Текст книги "Житие Дон Кихота и Санчо"

Глава LVI

о том, что произошло между Дон Кихотом и дуэньей герцогини, доньей Родригес, и о других происшествиях, достойных записи и увековечения¹⁸⁹

В печальном приключении дуэньи доньи Родригес следует подчеркнуть очаровательную простоту этой доброй женщины, которая в отличие от стольких насмешников всерьез обратилась за помощью к Дон Кихоту. И тогда был подготовлен диковинный поединок между Рыцарем и Тосилосом, с целью обязать соблазнителя дочери доньи Родригес стать ее зятем, и поединок получил неожиданную развязку – ибо Тосилос внезапно влюбился в соблазненную девушку и объявил о готовности жениться. Здесь среди стольких насмешников появляется простая, наивная, недалекая донья Родригес, и ей чуть было не удалось выдать замуж свою соблазненную дочь благодаря Дон Кихоту. Так всегда происходит – тот, кто с чистыми помыслами и всерьез, а не в насмешку прибегает за помощью к Дон Кихоту, тот и достигает цели. Трудно возвыситься до такой веры в мире насмешников, но не согласитесь ли вы вот с чем: тем, кто, подобно донье Родригес и ее дочке, принял бы Дон Кихота всерьез, удалось бы достичь своей цели, не вмешайся в дело злые проказники, как вмешались они в историю с дуэньей и ее дочкой.

Правда, когда выяснилось, что рыцарь, объявивший себя побежденным, не соблазнитель, а лакей Тосилос, соблазненная и ее мать заговорили об обмане, но хорошо сказал Дон Кихот бывшей девице, когда снова столкнулся с кознями злых волшебников: «Послушайтесь моего совета и, невзирая на коварство моих врагов, выходите за него замуж; ибо, без сомнения, это тот самый человек, которого вы желаете иметь супругом». Действительно, тот самый! И она согласилась, потому что больше хотела быть законной женой лакея, чем брошенной любовницей рыцаря. Из рук Дон Кихота она получила неожиданного супруга, и это было приключением, которое счастливо завершил наш Рыцарь. Так случалось, когда он встречался с бедными, униженными людьми, которые принимают жизнь всерьез и всерьез обращаются за помощью к Дон Кихоту; вот и здесь он встретился с обманутой девушкой, нуждавшейся в муже и удовольствовавшейся тем, кого предложил ей Дон Кихот.

Великолепная покорность! И таково условие, при котором герой может оказать нам благодеяние, а мы чувствуем себя расположенными получить из его рук предлагаемое им всякий раз, когда нуждаемся в этом. Читательница, не являешься ли ты обманутой девицей, не хочешь ли помочь себе в несчастье? Тебе нужен муж, который прикрыл бы твой позор? Не притязай же на то, чтобы мужем непременно стал такой‑то или такой‑то, а уж о соблазнителе и говорить нечего; довольствуйся тем, кого предлагает тебе Дон Кихот, оказавшийся отменным сватом.

Заканчивая рассказ о столь удачном приключении, историк добавляет ужасные слова: «…Дон Кихота единодушно провозгласили победителем, хотя большинство зрителей было огорчено и опечалено тем, что противники в этом долгожданном поединке не раскромсали друг друга на куски…». О! Как ужасен в своих насмешках и шутках человек! Больше следует опасаться шутки человека, чем нешуточного нападения дикого зверя, который бросается на вас от голода. Стоит человеку ступить на обрывистый путь насмешничанья, и он ни перед чем не остановится, ни перед преступлением, ни перед низостью; с насмешки начинались самые страшные злодеяния; в поисках веселья и развлечения многие ступили на путь человекоубийства.

Насмешка, шутка – ужасная вещь! Говорят, что в шутку, сеньор мой Дон Кихот, написана и твоя история, – для того лишь, чтобы исцелить нас от безумия героизма; а еще говорят, что шутник достиг своей цели. Твое имя стало для многих символом смешного и служит заклинанием, дабы изгонять героизм и унижать величие. И мы не вернем себе дыхания прошлых времен, пока не перестанем насмешничать и не станем воспринимать Дон Кихота всерьез, не в шутку, пока не научимся верить в него.

