тяжелые старые доспехи». И вот повержен ты наземь, мой сеньор Дон Кихот, за то, что положился на собственную силу и на силу своей клячи, инстинкту которой доверил выбор дороги. Тебя сгубило самомнение, твоя вера в то, что ты сын своих дел. И вот повержен ты наземь, мой бедный идальго, и доспехи твои не в помощь тебе, а в помеху. Но пусть это не смущает тебя: твое торжество всегда состояло в том, чтобы дерзать, а не в том, чтобы стяжать успех. То, что купцы именуют победой, тебя недостойно; величие твое в том, что ты никогда не признавал себя побежденным. Умение принять поражение и обратить его себе на пользу – мудрость сердца, а не плод сухих умствований. Ныне побежденной стороною можно считать толедских купцов, а торжествуешь во славе ты, благородный Рыцарь!

И ты, будучи простерт на земле и силясь подняться, еще поносил их, именуя «негодяями и трусами», объясняя, что свалился ты наземь не по собственной воле, а по вине коня. Такое случается и с нами, с теми, кто уверовал в тебя и чтит как святого: не по нашей вине, а по вине кляч, на коих разъезжаем мы по жизненным стезям, валимся мы наземь, и лежим, и не в силах подняться, ибо придавили нас к земле своей тяжестью наши старинные доспехи. Кто избавит нас от этой помехи?

И тут появился один погонщик мулов, «видимо, не очень‑то добронравный»,[16]16
  В переводе Г. Лозинского: «не отличавшийся кротостью».


[Закрыть] согласно Сервантесу, и, «услышав, что выбитый из седла бедный Рыцарь продолжает осыпать их оскорблениями, не мог этого стерпеть и решил в ответ пересчитать ему ребра»; он измолотил нашего идальго обломками его же копья, «пока не истощил весь запас своего гнева», хотя купцы и приказывали ему прекратить избиение. Вот теперь, когда лежишь ты поверженный и не в силах подняться, мой сеньор Дон Кихот, теперь‑то и подоспел погонщик мулов, куда более злонравный, чем купцы, у которых он состоял в услужении, и осыпал тебя ударами. Но ты, несравненный Рыцарь, даже будучи избит до полусмерти, все равно почитаешь себя счастливым, ибо все случившееся воображается тебе одною из тех невзгод, которые случаются со странствующими рыцарями; и вот властью своего воображения ты возносишь свое поражение и превращаешь его в победу. О, если бы мы, твои верные последователи, почитали себя счастливыми, будучи избиты до полусмерти, почитали бы это одною из тех невзгод, что выпадают на долю странствующих рыцарей! Лучше быть мертвым львом, чем живым псом.

Приключение с толедскими купцами приводит мне на память другое приключение – то, которое выпало на долю рыцаря Иньиго де Лойолы; о нем рассказывает нам падре Риваденейра в главе III книги I «Жития»: когда Игнасио направлялся в Монтсеррате, «повстречался ему по воле случая некий мавр, из числа тех, что в ту пору оставались в Испании в королевствах Валенсии и Арагона», и «поехали они вместе, и началась у них беседа, говорили о том о сем, и зашел у них разговор о чистоте и непорочности Владычицы Нашей, Пречистой Девы». И такой оборот принял разговор, что, расставшись с мавром, Иньиго «стал сомневаться и не мог взять в толк, как же следует ему поступить; и не требует ли вера, им исповедуемая, и христианское благочестие, чтобы устремился он поспешно вослед за мавром, и догнал бы, и кинжалом наказал бы дерзость и бесчинство того, кто столь бесстыдно и непочтительно отзывался о Чистейшей Приснодеве». И сподобил Господь озарить светом своим разум животинки, «и вместо широкой и ровной дороги, по каковой проследовал мавр, направился конь по той, каковая более подходила самому Игнасио». Так что видите, чем обязано Общество Иисусово озарению, какового сподобился конь.

