Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ба Цзинь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 43 страниц)

108
МОЯ «КЛАДОВАЯ»

Я во второй раз прохожу курс лечения в больнице. Каждый день за час до дневного сна я перебираюсь с кровати на маленький диванчик и сижу в ожидании медсестры, которая приходит в 2 часа измерять температуру. Я сижу неподвижно, но не дремлю. Мой мозг не хочет отдыхать, он вспоминает книги, статьи, которые я когда-то читал, будто хочет удержать в себе хоть немножко прекрасного до того, как память окончательно покинет меня.

Если я не ошибаюсь, у советского писателя Эренбурга в одной из пьес есть такой эпизод: во время Отечественной войны в Ленинграде, окруженном немецкой армией, девочка делает в дневнике такую запись: «Такое-то число. Ночь. „Анна Каренина“. Нет электричества, нет свечи, весь город на режиме светомаскировки, она не имеет возможности читать, она тихо сидит в темноте и вспоминает сюжеты из прочитанных книг. Роман Толстого помогает ей пережить эту мрачную ночь».

Так и теперь, борясь с болезнью, нахожу подкрепление своим силам в самых разных произведениях. Поиски и стремления людей на их жизненному пути заставляют меня еще больше любить жизнь. Хорошие произведения зовут ввысь мои мысли; сила искусства вызывает во мне душевный подъем; судьбы литературных героев позволяют мне увидеть проблески будущего в сегодняшней жизни. Люди влюбляются, радуются, страдают, выбиваются из сил… Простые человеческие существа, обычная жизнь, искренние чувства, высокие нравственные качества пробуждают во мне любовь, сопереживание. И хотя я отгорожен от мира стенами палаты, душа моя вместе с героями книг может странствовать по всему свету, жить их жизнью. И хотя из-за болезни у меня нет сил читать что-то новое, имеющихся запасов духовных богатств мне вполне хватит на остаток жизни. До самой смерти людям нужны свет и тепло.

Часто говорят: «Писатели – инженеры человеческих душ». У меня глубокое убеждение, что моя душа создана литературными произведениями. Конечно, не какими-то отдельными, а многими, самого разного содержания, к тому же я их не «без разбора усваивал», а только «по потребностям». Недавно, сидя на диване, я вспоминал роман Диккенса «Повесть о двух городах».

Последний раз я читал его в феврале 1927 года на борту французского почтового судна «Анже». На второй день плаванья поутру судно встало на стоянку в Марселе, но я не выпустил книгу из рук и читал до глубокой ночи. И хотя я расхожусь с автором романа во взглядах на Великую французскую революцию 1789 года, и хотя в реальной жизни не бывает таких людей, как главный герой романа – непризнанный гений Картон, на протяжении многих десятков лет в моем сознании неизменно «присутствует» этот англичанин, отдавший свою жизнь за счастье других людей и спокойно взошедший на помост гильотины. Я не могу забыть его, как не забыл бы никогда близкого друга. Он является для меня одним из моих многочисленных учителей, он служит примером, учит меня понимать, как человек может сделать свою судьбу бессмертной. Когда я сталкиваюсь со злом, его образ придает мне стойкости.

Я уже давно не пишу дневник. Если бы я вел его, находясь в больничной палате, я сделал бы в нем такую запись: «Такое-то число. „Повесть о двух городах“». У меня здесь нет книг, я не читаю, я вспоминаю. В моем дневнике могла бы появиться и такая запись: «Такое-то число.

