Текст книги "Тарантелла"
Автор книги: Борис Фальков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)
– Добрый день, синьора. Ужасная жара.
Выражение его лица тоже противоречило предложенному темпу: и вправду кислое. Она попыталась взять реванш, чтобы и самой не прокиснуть окончательно.
– Ужасная. Добрый день, padre. Меня зовут Эва Косински.
– Надо же, какое созвучие, – хмыкнул Фрейд. Наверное, это он и называл: представить. – Будто нарочно придумано, чтoб было о чём поговорить.
– Красивое имя... – поморщился священник. – Вы полька? Прекрасно говорите по-итальянски.
У него не было никаких оснований делать такие заключения, хотя бы потому, что она ещё ничего и сказать-то не успела. Вот тебе и доказательство, что он получил от хозяина гостиницы всю необходимую информацию. Что ж, тем лучше, прелюдия сократится сама собой.
– Нет, я из Германии. Но вы почти угадали: я наполовину русская, мой отец во время войны попал в плен. Бежал из лагеря в Италию, потом, кстати, партизанил у вас на севере... Потом снова бежал, к американцам в Баварию. Я родилась в Мюнхене, но итальянский тоже мой родной язык, как русский и немецкий, потому что моя мама – итальянка. Отец познакомился с ней ещё во время войны, а поженились они намного позже. У вас такой тонкий слух, padre, и вы так внимательны!
– Не преувеличивайте...
Его кадык, как поршень, качнулся туда-сюда, вверх-вниз. И он ещё больше сморщился, будто в его глотке и впрямь застрял кусок адамова яблока, самый кислый кусок. Будто употреблённое ею слово внимательны значило совсем другое: подозрительны.
– Русский! – сокрушённо покачал кепкой Фрейд. – Это очень интересно... Скажите что-нибудь по-русски, можете?
– Хотите проверить, не вру ли я? – догадалась она. – Пожалуйста. Что б такое сказать, подходящее ситуации... А-а, вот: утропъ имать два рога, живет же на крайне земли, да егда ся вожедает – чешет роги свои. Тако и человекъ, в рогъ место далъ ему есть Богъ оба завета, якоже рече пророкъ Давидъ: о тобе врагы наша избодем рогы. Ну что, достаточно, чтобы удостовериться?
– Очень красивый язык, – оценил Фрейд.
– Очень похож на польский... – дополнил священник.
– Что вы в этом понимаете? – возмутилась она. Шутка с архаичным диалектом была понята только ею самой, вышла попросту глупой, потому и она сама не испытывала никакого желания посмеяться. Вместо него она испытала лишь удивление, что так крепко запомнила всю эту бессмыслицу.
– Наш папа Иоанн-Павел – тоже поляк, – прикрыл глаза священник, наверное, чтобы и самому получше осознать сказанное. Насладившись им вполне, и для того выдержав паузу, он снова раскрыл глаза и вернулся к прежде установленному темпу: – Так что мы все теперь знаем, как звучит польский. Вы вчера приехали? Как устроились?
– А мой папа русский! – вскрикнула она, но тут же взяла себя в руки и продолжила поспокойней: – В общем нормально. Гостиница сносная, да и город... Хотя, правду сказать, в этом городе живут странные люди.
Она глазами показала, кого имеет в виду: сначала скосила их на Фрейда, а потом описала взглядом, слева направо, качельную дугу через всю площадь. Но нашла на ней немногое.
В одном конце дуги, над матовой от пыли крышей "Фиесты", нарисованную прямо на стене – не навешенную, как показалось ночью – вывеску гостиницы, на которой можно прочесть только вторую половину: "HOTEL". Первая почти совсем выцвела... Любопытно, что ж ещё к этому можно прибавить?
