Текст книги "Необратимость (ЛП)"
Автор книги: Челли Сент-Клер
Соавторы: Дженнифер Хартманн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
Я прикусываю губу, чтобы сдержать улыбку.
– Падаю в обморок.
– Удивительно, что я всю жизнь был одинок.
Свет проникает внутрь, рассеивая мрак. Я снова начинаю теребить браслет, позволяя мягкой пряже смягчить мои жесткие грани. Я перекатываю бусины между пальцами. Провожу кончиками пальцев по истертым нитям. Я сжимаю его…
И тут я замираю.
Я опускаю глаза на браслет и снова сжимаю его.
– А еще лучше, я бы…
– Айзек, ― прерываю я его, мое сердце бешено колотится, а сведенный судорогой желудок совершал кувырки. ― Кажется, я кое-что нашла.
Несколько напряженных секунд пролетают как тиканье таймера бомбы, пока он обдумывает мои слова.
– Что ты имеешь в виду?
С трудом сглотнув, я резко сажусь, снимаю браслет со своего запястья, и изучаю его. Внимательно рассматриваю.
– Браслет.
– Подробнее.
– Это браслет дружбы, который подарил мне Роджер. Нить закреплена на тонкой проволоке. Но она кажется прочной. ― Меня охватывает восторг, и я с трудом перевожу дыхание. ― Проволока. Мы ведь можем ее использовать?
– Черт. ― Его голос напряжен. Полон надежды. ― Манжета… Мне нужно, чтобы ты нашла способ передать его мне.
– Передать… Я не… ― Мысленно перебирая возможные сценарии, я смотрю на свою тарелку с обедом. Его доставили час назад, значит, Роджер принесет мне ужин через четыре часа. ― Ладно. Я что-нибудь придумаю.
– Пококетничай с людоедом. Как-нибудь засунь ему в карман. Тебе он принесет еду первой.
Я поднимаюсь на ноги и начинаю расхаживать по комнате.
Как мне подобраться к нему достаточно близко?
И возможно ли это вообще?
– Хорошо. ― Я качаю головой, расстроенная и в то же время полная новой уверенности. ― Хорошо. Я попробую. У меня получится.
– Получится. ― Его голос звучит ближе, как будто его губы почти прижаты к стене. ― Засунь браслет Роджеру, а дальше я сам. Я вытащу нас отсюда.
По моим щекам текут слезы.
Я плачу.
Я плачу, потому что…
Я верю ему.
Ни разу я не поверила никому из них. Я всегда игнорировала их обнадеживающие слова и лживые обещания.
– Я не уверен, сколько времени мне понадобится, чтобы взломать замок на лодыжке, особенно если учесть, что мне придется действовать скрытно, ― продолжает он. ― Но я это сделаю. Потом я оторву ублюдку голову и отберу у него ключ-карту.
Меня осеняет новая мысль, и я прекращаю ходить.
– Айзек… тебе нужно будет быстро выбраться. Тут повсюду камеры. У тебя будет мало времени, прежде чем кто-то заметит.
– Я в курсе.
– Я серьезно. Ты не можешь… ― Мои ребра болят от тяжести того, что я собираюсь сказать. ― Ты не можешь пытаться спасти и меня. Беги. Приведи помощь. Скажи им, чтобы вернулись за мной. ― Еще больше слез. Больше сдавленных слов. ― За всеми нами.
Айзек молчит некоторое время. Двадцать две томительные секунды.
А потом…
– Я знаю. ― В его голосе слышится сожаление, и он прочищает горло. ― Я уже все продумал.
Конечно, продумал. Он умный, находчивый.
Попытка взять меня с собой была бы самоубийством.
Я киваю под натиском противоречивых эмоций, мне хочется трясти головой, бить по стене, кричать до тех пор, пока не пересохнет горло, и отказаться от каждого слова, которое я только что произнесла. Я хочу вернуть их обратно.
Возьми меня с собой, Айзек. Я умоляю тебя.
Но я не могу.
Он не может.
Я могу только верить, что он приведет помощь, и скоро я увижу другую сторону этих стен.
Потому что, несмотря ни на что… я доверяю ему.
Свою жизнь.
– Хорошо, ― хрипло выдавливаю я, отдавая свою судьбу в руки этого незнакомца. Этого дерзкого, блестящего, запутавшегося человека. ― Роджер принесет мне ужин через несколько часов. Я все сделаю. А потом… мы увидимся.
Проходит несколько мгновений.