„Война и мир“», или: «Такое-то число. „Речные заводи“» и т. д. Князь Андрей, раненый, лежит на поле боя и смотрит в небесную высь; Линь Чун с тыквенным сосудом пробирается сквозь метель в амбар… Судьбы многих героев заставляют меня непоколебимо верить: смысл жизни в том, чтобы отдавать, чтобы платить, а не в том, чтобы брать, чтобы получать. Этого многие не понимают, это многим не дано понять. Если бы цзаофани во время «культурной революции» разрешили мне вести дневник, чтобы записывать в нем свои мысли, он был бы заполнен названиями книг. Они бы непременно удивились: мои книжные шкафы опечатаны, они стоят закрытыми уже десять лет, откуда же я взял эти книги для чтения? Им и в голову не пришло бы, что у человека в голове есть кладовая, где хранятся вещи, которые нельзя выкрасть. Только читатель с открытой душой постигает силу и значение литературных произведений. Даже сам писатель может не знать об этом.

Три романа Толстого получили всеобщее признание как высокие достижения мировой литературы XIX века, однако сам писатель в последние годы жизни отказался от них. Горький прекрасно сказал об этом: «В истории человечества нет другого столь печального случая, по крайней мере я не помню ни одного из великих художников мира, который пришел бы к убеждению, что искусство – самое прекрасное из всего, достигнутого человеком, – есть грех». Но я знаю, что нет такого человека, который, следуя мнению писателя, уничтожил бы их. Даже сам Толстой, если бы он воскрес, не смог бы забрать свои произведения из моей «кладовой».

20 ноября

Перевод Т. Никитиной

119
БРАК С ВЫКУПОМ НЕВЕСТЫ

Не так давно я получил от племянницы, работающей на северо-западе страны, письмо, в котором был такой пассаж: «С будущего года я собираюсь потихоньку копить деньги… Нужно их заранее приготовить, чтобы через несколько лет женить старшего сына. В этих краях довольно жесткий порядок бракосочетания с выкупом невесты. Когда дети женятся, семья жениха обязана приобрести обстановку для молодых – гардероб, комод, сервант, письменный и обеденный стол, диван, кровать, прикроватную тумбу и прочее, сделать семье невесты свадебные подарки. Кроме того, семья жениха обязана купить невесте наручные часы, велосипед и комплект верхнего и легкого платья для всех сезонов. И еще по случаю свадьбы устроить для гостей банкет в ресторане, что стоит немалых денег. А семья невесты дает в приданое два сундука, два одеяла, немного одежды и небольшой набор предметов повседневного обихода. Сейчас у молодежи запросы возросли, они хотят, чтобы у них в доме был магнитофон и прочее… Все говорят, что невест теперь продают, это черт знает что, но что делать?..»

То, о чем она рассказывает, – общеизвестные вещи. Так у нас делают повсюду и везде, конечно, есть и такие, кто так не делает. Но поступающих подобным образом довольно много и, похоже, становится все больше. Я говорю «похоже», потому что я не занимался изучением этой проблемы. У меня лично впечатление, что если в начале «культурной революции» еще казалось, что общество стремительно шагает вперед, то в конце ее вдруг выяснилось, что везде «уважаемые предки», хотя и под новой вывеской, а на некоторых даже вывеска «революционного левого». Это для меня было великим открытием. С тех пор я будто прозрел. Несколько лет у меня была кличка «нечисть», а в это время притаившаяся до времени истинная «нечисть», принарядившись, вышла на улицу. Это о феодальных пережитках и феодальной отраве. К тому времени я уже прошел через «Школу Седьмого мая», можно считать, что критика и борьба в отношении меня перешли в завершающую стадию, я каждый день посещал политзанятия, на которых борьба за преодоление пережитков феодализма считалась пройденным этапом, да и мне казалось, что мы уже избавились от кошмаров старого общества. Я не думал, что пережитки набирают силу, а отрава расползается все шире. Я все шестьдесят лет с помощью пера не переставал бороться против брака с выкупом невесты, патриархальщины, против обычая вступать в брак «по воле родителей», «через сватовство». И вот теперь моя племянница стоит перед необходимостью выкупить невесту для сына, и у нее нет другого выхода. Когда двадцать девять лет тому назад она выходила замуж, то ни у кого ничего не требовала и никто не вмешивался в ее замужество. А вот ее сын не может без звонкой монеты создать семью. Разве виной тому только старые традиции? Она сетует, но не сопротивляется. Многие сетуют, но мало кто сопротивляется. Я смотрел некоторые телеспектакли и кинофильмы, такие, как «Сорочьи слезы», «Забытый любовью уголок»… Сколько слез! Сколько страданий! Какие трагические финалы! Сегодня утром я услышал по радио, что восемь девушек в одной из провинций сообща выступили с инициативой начать движение борьбы за самостоятельность в выборе супруга, решительно порвать с традициями. Их порыв следует приветствовать, их смелость заслуживает похвалы. Но возникает вопрос: а куда делись традиции периода «движения 4 мая»? Куда делись традиции антифеодальной борьбы, существовавшие в период с 20-х по 50-е годы? Почему сегодня такое засилье феодальных обычаев? Чтобы порвать с ними, чтобы защитить свои законные права, молодые девушки все еще вынуждены бороться, вынуждены все начинать сначала. Одним словом, устарело это или нет, я намерен вести активную антифеодальную борьбу, я хочу повторить слова, которые говорил и пятьдесят, и шестьдесят лет назад: «Бракам с выкупом невесты, бракам по принуждению необходимо положить конец».

