Текст книги "Тарантелла"
Автор книги: Борис Фальков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)
– Что-то не похожа ваша сказочка на аллегорию... И стиль подачи не соответствует жанру, никакой отстранённости, слишком много личного. Неужто мы, наконец-то, имеем дело с вашей подлинной предысторией?
– Да конечно же всё это моё личное, как и всякой женщины! Большого ума, как у вашего padre, не требуется, чтобы понять, достаточно знать язык не аллегорий – а простой, ваш родной итальянский: разве не значит на нём Ио просто я? Пусть вас не смущает другое ударение, его запросто можно переместить обратно, говорю вам как филолог, содержание от того не пострадает...
– Ещё лучше сделать оба ударения сразу, тогда оно ещё и выиграет. Я имею в виду, тогда это имя может применить к себе каждый. Я ж говорил, ничего особенного, лично ваши потери невелики.
– Вот я и применяю: и за мной гонятся, и надо мной вечно кружатся... вы все. И тот же зуд, гудение, и та же вибрация в унисон ему – этому голосу преследующего жертву Зевса.
– Я имел в виду – каждый, не только женщины... Но ваш папочка, оказывается, дважды насильник! Насильно родил, не спрашивая у вас разрешения, и только чтобы снова изнасиловать... Ну и семейка! Или это неправда, и вы всё выдумали? Может, и эту легенду вам придумали в вашем университете?
– Выдумала? От выдумок не умирают, а я хотела умереть, от отчаяния. Но нам и умереть-то не дают, держат под рукой неотложку со всеми её пыточными инструментами! Неудивительно, что в конце концов даже самая коровистая из коров Ио сама начинает пылать гневом. Её отчаяние преображается в ярость и в свою очередь – преображает её саму. Те же домогательства, которые привели её в отчаяние, придают ей силы. Её бока начинают сиять звёздным светом, рога позлащаются, благовонное дыхание пламенно пышет из мраморных ноздрей... Вся она, только что из обычного мяса и костей, становится волшебным тиглем алхимика, в котором всякий мусор переплавляется в золото. И вот, корова переплавляется назад в человека, чего не предусмотрел тупой Зевс.
– Или наоборот – именно это и предусматривал?
– Какая разница? Если увидев это, он сменяет свой гнев на милость, и оставляет бедную девочку в покое. Так будет и со всеми вами, никуда не денетесь: ваше время истекает. Правда, с Ио это случилось уже в Египте, куда она успела добежать через все пустыни, но рано или поздно из Египта возвращаются все. Благословенная страна, этот Египет: там, за границами его азиатского отечества, Зевс, очевидно, не имеет такой полной власти. И отлично, потому он вынужденно и подтверждает новообретённый Ио человеческий облик, облик прежней, красивой девочки.
С некоторым опозданием она снова уловила в конце этого яростного словоизвержения кокетливую интонацию, абсолютно не соответствующую содержанию произносимого. И поспешно добавила:
– Бабочки, вылупившейся из отвратительной лярвы, в которую превратил было её развратный Зевс. Которому было всё равно, куда совать вонючий хoбот, лишь бы засадить кому-нибудь... свои личинки.
– И она, сиятельная бабочка, в Египте уступает домогательствам, подхватил он, и она снова опоздала: заткнуть ему пасть. – И впускает личинку Зевса в себя, заметьте – теперь уже добровольно. Наверное, и впрямь на курортах за границами отечества, будь оно хоть и самое европейское, это даётся проще. Не затем ли и вы все, европейские женщины, так охотно скитаетесь по заграницам в одиночку? По слухам, и она сделала это так охотно, что затрещали раздвигающиеся кости: вот как широко она в конце концов раскинула копыта. В результате столь исправных упражнений она родила сына. Теперь мораль, позволите? А ведь недотрога-барышня могла бы сразу поддаться, не брыкаясь, не потея в бегах. Кстати, задолго до того, как для вас в министерстве сочинили легенду, она уже была проиллюстрирована во всех деталях, включая и последнюю, фотографию на паспорт: ваш портрет... с раскинутыми ногами. Это недалеко отсюда, рядом, в Помпейях. Вы уже там побывали? А пещерную живопись, культуролог, вы когда-нибудь видели? Ну так съездите, это вообще рядом. Вы найдёте себя и там легко. В обоих местах такая фуриозная корова одна, её легко узнать... А хотите – съездим в Помпейи вместе, я помогу найти. Заодно посмотрим там и соседнюю фреску. На ней разыгрывают вариант той же легенды: жестокий тарантул Эрот мучает бедную коровку Психею. Конечно, у этих дело принимает утончённые формы, как и полагается при декадансе. Не грубо-телесные, а чисто душевные. То есть, никаких уже тебе копыт.