А в другом её конце – такую же выцвевшую спину исчезающего в проломе платановой аллеи прохожего. Точно такого же прохожего, не отличить от того первого, увиденного полчаса назад, как нельзя отличить отражение в зеркале от оригинала, от тех четырёх оригиналов, какой назойливый повтор! Но может быть это и есть тот самый прохожий, с тех самых пор, как она его впервые увидела, продолжающий медленно удаляться в пролом... Тогда это тягостное, мучительное удаление – не повтор, а дление одного и того же, и его можно счесть навязчивым предупреждением об угрозе. Будто существует такая угроза: вечно ей следить за исчезающей в сумрачной аллее горбатой паучьей спиной. Вечно за нею следовать, впасть в безмерно растянутый миг, во временную яму, вырытую у её ног, как в выломанный перед нею пролом фальшивой лестницы, протянутой от окна к двери её комнаты. Ни на что не годной лестницы, разве что в неё с треском провалиться. То есть, с треском провалить всё дело.
– То есть?
Prete даже и не глянул туда, куда она уставилась так встревоженно и, одновременно, оцепенело. И понятно: чтобы проделать такое, ей понадобилось повернуть голову затылком к нему. Значит, ещё и поэтому она всё это проделала напрасно, придётся присовокуплять словесные разъяснения, стало быть – продлить таки прелюдию.
– То есть, я ещё не видела ни одной женщины. Живут ли в этом городе женщины, а если живут – то где они?
– А... понимаю. Странные люди – это по-вашему мужчины, я вас прекрасно понимаю. Но в городе есть и женщины, только они сидят дома... в такую жару. Он, наконец, многозначительно оглядел её голые колени. Она тоже прекрасно всё поняла. – Но у них и зимой есть чем заняться в доме. А чем вас обидели мужчины?
– Это они на меня почему-то обижены. Они все почему-то уверены, что я тут выискиваю злостных неплательщиков налогов.
– А на самом деле?
– А на самом деле всё намного серьёзней, синьора ищет доказательства проникновения мафии в производство кукурузы, – вставил Фрейд. Она вздрогнула, успев совершенно позабыть о его присутствии. – И в коммунальное хозяйство. Потому она не идёт со своими проблемами в нашу полицию, или администрацию, а хочет поговорить с заведомо ни к чему не причастными гражданами. Такими она считает, по её словам, и в общем-то правильно считает, женщин.
– Вы-то чего лезете! – вяло запротестовала она. – Что вы ко мне всё липнете, присосались, как... Кажется, вы собирались меня только представить, ну и всё, можете себе идти. Мы уже наговорились, хватит. Теперь я хочу поговорить с вами, padre, без помех. Вы слышали, что он сказал? Это я и имела в виду, называя ваших прихожан странными. Этот вот уже пытался для чего-то подкупить меня антиквариатом!
Она изобразила возмущение такими попытками, и ощутила лёгкий стыд: её лукавство было очевидно фальшивым. Если бы ей удавалось хотя бы сдерживать себя и время от времени не оглядываться так резко, будто она опасалась нападения сзади... Но ей не удавалось. А зачем она это делала, какую пользу ей это приносило? Что она там, позади себя, обнаруживала? А ничего, кроме неплотно сбитых плит площади, ну и торчащие из щелей между ними клочья горчичной травы. В то же время, эти оглядки просто кричали о её неуверенности в собственных словах, о притворстве.
– А на самом деле? – повторил священник.
Оттянутое сумочкой плечо прямо-таки отваливалось. И другое уже начинало ныть, ведь она продолжала держать зонтик так, чтобы тень падала на священника, а это требовало напряжения. Истощённое, – неужели аскезой! – лицо собеседника в зелёных отсветах казалось покрытым плесенью. У него тоже невнимательные, как бы усталые глаза. Но почему как бы? Действительно усталые, даже добрые. Иначе и не должно быть в такую жару. Такая жара размягчает человека, делает доступней, в такую жару не до сложных игр. Человек развлекается весёлыми играми только в прохладных помещениях, в церкви, например, на худой конец – в цирюльне или гостинице, так. К этому добавить, что prete ни разу не глянул на Фрейда, будто того здесь вовсе нет – и можно больше не отвлекаться на маневры, начинать атаку.