Я хочу рассказать то, что слышал своими ушами и видел своими глазами.

Когда родилась моя внучка Сяо Жуйжуй, мы пригласили в няни одну пенсионерку, она проработала у нас всего несколько месяцев и ушла. Пока она у нас была, к ней часто наведывался сын, иногда я перебрасывался с ним несколькими фразами. Ему было немногом за двадцать, работал он в каком-то магазине. И очень любил книги, в день получки всегда покупал новые книги и журналы. В каждый свой приход он рассказывал, что нового издано за последнее время. Когда его мать ушла от нас, он по-прежнему заходил поболтать с домашними. А потом, как нам сказали, он стал работать агентом по снабжению в какой-то компании, часто уезжал в командировки. Книги он больше не покупал. Не помню, сколько прошло времени, и вот однажды он зашел и рассказал, что накануне Нового года у него была свадьба, было накрыто не то восемь, не то двенадцать столов для гостей, перечислил, сколько он чего купил из мебели и прочих вещей, какую нанял повозку, чтобы привезти молодую жену в дом. Он рассказывал со всеми подробностями, очень увлеченно. Прошло еще какое-то время, и мы узнали, что он уже стал отцом. А как-то его мать пришла к моей сестре и поведала о том, что его уличили в казнокрадстве. Она хотела попросить, чтобы я выручил его. Больше я с ним не встречался. А вскоре его показали по телевизору. Народный суд приговорил его к двум годам заключения. Это история из реальной жизни, но она очень напоминает телевизионный спектакль. Это тоже финал к браку с выкупом невесты. Он и другим не заказан.

9 февраля

Перевод Т. Никитиной

124
ГУМАНИЗМ

Недавно один приятель, работающий в вечерней газете, прислал мне текст выступления Дэн Пуфана на общем собрании работников китайского фонда помощи инвалидам. Это выступление было опубликовано в журнале «Саньюэ фэн» («Мартовский ветер»), я же прочитал его перепечатку в газете «Жэньминь жибао». Приятель отметил двумя кружочками заголовок второго раздела, в письме он писал: «Вы, наверное, не способны видеть в гуманизме зло». Отмеченный им заголовок гласил: «Наша работа – гуманное дело». Выступление было небольшим, особенно меня впечатлил его второй раздел: отлично сказано!

По части гуманизма у меня есть личный опыт. В мае 1979 года, когда я вернулся из поездки в Париж, на маленьком банкете, устроенном приятелями из пекинского Союза писателей, я сказал в разговоре: «Проявить хоть каплю человечности уже есть благо, хотя бы не издеваться над пленными! Во время „великой культурной революции“ некоторые беспричинно убивали людей лишь во имя лозунга „покончить с негодяями“. Теперь-то известно, что погубили много достойных людей, да уже поздно». Неожиданно для меня один из присутствовавших товарищей тут же заметил: «Буржуазии тоже неведом гуманизм, они издеваются над неграми. Разве такой-то американский фильм не об этом?» Может быть, сказано было другими словами, но смысл был именно таков. Я не видел этого фильма, поэтому забыл его название, помню только, что в то время он как раз шел на экранах.

