Текст книги "Необратимость (ЛП)"
Автор книги: Челли Сент-Клер
Соавторы: Дженнифер Хартманн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)
Может психологом?
Нет, у него нет врачебного такта.
– Чем ты зарабатываешь на жизнь?
– Чем попало.
– Это неопределенно. И довольно сомнительно. ― Я поджимаю губы. ― Мы говорим о… криминальных вещах?
– Нет, и я оскорблен.
Он не обиделся.
– На самом деле, ― продолжает Ник, растягивая слова. ― Я супергерой, и я здесь, чтобы сразиться с гнусным Хранителем времени и всех спасти.
Я вздыхаю и не могу понять, он меня больше раздражает или забавляет.
– Похоже, ты тоже любишь истории.
– Нет. Ты можешь быть рассказчиком, а я ― вынужденным слушателем.
Я смотрю на стену перед собой.
– Восхищенным слушателем, ― поправляется он. ― Именно это я имел в виду. Пожалуйста, продолжай.
– Ладно. Прекрасно. ― Откинувшись назад, я поднимаю голову и смотрю в потолок, пока мои глаза не закрываются. Я принимаю его просьбу за чистую монету, все еще проводя большим пальцем по браслету дружбы.
– У меня в руке браслет. Фиолетовый с бирюзовым. В центре вплетены бусины с тремя буквами: Д, М, А.
Ник ничего не говорит, и я предполагаю, что он в замешательстве. Обдумывает мои странные слова, удивляясь, почему я упомянула о браслете.
Я продолжаю рассказывать одну их историй, которые всегда крутились у меня в голове. Даю им жизнь, делаю их реальными. Эти люди когда-то были настоящими. Они заслуживают второго шанса, даже если это выдуманная сказка.
– Дезире Мари Андерсон. Вот что означают эти инициалы. Его сделала для нее младшая сестра. Джесси. Они были лучшими подругами, и я знаю, что когда-нибудь Джесси получит этот браслет обратно, зная, что ее сестра носила его. Даже в последние минуты жизни. ― Я сжимаю браслет в липкой ладони, продолжая свой рассказ. ― Дезире была ветеринаром. Она любила животных. У нее было сильное и чуткое сердце, а старые собаки всегда заставляли ее плакать.
– Что за бред ты несешь?
– Роджер принес мне его сегодня утром. Он приносит мне вещи.
– Что он тебе приносит?
– Много всего. У меня в углу комнаты куча личных вещей. ― Я бросаю взгляд на разные предметы, груду безделушек ярких цветов. ― Он забирает их у жертв и отдает мне… после.
За стеной звякает цепь.
– После того как они умирают, ты имеешь в виду.
– Да, ― тихо соглашаюсь я. ― Похоже на то. ― На мгновение повисает тишина, пока она не становится слишком тяжелой. Истории ― лучший способ занять мои мысли, поэтому я продолжаю с того места, на котором остановилась. ― Я думаю, что браслет был у Дезире. Девушки, которая кричала. Она была красивой. Длинные темные волосы и большие глаза принцессы из мультфильма. Она была похожа на Жасмин из «Аладдина».
– Итак, ты хочешь сказать, что сошла с ума.
Я хрипло смеюсь.
– Можно подумать, что я сошла с ума, верно? К сожалению, он все еще в полном порядке. Иногда мне хочется, чтобы это было не так.
– Что еще у тебя есть?
– Резинки для волос. Заколки. Косметика. Кольца и ожерелья. Есть полароидный снимок бигля, сидящего перед яблоней. Похоже на старую фотографию. ― Мой взгляд останавливается на другом предмете, отличающемся от остальных.
– Но не это моя любимая вещь.
– У тебя есть любимый сувенир умершего человека?
Я мягко улыбаюсь, уже сочиняя новую историю.
– Да.
– И что же это? ― Его голос звучит настороженно.
Музыка оживает в моем сознании. Аккорды, ноты, полузабытые мелодии. Мне так многого не хватает в жизни, но музыка занимает первое место в этом списке. Странно думать, что каждый день создается новая музыка, а у меня нет возможности ее услышать.
Я смотрю на сверкающий сувенир, яркого-голубого цвета.
По форме напоминает каплю.