– А на самом деле я пишу монографию. Её тема – Guido d`Arezzo, создатель нотного письма. Вот я и собираю материалы. По моим предположениям, у вас в городе, а точнее – в церковном архиве находится автограф Guido, собственноручная его запись архаичной тарантеллы. Почему именно в церкви? Потому что сама история тарантеллы наталкивает на такие предположения. Этот вначале ритуальный танец был адаптирован и превращён в китчевый оперный номер. Превращён намеренно, чтоб не сказать – насильно. Известно, что движения и ритм первоначального варианта танца скопированы с конвульсий больных, укушенных тарантулом. Отсюда же и его название. Магическое действо должно было заклясть действие яда, такие ритуалы типичны для архаичных обществ, возьмите ритуалы охотничьи. Многие из них дожили до средневековья, да и до наших дней, нет? Как пастырь, вы должны знать в этом толк... Справедливо будет заметить, что есть и другая точка зрения, например, что это действо, похожее на танец – вовсе не целительный ритуал, а сами конвульсии и есть. Исцеляет же подобранная к их ритму магическая мелодия. Как бы оно ни было, церковь не могла ужиться с варварскими магическими обрядами, не вам мне это рассказывать. Похоже, всё происходило в рамках кампании гонений на ведьм, ведь и тарантеллу танцуют на Лысой Горе в Вальпургиеву ночь. Ночь, кстати, тоже майскую, и это наводит на интересные ассоциации... в такие майские дни, как сегодня. Попытки запретить танец совсем, выжечь в буквальном смысле, оказались безуспешными. Тогда церковь применила мудрое и гуманное средство: выжала из него всё содержательное и адаптировала его, переплавила в пустой увеселительный жанр, превратила в грубое развлечение наивного простонародья. Церковное право даёт множество прекрасных рецептов, а если прибавить к diritto canonico Молот Ведьм, так и во всех Евангелиях нужды не будет, не так ли? Не забыть только регулярно разводить очистительные костры на площадях, чтобы на них могли вволю покорчиться упрямые еретики. Костры отнюдь не худшее средство для конверсии, полагаю, даже если имеешь дело с тугоплавким материалом, судить хотя бы по вашей этой площади с её жарой. Автограф Guido должен фиксировать как раз начальный шаг такого преображения, первый узаконенный церковью вариант, по времени всё сходится. Последующие фазы, методичное очищение мелодии от всего характерного, острого и горчащего, от первоначальных украшений, от всей оснастки, а потом засахаривание и консервация результата – все они отлично известны любому, у кого есть абонемент в оперном театре. Там этот результат дают почти каждый вечер таким, каков он есть. А начальное звено превращения в сущности упущено, так как известная узкому кругу специалистов копия автографа Guido, находящаяся в римском университете, очень и очень небрежна. Намеренно скверная копия, можно сказать. Вот почему манускрипт, хранящийся в вашем архиве, падре, так интересен.
Пока она всё это говорила, продолжая зачем-то оглядываться по сторонам и за спину, будто кто-то лишний мог её подслушать, или напротив – будто она искала того, кто мог подтвердить её слова, которым она и сама с трудом верит, священник упорно изучал церковную дверь. Её же взгляд находил за спиной одну и ту же пустынную перспективу, подчёркнутую ужимающимися к противоположному борту площади регулярными карре кочек. А на самом борту – аккуратные шеренги коричневых жалюзи.
– Действительно очень интересно, – резюмировал Фрейд. – Особенно про охоту на ведьму: про гон.
– Не суйте нос не в своё дело, – приказала она. – Что за люди!
– Не принимайте это так близко к сердцу.
Поджавшийся уголок рта священника показал, что преувеличенность её возмущения не осталась незамеченной. Его мягкий голос, теперь стало ясно, что фальшиво-елейный, заскрипел. Опять ты себе навоображала лишнего, подружка.