Большинство из тех, кто читает твою историю, смеются, великий безумец, и не смогут проникнуться ее духовной глубиной, пока не станут над нею плакать. Жалок тот, у кого твоя жизнь, Хитроумный идальго, не исторгает слез, слез из глубины сердца, а не слез, всего лишь туманящих глаза.

Только в этом шутливом произведении сконцентрирована суть нашего героизма; только в этом шутливом произведении увековечено преходящее величие нашей Испании, в этом одном шутливом произведении излагается и содержится наша испанская философия, единственно правильная и глубоко правильная; с этим шутливым произведением душа нашего народа, воплощенная в человеке, сумела постичь тайну жизни во всей ее глубине. И эта шутливая книга является самой печальной историей, которая когда‑либо была написана; самой печальной, да, но также и самой утешительной для тех, кто умеет наслаждаться смехом сквозь слезы, избавлением от жалкого здравого смысла, к которому нас приговаривает рабство повседневной жизни.¹⁹⁰

Не знаю, повинно ли в том это произведение, плохо понятое и еще хуже прочувствованное, но вот в чем суть: наша злосчастная родина погружается в удушливую атмосферу тягостной серьезности. Повсюду одно и то же: серьезные люди, ужасно серьезные, серьезные до глупости. Обучают серьезно, проповедуют серьезно, лгут серьезно, обманывают серьезно, спорят серьезно, играют и смеются серьезно, не держат своего слова серьезно, и даже то, что именуют они вольностью и легкостью, исполнено все той же серьезности, как нигде в мире. Даже наедине с собой они боятся споткнуться, подпрыгнуть – просто так, без причины, и кажется, таким образом, что на истории Дон Кихота кончился весь запас героизма, наличествовавший в Испании; и нелегко теперь найти народ, более неспособный понять и почувствовать юмор. Здесь принимают за образец остроумия и встречают смехом пошлейшие скабрезности монашьего пошиба; встречаются ослы в образе человеческом, которые считают безусловно остроумным, когда говорят, что у кого‑то торчат ослиные уши.

После того как ты, Дон Кихот, ушел из этого мира, настал черед смеяться над пресными благоглупостями некоего монаха по имени Герундио де Кампасас,¹⁹¹ и после того как Санчо перестал сражаться за свою веру, к нам явился некий итальянец Бертольдо¹⁹² и бертолизирует наш народ. Невозможно поверить, что в народе, к которому принадлежал и Дон Кихот, самые убогие насмешки над собою были возвышены до героических подвигов, нашлись люди, способные смеяться над вымученными изощрениями траурного Кеведо,¹⁹³ сеньора серьезного из серьезных и натянутого из натянутых; смеются его изыскам в описании Великого прохвоста,¹⁹⁴ которые он тщится выдать за забавные и которые по сути абсолютно, поверхностны, просто словесная шелуха.

Глава LVII

в которой говорится о том, как Дон Кихот простился с Герцогом, и о том, что у него произошло со служанкой Герцогини, развязной разумницей Альтисидорой

Пресытившийся праздной жизнью в замке Герцога и опечаленный в глубине души, хотя историк не сообщает нам об этом, насмешками, которые там на него сыпались, Дон Кихот решил уехать. И да не останется у нас сомнения в том, что подобные насмешки прошли незамеченными и не ранили его, потому что, хотя его безумие принимало их всерьез и они даже побуждали его к героическим деяниям, его разум иногда тайно брал свое, а он, возможно, обо всем этом и не догадывался.

«И потому в один прекрасный день он попросил у Герцога и Герцогини разрешения удалиться». Они дали разрешение, «выразив при этом свое глубокое огорчение по поводу его отъезда». Санчо они дали, без ведома Дон Кихота, «кошелек с двумя сотнями золотых эскудо», горькую цену насмешек, плату скоморохам. И после того как Дон Кихоту пришлось еще раз испытать издевательские ухаживания Альтисидоры, он выехал из замка, «направляя свой путь в сторону Сарагосы».

