Текст книги "Перестаньте удивляться! Непридуманные истории"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

Шельменко-денщик пишет оперу

Желание смеяться, подтрунивать и даже глумиться над нашими государственными святынями нас никогда не покидало. Но были тут какие-то таинственные, не всегда поддающиеся рациональному объяснению приливы и отливы. В начале семидесятых, например, вдруг градом посыпались анекдоты про Чапаева. И был среди них такой.

– Чего это ты все пишешь, Петька? – спрашивает Чапаев у своего верного оруженосца.

– Оперу пишу, Василий Иванович, – отвечает Петька.

– Оперу? – удивляется Василий Иванович. – Про кого?

– Про тебя, про комиссара, про Анку… Опер сказал: про всех напиши.

Опер, как вы понимаете, это – оперуполномоченный. По-лагерному – Кум.

Анекдот этот мне вспомнился в связи с тем же героем, которому посвящен мой предыдущий рассказ.

Как я уже говорил, вскоре после войны генерал армии С.М. Штеменко стал начальником Генерального штаба. Достичь этой высокой должности и удержаться на ней ему, надо полагать, помогли те самые свойства его личности, благодаря которым он получил свое прозвище: «Штеменко-денщик». Поэтому все были удивлены, когда Сталин вдруг снял его с этого высокого поста и отправил на понижение. Удивлен был и непосредственный начальник генерала – министр Вооруженных Сил маршал Василевский. И даже позволил себе поинтересоваться у Верховного, чем прогневал его известный своей услужливостью и исполнительностью нач. Генштаба.

– Да ну его, – ответил Сталин. – Надоел… Всё пышет, и пышет, и пышет… Про всех пышет… И про тебя тоже пышет, – ткнул он в маршала трубкой.

Из истории этой мы можем заключить, что словом «денщик» служебная и личная характеристика генерала отнюдь не исчерпывалась. Ко всему прочему он был, как оказалось, еще и порядочная шельма. Так что прозвище, которое так прочно к нему прилепилось, было метким вдвойне.

Там живет граф…

Всю свою советскую жизнь я был невыездной. Границу большой зоны впервые пересек в 1987-м году, когда железный занавес уже был разгерметизирован.

И вот еду я в дивной какой-то иномарке вдоль Рейна. Машину ведет милая молодая дама.

– А это, – говорит она, – замок нашего графа.

Оглядев очередную средневековую достопримечательность, я спрашиваю:

– А что там сейчас?

Она пожимает плечами:

– Там живет граф.

На каком языке он поёт?

Осенью 1956-го года Константин Георгиевич Паустовский впервые в жизни оказался в Париже. Вспоминая об этих нескольких незабываемых днях, он с какой-то особой нежностью говорил об одной русской женщине, с которой ему там довелось познакомиться. Она принадлежала к так называемой первой эмиграции: родители увезли ее в Париж, когда ей было три года. Рассказывая о знакомстве с ней, Константин Георгиевич всё время повторял, что он испытывал прямо-таки физическое наслаждение, слушая ее русскую речь – необыкновенно чистую и какую-то по-особенному певучую. Он сказал, что сперва даже стеснялся говорить с нею. Он выразился так:

– Мы отвыкли от такого языка. Мы говорить на нем уже не умеем.

А вот что рассказали мне про такую же русскую даму мои друзья уже из новой, третьей эмигрантской волны.

На концерте Галича, напряженно вслушиваясь в его песни, в эти привычные, такие естественные для нас галичевские словечки и выражения («Я возил его, падлу, на „Маечке“…», «Ты, бля, думаешь, напал на дикаря, а я сделаю культурно, втихаря…», «Схлопотал строгача – ну и ладушки…», «Тут его цап-царап – и на партком!..», «Индпошив – фасончик на-ка выкуси!..»), она обернулась к человеку, сидящему в соседнем кресле, и с искренним недоумением спросила:

– На каком языке он поёт?

Мы сами тащили свои чемоданы

В гостях у Паустовских были только что приехавшие из Парижа Натали Соррот с мужем. Они возбужденно делились своими впечатлениями о Москве, а мы (хозяева дома и пришедшие чуть раньше Боря Балтер и я) с интересом их слушали.

Особенно восторгался новой для него и не очень ему понятной советской жизнью муж знаменитой писательницы. Он впервые оказался в Советском Союзе, и восторг его был беспределен.

Но мы слушали эти его излияния с довольно кислыми минами.

«Интересно, – неприязненно думал я, – что же ему здесь у нас, в этой нашей, как любил говорить один мой приятель, срани, могло понравиться?»