– Да.
Я поднимаю взгляд на камеру. Только видео, никакого звука. Слава Богу, что так. Мои похитители чувствуют себя неприкасаемыми, они слишком самонадеянны, чтобы заподозрить, что у этой сломленной модели хватит мозгов придумать план побега с неуправляемым соседом по камере.
Когда-нибудь они об этом пожалеют.
Следующие несколько часов я хожу из угла в угол. Я пытаюсь читать, но слова сливаются, превращаясь в неразборчивый бред, и я ничего не понимаю. Еще немного походив, я набираю в легкие побольше воздуха и медленно выдыхаю его. Мы с Айзеком почти не разговариваем. Я слишком взвинчена для болтовни, предвкушение того, что мне предстоит сделать, приводит меня в состояние нервного возбуждения. Здесь нет места промашкам и оплошностям. Все зависит от этого момента.
Я могу это сделать.
– Я слышу, как ты ходишь туда-сюда, ― говорит Айзек почти три часа спустя.
Я двигаюсь бесцельными кругами, сжимая руки в кулаки.
– Я нервничаю.
– Я могу отвлечь тебя, если хочешь.
Прикусив губу, я почти улыбаюсь. Я уже хорошо разбираюсь в его способах отвлечься, и предложение заманчивое. Но я слишком взвинчена для этого. Я с трудом вспоминаю, как правильно дышать.
– Извини, но Хлои сейчас нет в офисе.
Тихий смешок доносится до меня.
– Ник, должно быть, сильно ее измотал.
– Пожалуй, соглашусь.
– Ты можешь это сделать, Эверли.
Я останавливаюсь. Прерывистый вздох вырывается из моего горла и наполняет воздух надеждой. Глаза закрываются, я опускаю руки по бокам и сжимаю кулаки, позволяя его словам придать мне сил. Мое тело слабое, но я потратила годы на то, чтобы сохранить остроту ума и сообразительность.
Возможно, все, что мне было нужно, ― это чтобы кто-то еще поверил в меня.
Облизав губы, я снова начинаю расхаживать взад и вперед вдоль стены, касаясь кончиками пальцев ее прохладной поверхности.
– Я знаю, как ты можешь отвлечь меня.
– Да?
– Да.
– Как ни странно, я готов к бондажу. ― Для пущего эффекта он гремит своей цепью.
На этот раз я улыбаюсь.
– Я назову песню, а ты скажешь мне что-нибудь, что ассоциируется у тебя с ней.
Цепь Айзека снова звенит, на этот раз тише, и я представляю, как он поворачивается на матрасе лицом к нашей стене.
– Не то, что я имел в виду, но ладно, если это тебя заводит.
– Хорошо. ― Я прочищаю горло, удивленная тем, что он согласился. ― «Bad Moon Rising» группы Credence Clearwater.
– Мой друг. Он женился и обзавелся лодкой. Каждое лето мы отправлялись на озеро и крутили эту группу.
Я улыбаюсь.
– Значит, у тебя все-таки есть друзья.
– Был один, когда-то давно, до того, как жизнь трахнула меня, и ничто больше не имело значения.
Меня пронзает сердечная боль.
Я хочу знать больше, я хочу знать о нем все.
Но это было бы ошибкой, а я уже совершила их слишком много. Даже то, что теперь я знаю его настоящее имя, будет преследовать меня.
– Как ты думаешь, он сейчас ищет тебя? ― спрашиваю я.
– Да, он такой парень. ― Он говорит это почти с сожалением. ― Я бы сделал для него то же самое.
Я обдумываю его ответ, прежде чем вздохнуть и продолжить:
– «Separate Ways» группы Journey.
– Мм. Моя сестра бесконечно крутила этот клип. Она была одержима музыкой восьмидесятых. Сводила меня с ума.
Сара?
Я не настаиваю на развитии этой темы, слишком боясь оборвать момент, как тонкую нить.
– «I Kissed a Girl» Katy Perry.
Он усмехается.
– Нет.
– «Hey, Soul Sister» группы Train.
– У тебя ужасный музыкальный вкус. Дальше.
Раздается смешок.
– «Blackbird» группы The Beatles.
Он замолкает так надолго, что я уже не жду ответа. Когда наконец раздается его голос, он низкий, напряженный, чего не было минуту назад.
– Моя мама пела ее, когда мыла посуду.