Берет передышку Рыцарь Веры; передохнем и мы.

Глава LVIII

повествующая о приключениях, посыпавшихся на Дон Кихота так, что одно обгоняло другое

«Когда Дон Кихот увидел себя в открытом поле, свободным и избавленным от ухаживаний Альтисидоры, он почувствовал себя в своей сфере и испытал новый прилив сил для продолжения своего рыцарского дела; обернувшись к Санчо, он сказал: «Свобода, Санчо, есть одно из самых драгоценных благ, какими небо одарило людей…»» – и далее все, что за этим следует.

Да, ты уже свободен от насмешек и шуток, ты уже свободен от герцогов, служанок и слуг, ты уже свободен от стыда за свою бедность. Понятно, что «среди этих лакомых яств и прохладительных напитков мне казалось, что я терплю муки голода». Правильно ты говорил: «Счастлив тот, кому небо дало кусок хлеба, за который он никому не обязан, кроме самого неба!» Но кто же это?

«В таких и им подобных беседах продвигались вперед странствующий рыцарь со своим странствующим оруженосцем», и сердце Дон Кихота было занято впечатлениями от рабства в доме Герцога и Герцогини и воспоминаниями об одиночестве и бедности, когда они столкнулись с дюжиной крестьян, которые несли под холстами лепные и резные изваяния для деревенской церкви.

Дон Кихот учтиво попросил разрешения взглянуть на изваяния, и они показали ему статую святого Георгия, святого Мартина, святого Диего Матамороса¹⁹⁵ и святого Павла, странствующих рыцарей христианства, сражавшихся за него. Дон Кихот, когда увидел их, сказал: «Я считаю за доброе предзнаменование, братья мои, что я видел все это, потому что эти святые рыцари занимались тем же, что и я, то есть военным делом; разница между ними и мной состоит единственно в том, что они были святыми и сражались за небо, между тем как я грешник, который сражается за землю. Они завоевали себе небо мощью своей руки, ибо Царствие Небесное берется силою,¹⁹⁶ я же до сих пор еще не знаю, что я завоевываю своими трудами и усилиями; но если только Дульсинея Тобосская избавится от своих страданий, моя судьба сразу улучшится, разум мой окрепнет, и я, быть может, направлюсь по лучшему пути, чем это было до сих пор».

Глубочайшее место в книге! Здесь временное помешательство рыцаря Дон Кихота растворяется в вечной доброте разума идальго Алонсо Доброго, и, может быть, во всей печальнейшей эпопее его жизни нет других слов, которые оставили бы у нас в сердце столь глубокую печаль. Здесь Дон Кихот углубляется и проникает в здравый смысл Алонсо Кихано Доброго, погружается в самого себя, возвращается в детство, к материнской груди, совсем как сказано у Тересы де Хесус¹⁹⁷ («Книга моей жизни», глава III, раздел 11): «От познания самого себя никогда не следует отказываться, но нет души на этом величайшем пути, которая не нуждалась бы в неоднократном возвращении в детство, к материнскому молоку». Да, Дон Кихот возвращается здесь в свое духовное детство, в детство, воспоминание о котором утешает нам душу, потому что именно ребенок, живущий в нас, когда‑нибудь должен будет нас оправдать. Нужно стать детьми, чтобы войти в Царствие Небесное.¹⁹⁸ Здесь вспомнились Дон Кихоту и овладели его сердцем те годы далекого детства, о котором ничего не говорит нам его история; все те таинственные годы, когда он был свободен от очарования рыцарских романов и мирно наслаждался в ясные вечера покоем тихой Ламанчи.