– Да, для вас душа – декаданс. Нездоровое явление. Вы-то сами, конечно, здоровы неисправимо, в вас душа и не ночевала, мясники. Мне плохо, хуже никогда не бывало, а вы вместо неотложной помощи – предлагаете съездить поглядеть окрестности. Совсем рядом? Спасибо, уже съездила. Нагляделась и заодно согрелась, подзамёрзнув тут у вас... Хотите всю правду? Это не я, а вы перегрелись. Для этого вам, видно, не нужно и на солнце выходить. Достаточно вашего собственного безумия изнутри, такая слабая головка... Это вы, а не я, в перевозбуждении. Да что там – просто в бреду.
Он вздрогнул, будто вынырнул из сладких сновидений, и на его лице выявилось полузабытое выражение... собственно, отсутствие всякого выражения.
– Вам что – действительно так плохо? – проскрипел он, пародируя её шипение, но не вполне удачно. – Может, вас осмотреть, да поосновательней? Может, я и плохой врач, но другого-то у вас под рукой нет. Или есть? Я имею в виду самолечение...
Ну, не видишь ли ты теперь и сама, моя милая, что болтовня завела вас обоих слишком далеко? Недоучившийся лекаришка, ветеринар... Не теряй с ним времени, ты ещё, собственно, ни на шаг не продвинулась в своём деле. Постоишь здесь ещё, поболтаешь дальше с этим параноиком на его темы, увидишь, он станет уверять, что не только лечит человеков, а и создаёт их.
– Вымогатель... Хотите воспользоваться моей минутной слабостью, и заполучить пациента, – прохрипела она. – Задаром мясца поглодать, свежего, прямо с косточек, да ещё получить за это гонорар. Если у вас двадцать лет нет практики, вы сами это сказали, то как вам довериться?
– Тоже предпочитаете знахарей? Чего ж вы тогда жалуетесь на моих милых сограждан, они ведь точно так же... Верно, обратитесь к ним, они вас вылечат. Вы уж знаете, как это делается.
Ага, и толстокожие глухослепые чувствуют укусы, ишь как заплясал! Погоди, мы и Гомера заставим повернуть оглобли.
– Но ещё лучше: езжайте себе домой. И не в Рим, а прямо в Мюнхен, к вашей маме. Скажите ей, чтоб сразу свела вас... куда следует, чтобы не запускать болезни.
– Снова сбежать, опять не заплатив? – всхохотнула она.
– Ну да... Уничтожим основное из ваших обстоятельств, это-то нам по силам. Подумайте, не стану же я преследовать при помощи полиции вас!
– Вы меня преследуете страшней, – закричала она, приплясывая точно так же, как ночью это делал вышедший из комиссариата карабинер после мокрого своего дела. А может – и до, только ты этого не видела. Да-да, пора тебе наверх, хотя бы для того, чтобы пописять, куколка. – Или не вы, я уж не понимаю. Обстоятельства? О, нет: домогательства! Чёрт возьми, про все обстоятельства только говорится – а видела ли их я своими глазами? Нет, ни одного! Вместо них я слышала только слова, разговоры, по существу – ничто. Я увязла не в реальных обстоятельствах, а в пустых словах. Меня обставили словами, меня вообще мошеннически обставили. Подсунули воздух вместо товара, колебания воздуха, вот что такое эти обстоятельства. Вообразить только, эти тупые полуграмотные люди развлекаются тем, что играют словами, идиотски каламбурят, будто они... студенты Сорбонны! И вы с ними, вы!