На языке вертится двадцать вариантов ответа: от «это мило» до «я люблю эту песню» и «расскажи мне о своей маме». Именно об этом я хочу спросить, но его тон говорит мне этого не делать. Молчание затягивается, и я не знаю, как его прервать.
Затем он добавляет:
– Она заставляла меня чувствовать… ревность.
– Ревность? ― Мне хочется плакать, и я не совсем понимаю, почему.
– Это песня о надежде. Мне всегда казалось, что она вдалбливала мне ее в голову.
– Мне жаль.
– Теперь это не имеет значения. ― Он делает паузу. ― Давай еще одну.
Тихо вздохнув, я поворачиваюсь лицом к разделяющей нас стене и предлагаю ему последнюю песню, крепко прижав к ней руку.
– «The Scientist» группы Coldplay.
Он молчит.
Проходит семь напряженных секунд, которые звучат так же громко, как мое сердце.
Когда он отвечает, я уже успокаиваюсь, низкий гул его голоса звучит странной колыбельной.
Но я слышу его, ясно как день.
– Ты.
И когда через полчаса дверь с грохотом распахивается, я чувствую себя самой смелой на свете.
Это не Роджер.
Почему это не Роджер?
Ужас проникает в меня, высасывая все мужество из моих костей. Я отступаю назад, пока не упираюсь спиной в стену, и трясу головой.
В конце концов, камере транслировала звук?
Неужели мы только что решили свою судьбу?
Они знают?
Медсестра подходит ко мне с непроницаемым выражением лица и достает из переднего кармана иглу. Я смотрю на свою тарелку с холодным нетронутым обедом и понимаю, что уже время ужина. Это Роджер должен был войти в эту дверь и принести мне еду, а не она.
Где он?
Я сглатываю подступившую к горлу кислоту и перевожу оцепеневший взгляд на длинную иглу, поблескивающую в свете ламп над головой. Острая, безжалостная. Она не похожа на мое лекарство.
Это похоже на…
– Пора идти, ― говорит она, ее голос холоден. В нем нет ничего ― она не может быть человеком. ― Я предлагаю тебе сотрудничать.
Сотрудничать.
Я только и делаю, что сотрудничаю, и это ни к чему не привело. Я все еще здесь. Пойманная в ловушку и беспомощная, как птица в клетке со сломанными крыльями.
– Держись от меня подальше. ― Слезы застилают мне глаза, ее мерзкое лицо расплывается. ― Где Роджер?
Цепь Айзека движется, тянется к стене. Он прислушивается, ждет. Он знает, что планы изменились. Поворот сюжета, мешающий нашему побегу.
Но сейчас он ничем не может мне помочь.
Мне нужно выбраться отсюда.
Мой пульс учащенно бьется, внимание переключается между все еще открытой дверью, шприцем и медсестрой. Я снова сглатываю. Горло жжет, словно я глотаю пепел.
– Пожалуйста, ― умоляю я, глядя на дверной проем. Я могу убежать. Я вырвусь и будь прокляты последствия. ― Не трогайте меня.
Женщина вздыхает, почти со скукой, и надвигается на меня.
Я узнаю иглу. Как только она проткнет мою вену, я исчезну. Буду парализована. Меня притащат без сознания в операционную вместе к доктору Франкенштейну, а затем изуродуют изнутри.
Сегодня день операции.
И я не могу не думать, что она будет последней. Возможно, мое время истекло.
Она делает шаг вперед.
Я уворачиваюсь.
В ее глазах мелькает раздражение, когда она снова тянется ко мне. Она промахивается. Я бросаю взгляд на дверь, и тут она понимает, что оставила ее открытой. Ее внимание на мгновение рассеивается. Я вижу проблеск паники. Я использую это в своих интересах и делаю свой ход.
Юркая и быстрая, я проскакиваю под ее рукой и бегу, спасая свою жизнь.
– Эй! ― рявкает она.
Перед моими глазами мерцают звезды. Инстинкт самосохранения подстегивает меня. Айзек колотит по стене, звуки заглушаются резкими ударами моего сердца. Мои ноги скользят по полу, но я удерживаюсь, продолжаю бежать и хватаюсь за ручку двери, распахивая ее пошире.
Но далеко уйти не удается.
Крик вырывается из меня, когда я врезаюсь в массивное тело.
Роджер.
Он хватает меня.
Все происходит так быстро.
– Айзек! ― кричу я.
Две сильные руки сжимают мои плечи до синяков и нестерпимой боли. Я не могу пошевелиться, не могу убежать. Я могу только выкрикивать его имя.
