Текст книги "Тарантелла"
Автор книги: Борис Фальков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)
– С музыкой, – повторил он без выражения. – Вам, отвлечься... от морской болезни. Выпить-потанцевать, понимаю. Воображаю эту диспозицию. Следовало всё это проделать до того, как вы съехали с большой трассы на нашу дорогу. А лучше бы вообще не съезжать... Ехали через Salerno-Benevento? Вот там, по слухам, прямо у большой дороги на бензоколонках есть всё, в чём вы так нуждаетесь. Можно заправиться и самой, не вылезая из машины. Слушайте, если вы просто голодны, я могу отдать свой ужин. И свою музыку, если уж ваше пищеварение не работает без музыки.
Она согласно кивнула: понимаю, не желаем оказывать услуги конкуренту. Значит, не такие уж мы одни в городе. Вся наша книжная премудрость, значит, рассыпается в прах, столкнувшись с необходимостью мелочной борьбы за существование. Не нужно притворяться, не такие уж мы сложные. И не такое уж осмысленное у нас лицо, просто ладно скроенное.
– Нет уж, – отрезала она. – Обойдусь моими сэндвичами. И без сладкого, без ваших неаполитанских песен. Похоже, вы просто посылаете меня куда подальше. Неужто нет ничего поближе? Ну да, откуда бы... Нет, это даже интересно: почти всю дорогу – вокруг цветущие земли, а подъехала поближе к вам – пустыня. Теперь выясняется, что и голодная. Глядя на вас, поверить невозможно, что не так уж далеко отсюда Неаполь, Капри...
– Да, мы – люди бедные, – согласился он. – Что поделаешь, Сан Фуриа оказался не курорт.
– Оказался! – Она приняла это на свой счёт. – Нет, меня чуточку подготовили. Я ведь заезжала на бензоколонку, перед съездом на вашу сельскую дорогу. Кроме этих сэндвичей, там ничего предложить не смогли. Зато отлично смогли выгрести все мои наличные, точно под такую же сладенькую музычку, как ваша, сблевать можно от такого dolcisonante...
Она скосила глаза на его магнитофон:
– Вот уж отчего может быть несварение, так это от неё.
Вот теперь губы её сложились, наконец, в удовлетворённую усмешку. Нет, не весёлую, но зато почти победную.
– У меня впечатление, – проговорил он, – что вы всё время фальшивите, будто заучили и повторяете не своё, а кем-то другим выдуманное... И не очень вам соответствующее. Вас плохо подготовили. Вы ж не такая, деточка, это сразу видно. И начто оно всё вам? Чтобы лишний раз оконфузиться?
Жалкая, после схватки, попытка смягчить поражение. Она промолчала: не давать же ему зацепку для реванша. Он пожал плечами и усилил громкость своего магнитофона.
То, что она теперь ясно слышала, должно было, как минимум, снова её смутить. Ничего общего с сахарным бельканто. Никакой сладости, абсолютно senza dolcezza, хриплые, лишённые вибрации мужские голоса в унисон, без сопровождения излагали архаичную мелодию канонического григорианского хорала. Она узнала этот мотив так внезапно, будто вмиг обострился слух, прочистились заложенные уши. К этому мигу, наверное, давление изнутри и извне на барабанные перепонки уравновесилось вполне, так сразу прорвалась прикрывающая их плева.
Но смутить её уже было трудно. Внутренние её весы тоже успели обрести равновесие, и к ней вернулась способность сопротивляться успешно. Сопротивляться всему, что извне, что не она. Я тебе не деточка, примерно так могла бы она высказать словами это сопротивление... кому? Самой себе, конечно, самой себе. Теперь её усмешка стала просто злорадной: ага, мы ещё и снобы, поздравляю.
– А что ещё сразу видно?
– Ну, например... что у вас порядочная близорукость. Вы всё время как бы высокомерно щуритесь. И это обратным ходом отражается на вас, вам же даёт ложное чувство превосходства. Такое вот простое объяснение, так что я не в обиде. Или предупреждение, если хотите, ведь другие, не я, могут принять всё это за чистую монету: за вызов. Ну и ответят, как полагается, в полном соответствии с законом отражения... Между тем, вы бы избежали этих сложностей, нося очки. Почему вы их не носите?