– А вы – нет? Я имею в виду ваши каламбуры, всех этих папочек, padre, padrino-padrone... А Ио? Вы ведь тоже не слишком грамотно накинулись на нас со своими играми, а, между прочим, не вам – нам тут жить... Впрочем, это я уже говорил. Только вот, разве забытый вами рюкзачок – тоже лишь дрожание воздуха?
– Жи-и-тьх, – всколыхнула она воздух, презрительно оттопырив губы, – это вы называете жизнью?
– А что же это, по-вашему?
– Смерть! Вы все заговорили меня до смерти! А те из вас, кто говорить совсем уж не умеет – молчат, устрашающе молчат. У тех и других отлично это выходит, потому что все эти слова и молчания абсолютно бессмысленны. Конечно, бессмысленности легко связать, им не требуются ни ассоциации, ни логика, только инерция. Чего стоят одни эти каламбуры с bulle, тут тебе под рукой и папская булла, и полиция, и консервы... какая же связь между всем этим товаром? Вы меня просто завалили всем этим гнильём, вонючими упаковками без всякого товара. Придавили, как капусту в бочке чугунным спудом, голову не поднять, сразу по затылку – раз! Так как же капусте не забродить, а? Загнали меня по глотку в трясину круговой поруки и душите. Не могу рукой-ногой шевельнуть, и языком нормально прошевелить не могу из-за удавки на шее. Не своим голосом говорю – вы что, не слышите этого? Чёрт знает, сорвала связки... как удавленница. Я блюю не от прокисшего молока, а от отвращения, наглотавшись дерьма, месива, которое мне в рот напихали вы все. Я как мыла нажралась, которое вы мне в уши и рот насовали, как обмылков в свою душевую. Да вы сами и есть обмылок. Потому что вы меня больше всех обставили. Это вы втянули меня во всю историю своей фальшью и жеманством трансвестита. И продолжаете втягивать дальше. Тащите меня в неё насильно – это всё вы. Хотите со мной спать, так и скажите прямо, не жеманничая так подло.
Всё сказанное ею о словах, касалось и её слов, это правда. И она сама это прекрасно знала, не видя и в них никакого смысла. Она, собственно, и кричала только потому, что пыталась придать произносимому хоть какой-то смысл. Какой она поняла, ещё не добравшись до последней, разоблачительной фразы. Она поняла, какую тягу имела только что в виду: минуту назад обнаруженную свою собственную тягу к нему, снова – ту же тягу, возможно, и вернувшую её сюда после такого удачного, в сущности, отъезда отсюда. И голос, услышанный на бензоколонке, когда она приступала к бутерброду, голос, подсказавший тогда и предлог для возвращения в этот забытый даже Богом рай: рюкзачок, вероятно, был подспудным тогда мычанием этой тяги, для пущей убедительности вырвавшимся наружу в виде рвоты. Это значит, что она поняла и почему, нет, начто был оставлен ею тут этот рюкзачок. И значит – когда родилась в ней эта тяга: задолго до побега отсюда, может быть, вместе с началом всей этой истории, когда она впервые вошла в гостиничный холл и увидела за конторкой его.
Но подозрение, что это могло случиться с нею и до встречи с ним, скажем, когда она скатывалась в машине на площадь этого городка, а то и ещё раньше, осталось за пределами её понимания. А значит, там же осталось и другое подозрение, что тяга сюда и вроде бы несовместимая с ней тяга отсюда – одно: двусмысленные колебания туда-сюда изначальной внутренней дрожи, размахнувшейся в метания от Potenza до San Furia, а то и от Мюнхена до Таранто. Это неполное понимание и оформилось в последнюю, будто бы совсем не связанную с предыдущими, фразу.
Не связанную также и с последующими, произнесенными в уме: спать с ним, с кем-нибудь, Боже, в такую-то жару – что за безумное несоответствие! Такой жаре соответствует то, что уже было начато: подтянуться к нему через конторку. Но не для того, чтобы ласково коснуться лба, а прямо к его глотке, чтобы ухватить когтями. Чтоб, наконец, придушить его. Начто это? А нато, чтобы воздуха досталось больше тебе, так как ты снова задыхаешься. На одного и этого воздуха должно хватить. Удави, раздави гадину, как насекомое. И потом сама удавись.