– Айзек!
Игла находит мою шею прежде, чем я успеваю сделать еще один вдох.
Все кончено.
Я потерпела неудачу.
Я медленно моргаю, когда начинаю чувствовать действие наркотиков, и обмякаю на груди Роджера, теряя сознание.
Последнее, что я слышу, ― это свое имя.
Его прозвище для меня.
Пчелка.
ГЛАВА 17
Обрывки слов. Беспорядочные звуки. Размытые лица и полосы света.
Меня забирают. Уносят.
Мои веки словно налились свинцом, я пытаюсь удержать их открытыми достаточно долго, чтобы что-то разглядеть. Голоса просачиваются в мой мозг, незнакомые и странные.
Тарабарщина.
Я приоткрываю рот, чтобы заговорить, но с губ слетает лишь слабый стон. Никаких слов. Только агония.
Такое ощущение, что я под водой, как русалка, плыву среди ярких кораллов и стаек рыб. Я становлюсь персонажем книги с плавниками и волосами, колышущимися в воде, и взмываю ввысь навстречу счастливому финалу. Солнечный свет на моей коже, ноги, созданные для бега, голос, обладающий силой, и новые песни, которые можно спеть.
Но тупая боль, пульсирующая у меня между ног, разбивает все мои фантазии. Струйки пота стекают по вискам, когда я медленно раскачиваюсь на кровати, мой живот сводят судороги, а невесомые руки вытянуты по бокам. Привязаны ремнями.
Я не плыву.
Я тону.
Агония снова вырывается наружу ― крик о помощи, мольба о пощаде.
– Пожалуйста…
Пожалуйста, освободите меня.
Пожалуйста, отпустите меня.
Пожалуйста, отнеси меня в соседнюю комнату, чтобы я могла испустить свой предсмертный вздох в объятиях того, кому я доверяю. Он споет мне мою любимую песню, и у меня будет последний миг покоя, прежде чем я уйду навсегда. Я заслужила это.
Я не хочу умирать здесь.
А еще… я не хочу умирать в одиночестве.
Минуты тянутся в болезненной дымке, когда меня возвращают в мой знакомый ад. Ремни расстегивают. Когда меня снимают с каталки и укладывают на жесткую кровать, мое тело ощущается как безжизненный мешок из кожи и костей. Я лежу кучей, волосы разметались по лицу, ноги наполовину свисают с матраса, одна рука вытянута, а другая прижата к груди.
Я моргаю бесчисленное количество раз, но все вокруг по-прежнему в тумане. Мне кажется, что это Роджер уходит от меня. Масса громоздкой жестокости.
– Роджер, ― зову я надтреснутым голосом.
Фигура останавливается на полпути к открытой двери.
Это он.
Мой единственный шанс выбраться отсюда.
– Пожалуйста, ― хриплю я. ― Пожалуйста, не оставляй меня. Я пытаюсь вызвать у него сочувствие. Взываю к той его части, которая, я знаю, должна быть где-то там, глубоко спрятанная.
Он издает звук, похожий отчасти на ворчание, отчасти на вздох. Его нерешительность посылает в меня слабую волну силы, и я приподнимаюсь на локтях, чувствуя, как они дрожат. Я едва могу пошевелиться, остатки анестезии все еще циркулируют в моей крови.
Я смотрю на свое запястье, где раньше был браслет. Я сняла его раньше и спрятала под подушкой. Если я найду его, то смогу подманить Роджера поближе, сунуть в карман и…
Дверь захлопывается.
Нет.
Я с воем падаю назад, как раз в тот момент, когда по плитке с другой стороны стены грохочет цепь, поджимаю колени к груди и плачу.
– Эверли. ― Его голос звучит откуда-то издалека, но в моем имени безошибочно угадывается настойчивость. Айзек постукивает по стене между нами. ― Пчелка… Эй, поговори со мной.
– Я… я не могу…
– Расскажи мне, что они с тобой сделали. Куда они тебя забрали.
– Я не знаю. Они вырубили меня… Я не… ― Я сжимаю бедра вместе, шипя от боли. ― Они забрали мои яйцеклетки.
Я всхлипываю с безнадежностью.
Мое зрение затуманивается, усиливая чувство обреченности. Мой голос срывается, а рассудок отказывает. Наркотики все еще текут по моим венам, делая меня вялой. Уязвимой. Если бы они попытались убить меня сейчас, я была бы бессильна остановить их.