И в спокойной свободе от чар не было ли, бедный Рыцарь, воспоминания о той пригожей Альдонсе, о которой ты вздыхал долгих двенадцать лет, хотя и видел ее всего четыре раза? «Если только моя Дульсинея Тобосская избавится от своих страданий…» – говорил ты, мой бедный Дон Кихот, и о том же думал в глубине души Алонсо Кихано: «Если невозможное свершится благодаря моему безумию, если Альдонса, движимая состраданием и очарованная безумством моих подвигов, придет избавить меня от моей стыдливости, этой стыдливости бедного идальго в годах и исполненного любви, о! тогда «моя судьба сразу улучшится, разум мой окрепнет», и я направлю свои шаги к жизни, где меня ждет счастливая любовь! О! Моя Альдонса, моя Альдонса, ты могла заставить меня пойти по лучшему пути, чем тот, которым иду я, но… поздно! Я слишком поздно встретил тебя в своей жизни! О, тайны времени! С тобой я стал бы героем, но героем, не впавшим в безумие; с тобой мои героические усилия были бы обращены к подвигам другого рода и другого размаха, с тобой не в шутку я сделал бы плодородными земли моей родины!»

А теперь, оставив Алонсо Доброго, вернемся к Дон Кихоту, чтобы услышать, как Рыцарь, не отступающий от героического своего намерения восстанавливать в мире попранную справедливость и таким образом в конце концов обессмертить и прославить свое имя, признается, что и сам не знает, что именно «завоевывает своими трудами и усилиями»; и мы увидим, что он задумывается о спасении души своей и о завоевании Небес, а Небеса «берутся силою».

«Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» – говорится в Евангелии (Мф. 16:26).

Слова Дон Кихота, здесь приведенные, признание в том, что он пал духом, опустился до здравомыслия Алонсо Доброго, яснее всего говорят о духовном его родстве с мистиками кастильской земли,¹⁹⁹ с этими душами, полными жажды сухих нагорий, где они проживали, и спокойной ясности чистого неба, под которым печалились. В то же время это жалобы одинокой души.

К чему усердствовать? Для чего все это? «Довлеет дневи злоба его».²⁰⁰ К чему восстанавливать попранную справедливость в этом мире? Мир мы несем в себе, это наш сон, как и наша жизнь,²⁰¹ очистимся сами и очистим его. Чистый взгляд очищает все то, чего касается; целомудренный слух не приемлет то неприемлемое, что слышит. В ком злонамеренность деяния – в том, кто его совершает, или в том, кто его осуждает? Ужасное злодейство какого‑нибудь Каина или какого‑нибудь Иуды не является ли выражением и символом злобы тех, кто создал эти легенды? Не наша ли злоба являет нам все плохое, что видится нам в наших братьях? Не соломина ли в твоем глазу затуманивает твой взгляд и позволяет тебе видеть бревно в моем?²⁰² Возможно, дьявол в ответе за провинности тех, кто боится его… Освятим намерения наши, тогда и мир освятится, очистим наше сознание и чище станет окружающий мир. «Любовь покрывает множество грехов», – говорится в первом из двух посланий, приписываемых апостолу Петру (4:8). Чистые сердцем во всем видят Бога и все прощают во имя Его. Чужие намерения возникают вне нашего влияния, и только в намерении лежит зло.

И, кроме того, совершая эти героические деяния, – к чему ты стремишься? Восстанавливать попранную справедливость из любви к справедливости или обессмертить и прославить свое имя тем, что ты ее восстановил? По правде сказать, мы, бедные смертные, сами не знаем, что завоевываем в трудах своих. Пусть наша судьба улучшится, разум окрепнет, и тогда направим наши шаги по лучшему пути, чем до сих пор, по иному пути, не являющемуся дорогой тщеславия.

Искать известность и славу! Об этом уже сказал Сехисмундо, брат Дон Кихота:

Кто ж отдаст небесную славу За пустую славу земную?

А прошлое счастье – не сон ли? Кто, славные дни переживший, В глубине души не заметил, Их в памяти перебирая: Наверно, лишь сном все было, Что я видел? И если веры Нет во мне, и если я знаю, Что чувство – прекрасное пламя, Которое каждый ветер, Превращая в пепел, уносит, О вечности надо помыслить: Это – нетленная слава, Где счастье уже неусыпно И величье непреходяще.²⁰³

Обратимся к вечному; да, когда таким образом наша судьба улучшится, а разум окрепнет, давайте направим шаги наши по лучшему пути, чем до сих пор, направим наши усилия на то, чтобы завоевать Царствие Небесное, которое берется силою:

…нетленная слава, Где счастье уже неусыпно И величье непреходяще.