Всё это думалось так спокойно, что казалось продолжением прежнeй усталости и спокойствия, или приливом нового равнодушия. Но нет, таким ровным пламенем теперь горело её бешенство.
– Ну, совсем с цепи сорвалась... – хладнокровно отметил он. – Но это простительно. Спуд, затылочная область, капуста... типичный тепловой удар. Но хорошо, допустим, и этот удар нанёс я. Но вы уже решили, зачем это мне понадобилось? Докладывайте, сержант. Мои мотивы?
– Зачем? Я уже говорила, зачем: вам пришла идея меня запугать, сделать сговорчивой, и потом – пощупать. Говорите, воображение? А моя жизнь и есть моё воображение... была, по крайней мере, до сих пор. И ничего, не самая плохая жизнь.
– Вот те раз, а кто жаловался на папочку, на болячки? Послушайте совет, вам надлежит жаловаться только на себя. Все люди, включая вашего папочку, ведут себя нормально. Вы ведь и к ним явились вызывающе, без лифчика, чуть ли не в пачках и на пуантах, и все манеры балерины – так и ко мне вы вошли. Точно как и перед изумлённым папочкой в своё время явились, из мамочки: совсем ведь голенькая. Да вы просто вызвали фурор своим появлением на сцене! А люди лишь отвечают на ваш вызов. Чем? Конечно, сопротивлением. Скажите ещё спасибо, что таким... безобидным. Да, безобидным, потому что они – всё-таки люди. Сравните с тем, как на то же отвечают не люди. Я имею в виду жару.
– Бред, бред, свинячий бред! – выпалила она.
– Это вы бредите. И я знаю – отчего этот ваш тяжёлый сон. Ваш бред типичный продукт истощения мозга, скорей всего, от недоедания. Небось, сидите на диете, голодаете, чтоб форму тела сохранять, а в мозг при этом непрерывно напихиваете шлаки, то, что вы называете информацией? Ну, вот и сохранили, поздравляю. Слушайте, вам бы чего-нибудь пожрать, вид у вас зверски голодный... Кстати, и тошнить может тоже от голода.
– Меня уже вовсе не тошнит! А голодание тоже вы мне устроили, с вашими безобидными людьми. Что же, в вашем городишке пожрать нечего и негде? Враки, всё это конечно же есть, было до вчерашнего дня. А сегодня специально для меня устроили пустыню. Не удавить, так уморить голодом – о, это ведь так сравнительно безобидно! Так по-людски!
– Эх... Послушайте, ваше явление и мелькание коленками – всё бы это пустяки, если б вы не придумали легенду именно про тарантеллу. Лучше и не выдумать, чтобы раздразнить кого угодно. Это как если б вы полезли прямо к ним в кровать, где они как раз зачинают ребёнка. Прямо сказать, плевать им на вашу полицию, когда вы затронули такое. Да, вы правы, многое зависит от словоупотребления, назовёшь человека или весь мир трансвеститом – оно и утончённо, и приятно-проблематично. Такое в газетах и парламентах обсосать одно удовольствие. А как употребишь выражение поточней: сука с отросшим пеннисом, так и... никаких тебе уже утончённых проблем, и самой противно мол, что ж это такое я ляпнула! Употреби и вы вместо "тарантелла" что-нибудь другое, как это вы сделали с Ахиллом, и тоже не имели бы проблем. Что ж было бы тогда обсасывать? Но, конечно, не тут, а в любой больнице у вас там, в Мюнхене. У вас-то там знают, что оно такое, хотя никому не известно, что оно такое есть.
– Собираясь сюда, я рассуждала как раз противоположным образом!
– Вы и календарь читали в противоположную сторону, справа налево, как видно. Кстати, а вы там заодно не переврали ли вашу историю болезни, я имею в виду, не придумали ли вы и тут легенду? Не назвали ли вы свою болезнь этим хорошеньким именем астма по той же поэтической причине, по какой назвали цель вашего сюда прибытия тарантеллой? Знаете, профессиональная скромность, с которой полиция одевает свои мужественные операции в кружевные платьица, не всегда уместна. Симптомы, которые вы описывали...
– Не беспокойтесь, эти ваши болячки ко мне не пристанут. Из другой глины слеплена, огнеупорной.