И тут раздался голос моего друга Бори.

– Объясните все-таки, – не очень вежливо перебил он знатного иностранца, – что именно, что конкретно вам здесь, у нас, так уж понравилось?

– О! – радостно объяснил тот. – Я почувствовал сразу, что попал в совершенно иной мир… Из аэропорта приехали мы в отель. Вошли. И никто не кинулся к нам, не подхватил наши вещи… Не было даже и тени этого гнусного лакейства, этой отвратительной угодливости! – Лицо его сияло. – Мы сами втащили свои чемоданы в лифт, сами нашли свой номер… Это было прекрасно!

Во всём доме – только писатели?

Когда мы въехали в наш новый – писательский – дом, в квартире моего соседа работал старик-столяр. Он сооружал ему полки для книг.

Время от времени хозяин квартиры заглядывал к нему – поглядеть, как идёт работа. И они разговаривали.

Разговоры были вполне дружелюбные, но хозяин все время чувствовал, что старика сверлит какая-то одна навязчивая мысль. Какой-то вопрос, который он хочет ему задать, но не решается.

Но однажды он все-таки решился.

– А правда, – спросил он, – что в этом вашем доме одни писатели живут?

– Правда, – сказал хозяин.

Старик покрутил головой, хмыкнул.

– А что? – спросил хозяин.

– Да нет, ничего, – ответил старик. – Просто я подумал: мог бы я в таком доме жить?

– В каком таком? – не понял хозяин.

– Ну, большущий дом, вот вроде вашего. А в нём – одни столяры…

Мы тебе другую найдём…

То ли во внутренней тюрьме Лубянки, то ли позже, в ссылке, Мандель познакомился с одним белоэмингрантом, которого наши вывезли из Белграда и состряпали ему дело. Собственно, он был даже не белоэмигрант, а сын эмигрантов первой волны, – то ли ребенком вывезенный за границу, то ли уже там родившийся.

По образованию он был юрист (кончил Сорбонну). И никак не мог понять, в чем, собственно, его обвиняют. Обвиняли его по статье, которая называлась «Измена родине». Он же полагал, что, не будучи гражданином СССР, изменить этой своей «родине» никак не мог. И изо всех сил пытался втолковать это своему следователю.

Но тот Сорбонну не кончал. Он был юристом совсем другой школы. И никак не мог понять, чего тот от него хочет. Когда же наконец понял, облегченно вздохнул и сказал:

– Тебе что, статья не нравится? Так мы тебе другую найдем!

Художественное обобщение

Дело было в начале 60-х. Я работал тогда в «Литературной газете». И вот однажды позвонил мне Корней Иванович Чуковский и попросил помочь в одном деликатном деле. Некто Мирон Петровский, милый, интеллигентный, одаренный молодой человек, работающий над монографией о нем (Чуковском), попал в беду. Он живет в Киеве. Киев – не Москва, хрущевская оттепель тамошней жизни почти не коснулась. Не исключено поэтому, что Мирону грозят неприятности очень даже серьезные. Могут и посадить…

История, как выяснилось, была такая.

В Киевской (республиканской) молодежной газете появилась статья, в которой пять-шесть молодых людей, в числе которых был и подопечный Корнея Ивановича, обвинялись в разных политических грехах. Все обвинения – полная ерунда, разнузданная фантазия бойкого журналиста. Статья между тем была воспринята как руководство к действию. (Так уж было принято в те времена.) Всех упоминавшихся в ней ребят мгновенно исключили из комсомола, выкинули из институтов, где они учились, уволили с работ, где они работали. Короче говоря – перекрыли им кислород. Ожидались и другие, гораздо более крутые меры. Даже если обойдется и без ареста, мальчику переломают спинной хребет, навсегда закроют ему дорогу в литературу. А мальчик – талантливый. Надо его спасать.

Мало на что надеясь, я поплелся с этой информацией к Главному редактору. Но тот, вопреки моим ожиданиям, отнесся к моему лепету благожелательно. (Как потом выяснилось, Корней Иванович позвонил не только мне, но и в ЦК, и Главному с той же просьбой уже звонили оттуда.)

Дело завертелось.

Явился ко мне Мирон, принеся злополучный «клеветон». Статья была солидная – два газетных подвала. Называлась она лихо: «Конец литературной забегаловки». Картина, жирными мазками нарисованная ее автором, была ужасна. Некие растленные молодые люди вместо того, чтобы учиться или работать, отдавая все свои силы строительству коммунистического общества, собирались в каком-то гнусном притоне, читали стихи Пастернака, танцевали голые, вели (очевидно, между собой) антисоветскую пропаганду, а некоторые из них, самые растленные, сговаривались даже, тайно перейдя государственную границу, сбежать на Запад.