Еще раньше, много раньше, чем кальдероновский Сехисмундо, знаменитый Хорхе Манрике, повествуя о смерти своего отца, дона Родриго, магистра Ордена Сантьяго, рассказал нам о трех жизнях: плотской жизни, жизни имени и жизни души. Когда после стольких подвигов дон Родриго отдыхал

В именье своем, в Оканье, Смерть пришла к нему, постучалась Во двери дома.

И молвила: «Рыцарь верный, Оставьте сей мир обманный, Царство земное

С его прельстительной скверной, Пусть выкажет пыл свой бранный Сердце стальное. И коль смогли вы презреть И здравье, и жизнь – во имя Славы похвальной, Пусть доблесть ведет и впредь Вас стезями своими В сей путь прощальный. И пусть не будет вам днесь В горечь сей бой жестокий И неизбежный, Коль вы оставите здесь

Жизнь во славе, чьи сроки – Дольше, чем в прежней. Хоть жизнь, что славой дана, Тоже не счесть нетленной И настоящей, Все же лучше она Жизни телесной, бренной И преходящей.

Раз вера в Бога живая, В Божию власть над смертью, – То, чем вы жили, Пускайтесь в путь, уповая На то, что жизнь эту третью Вы заслужили».²⁰⁴

Разве не величайшее безумие – упустить вечную славу ради славы преходящей, вечность духа ради того, чтобы наше имя было памятно, покуда существует этот мир, то есть лишь мгновение в вечности? Тем более что тот, кто взыскует славы небесной, обретает вдобавок и славу земную. Хорошо сказал о том Фернандо дель Пульгар, советник, секретарь и летописец Католических королей,²⁰⁵ который в своей книге «Славные мужи Кастилии», повествуя о графе де Аро, доне Педро Фернандесе де Веласко,²⁰⁶ говорит нам, что «сей благородный граф, не поддавшийся славе земной, а стремившийся к славе небесной, так справедливо правил государством, что обрел награду, каковую обретает лишь подлинная добродетель: когда все в ней убедились, он завоевал такое доверие и такой вес, что если в королевстве возникала нужда в человеке, достойном великого и безоговорочного доверия, кто бы в том ни нуждался, отдельные ли граждане, или гарнизон крепости, либо еще кто, все ему доверялись». Иными словами, в поисках Царства Божия и справедливости, райского блаженства в иной жизни он достиг дополнительной славы и в этой жизни, откуда видно еще раз, что добродетель прибыльна, а благие деяния святого полезны.

И впрямь, самый верный и действенный путь – это путь святого. Иньиго Лойола в детстве, как я уже говорил, ссылаясь на падре Риваденейру, тоже был великим любителем рыцарских романов и стремился «снискать себе имя человека храброго, человека чести и воинской славы» («Житие», книга II, глава II). Но читал он и другие книги и «порешил изменить свою жизнь, и направил ход своих мыслей к более верной и надежной пристани, чем до этого, и распустил ткань, которую соткал было, и распутал ложь и обманы, порожденные его тщеславием» (книга II, глава II). Уж не было ли у нашего Иньиго какой‑нибудь Альдонсы, по которой воздыхал он все годы и которая привела его к святой жизни, после того как он повредил себе ногу?²⁰⁷

Поистине неизмерима глубина и поистине возвышенна печаль, пронизывающая описание встречи Дон Кихота с четырьмя изваяниями святых рыцарей, странствовавших во имя Господне! Наш Рыцарь счел эту встречу благим предзнаменованием, и впрямь она предвещала ему, что близок час его выздоровления и смерти! Вскоре после того как улучшится его судьба и окрепнет разум, он направит свои шаги по лучшему пути, по пути, ведущему к смерти.