– Люди, мужчины они или женщины, предпочитают всё объяснять практично, заземлённо. Духовные занятия, вроде вашей, signora, или даже моей науки, кажутся им несерьёзным времяпровождением. А тот, кто утверждает, что занимается этим серьёзно, вызывает у них естественные подозрения во лжи. Уверенность в том, что такие утверждения скрывают нечто по-настоящему серьёзное, и потому – опасное. Между прочим, на их месте я бы тоже нам не поверил. Надолго к нам?
– Зависит...
– Мне тоже доводилось писать диссертацию, – перебил он её, не дав договорить то, что логично вытекало из всего предыдущего: что длительность её пребывания здесь зависит от него. Она нетерпеливо прянула головой, будто он дёрнул за её уздцы. – Когда-то. Моя тема была... в общем, тоже отвлечённая, так. То самое право, diritto canonico. Занятие для самого себя, нет? Для людей же надо писать на другие темы, например, про необходимость свободных и повсеместных абортов, лучше – публичных. Ещё лучше – публичных родов. Вот это актуальнейшая тема для пишущих женщин, успех гарантирован. Я слыхал, публичные роды уже успешно проводятся... Вы, конечно, не католичка? Ваш папа...
Адамово яблоко закатилось под его челюсть и застряло там. Она постаралась не поддаваться на провокацию, не переходить границу, за которую её потянули, учитывая грубость – погнали. Границу, за которой сразу начинают прощаться.
– Моему папе эти вопросы безразличны, в отличие от вашего. Хотя мой папочка тоже человек обстоятельный, и так же, как и ваш, обставляет и насилует своими обстоятельствами окружающих... А самое большое насильственное обстоятельство для окружающих любого папочку – они сами, папочки. Да, ваш папа сильно смахивает на моего. И вы, падре, по меньшей мере – наружно. Один тип. Хотя мой папочка и ортодокс. Вот я, может быть, назло именно этому обстоятельству, и выбрала в гимназии католическую группу. Такая была маленькая диссидентка.
– Или напротив: конформистка. Ведь Бавария – страна католическая, правда? Впрочем, это одно и то же...
– Да, теперь я не придаю этому никакого значения. Например, церковный налог я платить отказалась.
– Что же, совсем не верите в Христа?
– Причём тут он? – отбила она. – Христианские конфессии созданы в политических целях, в условиях конкурентной борьбы за души прихожан – то есть, за их кошельки, и по такой своей сути различаются лишь по униформам. А он понятия не имел ни о каких конфессиях. И униформы, ни чёрной, ни фиолетовой, как известно, не носил. И вообще боролся за права личности, а не конфессии, о diritto canonico понятия не имел.
– А, у вас личная конфессия, с собственной униформой... Я вижу. Слегка розовой, правда?
– Как нижнее бельё, – вставил Фрейд. – И что же это за конфессия, интересно?
– Та, где женщину не считают существом второго сорта, дорогой canonicus, не подавляют её.
– Значит, зелёная. Что ж, теперь вы не ошиблись в выборе группы: как и многим женщинам, вам идёт этот цвет, – ядовито прошипел священник. – Этим, наверное, и объясняется их очаровательное пристрастие ко всему зелёному.
– В том числе и к яблочкам, – дополнил Фрейд, и разъяснил: – Padre имеет в виду именно их, я уж знаю.
– Не думайте, меня всегда восхищала эта борьба за права личности, поощрённый поддержкой, padre добавил яду. – Это прекрасно, когда законные права – превыше всего, превыше даже создавшего их. Это делает всех равными перед его лицом, что может быть смиренней такого отношения к нему? Только одно смущает во всём этом... Если эти законные права личности, одинаковые для всех, выше любви к близким и уважения к достойным, ведь особое уважение и любовь как раз отличия, уделяемые немногим, то такое высшее равенство перед законом не смерть ли уважения и любви? Не уничтожают ли права человека его добрые природные качества, подобно тому, как природные качества вещей уничтожаются их массовым производством? Как это и происходит там, у вас... на севере. Выходит, приписывать Творцу равное отношение ко всем людям, согласно высшему и одному для всех закону, значит, лишать его самого уважения и любви.