– Гитарный медиатор.
ГЛАВА 8
Гитарный медиатор.
Черт.
Стены давят на меня. Моя грудь сжимается с каждым мучительным вдохом, я трескаюсь с каждым ударом сердца. А Эверли тем временем болтает без умолку, как будто не она разбила весь мой гребаный мир треугольным кусочком пластика.
Вещи умерших людей.
Мой желудок скручивает, отчего я сгибаюсь пополам. Я балансирую на грани, и на этот раз у меня нет ни одного из обычных способов, чтобы сдержаться. Некуда выплеснуть это бурлящее море насилия. Нет навязчивых идей, в которых можно было бы потеряться, или веществ, которые можно было бы употребить и пожалеть об этом завтра.
Нет способа притупить реальность.
С каждым движением ноги цепь звенит по плитке, напоминая о том, что я буквально прикован к полу. Я бьюсь головой о стену. Мне не становится легче, поэтому я делаю это снова.
И снова.
Я в ловушке. Заключен в тюрьму с моими призраками. Моими демонами.
Самим собой.
– Я знаю, это звучит глупо, ― говорит она с ноткой самоуничижительного веселья, ― но этот маленький медиатор не раз служил мне якорем, когда я была уверена, что схожу с ума. Иногда я представляю, как из него льются целые концерты. Как будто у него своя жизнь…
– Откуда ты знаешь, что они мертвы? ― Слова вырываются из моего горла, обжигая, как яд.
– Что?
– Откуда ты знаешь? Ты все еще жива. Та женщина напротив могла потерять сознание. Мы не слышали выстрелов. Может, они просто перевозят своих пленников в другое место. Может быть… ― я обрываю себя, почувствовав отвращение к звукам исходящего от меня отчаяния. Это не я. Я прагматик. Реально смотрю на вещи. И все же… я просто хочу, чтобы она сказала мне, что может ошибаться. Что я могу ошибаться.
– Я не совсем понимаю, что ты хочешь от меня услышать. ― В ее голосе чувствуется хрупкость, как будто она снова боится меня расстроить. ― Я думала, ты хочешь честности.
– Хочу. ― Обычно.
– Ну… я долгое время не теряла надежды. Конечно, если я все еще жива, то могут быть и другие выжившие, верно? В этом есть смысл. Но потом мелочи стали складываться, и…
– И что?
Она молчит слишком долго.
– Наверное, я не могу быть уверена полностью.
Но звучит так, будто она уверена. И эта чертова сокровищница безделушек говорит сама за себя, не так ли? Как и то, что я чувствую нутром.
Она молчит долго время.
Я закрываю глаза.
В мертвом пространстве призрачный воздух просачивается в мои поры. Может быть, я действительно умер под тем мостом, пока Дольф и его головорезы пинали мое безвольное тело на грязной земле. Эта камера похожа на лимб. Чистилище. Комната ожидания дьявола.
Я не общаюсь с духами, но работа всей моей жизни была связана с умершими ― я шел по их следам, изучал виктимологию, анализировал их последние мгновения. Просто я никогда раньше не был одним из них.
Такое ощущение, что я тону.
– Ник?
Звук моего имени ― имени Ника ― вытаскивает меня на поверхность.
– Ты любишь музыку? ― спрашивает она.
– Нет.
– Давай. Назови мне хоть одну песню, которая заставляет тебя чувствовать.
Я сглатываю. На вкус это как кислые воспоминания и мимолетное счастье. Как безнадежность и сожаление.
– Я же сказал тебе, ― бормочу я. ― Нет такой.
Я ничего не чувствую уже очень, очень давно.
Там, где должно быть мое сердце, нет ничего, кроме глубокой черной дыры. Глухой рев в ушах. Меня это устраивает. Так началась моя жизнь, так она и закончится. Но совсем ненадолго появилась музыка …
Тогда я не испытывал к ней ненависти.
Мелодия звенит нота за нотой в далеком воспоминании, которое кажется сном. Перебор струн. Акустическая гитара, на которой играют умелые пальцы, терзая струны голубым медиатором. Именно им она пользовалась в тот вечер. Единственный, которым она пользовалась с того дня, как я подарил его.