– Скажите, Мирон, что тут клевета, а что – правда? – спросил я.

Мирон честно признался, что он и его друзья действительно собирались и читали друг другу стихи Пастернака. Все остальное – полная чепуха. Голые не танцевали, антисоветской пропагандой не занимались, границу переходить тем более не сговаривались. Да и какая у них там, в Киеве, граница?

Мы срочно отрядили в Киев нашего специального корреспондента.

Приехав, он явился в редакцию газеты, опубликовавшей статью о конце литературной забегаловки, и поинтересовался, уверены ли ее сотрудники в достоверности изложенных в ней фактов.

Сотрудники в ответ промямлили что-то невразумительное.

Тогда корреспондент напрямую спросил у них, откуда они добыли весь этот сенсационный материал. И тут газетчики признались, что добывать, а тем более проверять им ничего не пришлось, поскольку статья поступила к ним в готовом виде прямо и непосредственно из Комитета Государственной Безопасности.

В былые времена наш корреспондент, услышав такое, сразу наложил бы в штаны. Но был, как я уже говорил, самый разгар оттепели. А кроме того, прибыв в качестве корреспондента столичной газеты с ревизией материала, появившегося в газете провинциальной, он был уверен, что его козырь старше. Короче, он не испугался, а прямехонько отправился в тот самый зловещий Комитет. Разыскал там людей, заваривших всю эту кашу, и ласково, по-отечески стал их журить. Ребята, дескать, что же это вы делаете? Ведь все ваши обвинения – чистая клевета!

– Как это то есть клевета? – возмутились сотрудники Комитета. И выложили на стол свои доказательства.

– Знаем, знаем, как вы добываете эти свои доказательства, – усмехнулся наш корреспондент.

Это предположение оскорбило их до глубины души. И, как выяснилось, они, в общем-то, были правы. Их методы с методами их предшественников и в самом деле не имели ничего общего. Предъявленные ими доказательства они вовсе не выколачивали из своих «клиентов» какими-нибудь недозволенными, строжайше запрещенными способами ведения следствия. Все факты, изложенные в статье «Конец литературной забегаловки», как выяснилось, действительно имели место. С одной только, совершенно не существенной, как это им представлялось, поправкой.

На самом деле, оказывается, была в Киеве не одна «литературная забегаловка», а – три! Посетители одной (в их числе и был наш Мирон) собирались и читали стихи Пастернака. Другие юноши и девушки, раздевшись догола, танцевали друг с другом под магнитофонную музыку при мягком свете торшера. А третьи – вели разные политические дискуссии, иногда, наверно, и впрямь поговаривая о том, что хорошо было бы покинуть любезное отечество.

Само собой, участники всех этих – довольно разных, как видим, – молодежных собраний, понятия не имели друг о друге.

– Как же вы могли, – изумился наш корреспондент, – свалить их всех в одну кучу?

– А мы обобщили, – объяснили ему сотрудники Комитета. Как коллеги – коллеге. И выразили даже при этом некоторое недоумение: мол, ему ли, журналисту, не знать, что такое художественное обобщение.

Два мира, два Шапиро

На протяжении многих лет в Москве жил и работал известный американский журналист, корреспондент одной из самых влиятельных американских газет – Генри Шапиро. Фамилия его время от времени появлялась на страницах и наших газет. Однажды, кажется, он даже удостоился чести взять интервью у самого Сталина. А в Центральном доме литераторов был администратор – маленький, тщедушный, заморённый еврей – тоже Шапиро. И – не знаю уж по какому поводу, пересекся он как-то с тем, знаменитым, американским Шапиро, или просто так, смеху ради, – но возникло и быстро прижилось в нашей писательской среде это ёрническое выражение. Я и сам по разным поводам то и дело повторял: «Два мира, два Шапиро». Но повторяя, вкладывал в эту реплику довольно плоский смысл: мол, где уж нашему брату, затраханному советскому человеку тягаться с американцем, – всё равно, что людоедке Эллочке с дочкой Вандербильдта.

Истинный, неизмеримо более глубокий смысл этого примелькавшегося выражения открылся мне, когда я прочел однажды в «Известиях» статью, в которой стиль американской деловой жизни сравнивался с нашим. Автор, как видно, много лет проживший в Америке, приводил там такой яркий пример. Вот звонит, скажем, какой-нибудь американец в какое-нибудь американское учреждение и спрашивает:

– Могу я поговорить с мистером Бейкером?