– А хоть из мрамора могильного: поддадут жару – не отвертеться.
– Вы всё, как вижу, знаете про эту болячку! Как врач или как страдательная сторона?
– Всё знать – ваша работа! Это вы лезете во все дырки, вы и ко мне в постель лезете, чтобы и её разнюхать. Один ваш допрос о моей жене... Уверен, ночью вы там наверху все её старые тряпки обнюхали, посапывая, вот как сейчас. Будто оголодали и по этому делу... Вам бы пожрать как следует, и всё пройдёт. А пока суньте хотя бы пустую ложку в рот, не то с голодухи собственный язык откусите.
Теперь они оба орали, перебрасываясь бессодержательными, в сущности, репликами через бортик конторки. Возможно, реплики и не нуждались в том, чтобы быть содержательными, а служили заменой или сопровождением чего-то другого. Например – касаний. Во всяком случае, реплики сцеплялись друг с другом не по внутреннему содержанию, а внешними рельефами, синтаксическими приспособлениями. Потому только, что не могли выскочить из образованного ими круга, всё отскакивая и отскакивая от его стенок – к притягивающему их центру, но всякий раз с размаху промахивая его, подобно маятнику. Сорвался кто-нибудь из них с цепи, не сорвался, всё равно: даже будучи порванной, цепь крепко привязывала их к центру, принуждала бежать по кругу. Центр и был единственным, ни разу не высказанным содержанием всех реплик. Как трудно, как не хочется расходиться, расставаться, оставаться каждому – одному, так могло бы быть прямее высказано словами оно. Но конечно, совсем впрямую, адекватно, это содержание было бы передано самими прямыми касаниями.
Проклятые круги! И круги перед глазами, и снова, кажется, наваливается тошнота? Как бы ещё раз не вывернуться наизнанку... Ну нет, ни за что. Усилившаяся качка не сможет извлечь из тебя новых откровений. Для чего же тебе уже подсунута, дана верная опора, вместо этой зыбкой, колеблющейся даже от несильного удара тапочком стойки – настоящая поддержка? Тебя теперь поддержит неуклонно устанавливающаяся в тебе ровная ярость. Неуклонно? Конечно. К этой скотине, украшенной декоративными стёклышками, иначе относиться просто нельзя.
– Где, где тут у вас можно пожрать, разве ты не говорил, что для этого надо было сюда не ехать!
Она нашла, вроде бы, выход из преобразившегося в круг ноля, с которого некогда согласилась начать всё снова. Проломила выход – и устремилась туда с утроенной скоростью по кратчайшему пути, устраняя всё, что могло её тормозить. В том числе и обращение к нему на вы. Верно, на ты и всё остальное получается намного короче.
– Если есть – где, то зачем ты уже вчера начал врать?
– Да вы были уж там, и даже пили с хозяином, как я понимаю! У Дона Анжело только до двенадцати цирюльня, а после четырёх там же ресторанчик. Что это вы рот разинули? У него много ещё чего есть, хозяин крепкий. Надеюсь, вы говорили с ним не так, как со мной, мелким червём, а с должным почтением? После смерти Дона Энрико, его дядюшки, Дон Анжело самый крупный латифундист в Калабрии с Апулией вместе взятых. Кампанья – мелочь впридачу. И, извините за ещё один каламбур, телефонная компания: ему ведь принадлежит львиная часть её акций.
– Пх, ещё один папочка-лев! А выглядит, как откормленный кабанчик.
– Ну да, а что тут такого? Старший в семье. Поговаривают, конечно – в тряпочку, сам и прихлопнул дядюшку, чтобы стать старшим. Ладно, может и не своими руками, но у него найдётся, кому поручить прихлопнуть кого угодно. Семья-то большая, родственников много, и все хорошие работники. А снося телефонные будки в своём родном гнёздышке, он знает, что делает. Ни к чему работникам сношения с внешним миром. Со сношениями либо сор из избы, либо разврат в дом. Скоро телефонный аппарат останется только у него самого, абсолютно непорочного.