Это просто неодушевленный предмет. Он мало чем отличается от других памятных вещей Эверли: бальзама для губ, резинки, ниток, заплетенных в браслет.
Но в этом предмете есть сила, способная потрясти меня до глубины души..
Эверли продолжает говорить, а я представляю, как к фантомным аккордам присоединяется женский голос, словно призрачный аккомпанемент.
– Иногда трудно понять, что делает песню особенной, ― говорит она. ― Это может быть гармоничность, мелодия или текст, который проникает внутрь и обнажает то, что ты никогда не мог выразить словами. Но иногда композиция включает в себя все, проникает в твою душу и словно говорит ― я тебя понимаю.
Мои легкие медленно сдуваются. То, как она говорит о музыке, очень похоже на Сару.
– Моя ― «The Scientist», ― добавляет она.
– Что?
– «The Scientist» группы Coldplay. Ты бы узнал ее, если бы услышал.
Я знаю.
– Это моя любимая песня со средней школы, ― объясняет она. ― Это была любимая песня Энни.
– Энни? ― Мой голос ломается.
Кто такая Энни, черт возьми?
– Девушка, у которой был медиатор.
Это не ее имя.
Когда она продолжает, в ее словах появляется мечтательность, которой не место в этой дыре.
– Энни играла на гитаре. Музыка была ее страстью, ее языком любви.
Полагаю, ее сказки предпочтительнее нашей реальности. Я почти верю, что медиатор мог принадлежать девушке по имени Энни.
Вот только…
По мере того как она рассказывает, я представляю себе каштановые косички и хрустальные глаза, всегда искрящиеся жизнью, понимающие больше, чем соответствовало ее возрасту. Особенно когда дело касалось музыки.
– Я думаю, она сама писала свои песни. Она была талантливым автором текстов. Некоторые люди способны заставить вас ожить одними лишь словами, но ей этого было недостаточно. Ей нужны были мелодии и гармония. Энни пела симфонии для души. Все прекращали свои занятия в тот момент, когда ее любимый гитарный медиатор касался струн. Головы поворачивались, разговоры затихали. Она пела как ангел.
Так и было.
– Она всегда исполняла лучшие песни… те, от которых щемит в груди. Понимаешь, о чем я? ― Ее голос полон теплых, приятных воспоминаний и надежд на светлое будущее ― будущее, которое некоторые девушки с ангельскими голосами и звездами в глазах никогда не увидят.
Потому что их уже нет.
– Да. ― Только сейчас я замечаю, что моя рука неосознанно прижата к сердцу, а пальцы вцепились в изодранную в клочья футболку. ― Я знаю, что ты имеешь в виду. ― Слова приходят откуда-то из темноты и пустоты.
Эверли издает звук, будто понимает.
На самом деле это не так.
ГЛАВА 9
В голове всплывает картинка, как мы с Эллисон, шестнадцатилетние, стоим в очереди на аттракцион в парке развлечений. Подошвы нашей обуви липнут к асфальту из-за пролитой газировки и жвачки, растаявшей под палящим солнцем. Бейсболка почти не защищает мою бледную кожу от солнечных ожогов, которые неизбежно должны появиться на носу и скулах.
В самый неприятный момент ― когда очередь казалась бесконечной, от съеденного фанел-кейка7 в животе была тяжесть, а жара казалась невыносимой, ― я услышала это.
Из наушников, вставленных в уши мужчины перед нами, доносилась моя любимая песня.
Я набралась храбрости, похлопала его по плечу и попросила сделать громче. Эллисон ударила меня по руке, ее щеки порозовели от смущения, и она спрятала свое лицо в ладонях.
– Тебе нравится эта песня? ― поинтересовался мужчина, его глаза поблескивали за узкими стеклами очков. Его редеющие волосы и пигментные пятна говорили о том, что он старше меня как минимум на три десятка лет.
– Это лучшая песня на свете. Я даже не знаю почему.
Я и правда тогда не знала, почему. Пока другие подростки моего возраста слушали Тейлор Свифт, в своей спальне я танцевала медленные танцы под Coldplay с растерянным тарантулом в качестве зрителя.
– Нет проблем, малышка. ― Он выдернул шнур из своего телефона и увеличил громкость до максимума, заглушив болтовню в парке развлечений.