Яд действовал эффективно, и прежде всего на самого prete: отбрасываемый зонтиком на его лицо отсвет напоминал прозелень на кровососущем упыре. Нет, учитывая неживую, пропыленную кожу – на мумии упыря. Ему самому шёл этот оттенок, как и свалявшаяся в складках подола сутаны могильная грязь. Его самого можно было обвинить в противоестественном пристрастии к зелёному, естественная натура которого – лишь дополнять цвет основного пристрастия упырей: алый.
– Но вот что совсем восхитительно, – тем же шипением попытался выразить своё восхищение он. – То, что борьба личности против подавляющих её конфессий приводит личность – куда? Опять же в общественную организацию, объединённую конфессией, пусть и порицающую все конфессии, но надо полагать – все, кроме своей. И что приводит, ваша личная точка зрения? Не говорите, что да, ведь я где-то уже о таких точках слыхал, и не раз.
– Во сне вы это слыхали, падре, – выпалила она, и нервно оглянулась. Всё тот же дизайн, мало украшающая эту пустыню лепнина: выгоревшие до серости кочки, карабкающиеся на холм одинаковые переулки, проломленная вниз по склону аллея... И всё.
Нет-нет, на этот раз не всё! Глазам, привыкшим к неизменности пейзажа, трудно поверить в перемены, но это так, они есть: из аллеи, в которой наконец-то исчез паукообразный прохожий, на смену ему, на сцену выходит старая коняга с трясущейся головой. С такой натруженной покорной походкой, будто она головная в унылом караване таких же существ, призываемых в бессонные ночи для того, чтобы их считать и от занудности счёта уснуть.
Пришлось придержать на ней взгляд, чтобы убедиться: нет никакого каравана. И это никакой не сон, а убогая явь, в которой тащится зачем-то по знойной полуденной площади одинокая кляча. И она несомненно есть, вот она: тут.
ЧЕТВЁРТАЯ ПОЗИЦИЯ
Она задрожала, как от озноба. С усилием вернула голову в нормальное положение: шейные мышцы плохо подчинялись командам. И продолжила.
– Может быть, вам и самому по душе зелёный цвет, вот и снится. Но почему вы говорите, что наши занятия – только для себя? Ведь вы проповедник, то есть, говорите с другими, сообщаете им результаты своих занятий, нет? Да и я точно так же в университете, и у меня там есть паства, которой я приношу пользу. Пусть и не такая многочисленная, как в вашей... общественной организации.
– Призовите к поголовным абортам, и у вас будет куда более широкий круг благодарных слушателей. Вас тогда смогут тоже сделать проповедницей, в англиканской церкви, например. Если по сути конфессии не различаются, почему б вам не податься туда, а то и в синтоизм или вуду? Или, учитывая ваших предков, в ортодоксию. Вы не прогадаете, в недалёком будущем во всех этих конфессиях вам обеспечено место на кафедре.
– В вас говорит мужской шовинизм. – Она уже не справлялась с нараставшим в ней раздражением, игра не давалась и ей. Проклятая духовка! – Вам не нравится, что сегодня женщины тоже занимаются познанием, по-вашему: чисто мужской работой, отнимают у вас монополию на власть над умами. Но ведь о родах, или абортах, которые вас так особенно привлекают, – интересно, почему? – пишут и мужчины.
Неуправляемое раздражение быстро перешло в настоящее бешенство, сразу умерившее и нестерпимый зуд, и одышку. Она обрадовалась этому, и дала себе полную волю:
– Например, последняя папская булла, она как раз написана на эту тему. Странный интерес к интимной жизни женщин, прямо сказать – половой жизни, не находите? Что там, интерес! Прямое вмешательство. Вот оно, подлинно мужское дело: вмешательство в интимную жизнь, подглядывание в замочную скважину душевой или туалета, дискриминация и нарушение прав личности женщины. И вообще всякая дискриминация, агрессия, насилие – короче, полная криминализация жизни общества. Единственное заметное деяние мужского пола, даже если... в членах некоторых его конфессий пола не определить вообще. Я имею в виду, не ваш ли celibato причина такого нездорового любопытства к жизни противоположного пола, да и не всегда противоположного? И вообще, не в целибате ли – мазохичной форме типичного мужского насилия – дана ничем не приукрашенная, обнажённая суть описываемой позиции? Дана такой, какая она, увы, в действительности есть.