Поистине неизмеримая глубина! Разве кто‑нибудь из нас, следующий или желающий следовать в чем‑то за Дон Кихотом, не испытал подобного? Печальный привкус торжества не что иное, как разочарование. Нет, ты совершил не то. Содеянное либо сказанное тобою не заслуживало рукоплесканий, которыми тебя наградили. Ты возвращаешься домой и остаешься один, и, не сняв одежды, бросаешься на кровать и даешь волю воображению, а оно парит в пустоте. Мысли рассеиваются, образы расплываются, тебя охватывает великое уныние. Нет, не то. Ты не хотел содеять то, что содеял, сказать то, что сказал, и тебе рукоплескали за то, что не было твоим. И вот приходит твоя жена, исполненная нежности, и, видя тебя на постели, спрашивает, что с тобой, что происходит, что беспокоит, а ты досадливо отделываешься от нее, ответив, быть может, сухо и жестко: «Оставь меня в покое!» И ты не в ладу с собой и с миром. А недруги твои думают, будто ты опьянен победой, когда в действительности ты печален, подавлен, совершенно подавлен. Ты сам себе противен, ты не можешь повернуть назад, не можешь вернуться в прошлое и сказать тем, кто собирался слушать тебя: «Все это ложь, я даже не знаю, что скажу, здесь мы обманываем себя; я собираюсь участвовать в спектакле; разойдемся же по домам и посмотрим, улучшится ли наша Судьба, укрепится ли наш разум».

Читатель, несомненно, заметит, что я пишу эти строки в приступе уныния. Так оно и есть. Уже ночь, я выступал днем публично, и в ушах у меня все еще отдаются убогим эхом аплодисменты. Слышатся мне и упреки, и я говорю себе: упрекающие правы. Они правы: обыкновенная ярмарка; они правы: я превращаюсь в клоуна, скомороха, в профессионального болтуна. И даже моя искренность, эта искренность, которой я так хвастался, превращается у меня в тривиальную риторику. Не лучше ли мне укрыться дома на какой‑то срок, помолчать, подождать? Но разве это осуществимо? Смогу. ли я продержаться хоть до завтра? Не трусливо ли дезертировать? Разве мое слово не идет кому‑то на пользу, хотя меня оно огорчает и тревожит? А голос, что говорит мне: «Молчи, комедиант!»? Голос ли это ангела Божия или голос демона–искусителя? О Боже, Ты знаешь, я отдаю Тебе на суд и хвалы, и порицания; мне неведомо, куда и какими путями Ты ведешь меня; Тебе ведомо: если кто‑то порицает меня, то сам я сужу себя строже, чем они; Ты, Господи, знаешь истину, Ты один; улучши же мою судьбу и укрепи мой разум, посмотрим, направлю ли я свои стопы по лучшему, чем теперь, пути!

«Я не знаю, что я завоевываю своими трудами», – говорю я вместе с Дон Кихотом. А Дон Кихоту пришлось сказать это в один из тех моментов, когда душа его ощутила дуновение крыл таинственного ангела, в момент смятения. Потому что бывают мгновения, неизвестно как и откуда возникающие, когда вдруг и в самую неподходящую минуту нами овладевает чувство нашей смертности, захватывающее нас врасплох, когда мы беззаботны. Чем сильнее я захвачен городской суетой и житейскими делами, увлечен празднеством либо приятной болтовней, тем неожиданнее ощущение, что надо мной взмахнула крылами смерть. Не смерть, а нечто страшное, ощущение распада, беспредельной тоски. И эта тоска, вырывая нас из познания кажущегося, стремительно несет нас к подлинному познанию вещей.