Мое сердце забилось сильнее. Я неуклюже обняла Эллисон, двигая наши тела вперед-назад и наступая друг другу на ноги, и пропела, широко улыбаясь:
– Скажи, что ты меня лююююбишь!
– Я тебя просто ненавижу. ― Но при этом она рассмеялась, крепче обхватив меня руками, чтобы опровергнуть свое заявление.
Когда мы лениво танцевали под «The Scientist» в очереди на аттракцион Dare Devil Dive, в трех часах езды от дома в самый жаркий день, который я только помню, десятки других людей в очереди танцевали вместе с нами. Люди подпевали, в основном не в такт, маленькая девочка подпрыгивала на плечах своего отца, упираясь подбородком в его голову, пары кружились и раскачивались под мою любимую мелодию.
Мне кажется, что самые простые моменты жизни мы воспринимаем как должное. Мы не ценим их силу до тех пор, пока они не становятся полными света воспоминаниями.
И, возможно, именно в этом и заключается их сила.
Я возвращаюсь в настоящее.
– Иногда ты не просто слышишь песню… ты ее чувствуешь, ― продолжаю я, смахивая со щеки упавшую слезу, мне так многого сейчас не хватает. На сердце тяжело, а душа жаждет, чтобы ее снова зажгли. ― Песни, которые заставляют физически ощутить что-то, становятся чем-то большим, чем слова и такты, чем ноты. Они становятся частью тебя. Прорастают в тебя. Для меня это «The Scientist». И я думаю… мы с Энни были во многом похожи.
Из всех людей, которые появлялись и исчезали по ту сторону стены, именно Ник помогает мне выплеснуть эмоции. Замкнутый, холодный как камень Ник.
Ирония судьбы.
Прерывисто вздохнув, я закрываю глаза.
Интересно, о чем он думает. Согласен ли он.
Интересно, болит ли у него в груди?
Еще час назад я бы сказала ― нет. Никогда. Но сейчас я чувствую в нем перемену.
Прежде чем я успеваю надавить на него, я слышу, как оживает клавиатура на моей двери. Мой пульс подскакивает. Я вскакиваю с кровати, опрокидывая едва тронутый завтрак.
Тревога пронзает меня.
У меня бывает не так много посетителей, если не считать Роджера во время еды. В последний раз в мою комнату входила целая вереница незнакомцев, когда начиналась моя процедура.
О, Боже… это происходит снова.
Коренастая женщина переступает порог, быстро закрывает за собой дверь и запирает нас внутри. Ее волосы коротко подстрижены, а глаза похожи на осколки льда, пронизывающие меня до костей.
Она достает из переднего кармана иглу, и я отшатываюсь.
На ее лице нет никакого выражения ― ни злобной ухмылки, ни блеска возбуждения. Нет и мягкости. Она пуста. Просто оболочка человека.
Наблюдая, как она приближается ко мне, я сжимаю кулаки, понимая, что бежать мне некуда. Мне негде спрятаться, нет смысла сопротивляться.
Твердой рукой она сжимает мое плечо, а другой приподнимает мою ночную рубашку. Нижнее белье едва держится на бедрах, талия уменьшается с каждым месяцем.
Зажмурив глаза, я чувствую, как игла входит в мой живот, словно в масло. Я отшатываюсь назад, инстинкты заставляют меня вырываться из ее хватки. Я ненавижу иглы. С тех пор как я стала свидетелем того, как усыпляли мою собаку, когда я училась в старших классах, от их вида у меня мороз по коже.
– Не двигайся. ― Слова женщины заглушает пластиковый колпачок, зажатый между зубами. В ее голосе нет сочувствия. Ей на меня наплевать. ― Перестань дергаться.
Мои конечности дрожат, но я подчиняюсь.
На мгновение я задумываюсь, смогу ли я одолеть ее. Она широкоплечая и грузная, но меньше Роджера.
Мой взгляд падает на кобуру на ее поясе.
Проклятье.
Это бессмысленно, вряд ли я успею нанести достойный удар, прежде чем она выхватит пистолет и пристрелит меня.