– Не хочу, – отрезала она. – Поглядите на себя, поймёте – почему. А в предупреждениях я не нуждаюсь, не маленькая.
– Ну, как желаете. Второй этаж налево, номер пять, вид на площадь. Ключ в двери. Туалет, душ, сожалею, общие. На вашем этаже в конце коридора. Но мыло, спальное бельё, и прочее, что может понадобиться, всё это вы найдёте в комнате и в душе, если своё не прихватили...
Он явно имел в виду её совсем небольшой рюкзачок.
– А ключи от вашей машины оставьте мне. На всякий случай. Должен предупредить, гаража у меня нет.
– Вы собираетесь сторожить мою машину или меня саму? Вы... четырёхглазый Аргус... ваше дело сторожить свою гостиницу, – вспылила она и задохнулась от унижения. Приказ и в самом деле был унизительный. Вышедший из данной ему роли лукавый, развращённый холоп. Но ей удалось быстро справиться с гневом, держи-держи себя в руках, и она договорила до конца фразу, надеясь, что весь cложный смысл грубости недоступен собеседнику, что реплика покажется ему плоской насмешкой:
– Вы не сторож брату своему.
– Сестрёнке, если быть точным, – хладнокровно поправил он. – Но вы и представить не можете, как попали в точку с этим именем... Вам помочь?
– Каким именно именем, братишка? Спасибо, я и с этим управлюсь одна, сказала она, слишком резко, со звоном, слишком мужественно бросив ключи на страницу его книжки. Этот звон напомнил ей о том, о чём она почти уже успела забыть: с той же неумеренной силой хлопнувшую несколько минут назад дверцу "Фиесты".
Поднимая рюкзачок и отступая к лестнице, она постаралась, чтобы он не увидел её раздражённую гримасу, вызванную тем, что она снова нарушила выработанную меру, эту хранительницу здоровой уравновешенности: норму. Правда, в целом ей удалось взять себя в руки, но вот обнаружилось, что не без потерь она вышла из борьбы с вдруг проявившей себя болезнью. Вскрывшийся сегодня первым, и уже вроде бы залеченный изъян никуда не исчез, остался при ней. Покрылся корочкой, но давал себя знать. Как и все другие, обнаруживавшиеся один за другим изъяны, которым она шаг за шагом сдавала свои прежние позиции. И это шаг за шагом отступление от давно принятых канонов напомнило ей о самом неприятном, о том – что её принудило к отступлению. То, что успело в последние минуты забыться напрочь: что она устала после вовсе нетрудной дороги, в сущности беспричинно. Беспричинная усталость после такой лёгкой дороги назойливо подсовывала скверные мысли о подлинной, омрачающей совсем другую дорогу причине. Прискорбные мысли о возрасте и жизни.
На третьей ступеньке лестницы она оглянулась. Всё в порядке, из стычки она снова вышла победительницей, как всегда, пусть и немного потрёпанной на этот раз. Наклонив начинающий лысеть лоб и скосив глаза, поверх борта своей лодки и полуочков Аргус снова рассматривал её ноги с наконец-то соответствующей его служебной роли миной: как желаете, к вашим, мол, услугам.
– Но вы не записали моего имени, – примирительно сказала она.
– А, – махнул он рукой, – начто нам? Небось, налоговое ведомство без нас не обеднеет.
Она бы рассмеялась, если б всё это не было так невесело. Притворяется, что верит на слово, что презирает унижающие честных людей формальности, а как с этим увязать его же заявление о живущем в полном согласии с патриархальными канонами скромном провинциале, опасающемся заезжих мошенников? И то, что не желая рисковать, он как бы между прочим, с невинным видом берёт в залог ключи от её машины? И всё для того, чтобы получить свою жалкую добычу наличными и утаить её, чтобы не платить налоги. Да сам он и есть мелочный, рано состарившийся в своей мелочности мошенник.
– Впрочем, если барышня настаивает, завтра, после почты, всё вместе и обделаем. Проводить?
Он вдруг поднял глаза и впервые прямо глянул на её лицо.