Я обхватываю колени руками и рыдаю в накрахмаленную подушку. Айзек рядом со мной. Я чувствую его ближе, чем когда-либо. Если бы я отключилась ненадолго, то смогла бы представить, как его дыхание овевает мое лицо, как его голос раздается прямо у моего уха, вибрируя во мне.
Как я могла позволить этому случиться?
Он ― номер.
Жертва.
Трагедия, которая вот-вот случится.
И каким-то образом я стала заботиться о его благополучии не меньше, чем о своем собственном. Вдвое больше боли, вдвое больше потерь.
– Тебе нужно взять себя в руки. Это еще не конец. ― Его тон спокойный, но твердый. Он пытается достучаться до меня, но не может. ― Послушай меня. Мы не закончили. У нас есть план. В следующий раз, когда этот безмозглый урод принесет тебе еду, нацепи на него браслет, и я…
Его голос умолкает.
Закрыв глаза, я делаю глубокий вдох, и слова Айзека убаюкивают меня, возвращая под воду, где солнечный свет покрывает поверхность золотистым сиянием. Мои пальцы поднимаются, как пузырьки, и я тянусь к пятнам света, пытаясь коснуться его.
Но это всего лишь еще одна стена.
Темнота настигает меня в тот момент, когда веки снова открываются.
Здесь тихо. Слишком тихо.
Мои мышцы ноют, и я понимаю, что заснула, как спутанный клубок конечностей. Глаза сухие и горят, я моргаю полдюжины раз и отрываю липкую щеку от подушки, пока мое тело пульсирует от остаточной боли. Когда я пытаюсь сесть, равновесие нарушается, и я падаю с матраса, столкновение с холодным полом вызывает у меня шок.
Болит все.
Со стоном я включаю лампу, комнату заливает красным светом, и я заползаю обратно на кровать. Я натягиваю на себя одеяло, зубы стучат от холода.
Тишина становится жуткой, и я поворачиваюсь лицом к стене.
Айзек.
Он разговаривал со мной, пытался успокоить мою грусть, прежде чем я ушла в себя, потерявшись в пустоте.
Внутри меня зарождается паника, и я бью рукой по стене, страстно желая снова услышать его голос. Но звука удара нет, а моя сила ― не более чем слабый ветерок, бьющийся о кирпичный столб.
– Айзек?
Ничего.
Боже мой… они забрали его?
Волна тревожного жара прокатывается по мне, усиливая спазмы и боль в животе. Если его нет, я не переживу этого. Я не справлюсь одна. Больше нет.
Я сжимаю руку в кулак и начинаю стучать.
– Айзек. ― Мой голос звучит так, будто я выкуривала по десять пачек в день и довела себя до хронической легочной инфекции. ― Айзек, скажи что-нибудь. Пожалуйста.
Шлеп, шлеп, шлеп.
Его цепь двигается.
Облегчение охватывает меня с такой силой, что я падаю обратно на матрас, как марионетка, у которой перерезали ниточки.
– Ты все еще здесь.
Он издает сонный, ворчливый звук, говорящий о том, что он спал.
– К моему глубокому восторгу.
– Я думала… Я думала, что ты… ― От слез сдавливает горло, и я прижимаюсь к стене. ― Я рада, что ты в порядке.
Его цепь звенит ближе, и голос становится громче.
– Ты в порядке?
В порядке ― это значит жива.
Ни один из нас не в порядке. И я не уверена, что мы когда-нибудь снова будем в порядке.
– Не думаю, что у меня осталось много времени, ― сокрушенно говорю я, прикладывая ладонь к стене и представляя, что это его рука прижимается к моей. Человеческое прикосновение. ― Они взяли у меня все, что им было нужно. Они…
– Им еще нужно имплантировать яйцеклетки в реципиента, да? Это ведь так работает? ― Он делает паузу. ― У тебя есть время. Они не избавятся от тебя до того, как пересадка пройдет успешно. И кто сказал, что их не будет еще?
Я стираю влагу со щек, впитывая его слова.
Может, он прав.
Может, время еще есть.
Для меня, во всяком случае…
– А что… что насчет тебя? У тебя есть песочные часы? ― Я понимаю, что даже не знаю, как долго я пробыла в операционной. Моя тарелка с обедом все еще стоит рядом со мной, ледяная. ― Как долго меня не было?
– Несколько часов, наверное. Потом ты спала еще часа три или четыре. ― Короткая пауза. ― Никаких песочных часов.