Я смотрю на стену рядом со мной, гадая, что делает Ник, когда она вытаскивает иглу. Он молчит, и я благодарна за это. В первые несколько месяцев моего плена по ту сторону стены находился другой человек. Митчелл. Я была в ужасе, кричала и брыкалась, пока огромный гигант, от которого пахло арахисовым маслом, втыкал иглу мне в живот.
Митчелл кричал. Проклинал. Он с такой силой бил цепью по стене, что я подумала, что он может ее проломить. Конечно, он не смог. Наши похитители слишком умны, чтобы строить стены из гипсокартона и простой штукатурки.
Все, чего он добился, ― это побоев от Роджера и песочных часов на следующее утро.
Не знаю, может быть Ник умнее, или ему просто абсолютно безразлично что со мной делают. В любом случае, я рада, что он молчит.
Женщина с застывшим каменным лицом, отступает назад и закрывает иглу, не удостоив меня ни единым взглядом. Она разворачивается и вылетает из комнаты, махнув по замку ключ-картой, оставив меня с капелькой крови на животе и сорочкой, заправленной за край нижнего белья.
Я судорожно выдыхаю и поправляю одежду. Слезы наворачиваются на глаза от осознания того, что они украдут еще несколько моих яйцеклеток.
Никто никогда не подтверждал этого. Хранитель времени говорит загадками, а Роджер практически немой. Но воспоминания о моих ногах, закрепленных в металлических фиксаторах, не выходят у меня из головы, а также о том похожем на грызуна докторе, который нависал надо мной, освещая мое дрожащее тело операционным светильником. Он раздвинул мои ноги. Снял с меня нижнее белье. Задрал рубашку до пояса, пока я не оказалась полностью обнаженной и униженной. Стальной поднос рядом со мной был завален предметами, похожими на орудия пыток: зеркалами, зондами, еще большим количеством игл.
А потом…
Ничего.
Я очнулась в своей камере, живот сводило судорогами, а внутренняя поверхность бедер была покрыта запекшейся кровью.
Потом в камере рядом со мной появилась детская медсестра Мэри. Я рассказала ей подробности моей процедуры.
Извлечение яйцеклетки.
В инъекциях были препараты, заставляющие расти и созревать многочисленные яйцеклетки, затем вводилась доза ХГЧ. После чего мои фолликулы извлекались из матки с помощью иглы и отсасывающего устройства.
Это ужасная, извращенная история.
И кто-то заплатил за это.
Я поворачиваюсь к стене, ожидая неизбежного потока вопросов от Ника.
Но он молчит.
Я делаю шаг вперед и прижимаю ладони к белой перегородке, упираясь кончиком носа в прохладную поверхность. Мои глаза закрываются.
– Ник?
Ничего.
Я сползаю по стене, пока колени не упираются в кровать, и прикусываю язык, чтобы сдержать крик в горле.
– Ник. ― Его имя звучит с треском и надрывом, и я ненавижу себя за проявление слабости. Мне нужно оставаться сильной. Быть храброй. Я должна быть бойцом. ― Скажи что-нибудь…
Секунды утекают, как песчинки в песочных часах.
Тридцать семь секунд.
– Кто это был?
Я моргаю, открывая веки, ресницы влажные. Он не похож на себя. Вопрос звучит натянуто, слишком мягко, как будто он с трудом держит себя в руках. Сочувствие пробивает брешь в моей боли.
– Ты в порядке?
– В порядке.
Это не так. Я не знаю почему, но могу предположить, что это как-то связано с нашим предыдущим разговором.
Гитарный медиатор. Музыка.
Энни.
Ник по кому-то скучает.
– Теперь твоя очередь рассказать мне историю, ― бормочу я, касаясь губами стены.
Проходит время.
– Я ― вынужденный слушатель, помнишь? А ты ― рассказчик.
– Думаю, сейчас у меня все истории закончились. Если только ты не хочешь, чтобы я начала читать вслух одну из книг, которые лежат у меня здесь.
– Исторические романы восьмидесятых?
Слабая улыбка касается моих губ.
– Да.
– Давным-давно… ― В его тоне слышится знакомый сарказм, но слова быстро обрываются. Тихий гул заполняет пространство между нами.