– Ну нет, – сказала она подчёркнуто решительно и покачала головой. И уже с откровенной издёвкой повторила его грубую фальшивку, плоский намёк на рустикальный стиль, вроде бы присущий их патриархальному местечку: – Начто нам? Нам ведь всё равно придётся выписать мне квитанцию. Это я обеднею, не списывая такие расходы с налогов.
Он, кажется, понял. Всё равно, был ли с его стороны повод для твоей решительности, или нет. Главное, тебе удалось раскачать ему лодку. Иначе, с чего бы это он залепетал что-то про римский номер твоей машины и министерство финансов, в котором ты, по его предположению, служишь. Откуда бы тогда взяться этому жалкому, запоздалому остроумию: но разве синьора не говорила, что она из Неаполя? Конечно же, тебя хорошо поняли. Теперь... погоди у меня, потерпи до утра, завтра – то ли ещё будет.
– Номер? Римский-римский.
Такой угрожающей интонацией она, в сущности, подтвердила его предположение. И продолжила свой подъём по лестнице, стараясь плавно, без резкостей – в меру покачивать крупом. Как бы держа перед глазами излюбленнейший, чистейший канонический образец: крепенькая, но грациозная кобылка.
Что за тип! Ну и отлично, пусть этот бычок, провинциальный книгочей и, как все они, неудавшийся слюнявый бабник с подавленными инстинктами, извращённый женолюб-женофоб, так и думает: она здесь для выявления утаиваемых доходов и уклоняющихся от уплаты налогов. Будет вести себя посдержанней. Не зря же он намекал, что они здесь одни, она здесь одна во всём доме. И в их полумёртвом городишке – одна. На краю, собственно, света. Этого горчично-жёлтого света, вырвавшего из их паршивой овцы-ночи шерсти клок – притворяющийся живым городом колумбарий, сам ничто, ноль, и вокруг которого сразу обрыв в ничто. Это надо же, придумать нолю такое роскошное имя: Сан Фуриа! Ей ещё повезло, что комната с видом не туда, в первозданный мрак, а на хоть как-то освещённую площадь.
Она поднялась на второй этаж, свернула налево. Следовавший за нею хорал вдруг стал ещё мощней, в мужских голосах проявилась чрезмерная, ненатуральная суровость. Хозяин, конечно же назло ей, увеличил громкость. Отчего бы нам вместе, мол, для лучшего нашего пищеварения не послушать ещё немножко, а? Её лопатки окатило волной музыки, и вместе с музыкой – приливом чувства, что всё это она действительно уже переживала. Не такое же, а именно это, во всех подробностях. Но когда – действительно, те самые двадцать лет назад? Если так, то какая же это сегодня действительность... А что, если ты всё это видела прошлой ночью во сне, как ехидно предположил тот, сам полусонный, с открытыми глазами дрыхнущий ленивый самец?
Говорят, сон послушно обрабатывает переживания прошлого, но так ли это? Сны ведь несомненно существуют, как бы ты к ним ни относилась, милочка, и существуют как ставшие собой: снами. А стать собой – это ограничить себя границей, определить свои пределы и заполнить их, достичь. Лишь достигнув своих пределов и заполнив их собой, сон действительно становится тем, что он есть, воплощается в своих границах, получает ощутимую плоть. Действительные же пределы сна, его ощутимая ограниченная плоть доступна всем, как и тебе, без сложных рассуждений: вот она, тут – сама действительность, ведь ею ограничен всякий сон. Действительность – предел сна, его плотный край, его плоть, его тут и теперь, необходимые всякому созданию, чтобы действительно быть. Действительность и есть подлинная цель сна, а, стало быть, причина всего его движения, то есть, положенное ему заранее начало. Ну, а цель разве не всегда располагается в будущем, подружка? Если так, то это будущее заранее обеспечивает направление движения к нему всего сна причиной, обеспечивая сон началом. Будущая действительность обеспечивает, таким образом, и само существование сна, и он открывается как путь действительности к самой себе от себя самой, к своему действительному пределу: себе.