Глава V

в которой продолжается рассказ о злополучии нашего Рыцаря

Лежа на земле, Дон Кихот прибегнул к испытанному лекарству– вспомнил одну из своих книг: к такому же лекарству прибегаем и мы, когда терпим поражение; и вот начал наш Рыцарь кататься по земле и декламировать стихи. Что должно нам истолковать как способ найти усладу в поражении и переосмыслить его в рыцарском духе. А разве с нами в Испании не происходит то же самое?! Разве не находим мы усладу в поражении, разве не смакуем на особый лад, подобно выздоравливающим, самое болезнь?!

И тут как раз появился Педро Алонсо, землепашец и житель того же самого села, что и наш Рыцарь; Педро Алонсо помог ему подняться, узнал его, усадил на своего осла и отвез домой. И по дороге завязалась меж ними беседа, но друг друга они не поняли; об этой беседе Сервантес, надо думать, узнал от самого Педро Алонсо, человека простодушного и с небогатым воображением. И вот во время этой‑то беседы Дон Кихот и произнес ту самую весьма многозначительную сентенцию, которая гласит: «Я знаю, кто я такой!»

Да, он знает, кто он такой, знает то, чего не знают и не могут знать всякие там доброхоты вроде Педро Алонсо. «Я знаю, кто я такой!» – герой произносит эти слова, поскольку его героизм позволяет ему познать самого себя. Герой вправе произнести: «Я знаю, кто я такой», и право это – источник и силы его, и его злополучия. Источник силы, ибо герою, знающему, кто он есть, нет причин страшиться кого‑либо кроме Бога, сотворившего его таким, каков он есть; источник злополучия, ибо здесь, на земле, один лишь герой знает, кто он такой, и поскольку прочие этого не знают, все, что содеет либо изречет герой, представляется им деяниями и речами человека, который сам себя не знает, то есть безумен.

Какое величие и вместе с тем какой ужас в том, что о миссии, возложенной на героя, знает он сам, но не в силах добиться, чтобы в миссию эту уверовали другие; в тайная тайных души своей он расслышал беззвучный глас Божий: «Тебе должно содеять то‑то», но глас этот не возвестил всем прочим: «Се пред вами сын мой, ему велено содеять то‑то». Какой ужас услышать: «Содей то‑то; содей то, что братья твои, которые обо всем судят на основании общего закона, установленного над вами Моею властью, сочтут бредом либо же нарушением этого закона; содей это, ибо Я есмь Высший Закон и Я повелеваю тебе». И поскольку герой – единственный, кто слышит глас и знает, что глас тот – Божий, а также поскольку единственно повиновение велению Божию и вера в Него делают его тем, кто он есть, потому он и герой, – может он сказать: «Я знаю, кто я такой, и знаем это лишь я да Господь мой, а другие того не ведают». Меж Господом моим и мною – может добавить герой – нет какого‑то посредника; мы ведем беседу без толмача, один на один; и потому я знаю, кто я такой. Не приходит ли вам на память герой веры Авраам на горе Мориа?²⁴

Какое величие и вместе с тем какой ужас в том, что герой – единственный, кто видит собственную героичность изнутри, в глубинах своей души, в то время как другие видят ее лишь снаружи и во внешних ее – странных порой – проявлениях. По этой причине среди людей герой живет в одиночестве и одиночество служит ему и обществом, и утешением; и если вы мне возразите, что в таком случае любой, возомнив себя боговнушенным героем, сочтет себя вправе выкидывать все, что ему вздумается, отвечу: мало возвестить о своей боговнушенности и сослаться на нее, необходимо в нее уверовать. Мало воскликнуть: «Я знаю, кто я такой!», надо еще воистину знать это; а если утверждающий, что знает, кто он такой, сам этого не знает, да, возможно, и не верит в свои слова, обман быстро раскроется. Но тот, кто знает и верит, будет смиренно переносить враждебность ближних, которые судят его по общему закону, а не по слову Господа.