Отлично вышколенная секретарша отвечает:

– Мистер Бейкер сейчас в отпуске. Его замещает мистер Таккер. Его телефон – такой-то. Если вам угодно поговорить с мистером Таккером сейчас, я могу вас соединить.

В наших широтах, – сокрушался автор статьи, – в аналогичном случае всё происходит совсем иначе. Вы задаете тот же вопрос:

– Могу я поговорить с товарищем Петькиным?

– Его нет! – отвечает секретарша и швыряет трубку.

Вы вторично набираете тот же номер:

– Простите, это я вам только что звонил. Мне нужен товарищ Петькин. Вы сказали, что его нет. Что это значит? Может быть, он будет через час? Или, может быть, он здесь уже не работает?

Секретарша так же отрывисто отвечает:

– Он в отпуске.

И снова швыряет трубку.

Вы звоните снова:

– Простите, пожалуйста, это опять я. Вы не скажете, когда товарищ Петькин вернется из отпуска?

– В конце месяца.

И трубка снова швыряется.

Поразмыслив, вы снова набираете тот же номер:

– Ради Бога, извините, что я вам надоедаю. Может быть, вы скажете мне, кто замещает товарища Петькина?

– Товарищ Васькин.

И снова – отбой.

Вы звоните еще раз:

– Мне очень неловко, что я вас так беспокою, – подобострастно начинаете вы. – Будьте так любезны, если вам не трудно, дайте мне, пожалуйста, телефон товарища Васькина!

И только тут (и это еще хорошо!) вы наконец получаете то, что вам было нужно: номер телефона товарища Васькина, замещающего ушедшего в отпуск товарища Петькина.

Сколько времени убито понапрасну! – сокрушался автор статьи. – Какая нелепая трата сил и человеческих нервов! А всё потому, что наша советская секретарша не прошла соответствующей школы. Она просто не знает, в чем состоят ее секретарские обязанности.

В то время когда в «Известиях» появилась эта замечательная статья, я как раз замещал (временно, конечно) редактора отдела «Литературной газеты». Сидел в большом редакторском кабинете с этаким предбанником, в котором помещалась моя личная секретарша – не молоденькая какая-нибудь щебетунья, а весьма почтенная матрона. Очень милая, надо сказать, была женщина. Но вела она себя с посетителями и отвечала на телефонные звонки примерно так же, как та «среднестатистическая», которую так убийственно изобразил в своей статье автор «Известий». Ну, может быть, не так грубо, чуть более вежливо. Но схема была совершенно та же.

Причина, однако, была совсем не в том, что моя Инна Ивановна, в отличие от американской секретарши, не прошла должной выучки. И уж совсем не в том, что она была неопытна.

Когда я – не слишком рано, а так что-нибудь после полудня – появлялся на своем рабочем месте, она входила ко мне и докладывала:

– Вам звонил Икс. Я сказала ему, что у вас сегодня творческий день. Потом позвонил Игрек. Я сказала, что вы с утра поехали в ЦК. Позже заходил Зет. Ну, этому я дала понять, что вас не будет до конца недели. Начальство тоже интересовалось, почему вы не на месте: я сказала, что с утра вы собирались поехать к Маршаку…

Нет, неопытной моя Инна Ивановна не была. Как раз наоборот: она была очень опытна. Строго говоря, она была не просто опытная, а прямо-таки идеальная, идеально вышколенная секретарша. Но эта ее вышколенность была нацелена совсем не в ту сторону, в какую направляла свою деловитость ее американская коллега. Ее цель состояла в том, чтобы любым способом оградить шефа, грудью заслонить его от любого покушения на его драгоценный покой, от кого бы это покушение ни исходило – от какого-нибудь докучливого посетителя или от высокого начальства.

Разница между моей Инной Ивановной и ее американской коллегой, конечно, была. Но, строго говоря, разница эта была не между ними – секретаршами двух разных школ, – а между учреждениями, в которых они служили. Американское учреждение, если судить по описанному выше четкому поведению американской секретарши, было запрограммировано на то, чтобы ДЕЛАТЬ ДЕЛО. Главная же цель любого нашего, советского учреждения состояла в том, чтобы НЕ ДЕЛАТЬ ДЕЛА. Непроницаемой стеной отгородиться от необходимости делать какое бы то ни было дело.