Ну вот, и суди теперь сама: итак, движение сна проистекает из будущего и направлено к будущему, уже известному сну как его собственное начало. Cну известно, в сущности, лишь то, что после сна. Потому и снится всегда только будущее, не прошлое. Повтор в таком случае, разумеется, неизбежен, но бесполезно искать исток повтора в прошлом, он в будущем. Сон всегда повторяет будущее, подстраиваясь под него, и если иной сон, бывает, подстраивается задним числом под уже вскочивший на ягодице спящего ничтожный прыщик, полагая ему соответствующую предысторию – то с чего бы другим снам отказываться положить предварительную историю всех действительностей, включая твою собственную, деточка? Из неё вышла бы, выплыла поистине величественная картина, не какой-то там тебе бойкий выскочил прыщ... Так что же, получается, ты и впрямь могла слышать эту суровую музыку и видеть этого дремлющего под неё рыбьего самца в каком-нибудь позавчерашнем, заранее повторившем вас всех сне?
Но вот тебе и кажущиеся невнимательными глаза сонной рыбы: в тот короткий миг, когда гостиничная дверь приоткрылась, когда ты быстро вошла и тут же закрыла её за собой, успеть заметить номер машины! И оценив размеры рюкзачка прикинуть его вместительные возможности.
Или он до этого уже подглядывал в дверную щель за тем, как ты делаешь круг по площади, а потом откровенно потягиваешься и массируешь свой натруженный круп... Но тогда, что ещё он успел заметить, и развесив слюни – какие возможности оценить и прикинуть, а?
ТРЕТЬЯ ПОЗИЦИЯ
Только на лестнице она поняла, что и за ночь её тело не вернуло наработанную годами форму. Что нормальное ощущение текучести его движений, которым измеряется равновесие прихода и расхода энергии, восстановилось не вполне. Будто прихода стало больше, чем расхода, как это происходит с загоняемым под мощным напором в кружку пивом, когда избыток принимает неустойчивые формы пенных пузырей, лопающихся всегда внезапно и в непредсказуемом порядке. Так и избыток прихода энергии в её тело обращался в сбой почти всякого его выработанного жеста, либо прерванного немотивированным вздрагиванием мышцы, либо чрезмерно ею усиленного. И жест превращался в преувеличенную пародию на себя. В любой ему угодный, а для неё всегда неожиданный миг. Впрочем, ничего в этом удивительного, такой была задана ночь.
Равновесие внутренних весов, со вчерашнего дня – качелей, тоже не совсем устроилось, оставалось по-прежнему шатким. Внешние обстоятельства способствовали этому, как могли. Например, перила лестницы были все в заусеницах. Спускаясь, она не решилась положить на них ладонь. А ступеньки, казалось, проминались и покачивались под ногами. Правда, боль в поясничных мышцах уже не приковывала к себе всё внимание, но вовсе не потому, что она исчезла, как ожидалось. Просто теперь она, и вместе с нею – внимание, не концентрировалась там, а как бы разделилась, и части её переместились в другие области, будто боль дала метастазы. Каждая ступенька лестницы отзывалась эхом в этих областях: в обеих трапециевидных мышцах, и особенно явно – в бедренных суставах.
Она прибегла к более действенным мерам, перевесила сумочку на левое плечо и постаралась преобразить – в воображении – ступеньки в наклонную плоскость, чтобы ступать по ней без толчков, плавно. Чтобы одно движение, пусть насильно, но всё же перетекало в другое. Это мало что дало. Принятые меры не уменьшили болей, но может быть они, по меньшей мере, помогут ей скрыть своё состояние от padrone? Да что же это, раздражённо выговорила она себе вслух, как автор своему творению, только тихонько, уж не заболела ли ты и в самом деле, корова.
Между тем, и нынешние её старания были чрезмерны, затрат намного больше, чем требовалось для достижения столь малого результата. Если вообще тут требовались какие-нибудь затраты. Да, хозяин уже сидел за конторкой, или не двигался с места со вчерашнего, но глаза его были закрыты, так что видеть её он не мог вообще. Всё та же книжка лежала перед ним, раскрытая, может быть, на том же месте. Наверное, он так и проспал над нею всю ночь. Его магнитофон, конечно же, выключился сам, прокрутив плёнку до конца. А он и сейчас спит, и все попытки надуть его совершенно излишни, просто не нужны.