– Ах, как красиво! Вообразить только: Дон Ангел Цирюльни... Я было дала ему другое имя, доктор Фрейд, но это звучит куда лучше. Пойду к нему сегодня же вечером ещё. Выпить-потанцевать, понимаешь? Если уж сам непорочный хозяин Сан Фуриа предлагает собственноручно постричь, грешно ему грубить и отказываться. Ты ведь и сам советуешь к негодяю с почтением, нет?
– Собственноручно? Ого, это большая честь... Он ведь давно уже этим не занимается, с тех пор как занялся другим и разбогател. Для таких дел он уже давно держит... такого мальчика, родственника с Мальты. Видите, у него и на Мальте собственность. Но ведь и мальчик не стрижёт женщин, только бороды бреет. Хотя, может, вы в том и нуждаетесь?.. Берегитесь, играете с огнём: он с вас всю шкуру обдерёт.
– Ха! Так вот кто настоящий парень в вашей деревне – жирный брадобрей! Значит, не ты – он тут первочеловек. Понятно, почему ты, и все вы перед ним так пресмыкаетесь. Боитесь собственное слово вымолвить, всё его словами толдычите... Нам тут жи-ить! Кому ж это жи-ить, мертвецам в их могиле? О какой такой игре с огнём ты лепечешь? Мертвецы не огонь, они, как известно, холодны и не кусаются. Разве что безобидно поскрипывают костями, меняя позы. Но живым-то на это наплевать.
– Ну, как желаете: плюйте себе вволю. И всё же не забудьте надеть платье перед визитом. И смените жилет – на бронежилет. Но ещё лучше... поворачивали бы себе оглобли назад, домой, в стойло.
– Опять предупреждение!
Она с треском развернула оглобли и надела очки.
– Да чего уж теперь... Не поздно ли?
– А-а! Шантаж, кнут и пряник? О, да, это твои приёмы. Ты, подлец, сам в этом цинично признался... Цинично? А как же! Ведь я для тебя корова, бездушный кусок мяса! Зачем с коровой церемониться, разве ей больно... Чего заботиться о коровьей душе, с неё и имени-то не спрашивают, сука и есть сука, что ж ещё? Что имя, если есть вон вымя. А существо без имени недостойно даже вежливого обращения с ним. Не обращаться же к нему: signora сука! Загнать суку в стойло, там и место всем её молочно-мясным достоинствам, и все дела. Да просто язык не поворачивается... спросить, а, может, signora корова уже самым пристойным образом замужем, и за неё есть кому вступиться...
– Ох, уже дрожу от страха... А чего спрашивать, так, что ли, не видно?
Она вдруг ударила кулаками по стойке и отскочила от конторки. Если б она этого не сделала, второй удар пришёлся бы ему в плешь. Её всё же укачало, несмотря на все обещания, укатали Сивку крутые горки: сделав несколько пятящихся шажков назад, тра-та-та, она остановилась, покачиваясь. Покинув предательскую опору, стойку, она пыталась снова установить потерянное равновесие, и для этого то выворачивала ступни широко врозь, то сводила их внутрь. Колени, честно сработанные из ваты, не подвели их создателя: она бы брякнулась на гранитный пол, если б ей не успела-таки придать ловкости ярость. Теперь, когда она утратила поддержку конторки, и впрямь только холодное пламя ярости поддерживало её. Кроме него – никого не было ни рядом с ней, ни в ней. По меньшей мере – никого не видно.
– Слушайте, а эти все ваши тяготы... Я хочу сказать, а мы случайно не в тягости, малышка?
Кажется, своим танцевальным пассажем ей удалось поразить его не меньше, чем если бы она разделась, всё же, перед ним догола.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, не беременны ли мы, если так понятней. Эти симптомы...
Кажется, в его голосе действительно нет раздражения, а есть беспокойство, почти испуг? Не трать сил, всё равно тебе не узнать, так ли это: так сильно кружится голова, давление на глаза такое, что и уши закладывает. Всё равно не рассмотреть выражения его лица. Близорукость тут не причём, ведь точно так же не расслышать в его интонациях фальшь, а в слуховом аппарате ты не нуждаешься. Просто он хитёр и ловок. И коварен.