Он поморщился, прекрасно, значит, её стрела попала в цель. Конечно, по меньшей мере причина этой кошмарной дискуссии – его обет безбрачия. Она оглянулась.
Ничего нового. Один только вибрирующий воздух над раскалённой пустыней и одинокая лошадь, пытающаяся пастись на каменных плитах. Шамкающими губами она безуспешно старается ухватить и выдернуть жгутики торчащей из трещин травы. Разумеется, вялые губы срываются с жёсткой, как проволока, щетины. Снова срывается маленькое, но такое важное дельце. И вот, она судорожными шажками, перебежкой бросается к соседней кочке, снова пытается ухватить клочок пищи насущной, и опять, а как же ещё, неудача. Шатаясь от кочки к кочкe, от перебежки к перебежке, она мечется между тем и этим, между кочкой и перебежкой так безрезультатно, словно и кочки, и перебежки даны ей не для пропитания, а только для самих шатаний туда-сюда, словно шатания и есть нужные кому-то результаты. Струи воздуха вибрируют над пламенными плитами в ритме её перебежек, под перестук копыт: триоль и пауза, триоль и пауза, тра-та-та и молчание, будто никак не может наладиться простой рабочий аллюр. От этих заиканий в примитивной ритмической фигуре и частых оглядываний кружитcя голова.
– А вы ещё ужесточаете ваш обет постом... Вам надо бы питаться как следует, padre, чтобы немного поправиться: полные люди всё же не так агрессивны, как тощие.
– И вам, – заметил Фрейд. – Не только фрукты, а и мяска побольше, вместо сыра.
– Я вам уже говорила: я мяса вообще не ем. Трупы убиенных животных ничем не отличаются от любой другой мертвечины, от всякого праха. Прах человеческий, например, вызывает у меня то же чувство...
– Законного отвращения, – согласился Фрейд. – То ли дело свежая кровь, из живого организма. Ну, а почему от пирогов отказываeтесь, они же не из трупов делаются?
– Не хочу, – отрезала она. – Перекормили тестом с детства... Устраивает такое объяснение? Вы меня извините, padre, всё это я сказала не для того, чтобы упрекнуть вас в пристрастии к праху человеческому, хотя оно, конечно, есть. Но так вам положено по должности, а мне до этих её аспектов дела нет: меня вынудил коснуться этой темы ваш... товарищ.
– А я, между прочим, хотя мяса тоже не ем, но хлеб употребляю, – заявил священник. – Первое мой желудок не усваивает, а второе – вполне. Растительную пищу нам перебирать ни к чему, ведь всякое растение, которое не от Бога, само собой искоренится. И вообще: не то, что входит в уста человека, оскверняет человека, а то, что выходит из его уст.
– Что ж вы так охаиваете мои яблоки? – хмыкнула она: усиленная, двойная, накрывшая сразу две цели шутка на этот раз сумела вызвать желание если не посмеяться, то улыбнуться. – Хм, а Христа, между прочим, хлебом искушали, отнюдь не мясом. Но я говорила не про ваш желудок, совсем наоборот: про celibato, принятый у вашей конфессии. Вы почему-то уклонились от нашей темы.
– А вы только что утверждали, что приехали поговорить совсем на другую тему, – возразил священник. – Хорошо, допустим, вам уже удалось превратить и пол в политическую конфессию... Тогда свойство вашей половой конфессии, судя по вам, орудовать делением только на два, на красное и чёрное. Вам не известны другие арифметические действия. Между тем, что тут-то делить? Давно сказано: плоть одна, сотворена из одного праха. А вы всё пытаетесь расчленить единое живое тело на части, и тоже – так агрессивно, что и непонятно: для познания ли это делается, или просто из ненависти к живому. Да, женского шовинизма тоже в жизни предостаточно. Чего вы ещё продолжаете скромничать, бороться за какие-то ещё права, не понимаю! Уже с теми, какими вы обладаете, можно делать карьеры куда блистательней ваших университетских... Например, допусти вас на кафедры нашей конфессии, вы бы вскорости и на Святейший Престол влезли. И правда, взять хотя бы вас лично, чего вам стоит стать... папессой? Ничего, стоит вам только захотеть.