Я сглатываю, закрываю глаза и ложусь на спину, натягивая одеяло до подбородка.
– Мне холодно, ― бормочу я. Боль в животе пульсирует, а зубы стучат с удвоенной скоростью. ― У меня все болит. Такое ощущение, что они меня выпотрошили.
– Борись с этим.
Мои глаза снова слезятся.
– Я не знаю, смогу ли я.
– Ты должна. Другого выбора нет.
Выбор.
Когда-то у меня была возможность выбора. Мой выбор привел меня сюда.
– У меня не осталось сил бороться. Все… так тяжело.
Он молчит, и мне становится интересно, о чем он думает. Его разум ― настоящий лабиринт. Я постоянно жду его следующих слов ― что он скажет, чтобы заставить меня смеяться, размышлять, задавать вопросы или сердиться. Айзек повидал многое. Вещи похуже меня, я уверена в этом.
Когда он не отвечает даже через несколько минут, меня охватывает чувство одиночества. Может быть, я ждала реакции. Мотивирующую речь или мудрые слова. Немного поддержки в моем отчаянии.
Мне следовало бы знать его лучше.
Мои пальцы сжимают край одеяла.
– Тебе нечего сказать?
– О том, что ты перестала бороться? ― Он издает раздраженный звук. ― Я не из тех, кто уговаривает, Пчелка.
Нахмурившись, я приподнимаюсь на нетвердых предплечьях.
– Ты единственный, кто у меня есть.
– И я сожалею об этом.
– Айзек, прекрати. ― Я прижимаюсь к стене, придвигаюсь ближе к стене, вздрагивая, когда мое тело начинает сопротивляться. ― Я знаю, что тебе не все равно. Тебе не нужно возводить передо мной стену. Я морщу нос и прочищаю горло. ― В переносном смысле.
– Ты думаешь, что знаешь меня, да?
Я вздрагиваю, опускаясь обратно на кровать.
– Я знаю достаточно.
– Тогда просвети меня.
– Я думаю, в глубине души ты хороший человек, ― говорю я, подложив ладони под щеку. ― Порядочный, честный. Яростно защищаешь тех, кого любишь. Но ты носишь маску, чтобы люди не видели тебя настоящего. Для тебя уязвимость ― это болезнь, слабость. ― Мои глаза начинают привыкать, когда я смотрю на белый барьер с красными пятнами. ― С тобой случилось что-то плохое. Что-то ужасное. И, возможно, ты всегда винил в этом себя, хотя это была не твоя вина. И не могла быть. Но ты глубоко чувствуешь, больше, чем показываешь. Ты переживаешь свои потери до такой степени, что отвергаешь подлинные эмоции, связь… чувства. Так проще. Безопаснее.
Никакого ответа.
Я смотрю на стену, мое сердце бьется все живее, пока я дышу задумчивой тишиной.
– Я на правильном пути?
– Хм, ― ворчит он, ерзая на месте. ― Теперь ты мой психотерапевт?
– А у тебя есть психотерапевт?
– Люди обращаются к психотерапевтам, чтобы измениться. Это означает, что есть смысл пытаться. Или что тебе не все равно.
– Измениться ― это не то слово, которое я бы использовала. Терапия ― это рост. Это то, что может быть полезно каждому, верно? ― Когда он ничего не отвечает, я прикусываю щеку, надеясь, что хоть немного достучалась до него. ― Замыкание в себе не идет тебе на пользу, Айзек. Это ведет к одиночеству. Жизнь всегда будет наполнена потерями и душевной болью, но именно это делает нас сильнее. Мы живем с ними, но не позволяем им определять нас.
– Тебе легко говорить. ― Его тон резкий и язвительный. ― До сих пор ты вела привилегированную жизнь. Красивое лицо, красивые люди, исполняющие все твои прихоти. Слава и богатство.
– Мое красивое лицо ― это то, из-за чего я оказалась здесь, гнию в этой тюрьме. ― Моя грудь вздымается, эмоции нарастают. ― Это проклятие, а не дар.
– И именно благодаря ему ты все еще жива.
Я отпускаю невеселый смешок.
– Думаешь, я не страдала? Не горевала? Не боролась?
Он ничего не отвечает.
Я сажусь и морщусь, когда закидываю ногу на ногу. Он снова отгораживается от меня, отталкивает. Защитный механизм, чтобы притупить свою боль и не впускать меня внутрь.
– Поговори со мной, ― тихо прошу я, прижимаясь лбом и рукой к стене. ― Скажи мне, что причинило тебе боль.