А фальшь есть, есть! Должна быть, не помогают глаза и уши – ты пойми: ведь он пытается втереться между нами, моя ты девочка. При помощи этого краденого "мы" – он, моё создание, моё дитя, недолговечные мои образ и подобие, мой мальчик пытается выдать себя за меня. Сынок – за папочку.
– Беременны, мы! С чего бы это! – закричала она.
С её зубов брызнул фонтанчик слюны. Скрюченным указательным пальцем она подцепила и разорвала связывающую правый угол рта липкую, замешанную на пыли нить. И будто палец выковырял из бутылки присосавшуюся пробку: за щекой чавкнуло. Проводив взглядом свою удаляющуюся ото рта руку, она увидела забившуюся под ногти грязь. Очевидно, коричневую краску, прихваченную с бортика конторки. Но грязь была не только под ногтями, а и на всём теле. Она ясно её ощущала. Но разве после такой беседы может быть иначе? Давай, скорей в душ.
– Не дёргайся, будто тебя уже схватили за интимное, я как врач спрашиваю... Что, тошнит по-прежнему сильно, или уже немного поменьше?
– А меня вообще уже не тошнит, разве что от тебя. А что?
Она не соврала. Если не считать грязи на теле, тошнота пожрала все другие ощущения, и уже пожирала себя саму, питая не себя – а всё то же, неуклонно нарастающее пламя. Все другие чувства уже давно влились в него, чтобы всем вместе преобразить ярость в ровно горящий гнев.
– Если меньше – одно, если больше – другое. Это к вопросу: не кусали ли тебя, нет, не в переносном смысле, в прямом... какие-нибудь насекомые? Природа, знаешь, отравлена. Бывает так, что крошечная мошка...
Он продемонстрировал двумя пальцами размеры мошки.
– Нет, – совсем не испугалась она, даже и припомнив паука над изголовьем корыта в её комнате. Вообще ничего неприятного не почувствовала, одно только пламенное гудение гнева. А оно было приятным. Пламя было холодное. – Пф, ничего особенного, приму душ и всё пройдёт. И после этого обязательно пойду в цирюльню... то бишь, в ресторанчик. Пожрать.
– По пути заверни в лавочку и купи платье, – напомнил он. Глаза его снова стали совсем рассеянными. Уже забыл, кретин, что только что, и прежде – сто раз об этом говорил. И будет говорить, тупица.
– В воскресенье-то? Что это ты всё меня за покупками посылаешь, небось, твой родственник... какой-нибудь бедный мальчик из Сицилии... распродаёт там твоё прогнившее тряпьё? Понимаю, торговлишка – твоя, прикажешь, он и в воскресенье откроет лавочку. Рабы выходных дней не имеют, – чуть презрительно бросила она, но лишь чуть-чуть. На большее она уже не была способна.
Да и не нуждалась в нём: с таким-то чистым в ней ледяным огнём высокого, всевышнего гнева. Пачкать и его земной грязью, опускать или свергать с небесных высот, зачем бы это? Да-да, не терять достигнутых высот, не нарушать девственной чистоты вырастающего там пламени, подобного золотистому пламени над головой настоящего ангела, не того пузатого, поддельного ангела цирюльни. Или настоящей мадонны, не грубой бабы-торговки с тех дешёвых картинок и глиняных черепков. На которых вместо настоящего золота над теменем и матери и сына – фальшивая монетка, грубо выкрашенная в грязножёлтый цвет.
Вовсе не желая смешивать со всей этой грязью так неожиданно обнаружившуюся под её спудом чистоту, ну, и не желая ещё раз выворачиваться наизнанку тут, перед ним, она пошла к лестнице, используя инерцию уже проделанных движений. Ни о каком отмеренном их изяществе она и не помышляла. Совсем наоборот, не дай, Боже, чем-нибудь качнуть. Сейчас не до сложных искусственных аллюров, дай нам удержать прямо хотя бы одну спину. Только этого нам не хватает, потерять равновесие на лестнице и загреметь вниз.
Но не случилось ни того, ни другого. И вот, мы благополучно взобрались на свой этаж, хотя и продолжали рискованно приплясывать.