Она положила сумочку на стойку намеренно решительно, чтобы наиболее неприятным образом выудить хозяина из сладких сновидений. И это движение получилось резче, чем ей хотелось. Как если бы изящную кобылку вдруг, на середине закруглённого па, поразил куриный тик: сумочка стукнула несоразмерно намерению громко. Пришлось тут же, досадуя на свою неловкость, упрекнуть себя в неосторожности. И в опасной забывчивости: кому, как не ей самой, помнить, что размеры сумочки и её вес не вполне соответствуют друг другу.
– Доброе утро, – сказала она поспешно, слишком поспешно, и тут превысив меру.
– Взаимно, – ответил спящий Аргус, ещё не совсем очнувшись. Глаза его едва успели открыться, а уже уставились на её сумочку. – Как спалось... младенцу?
Ого, какой прогресс, такие перемены в образе – и всего за одну ночь! Значит, тебе давеча удалось здорово раскачать его, девочка. Его холопская фамильярность за ночь стремительно выросла, и вот, как водится, превратилась в хамство. В этом есть и ещё одна хорошая сторона: значит, вчера ты не ошиблась, отложив дело до утра. За ночь ты перестала быть совсем ему чужой, стала отчасти своей – его клиенткой, короче, с ним уже можно работать, не опасаясь стопроцентного отпора. Приблизившись, он даёт тебе возможность немедленно начать успешную разведку, а может быть и – сразу атаку, поскольку сам указал удобные для атаки места в своей уже не глухой обороне. Значит, нужно приветствовать такие преобразования, и даже способствовать им. В конце концов, хамство – качество исключительно человеческое, оно и идёт человеку больше, чем мёртвый сон тухлой рыбы, особенно если он сильного пола человек.
А как же иначе, усмехнулась она, какие же, по-ихнему, могут быть ещё челoвеки?
– Так как-то... – продолжая мирно улыбаться, сказала она. – У меня всегда на новом месте со сном проблемы. У вас – тоже так?
Проблемы, так-так... Выглядит так, будто тут возможны какие-то решения. Так ловко сказано, что ничего не сказано. Но как раз такие ловкие словечки почему-то кажутся самыми понятными. И за это их не презирать, а пользоваться ими, и почаще. Чтобы и такой человек, как этот, хоть что-нибудь понял.
– Пх... Не помню, – зевнул он.
Она заглянула ему в глаза. Нет, ничего он не заметил. Не обратил внимания на то, что крохотная сумочка намного тяжелей, чем должна бы быть. Даже не съехидничал на тот счёт, в какую дамскую финтифлюшку сегодня преобразился вчерашний мужиковатый рюкзачок. А мог бы и не упускать такой возможности... Кстати, зачем вообще надо было брать эту безделушку, превращающую нормального человека в кокетливую куколку, с собой? Никогда не носила, а тут... Необъяснимая прихоть.
Да нет же, внезапно решила она, отменяя только что принятое совсем другое решение, так, словно качели в ней откачнулись в противоположный конец дуги, это он нахамил просто спросонья. Он точно тот, что и вчера, всё в той же тупой обороне. Он-то ничуть не преобразился, разве такие могут? Такое же рыбье безразличие ко всему, что находится вне среды обитания рыб. Туповатое спокойствие содержимого яйца ко всему внешнему, чужому, если это внешнее не взламывает его скорлупу. То есть, если оно не становится своим.
А ты за прошедшую ночь, и эта ошибка уже объяснилась очень быстро и просто, своею вовсе не стала. В конце концов, ты ведь не полезла к нему ночью со своими мучениями. Откуда ему о них знать.