Воистину – два мира…

Победил Мопассан

Один мой приятель некоторое время был членом редакционного совета издательства «Художественная литература». И вот какую историю он мне рассказал.

В издательстве готовилось к выпуску собрание сочинений Мопассана и собрание сочинений Ванды Василевской. В ходе обсуждения выяснилось, что выпустить оба эти собрания издательство – по чисто техническими или там финансовым причинам – не может. Надо выбирать.

Голоса разделились. Одни члены редсовета были за то, чтобы оставить в плане выпуска Мопассана, другие стояли за Ванду Василевскую.

До рыночных отношений тогда в нашем государстве было еще далеко, и фирма не стояла перед затратами. Но кое-какую роль соображения издательской выгоды все-таки играли. Поэтому большинство членов редсовета склонялось все-таки к Мопассану. Сторонники Ванды Василевской возражали:

– Мы не имеем права забывать о главной нашей обязанности, о конечной цели всей нашей деятельности. Цель же эта, как известно, состоит в том, что мы должны воспитывать нашего читателя в духе коммунистической идейности. Главное для нас – именно идейное содержание выпускаемой нами книжной продукции.

И тут поднялся присутствовавший на том заседании представитель Книготорга.

– Простите, – сказал он. – У меня вопрос. Как именно представляете вы себе вот это самое воспитание читателя в коммунистическом духе? Как конкретно оно будет происходить?

– Неужели не понятно? – удивился защитник Ванды Василевской. – Если мы будем издавать книги, проникнутые нашими, коммунистическими идеями, люди будут их читать, и…

– Так читать-то как раз и не хотят! – перебил его представитель Книготорга. И сообщил, что на складах лежит – целехонькое, не распроданное – предыдущее собрание сочинений Ванды Василевской. Так стоит ли издавать новое?

Сторонники Ванды пытались еще как-то там отстаивать свои позиции. Говорили, что издательство не должно идти на поводу у пошлых коммерческих соображений, что идейность – превыше всего. Но их игра была проиграна. Выступление представителя Книготорга решило дело: на этот раз победил Мопассан.

С книгами проблем не будет!

В рассказе Василия Гроссмана «Несколько печальных дней» героиня размышляет о библиотеке только что умершего брата:

Эта библиотека сейчас умерла вместе с Николаем Андреевичем. Марью Андреевну поразила мысль, что книги, собранные волей одного человека, выразили его духовную жизнь. И сейчас, со смертью брата, библиотека начала распадаться, как распадается на клеточки мозг умершего.

Это очень тонкая и точная мысль. Но среди интеллигентов новой, советской формации люди, подобные гроссмановскому Николаю Андреевичу, были белыми воронами. В большинстве случаев дело обстояло иначе.

Один мой сосед – довольно известный писатель – переезжал на другую квартиру. Он поменялся квартирами с другим интеллигентом, кажется, тоже писателем.

Я как-то заглянул к нему. Квартира была уже наполовину разорена, и мы, естественно, заговорили о том, какая это морока – переезд. Повторялась при этом, разумеется, классическая фраза насчет того, что два переезда равны одному пожару.

– Труднее всего будет с этим, – вздохнул сосед, указывая на стеллаж с книгами, занимавший целую стену его довольно просторного кабинета. – Полки делались на заказ, встроены в стену. Теперь всю эту конструкцию разбирать придется. Как еще довезут, да как установят…

– А книги! – посочувствовал я. – Стеллаж поцарапают – не беда. А вот если книги порвут или загадят… Тебе надо коробки какие-нибудь добыть, чтобы упаковать их как следует…

– Ну, с книгами у меня как раз никакой мороки не будет, – возразил он.

И со смехом рассказал мне, что книги он перевозить не будет, поскольку у его сменщика те же самые книги, что у него. Те же многотомные собрания сочинений Бальзака, Гюго, Золя, Драйзера, Горького, Лескова… Одним словом, подписные издания. Книги ведь они оба – и он, и его сменщик – приобретали не те, какие им были жизненно необходимы, а те, на которые можно было подписаться. Простой советский книголюб, чтобы подписаться на какого-нибудь там дефицитного Драйзера, должен был с ночи занять очередь, а потом бегать отмечаться, трепеща, не пролетел ли при очередной перекличке его номер. А наш брат-писатель мог получить любую подписку без всяких хлопот. Ну как же тут было не подписаться!

– Так что возьму я в портфельчик какой-нибудь десяток книг, отражающих мою индивидуальность, – посмеялся мой сосед, – и все дела. А остальное – махнем не глядя!