Неужели он всерьёз намерен от неё отделаться при помощи таких бесконечных переругиваний? Что ж, кое-чего он уже добился: её тошнит от них. Или она наглоталась пыли. Вон, каждый удар копытами взбрасывает целый фонтан... От одного вида этих фонтанов можно задохнуться.
– Плохо знаете свои учебники, prete. Там именно сказано, что одна плоть разделена на две, пересчитайте ваши рёбрышки! И это ваши представления о карьере, не мои. Плох тот padre curato, а точнее – cooperativo, который не мечтает стать padre sancta sanctorum, не местного, а всемирного кооператива, верно? Но с вашим ханжеством, santone, вы забыли, что в Риме была уже одна папесса, так что идея не нова. И если плоть едина, как вы утверждаете, то есть – всё равно, мужчина эта плоть или женщина, зачем было из того случая такой скандал раздувать? Объяснили бы ту подмену, этот... эффект преображением, есть же у вас в богословии такой термин? Не подлогом на выборах, а последующим преображением плоти, которая на выборах была несомненно мужской. Я вам скажу откровенно, тот эксперимент действительно стоит повторить. Если будете участвовать в выборах нового папы, каноник, попробуйте посадить на Святейший Престол добрую женщину – и меньше будет мерзости в мире. Хотя она, пожалуй, ни в мир, ни в город, посланий так часто делать не станет. Потому что послания эти не только направлены миру, а и исходят из нынешнего состояния мира, называемого западной цивилизацией. Поскольку же эта западная цивилизация агрессивна и шовинистична, то и её религия, и культура по определению тоже. Да они и есть одно и то же: грубая мужская религия и шовинистическая мужская культура.
– А где же культура женская? Ах да, понятно, слыхал: на востоке... Нынче в моде у неё кто, Кришна или Лесбия?
– Вовсе нет! В рамках западной цивилизации существуют две различные культуры, одновременно, и одна сковывает, подавляет другую, проводит её геноцид. Они одна в другой, как личинка в куколке, хотя и противоречат друг другу, как запад и восток, тут вы правы. Ведь и лярва противоречит сковывающей её куколке. Но с каким же пренебрежением вы говорите о востоке!.. А ведь все, все западные боги с востока, от Зевса – до Христа, и вся история запада только лишь нерешительные и оттого агрессивные колебания между тем и этим, отвратительная дрожь импотента, бессильного породить своих собственных богов. Вот-вот, вы предпочитаете забыть об этом, зато постоянно напоминаете, что все эти боги – мужчины, и всегда подчёркиваете их мужественность, чтобы агрессией и насилием удержать монополию мужчин на религию и культуру. А чтобы оправдать свою агрессивность, вы внушаете ненависть и отвращение к человеческому телу, и прежде всего – к женскому телу. И вы тому лучшее доказательство, с вашими протухшими канонами шовинизма и личной грубостью, отче. Как и последняя булла папы. Эта булла – настоящий манифест расистского насилия. Ничем не уступает "Майн Кампф".
– Я это тоже много раз слыхал. – Папа Кооператива, очевидно, не исчерпал всех трюков своего ремесла. – И это всё, с чем вы ко мне подошли? Странная потребность... Я понимаю, вам-то хватило б упорства и воли, чтобы влезть на престол Ватикана. Но к нашему счастью – вы вне церкви, раз не платите налогов. Кстати, хорошо, что вы в этом признались, мне не придётся провожать вас в последний путь, если тут с вами что-нибудь случится. Как бы прискорбно это ни было, нам обоим придётся пережить такое лишение. На это, опять-таки к счастью, есть иная воля, поупорней вашей. Вот она-то, кстати, а не костры, универсальное средство конверсии, работающее эффективно даже с такой туго... таким тугоплавким материалом, как вы.