Его рыбье равнодушие выявило и ложность общепринятого мнения, что проведенная рядом ночь делает людей не такими чужими. Показало наивность всех на то упований. Без обиняков объявило, что работу и сегодня тебе придётся начинать с ноля. А жаль, у тебя-то самой за ночь сложилось ощущение большей близости. Но, как оказывается, одностороннее ощущение, ничего общего с реальностью, подобное тому вчерашнему чувству, что всё это ты уже видела. Что вся ситуация – нестерпимо скучный повтор. Это ощущение или приснилось тебе, в короткие минуты сна, или оно результат твоих тягостных ночных бдений, что, в сущности, одно и то же: так было показано давешними рассуждениями о снах, и сразу же доказано на деле. А хозяину ни об этих тягостях, ни о снах ничего не известно. Если он и спал в эту ночь, то не мог же ему сниться тот же сон, что и тебе. Если двум людям снятся одинаковые сны, можно заподозрить, что они совсем и не сны. Или эти люди – вовсе не люди.
Поскольку ты ошиблась в расчётах, вместо размеренного перехода от одной фазы работы к другой тебе предстоит сделать резкий сдвиг. И тут, как видно, будет нарушена твоя отлаженная текучесть. Но сознательно сделать резкость, с умыслом нарушить канон – далеко не то же, что совершить это непреднамеренно, невольно. Сознательная резкость – уже не случайное нарушение нормы, а приём. То есть, просто другая норма, иной канон.
И потом, если наметившаяся ночью связь между вами действительно лишь иллюзия, то это значит, что важнейшая часть твоей жизни – интимная – всё же осталась незатронутой новыми неприятными явлениями. Ночью никто не подглядывал за тобой, не пробрался в твою спальню, значит, хоть об этом можно не беспокоиться: и твоя защитная скорлупа не взломана никем.
Так она попыталась преобразить смысл того, что ещё недавно называла болезнью, а хозяин уточнял: морской. Так нашла в болезни хорошие стороны, вернее, постаралась уравновесить одну её дурную сторону – другой. А что, кто скажет, что это не средство?
Об успешности его применения свидетельствует по меньшей мере то, что она снова обращается к себе на "ты", как позавчера, и это хороший признак. Может быть, это шаг к выздоровлению. К возврату того, что вчера в противоположном направлении – шаг за шагом утрачивалось, вытесненное либо усталостью, либо тем, что уже названо болезнью. К возвращению выработанной власти над собой. Полновесной, авторской власти.
Если, разумеется, обращение к себе на "ты" – твоё собственное обращение, голубка. Ну да, если ты не высказываешь его громко вслух, и никто, кроме тебя, не слышит его – то конечно: оно твоё, своё. И ты сама своя, свой автор... успокойся. Есть ещё одна причина, чтобы не очень беспокоиться, проникли ли ночью к твоей интимной, свободной от общепринятых мерок жизни соглядатаи, или нет. Всё-таки уже наступило утро, хотя уже и не раннее: ты ведь заснула по-настоящему только на рассвете. И, значит, наступило время само по себе далёкое от интимностей. Утром нужно продолжить размеренную работу с другими. Соглядатаи они или не совсем, не тебе выбирать: уж какие даны. Всё равно продолжить, сбылись те или другие ночные опасения и упования – или нет.
А ночью, безразлично – спишь ты или мучаешься бессонницей, ты дана только самой себе. Для этого и предоставлена тебе отдельная конура. Нет соседей, нет свидетелей, некому применить к тебе общепринятые мерки. Ночные тягостные бдения – и они в известном смысле сон: так же никто не придёт, чтобы разделить их с тобой. Ну, мог ли кто-нибудь этой ночью приглядывать за тобой так, чтобы ты этого не заметила? И в подробностях узнать, как ты ходила в душ, с полотенцем, зубной щёткой и, смешно сказать, газовым баллончиком? Ходила! Промчалась туда рысью, местами и вскачь.
Нагнал таки твой padrone на тебя страху: одна, мол, одна... Для справедливости заметить, он не соврал. Но что тут уж особо страшного? В коридоре, длинном с низкими потолками склепе, очередная наглухо запечатанная коробка, действительно никого. Ну, и что? Протёртая в дырах дорожка. Десяток дверей в том же строю, в каком на наружных стенах домов расположены жалюзи: в шеренге пушечных люков. За ними тихо, ни звука. Ну, так и что же? На простенках между ними тусклые бра. Последняя, в конце коридора, дверь распахнута. Это что же – там душевая?