– Итак, владелица этого медиатора… скажем так, она получила свой первый инструмент, когда была маленькой девочкой. Это была просто игрушка, которую невозможно было настроить. Она так гордилась тем, что может создавать свою собственную музыку. Она никогда не останавливалась… без устали мучила ею свою семью.
Я представляю себе Энни маленькой девочкой лет восьми-девяти. Каштановые косички и ореховые глаза. Я представляю ее с густой челкой, ямочками и очаровательной щелью между двумя верхними зубами, она обнимает игрушечную гитару, ремешок которой свисает с ее худощавого плеча. Моя улыбка просто сияет, когда я прислоняюсь к стене и провожу большим пальцем по гладкому медиатору.
– Доходило до того, что она садилась за обеденный стол и дополняла все фразы музыкальными интерлюдиями. Например, диссонирующим аккордом для создания напряженной атмосферы или минорным аккордом для грусти. И разными нотами для вопросительных и восклицательных знаков.
– Мне это нравится.
– Нет, это было совершенно отвратительно.
Его тон выдает его, и мои губы подергиваются от умиления.
– Вскоре она собрала другие инструменты. Некоторые из них она покупала в секонд-хендах, другие доставались ей от хороших соседей. У ее семьи было не так уж много денег, хватало только на то, чтобы свести концы с концами, так что они никогда не были первоклассными, но они были.
– Находчивая. Она мне нравится.
– В какой-то момент она купила дешевый синтезатор со всеми этими ужасными электронными эффектами, которые должны были звучать как оркестр или хор. Она включала его на максимальную громкость на заднем дворе, потому что в доме это было запрещено, и училась играть. ― У меня вырывается смешок, естественный и чистый. ― У соседских собак было свое мнение на этот счет. Она называла их своими бэк-вокалистками.
Я смеюсь. Звук на мгновение ошеломляет меня и в груди разливается тепло. Обхватив ладонью медиатор, я прикладываю кулак к сердцу и вжимаюсь в стену.
– Но ее мечтой было иметь что-то, на чем она могла бы создавать настоящую музыку, поэтому она откладывала каждую копейку, которую получала в виде пособия или по праздникам. Она отказывалась тратить даже цент на ерунду вроде конфет. Очень целеустремленная для ребенка, понимаешь?
– Впечатляет, ― тихо говорю я, растворившись в рассказе, в его словах, во всем.
– В конце концов она скопила на хорошую гитару. Которую она смогла настроить в настоящем музыкальном магазине. Это была ее самая ценная вещь. Она играла каждую свободную минуту, пока не научилась исполнять все песни, которые ей нравились.
Мои веки распахиваются одновременно с судорожным вздохом.
– Она была автором песен?
– Иногда она писала свою собственную музыку, ― продолжает он, в его голосе звучат едва сдерживаемые эмоции. ― Но больше всего она ценила кавер-версии песен, в которые могла внести свой уникальный стиль.
– Они самые лучшие.
– Именно тогда она начала петь. Пока кое-что не произошло, из-за чего она отложила все это на время.
Я прижимаюсь щекой к стене, как будто могу как-то стать ближе к нему.
– Что случилось?
– Какой-то придурок сказал ей, что она поет фальшиво и ставит себя в неловкое положение. ― Ник тоже кажется ближе. Как будто мы сидим спина к спине, повторяя позы друг друга. ― У него были свои проблемы, но это не оправдание. Он просто вел себя как придурок и вымещал все на ней. На самом деле она была очень хороша.
– Она не прекратила, верно? Заниматься музыкой? ― Эта история не может так закончиться, я слишком увлечена, слишком очарована этой девушкой, ее нотами и струнами, чтобы позволить ее истории оборваться.
Хоть кому-то из нас нужен счастливый конец.
– Да, ― говорит он. ― Как только этот придурок исчез из ее жизни, она решила играть для себя, потому что ей это нравилось, и не имело значения, хорошо у нее получалось или нет. Когда она подросла, у нее появилась подработка в кофейне, и она набралась смелости и спела свою любимую песню на открытом микрофоне. Всем, конечно, понравилось, потому что она была потрясающей. И она никогда не останавливалась.
Я жду продолжения. Мои босые ступни постукивают друг о друга, а ноги перекинуты через край кровати.