В своей комнате, несколькими минутами позже, напрасно израсходовав одну из них в правом углу душевой – на унитазе, мы глянули в зеркало. Волосы, оказывается, стоят у нас дыбом вокруг черепа, как лепестки вокруг влажной сердцевины ромашки. Или язычки пламени вокруг холодного солнышка: ровным золотистым нимбом. У корней слипшихся прядей темнеют пятнышки пигмента, как бы загара. Но ведь это невозможно! Тогда – как у роженицы. Но ведь они с золотистым оттенком! Значит, как у новорождённой.
Ну, а если это вовсе не пигмент, и в волосах запутались кусочки облупившейся краски, прихваченной с бортика конторки нашими ногтями, значит, мы-таки всё это время отчаянно скребли и голову.
ОДИННАДЦАТАЯ ПОЗИЦИЯ
Признай, коровка моя: комната наша – уже не совсем та. Например, днём в ней не так душно, как ночью. Той духоты здесь уже нет, значит, искажения выявились и тут. И в то же время это несомненно она, та же комната, снова дана нам, и она нисколько не светлей, чем давеча. Столь противоречивые леммы не соединимы даже в воображении. Зато, как видно, отлично соединимы в самой этой комнате. Если продолжить богохульствовать аллегориями, то превышающая мощь воображения сила сумела упихать несовместимое в одну коробочку, как упихивают слишком маленький для такого набора вещичек рюкзачок: плотно.
Комната по-прежнему всё тот же, исходный ноль, но теперь он украшен мелкой дробью. И дробь, по всем принятым канонам – дополняющая наружности лепнина, на этот раз подлеплена со внутренней стороны его простой округлой фигуры. Этим средством cовсем иначе усложняют её нагую простоту, не наращивают – ущербляют округлость. Дизайн комнаты углублён при помощи простого средства: приёмом упрощения, удаления его деталей, нанесения ему ущербов. Вот ещё один пример: той восьминогой дряни над изголовьем корыта тоже уже нет.
Мы снимаем светофильтры, в комнате и без них слишком темно. Суём их в кармашек шортов, с хрустом свернув забитые пылью шарниры оглоблей. И подтверждаем, что в дизайне действительно, как минимум – одной деталью меньше. Конечно, восьминогая скотина смывается к полудню в свою щель, до следующей ночи, как и все они. Трусливая, она выползает на охоту только по ночам, в пеленах полного мрака. Пелены сползают с её мохнатых лап и волочатся за нею, как за восставшей мумией, подобно пропитанным смолой её бинтам... Но на кого тут охотиться, когда даже постояльцы являются сюда редко, не сказать если никогда? А, такой найдёт, на кого, за него не беспокойся. Жертва найдётся, даже если ему придётся прождать её лет двадцать. Ему лишь иметь желание пожрать, а жратва уж сама его дождётся, вот как эта несчастная моль, замершая на потолке в привычной позиции... Впрочем, и моли на её месте уже нет. Что ж, они были честно терпеливы. И вот – награда за честную работу: обе твари, жертва и пожравший её осьминог, дождались.
Живому существу тут больше и некуда деваться, только в пасть. Тут сожрут всё, что двигается и дышит, такое это место, для того и создано. Мы ведь уже узнали это и на своей шкуре, не так ли. А какая была робкая, безобидная моль! Не чета тебе, родная. Не чета мне – мухе, которая тебя укусила и погнала в эту поездку. Отравив своим укусом твой здравый ум, лишив трезвой памяти с её развитой техникой ассоциаций: видишь, как легко в чистый её лист теперь впечатываются и становятся твоими чужие слова? Быстро затвердевающей паутиной которых тебя, куколка, опеленали так же крепко, как личинку мотылька её собственными выделениями. И они окаменели намертво, их ничем уже не взломать, если, например, понадобится добраться до покрытого их скорлупой зуда.
Между тем, этот настырный зуд, дорогая, может снова ввергнуть нас обоих в то, что мы с тобой уже, казалось бы, превозмогли: в отчаяние. Но балансируя и на самой его границе, подобно танцовщицам на канате, мы с тобой не можем себе позволить упасть в бездну, впасть в него. Мы просто обязаны отстоять наше равновесие. Только теперь это равновесие – не тупое равнодушие ко всем, даже к самым изощрённым пыткам, а ровный невозмутимый гнев против того, что проделывают с нами все они.