Всякое творчество – что‑то, с чем рано или поздно мы должны покончить, либо что‑то, что должно покончить с нами, ведь если мы улетучимся из этого мира, не значит ли это, что мир этот улетучился из нас самих? Можешь ли ты представить себе самого себя несуществующим? Попробуй, напряги воображение и представь себе, что не слышишь, не видишь, не осязаешь, ничего не помнишь; попробуй сделать это – и тогда, возможно, ты вызовешь в себе и узнаешь ту тоску, которая охватывает нас, когда мы этого меньше всего ожидаем; и ты почувствуешь, как застрянет ком в горле самой души твоей, стесняя дух твой. Подобно птице–пересмешнику на дубе, неизбывная печаль подтачивает нам сердце ударами клюва, чтобы свить себе гнездо в этом дупле.

И в этой тоске, в этой предельной скорби духовного безвоздушья, когда мысли ускользают от тебя, ты устремляешься ввысь в тоскливом полете, чтобы вернуть их к субстанциальному познанию. И увидишь, что мир – твое творение, а не твое представление, как говорил германец.²⁰⁸ И предельным усилием этой скорби ты завоюешь истину, а истина – вовсе не отражение Вселенной в разуме, нет, она оплот Вселенной в сердце. Духовная тоска является вратами к познанию субстанциальной истины. Чтобы верить и жить в вере, выстрадай свою веру. Над всеми отрицаниями «логики» – науки разума, которая правит кажущимися отношениями вещей, – возвышаются утверждения науки сердца, назовем ее «кардиака»,²⁰⁹ наука эта правит теми субстанциальными подробностями, которые характеризуют эти вещи и отношения. Хотя голова подсказывает тебе, что сознание твое однажды угаснет, твое сердце, разбуженное и освященное бесконечной скорбью, научит тебя тому, что существует мир, где правит не разум. Истина – это то, что заставляет жить, а не то, что заставляет думать.²¹⁰

При виде изваяний Дон Кихот почувствовал внезапно подобие обморока. Не пройди он через это испытание, наш Рыцарь так вознесся бы над всем человеческим, что утратил бы всякую человечность, а потому не смог бы стать образцом для людей, погрязших в каждодневности.

Сильным было потрясение, но ведь и сам Христос, скорбя в оливковой роще, взмолился Отцу своему, дабы пронес мимо чашу мук.²¹¹ Дон Кихот усомнился на мгновение в Славе, но она, его возлюбленная, уже возлюбила его, стала как бы его матерью, ибо всякая истинно любящая становится матерью любимому. Есть мужчины, которым не постичь всей глубины женской любви, пока женщина в миг скорби не воскликнет с болью: «Сын мой!» – и не обнимет любимого с материнской нежностью. Всякая женская любовь, если она истинная и глубокая, – любовь материнская; женщина усыновляет того, кого любит. Так и Дульсинея уже не только госпожа мыслей Дон Кихота, но и духовная матерь его; даже вздумай он избавиться от сыновних уз, вот увидите сами, она первая обратится к нему с нежным призывом, подобно тому как позовет кормящая мать своего телка–сеголетка, резвящегося на свободе: вымя ее переполнено, и ласковое ее мычание найдет его, где бы он ни носился; вот увидите, она уж сумеет его подманить.

И вот, когда после описанной нами встречи ехали господин и оруженосец, занятые беседой и размышлениями, по лесу, в стороне от дороги, «неожиданным для себя образом Дон Кихот оказался пойманным в какие‑то сети из зеленых ниток, протянутых между деревьями», и оказалось, что протянули их прелестнейшие девушки и юноши хорошего происхождения, переодетые пастушками и пастухами и возжаждавшие создать новую пастушескую Аркадию и проводить время, разыгрывая в лицах эклоги Гарсиласо и Камоэнса.²¹² Они узнали Дон Кихота и попросили задержаться у них, что он и сделал, пообедав вместе с ними. И в качестве благодарности за радушие предложил лишь то, что было в его власти и распоряжении, а именно что станет посреди большой дороги, ведущей в Сарагосу, и в течение полных двух дней будет утверждать, что сеньоры, переодетые пастушками, самые прекрасные и самые учтивые девушки в мире, за исключением несравненной Дульсинеи Тобосской, единственной владычицы его помыслов.