«Я знаю, кто я такой!» Немало найдется таких, кто, услышав горделивое утверждение нашего Рыцаря, воскликнет: «Ну и занесся же идальго!»… Из века в век мы твердим, что наиглавнейшим предметом человеческих усилий должно быть стремление к самопознанию, что самопознание – путь к здравию во всех смыслах, и вот является гордец и заявляет безапелляционно: «Я знаю, кто я такой!» Одних только этих слов довольно, чтобы измерить глубину его безумия.

Так вот, ты, говорящий подобное, ошибаешься; Дон Кихот слышал голос воли; и когда произнес: «Я знаю, кто я такой», сказал всего лишь: «Я знаю, кем хочу я стать». А на этом держится вся человеческая жизнь: на том, чтобы человек знал, кем он хочет стать. Для тебя должно мало значить, кто ты есть; наиглавнейшее для тебя – знать, кем хочешь ты стать. Ты всего лишь немощное и бренное существо, оно от земли принимает пищу и само когда‑нибудь станет пищей земли; а хочешь ты стать тем, кем замыслил тебя Бог, Сознание Вселенной: ты – проявление божественной мысли во времени и пространстве. И хотенье, влекущее тебя к тебе – тому, кем хочешь ты быть, – всего лишь тоска по твоему родному очагу в обители Бога. Человек в истинном смысле слова – тот, кому мало быть человеком и только; он тот, кто хочет большего. И если ты, укоряющий Дон Кихота в зазнайстве, хочешь быть всего лишь тем, кто ты есть, ты погиб, погиб безвозвратно. Ты погиб, если не разбудишь во глубине собственного духа Адама и его счастливую вину, вину, за которую мы удостоились искупления. Ибо Адам захотел быть как некое божество, познать, что есть добро и что есть зло; и чтобы стать таким, вкусил от запретного плода с древа познания, и открылись глаза его, и увидел он, что подвластен труду и необходимости двигаться вперед. И с тех пор он сделался больше, нежели всего лишь человек, и черпает силы из своей слабости, и унижение свое преображает во славу, а грех – в основу своего искупления. И даже сами ангелы ему позавидовали, ибо говорит нам падре Гаспар де ла Фигера, иезуит, в своей «Suma Espiritual»,^25 — а уж кому и знать, как не ему, – что Люцифер со товарищи нравились сами себе и весьма собой были довольны, и, «когда повелел Господь Бог всем своим ангелам, чтобы поклонялись Христу, и открыл им, что Богу предстоит соделаться человеком, и стать младенцем, и умереть, сочли они, что сие в немалый ущерб духовной их природе и разобиделись; а посему предпочли лишиться Благодати Божией и райской славы, каковой могли бы сподобиться, чем снести такое небрежение». Из чего следует: падший ангел пал по той причине, что сам себе нравился и собою довольствовался, пал из‑за гордыни; человек же пал по той причине, что хотел быть чем‑то большим, чем был, пал из честолюбия. Ангел пал из гордыни и падшим пребудет; человек пал из честолюбия, но встанет и займет место выше, нежели то, откуда упал.

Только герой вправе сказать: «Я знаю, кто я такой!», ибо для него «быть» значит хотеть бытия; герой знает, и кто он такой, и кем хочет быть; и знают это только он да Бог; все же прочие люди не очень‑то знают даже, кто такие они сами, потому что в сущности не хотят быть никем; и еще меньше знают, кто такой герой; не знают этого и доброхоты вроде Педро Алонсо, помогающие героям подняться с земли. Довольствуются тем, что помогают им подняться с земли и добраться до дому, а в Дон Кихоте видят всего лишь своего односельчанина Алонсо Кихано²⁶ и дожидаются, покуда стемнеет, чтобы никто не увидел нашего идальго «избитым и едва держащимся на осле».

А между тем местные священник и цирюльник беседовали с экономкой Дон Кихота и его племянницей; они толковали об его отсутствии и наболтали куда больше нелепостей, чем наш Рыцарь Тут прибыл сам Дон Кихот и, не удостоив их особого внимания, поел и лег спать.