Верно. Справа – унитаз, прямо – кабинка за полиэтиленовой занавеской. На полочке не шампунь – хм, ... eine Kernseife, как это по-итальянски? Ладно, название несущественно. Существенно то, что уже пользованое. Но придётся мыться этим, раз уж не прихватила своего, другого нет. Ага, мы ещё и неряхи? Нет, в целом довольно чисто, надо признать. Значит – скряги. Конечно, задвижка на двери сломана, поскупились на ремонт. Начто нам, мол. С тем же рустикальным выражением морды. Что ж, капелька риска должна подействовать бодряще на обмякшее под влиянием усталости, чего ж ещё, тела. Но всё же ты слишком быстро вымыла его, а волосы – нет, хотя и почистила зубы. Ты знала, это потому, что торопишься. Но объяснила это себе тем, что голову не следует мыть слишком часто. Мыть часто – вредно для волос. Может, кому-нибудь это и безразлично, у кого и без того с волосами плохо. Но тебе, хозяйке таких здоровых, с редким ромашковым оттенком, нет.
Вода плохо смывает мыло, да и течёт – еле-еле. Или тебе это кажется, потому что ты здорово спешишь. А вдруг хозяину придёт в голову подняться наверх. Чтобы, скажем, проверить, всё ли в его душе, ставь ударение куда хочешь, в порядке после тебя. От этой мысли ты вздрагиваешь, и обмылок выскальзывает из твоих пальцев. Ты долго пытаешься его поднять, он не даётся. Ты старательно ловишь его, став теперь на четвереньки, задом ко входу в душевую. От возмущения его непослушанием ты даже похрапываешь. Твой круп елозит по полиэтиленовой занавеске, она липнет к ягодицам... Если кто-нибудь сейчас откроет дверь, то ещё с порога увидит сквозь полупрозрачную занавеску всё твоё теперешнее достояние, и оценит его, и кое-что прикинет.
Да, а если... если он действительно тут, под дверью в коридоре, а то и вошёл уже в душевую? И уже подкрадывается к занавеске, готов отдёрнуть её, чтобы без слов, без ритуальных проволочек просто напасть на тебя, обхватить своими лапами твои обмыленные бока, прилипнуть грудью к твоим мокрым лопаткам, пахом к крестцу, сжать крепкими пальцами подвздошные кости? Ты вскакиваешь с четверенек и отодвигаешься подальше от занавески. Мышцы твоего живота сразу напрягаются, взбухают, словно эта опасливая мысль, или желание, родилась там, а не в голове, и не в сердце. Это опасение, неотличимое от желания, будто ты внезапно забеременела им, вмиг наполняет пространство под выпуклыми мышцами всё твоё чрево. Из ничего сотворённый там плод вдруг распирает его, но не холодеет и затвердевает, а наоборот – нагревается, вспучивается и прорывается, и прорвавшийся пузырь проваливается в подвздошные ямы, скатывается по ним и наваливается на лобковую кость, проминая лонный угол, распирая вход в малый таз... Слушай, ты ведь поняла, что там такое, что это за плод! Что значит эта смесь страха и ожидания. И надежды с упованиями, да, дрянь?
Ты отодвинула занавеску. Никого. Ты наскоро вытерлась, оделась, приоткрыла дверь... В коридоре – тоже никого. Наглухо запечатанные другие двери. Дырявые дорожки. Затхлый запах.
Замедленным аллюром, шагом, или стараясь не обнаружить перед кем-то страх – или уповая на что-то, ты прошла к своей комнате. Прикрыла за собой дверь. Поколебавшись, повернула ключ. С каждой новой попыткой он проворачивался легче. Но и ты легко усваивала его особенности, повторяя эту простейшую операцию. Едва переступив порог, ты глянула в зеркало. Слишком мал столик, на котором оно стоит: чтобы получить своё же, пришлось кланяться. Из правой створы складня-трельяжа тоже кланялся тебе твой посвящённый во всё двойник, бледный твой близнец. Ты подмигнула ему. И получила то же в ответ.