По-прежнему ничего.
– Айзек. ― Я судорожно выдыхаю, сгибая пальцы. ― Скажи мне, почему ты ненавидишь весь мир.
Проходит двадцать две секунды, прежде чем он признает это.
– Может быть, я действительно ненавижу этот мир.
Сквозь горечь проступает ранимость, которую я так хотела услышать.
Слеза вытекает из моего глаза и ползет по щеке, теплая и легкая. Сглотнув, я закрываю глаза и жду продолжения.
Он делает паузу. Еще пять секунд, и он произносит слова, которые разбивают мое сердце.
– Но сначала мир возненавидел меня.
ГЛАВА 18
Я понимаю, что совершил ошибку, как только слова покидают мой рот.
Я бьюсь головой о стену.
Хорошая работа, Портер. Это совсем не разожжет ее любопытство.
– Айзек…
Да, я это сделал.
– Забудь, что я сказал.
– Зачем кому-то… ― Она придвигается к стене, и я слышу боль, которую она пытается скрыть. Эта процедура выбила ее из колеи. ― Ты действительно так думаешь? Это…
– Я ничего такого не имел в виду. Давай забудем об этом. ― Я говорю это резче, чем хотел. Огрызаюсь.
– Хорошо.
Она молчит несколько минут, и я прекрасно понимаю, что это не потому, что она согласилась оставить все как есть. Если женщину чем-то заинтересовать, она будет упорствовать до тех пор, пока ее пытливый ум не будет удовлетворен. Но поскольку она пока не настаивает, я закрываю глаза и жду.
Вскоре я представляю, что преодолеваю стену позади себя. Иногда я так делаю. Особенно после того, как Ник и Хлоя отлично повеселились ночью. Наши отношения изменились ― и не только в сексуальном, флиртующем смысле. Это другой уровень близости, которого я обычно не допускаю. Возможно, это связано с тем, что я вынужден полагаться на слова, а не на… части тела.
Меня это бесит не так сильно, как я ожидал.
Но сейчас то, что я бы сделал, оказавшись в соседней комнате, не имеет ничего общего с нашими похотливыми альтер эго. Мы оба ранены и измучены. Неимоверно устали. Чтобы сохранить рассудок, я с головой ушел в подготовку к побегу, придумывая креативные способы убить человека, который держит нас в плену.
Но чем дольше тянутся дни, тем сложнее поверить, что наши жизни закончатся иначе, чем у других, оказавшихся здесь.
Умственное и эмоциональное напряжение реально.
В конце концов, я всего лишь человек. Моя жизнь оборвется так же легко, как и у всех остальных.
Я слышу, как она пытается найти положение, которое не будет ей напоминать, что какой-то незнакомец только что копался в ее внутренностях. Если бы я мог прямо сейчас проникнуть через эту стену, я бы обнял Эверли и просто прижал ее к себе.
А потом мы бы уснули.
Я уже почти засыпаю, когда она снова начинает говорить.
– Знаешь, о чем я все время думаю?
О том же, о чем и я?
Скорее всего, нет.
Зная ее, я думаю, что она волшебным образом поняла все, что я держал в тайне, просто по нескольким фразам, которые я позволил себе. В этом она хороша. Я редко встречал людей с лучшими природными инстинктами… чем у меня.
Может быть, Таннер, но я никогда в этом не признаюсь. Полезно держать парня в напряжении.
Я жду, что она выложит всю историю моей жизни до мельчайших подробностей, когда она говорит:
– О чае с шариками.
Вот уж чего я не ожидал.
– Эта слишком сладкая штука с твердыми шариками, которые поднимаются через соломинку, так что приходится жевать напиток, чтобы не подавиться? ― Я никогда не понимал ее привлекательности.
– Ты ведь не пробовал его, правда?
– Боже, нет.
– Тебе стоит когда-нибудь.
В этом утверждении есть какая-то тяжесть. Та же, что и в словах ― скоро увидимся. Она все еще пытается убедить себя, что «когда-нибудь» или «скоро» наступит. В конце концов, именно так она и выжила.
Я просто не уверен, что кто-то из нас до сих пор в это верит.
– Звучит ужасно. По чему еще ты скучаешь?
– По шоколаду. Я очень люблю сладкое. А ты?
Я рассматриваю этот разговор как передышку, которой он и является. Мы начали углубляться в тяжелые темы, и, как обычно, сработал мой непроизвольный рефлекс, и я стал грубым. Это мой выход. Шанс сохранить нашу связь, не зацикливаясь на тяжелых вещах.