– У этой девушки была еще одна особенность ― у нее была невероятная способность прощать, и она могла распространять этот дар на всех с помощью своей музыки. Это было исцеление. Это было волшебство.
Сглотнув, я моргаю, чтобы прогнать выступившие слезы.
– Миру нужно больше таких людей.
Он задумчиво хмыкает, его мысли далеко отсюда.
– Она росла, продолжала играть, проливая свет на темные места своим ангельским голосом. А поскольку у нее была удивительная способность видеть правду, она поняла, что некоторые люди причиняют боль другим только из-за своей собственной боли. Поэтому она разыскала того мудака, который пытался отнять у нее музыку много лет назад… и простила его.
Моя улыбка сияет, я бы все отдала, чтобы он это увидел.
– Это было чудо… но, когда она заиграла свою любимую песню, что-то в нем немного сломалось.
– Что это была за песня? Мой голос задыхающийся и наполнен эмоциями, едва громче шепота.
– Ее кавер-версию «Wild Horses». Она пела чертовски хорошо. Только ее голос и гитара. Клянусь, у тебя мурашки побежали бы по коже. ― Его самообладание висит на волоске, его переполняют эмоции. ― Чертова песня. Каждый раз, черт возьми, пробирало.
– И все началось с той игрушечной гитары.
– Да… с той голубой блестящей пластиковой гитары. ― Он задумчиво хмыкает. ― Бог знает, зачем она вообще нашла этого парня, но хорошо, что она это сделала, потому что он был жалким гребаным кошмаром. После того, как она простила его, дела у него пошли лучше. По крайней мере, на какое-то время.
Я не замечаю, как слезы текут по моим щекам, ― не сразу, пока они не повисают на моей челюсти, как хрупкие бисеринки. Одна падает на сорочку, оставляя соленое пятно. Я раскрываю ладонь и смотрю на блестящий медиатор, осознание оставляет новые дыры в своем сердце.
Голубой и блестящий.
Резко вдохнув и почти не дыша, я провожу рукой по лицу.
– И что же случилось?
– Она исчезла, забрав с собой всю музыку мира. Конец.
Конец.
Это не может так закончиться.
Боже… не может.
Но внутри меня все сжимается от осознания, от понимания, от леденящей душевной боли.
Я знаю, что это так.
– Как ее звали?
– Можешь называть ее, как угодно. Придумай сама. ― Обычная резкость в его голосе исчезла, оставив что-то хрупкое.
– Это была Сара? ― Слова звучат так тихо, что я не уверена, слышит ли он меня. Особенно после того, как проходит несколько ударов сердца.
Пять.
– В мире много женщин с таким именем, Беверли без буквы Б.
Я закрываю глаза, по щекам текут слезы, и представляю себе Сару по ту сторону стены. Сару с нежным, ангельским голосом. Сару с сердцем, таким ярким и чистым, живым, наполненным песнями. Благодаря ей я услышала музыку впервые за долгое время.
Ник замолкает.
Я чувствую его боль так же глубоко, как свою собственную, даже через эту стену между нами. Она осязаемая. Душераздирающая.
Я не знаю, сделают ли мои следующие слова только хуже или подарят хоть какой-то проблеск утешения во тьме, окружающей нас.
Я сжимаю в руке драгоценный медиатор и тихо шепчу:
– Она пела и для меня тоже.
ГЛАВА 10
― Кем ты хотел стать, когда вырастешь, Ник?
Это один из тысячи вопросов, которые задает мне Эверли с тех пор, как я очнулся прикованным в этой комнате пару недель назад. Когда я рассказал ей ту слегка завуалированную историю о Саре, то, как ни странно, почувствовал облегчение, и после этого стал чаще беседовать с ней.
Теперь эта похищенная женщина, запертая в камере размером с аквариум для золотых рыбок, знает меня лучше, чем кто-либо из ныне живущих.
Мне было сложно приспособиться ― тяжело общаться, когда ты всегда был замкнутым и занятым работой. Кто бы мог подумать, что я продержусь так долго? Точно не я.
Я до сих пор не имею ни малейшего представления, почему они меня держат здесь.