Пережитое в душе, опять ставь ударение по желанию, пусть и не на деле, а только в воображении, вернее – оставшееся после него возбуждение не позволило тебе сразу лечь в кровать. Ты попыталась открыть окно: после мытья затхлый, как из годами запечатанного шкафа с грязным бельём, запах в конуре стал вдвойне неприятен. Но с площади сквозь щели жалюзи дохнуло жаром, словно из обогревателя в машине или духовки, и чуть позже пришлось отказаться от этой затеи.
По ту сторону ставен остывала горчичная площадь, лишённый теней каменный дворик колумбария. Выгоревшая – как бы подспудная, полувыявленная желтизна с золотистым горчичным оттенком. Нет, была одна тень, слева, в портале церкви. И ещё одна в узком переулке, точно таком же, каким ты час назад скатилась на эту площадь – но только по другую сторону церкви, метрах в двадцати от комиссариата. Из его двери на тротуар несколько раз за ночь выходили карабинеры, при портупеях, но без фуражек. Все по одному и тому же, мокрому делу. Под конец вышли сразу трое, смеясь. Конечно, они перепились там, в своём уютном гнёздышке. Какой толк от того, что оттуда отлично видна твоя машина? Такие ничего уже не видят, а если и увидят – то не помогут, ничем.
Откуда твоему хозяину, или сторожу, знать, что после ты долго сидела, упираясь лбом в жалюзи и едва сдерживая слёзы? И только потом закрыла окно и стала устраиваться: отвернула покрывало, перевернула подушку... Но не решилась улечься на желтоватую наволочку. Впрочем, этот оттенок ей могло придать бра. Ты поискала вокруг, открыла тумбочку – а вдруг там найдётся что-нибудь посвежее. Кое-что действительно нашлось, но вовсе не то, что нужно.
Ты вытащила из тумбочки аккуратно сложенную тряпку, развернула. Вслед за слежавшимся запахом из её складок выпорхнула серая моль, коротко блеснула серебряной пыльцой и прилипла к потолку. Тряпка оказалась ночной рубахой. Ты таких и не видывала, разве что в кино. Возможно, символ деревенского гостеприимства. Ты зачем-то помяла её, и даже понюхала. Нутряной запах шкафа, а может и человеческого чрева. Мягкая, ворсистая, в тёмных катышках ткань, запечатлевшая на себе прикосновения чужих тел, хотя и тысячу раз стиранная. Вот тут уж точно: вовсе не тусклый свет придавал ей такой серый оттенок, а время. Ты сунула рубаху назад в тумбочку и легла поверх покрывала, не разбирая постели. Она ведь наверняка такая же, вся в свидетельствах попыток уничтожить следы прежних постояльцев. А-а... ничего страшного. Всех-то страхов – одна неустроенная ночь.
Бра несколько раз за ночь гасло, каждый раз предупреждающе прозудев. Ты снова включала его, трижды тянула шнурок, потому что с первого раза не получалось. От чёрного паука, прилипшего к стене над светильником, к замершей на потолке моли снова протягивалась длинная тень. Прогнать? Но тень неподвижна, стоит ли беспокоить мёртвые тени... Вызвать другую тень, чтобы она прогнала эту, позвать хозяина? Ну нет, он того только и ждёт, наверное – сам и подсадил cюда осьминога, приятного соседа. Он и сам похож на паука, готового кинуться из своего укрытия на неосторожно приблизившуюся жертву. И вообще, не придумываешь ли ты повод, милочка, чтобы вызвать того типа к себе?
Вот так ты и пролежала до утра, иногда проваливаясь в сон, но тут же просыпаясь, когда в очередной раз гасла лампа. И тогда, заводя глаза кверху, ты не находила различий между сном и действительностью, зато находила только что снившегося тебе паука, на своём прежнем месте, в прежней позиции. А моль на своём. Такой точный повтор, словно они оба действительно давно умерли и стали частью комнатного дизайна, лепниной, и вместе с тем – сомнительным украшением сна. Или, словно, умерла сама ты. Испробовать, что ли, на них газовый баллончик? Весь этот болотный городишко ничуть не живей, чем любая другая убогая деталь, влепленная в бессмысленную лепнину декоративной ночи. Испробовать бы баллончик на всём этом, на всех тут, но прежде всего – на этом типе за конторкой.