Спасибо за это, Эверли.
– Эх, ― говорю я легкомысленно. ― На самом деле я не…
– Прежде чем продолжишь развивать эту мысль, тебе следует знать, что я с сомнением отношусь к тем, кто не любит шоколад, тако или собак.
– Итак, два балла из трех дают мне около шестидесяти шести процентов сносности? ― По правде говоря, я больше люблю кошек. Любое животное, которое может сказать тебе «отвали», просто моргнув, мне по душе. Как-то так. По крайней мере, с тако я в безопасности.
Кто не любит тако?
– Думаю, я не могу позволить себе быть слишком разборчивой. ― Ее смех заканчивается болезненным стоном, который заставляет меня задуматься, может ее действительно выпотрошили.
– Теперь мы играем в игру «истекаем слюной по тому, чего не можем получить»?
– Ага. Давай посмотрим, ты любишь стейк с картошкой?
Я усмехаюсь.
– Для меня нет большой разницы. Еда есть еда. Надо есть, иначе умрешь. Что я действительно хочу, так это сигарету и бутылку виски. ― Я держал в квартире бутылку своего любимого виски, просто чтобы доказать, что могу устоять перед ним.
– Значит, если бы повар-гурман предложил приготовить все, что угодно, ты попросил бы виски и сигареты?
– Только сигареты. Я больше не пью.
– Хорошо. ― Она пропускает этот маленький лакомый кусочек без дальнейших вопросов. ― Это решено. Ты можешь принести чай с пузырьками, а я принесу сигареты. ― В ее словах слышна безнадежность, от которой у меня разрывается сердце.
Чтобы вытащить нас отсюда, потребуется гребаное чудо.
В наступившей тишине я не могу удержаться и слишком долго думаю о виски, пока не произношу нечто столь же опасное.
– Куриный пирог в горшочке.
– Что?
– Вот чего мне не хватает. ― Заткнись, Портер, ты не хочешь начинать это… ― Пирог с курицей, который готовила Сара.
И вот оно.
Я только что толкнул валун, который балансировал на краю горы, и пути назад нет.
– Сара. ― Эверли подхватывает тему, но она явно не знает, что с ней делать. ― Она… она была…
– Моей младшей сестрой. Сводной сестрой, технически, но так как она была единственным членом моей семьи, который признавал меня, это не имело значения.
И вот теперь я в деле.
Я почти слышу, как Эверли путается в мыслях. Перебирает, отбрасывает, хочет узнать больше, но понимает, что нужно делать это очень осторожно, чтобы я не замкнулся. Она слишком хорошо меня знает.
– Твоя сестра… Она любила готовить?
– Нет, она ужасно это делала. ― Я смеюсь. ― Но она научилась готовить куриный пирог в горшочке, и это был единственный вид пирога, который можно было есть. Это было первое, что она приготовила для меня, когда выросла и ушла из дома.
Он также был последним, но я этого не говорю.
– Итак, она пела, играла на гитаре и готовила куриный пирог.
– Это, пожалуй, и весь итог.
Я полон дерьма. Этого даже близко недостаточно, чтобы подвести итог.
– Может, ты расскажешь мне больше? Что еще она любила делать? ― Отчаяние, прозвучавшее в этом вопросе, заставляет меня вспомнить, как одинока девушка за стеной. Иногда я забываю, что моя сестра была одной из ее подруг на несколько мимолетных мгновений. У нее не было времени узнать ее достаточно хорошо.
При других обстоятельствах, несомненно, они стали бы подругами.
Именно этого она хочет от меня сейчас ― спасательного круга, связи с девушкой, которая пела ей с той стороны стены.
– Она спасла меня. ― Это чистая правда, правда. ― Она спасла мне жизнь.
– Что она сделала? ― В этих словах слышно благоговение, и внезапно я не могу вспомнить, почему я молчал о ней так долго. Почему я отказывался говорить о ней. Может быть, я не хотел приносить ее память в это место тьмы и смерти. Но дело в том, что она уже была здесь.
– По какой-то причине она верила, что я чего-то стою. Бог знает почему ― в большинстве случаев я был не слишком добр к ней, но, когда она принимала решение, ее было уже не переубедить. Однажды, когда ей было шесть лет, я побил хулигана на детской площадке, и после этого она была уверена, что мне суждено стать супергероем.