Готовясь к своему возможному побегу, я провожу дни в тренировках, насколько позволяет мое медленно восстанавливающееся тело, и впитываю всю информацию, которую могу получить от девушки за стеной. Никогда в своей чертовой жизни я не произносил столько слов. Не могу сказать, что у меня это отлично получается, но я учусь. В основном. Это довольно просто ― несколько моих слов тут и там гарантируют еще как минимум час ее разговоров. Она просто не понимает, что мои слова состоят из расплывчатых истин и искусных уверток, тщательно продуманных, чтобы защитить мою личность и не подпустить ее слишком близко.
В конце концов, возводить стены ― это то, что у меня получается лучше всего. Иронично, что, когда я наконец начинаю открывать частички себя, это происходит из-за одной из них.
И все же она до сих пор не знает моего имени.
Что касается вопроса о моих детских мечтах, то я использую этот повод, чтобы прервать мучительно медленные отжимания, упираюсь коленями в пол и, задыхаясь, отвечаю.
– Не знаю… Наверное, я думал, что либо спасу мир, либо уничтожу его. Типичные детские штучки.
По правде говоря, я всегда хотел стать детективом. Шерлок Холмс был моим героем. И Бэтмен.
– А как насчет тебя? Ты всегда хотела оказаться на глянцевых снимках, чтобы на них дрочили незнакомцы?
– В твоем исполнении это звучит как порнография.
Она принимает это за грубую шутку, но я помню ту рекламу купальников из своего расследования. Человеку с хорошим воображением не нужно было много додумывать.
– Вообще-то моя карьера сложилась совершенно случайно, ― продолжает она. ― Правильное место, правильное время. Это было лестно, я думала, что снимусь пару раз, пройдусь по подиуму и заработаю немного денег, чтобы выплатить кредиты на колледж, но, видимо, пышные вьющиеся волосы были в тренде. Поразительно, но все получилось.
– Студентка колледжа, да? ― Она еще молода, ей, кажется, около двадцати пяти. Я не задумывался о ее жизни за пределами того, что видел в материалах.
– Да, модельный бизнес затянул меня, но в детстве я всегда считала себя ботаником. Наука ― моя первая любовь.
– Красота и мозги. Одобряю. ― Я представляю себе Эверли с ее большой грудью и пышными волосами в лабораторном халате и очках горячей учительницы, и ощущения в нижней части тела напоминает мне, что я не так уж далек от того подростка, которым был когда-то.
Да… умные девочки меня заводят.
Я отворачиваюсь и делаю несколько быстрых приседаний. Мои слова вылетают с резкими выдохами, когда я продолжаю расспрашивать ее.
– Что за наука? Астрономия? Медицина? ― В моей голове лабораторный халат превращается в сексуальную униформу медсестры.
Когда я в последний раз трахался?
– Пауки.
Я останавливаюсь в середине приседания.
– Прости, что?
Раздается легкий смех, она знает, что шокировала меня.
– Я не шучу. Энтомология всегда казалась мне увлекательной. Именно это я и изучала.
Я сажусь и упираюсь руками в колени. Эверли Кросс становится все интереснее с каждой минутой.
– Ладно, этого я не ожидал.
– Видел бы ты лица людей, когда я предлагала им показать свою коллекцию домашних животных. У меня в вольере был самый симпатичный маленький прыгающий паучок, прямо как из «Маленькой мисс Маффет».
– Я должен спросить, что тебя в этом заинтересовало?
– Изначально? Не знаю. Может быть, я увидела в этом вызов. Предполагается, что девочки должны бояться насекомых, а мне просто нравилось быть не такой, как все. Потом я начала узнавать больше. Когда изучаешь их получше и перестаешь думать о них как о страшных и отталкивающих, они оказываются очень увлекательными.
– Что ж, это объясняет, почему тебе нравится со мной разговаривать.
Слушая ее рассказ об удивительно интересных особенностях размножения паукообразных, я упираюсь ладонями в пол, удерживая себя в планке. Из-за поврежденной лодыжки, ноющего плеча и ребер, грозящих треснуть и вывалить грудную клетку на пол, я неожиданно быстро падаю на пол.
Физиотерапевт был бы недоволен моей методикой реабилитации, но мне в любой момент может понадобиться свернуть шею людоеду, так что какие у меня варианты?