– И тоже мужская воля, не так ли? Вот где находится источник расизма, вы правы, в ваших бельмастых небесах: это оттуда он бьёт ключом по нам. И каким тяжёлым ключом! Не только наши бедные головы, а и пояс ключника раскраивает.
– А вы б и туда женщину посадили! Понимаю...
– А вам-то тут что понимать? Разве для вас и это дело не привычное? Эта ведь ваша конфессия первой подсадила туда женщину, на вторые роли, разумеется... Изображения её, кстати, которые тут у вас повсюду налеплены, даже в цирюльне, такие скверные – не стыдно? Виновата, конечно... Но не вам ли принадлежит цех, где изготовляют эту глиняную мадонну и переводные картинки с неё, да и торговлишка этими изделиями? Так сказать, монополия на народные ремёсла города Сан Фуриа, а то и за его пределами... Вот каково ваше громогласное Ave ей, Глиняной Мадонне Сан Фуриа, да?
– Я знаю, вы предпочитаете изготовлять свои собственные портреты. Нет, уже и не портреты, а выставлять как художественное произведение саму себя, в рамочке... Ещё лучше – без рамочки, то есть, без одежды. Выставлять как своё произведение то, что вовсе не ваше произведение, а Бога. Если вам это слово не нравится – то вашего папочки. На своих выставках искусства вы торгуете краденым, культурная женщина! Разве это не так? Разве высшим образцом искусства вы не объявили татуированные тела безмозглых барышень, задрапированных в прозрачные тряпки? Не спорьте, разве их, с чьей популярностью не сравнится никакая Джоконда, не говоря уж о нашей бедной мадонне, не называют моделями?
– Слушайте, падре, – закричала она, – да вы же наверняка и автор рисунка, с которого пошёл тираж вашей мадонны! Каждый художник вносит в портреты других людей свои черты, это известно. А ваша мадонна такая же свирепая, как вы. Воистину предательское соответствие. Ну, я угадала? Эта монополия – ваша подлинная конфессия, а не монополия на души?
– Ну вот и договорились, – сказал священник, приподымая губу и обнажая верхние зубы. Возможно, Святейший Отец Ханжей полагал, что улыбается. – Как же не заподозрить, что вы вынюхиваете утаённые доходы или преступные организации? Тысячи предлогов, автограф, научный диспут, такое при этом невинное детское личико – слишком детское, нет? И всё для того, чтобы прикрыть всем этим ловкий допрос на совсем другую тему, для другой диссертации. Ага, как я вас раскрыл?
– А как на язык сама подворачивается эта папская bоllа, – и тут подвернулся Фрейд. – Саморазоблачительные ассоциации подсознания: быть повнимательней – и налицо тот же полицейский привкус, душок bulle.
Священник принуждённо рассмеялся.
– Но учитывая признание, – продолжил он, натянув обратно на клыки плёночку губ, – что вы и сами не прочь уклониться от налогов – полагаю, церковный, это только часть целого – лично мне приходится думать, что вы берёте интервью для антипапской агитационной газетки. Вот какая у вас работа, и вот какой вы набираете материал. Мне попадалась ваша продукция, я знаком с нею. Я видывал её ещё до войны, тоже издано было в Мюнхене... Простите за грубость, и тогда это было дерьмо, и вовсе не зелёное, а коричневое. Вы успеваете записывать мои показания? Неужто у вас в сумочке нет магнитофона? Не верю, конечно – есть.
– Невозможно понять, шутите вы или нет, падре!
Она тоже засмеялась так, будто и её принудили насильно, похлопала по своей сумочке и оглянулась. Поэтому фигура похлопывания совпала с триольной перебежкой копыт. При каждом хлопке с сумочки тоже срывались смерчики лёгкой, как на крылышке бабочки, пыльцы.