Гляди‑ка, наш великолепный Рыцарь снова впадает в свое безумие. В разгар всепоглощающих раздумий о суетности и безумии своих подвигов он попадает в зеленые сети и, запутавшись в них, снова видит освежающий сон безумия и жизни. Рыцарь снова вернулся к снам жизни, к своему великодушному безумию, укрепившись эгоистическим здравым смыслом Алонсо Доброго – и избавясь от него. И тут, вернувшись к своему возвышенному безумию, он проявляет великодушное намерение и предлагает свершить то, о чем уже говорилось, во славу и в честь радушных пастушек. Он уже отдохнул от нисхождения в бездну тщеты усилий человеческих и снова обрел созидательную энергию Рыцаря Веры, подобно Антею,²¹³ коснувшемуся матери–земли; и ринулся вершить подвиги, а свершающий их во святом смирении, в отличие от жены Лота,²¹⁴ никогда не обращает свое лицо к прошлому, а всегда устремляется в будущее, единственное царство идеального.

Ринулся Дон Кихот на дорогу, встал на середину и «потряс воздух» словами своего вызова. И здесь скажет читатель то, что уже, наверное, говорил не раз в течение этой диковинной истории: какое отношение имеет правда высказывания к храбрости того, кто это высказывание защищает и подкрепляет силой рук своих? Потому что, кто бы ни победил в вооруженной борьбе, – должно ли считаться более истинным то, что защищал победитель, чем то, что защищал побежденный?

Я уже сказал тебе, читатель, что скорее мученики созидают веру, чем вера созидает мучеников. И вера творит истину.

При шутках всех и забавах Правда – как дочерь Веры – скалой – средь вод и под ветром – стоит в душе человека, —

сказал, по известному романсу, Родриго Диас де Бивар, когда

пред королем на коленях стоял в присутствии тех, кого судил, покуда не минуло десять лет.²¹⁵

Истинно правдиво, повторяю тебе, все то, что, побуждая нас к действию, приводит к результату, превосходящему наше намерение; следовательно, именно действие созидает истину. А потому не заботься о всякой там логике. Да и как людям уверовать во что‑либо и привести свои намерения в исполнение, если не с помощью ратоборства и отваги? Люди почитают истинным и справедливым то дело, которое удалось благодаря силе духа и рук того, кто его поддержал, тогда они сочтут его истинным либо сделают его таковым, если действию будет сопутствовать добрый успех. Дела рук удостоверяют правдивость языка, и с полным основанием Педро Бермудес сказал Феррандо, инфанту Каррьонскому, во время того знаменитого судилища:

Ты ж Сиду и всем похвалялся потом, Что мавра убил, как истый барон, И каждый бахвальство за правду счел. Труслив ты и подл, хоть пригож лицом. Безрукий болтун, бесстыдно ты врешь!

(«Сид», стихи 3324—3328)

И бросил ему в лицо упрек в том, что он бежал от льва, которого усмирил Сид, а потому «и гроша за тебя я больше не дам» (стих 3334), затем оставил свою жену, дочь Сида, и

Вы бросили их, и грош вам цена.

(стих 3346)

А закончил восклицанием:

Ни словом единым я здесь не солгал!

(стих 3351) ²¹⁶

Все поверили Феррандо, но потому, что не знали правду; он был «пригож лицом», но «труслив и подл». «Безрукий болтун, бесстыдно ты врешь!»

Найдутся клопы–схоластики, которые поползут на меня с разговорами, что я смешиваю логическую истину с истиной нравственной и ошибку с ложью и что возможен случай, когда кто‑то явно заблуждается, а цели своей все‑таки достигает. На это отвечу, что тогда такое заблуждение окажется самой правдивой правдой, а нравственность и есть логика. А то, что я говорю, и есть правда. И хватит слов.

Вышел Дон Кихот на дорогу, встал на середину и бросил свой клич, и тогда‑то стадо буйных быков вместе с мирными обученными волами сокрушило его и потоптало. Так и происходит: когда вы призываете рыцарей защищать правду, налетают быки, быки–вожаки, и даже волы, и вас топчут.