Когда этот товарищ с непроницаемым лицом высказал свое замечание, мне не захотелось ставить его в неловкое положение, и я больше не заговаривал о гуманизме. Но его слова нисколько не изменили моего понимания вещей. Я уже привык к подобным «светским беседам». Я знаю, что в период «культрева» все делалось «наперекор» буржуазии. В свое время буржуазия противопоставила гуманизм господству церкви и феодалов, права человека – божественному праву и праву сюзерена, так что же, чтобы поступить наперекор ей, мы должны противопоставить гуманизму зверство? Нет! Конечно нет! За десять лет «культрева» я достаточно насмотрелся на зверства, я не могу не думать постоянно над тем, каким образом цзаофани превратились в «диких зверей, пожирающих людей». Я на себе испытал это зло, и у меня есть право требовать пересмотра дела, есть право на расследование, потому что остаточные симптомы «культрева» еще и по сей день разъедают мою жизнь. Я хочу выяснить, как происходит превращение человека в дикого зверя, я больше всего боюсь увидеть повторение этого циркового гала-представления, иными словами, я не хочу снова попасть в «коровник». Я непременно должен выяснить этот вопрос, и пусть я не высказываюсь вслух, но про себя не могу не думать об этом постоянно, а иногда просыпаюсь среди ночи, и перед глазами возникают страшные сцены, как люди пожирают людей; это неизбежно вызывает горькие размышления.

В конце концов реплика того товарища навела меня на мысль: видимо, все зависит от отношения к гуманизму. Но почему некоторые так боятся гуманизма?..

Мне вспомнился такой случай. В 1966 году я был объектом проверки и работал в столовой шанхайского отделения Союза писателей. Явившийся туда ученик начальных классов средней ступени принялся хлестать меня плеткой, требуя, чтобы я отвел его к себе домой. Я знал, что если выполню его требование, то навлеку беду на всю семью. Он хлестал меня, а я не мог сопротивляться (оказывать сопротивление не разрешалось!), мне оставалось лишь спасаться. Он не знал, что такое я совершил, он только слышал от других, что я «негодяй», и не видел во мне человека. Он за мной, я – от него, он туда – я сюда, туда – сюда, туда – сюда, ситуация была действительно безвыходной. Я находился на грани отчаяния и жаждал лишь одного – чтобы этот ребенок проявил ко мне капельку человечности. К счастью, в самый критический момент появились цзаофани из отделения Союза писателей. Они поволокли меня в главный зал, где среди присутствовавших было немало школьников, приехавших из других районов для налаживания связей; и все они ждали момента, когда «нечисть» будет «отчитываться в преступлениях». А тому школьнику с плеткой пришлось отправиться на поиски другого «негодяя». Я помню, как он со злостью сказал цзаофаням: «С такими негодяями нельзя обращаться по-человечески!»

Я много раз попадал в подобные ситуации, много раз слышал подобные слова. Поэтому из десяти лет бедствий я вынес следующее впечатление: только тот, у кого в руках плетка, имеет право на человеческое отношение к себе, а с теми, кого хлещут плеткой, «нельзя обращаться по-человечески». Я часто задаюсь вопросом: так, значит, с нами, которых хлещут плеткой, можно обращаться только по-зверски? Мне так хочется знать, откуда взялось это зверство.

Не так давно страну охватил «бум гуманизма», и я, превозмогая болезнь, вслед за всеми окунулся в учебу, с той разницей, что я учился самостоятельно и взялся за книги с целью отыскать ответ на волновавший меня практический вопрос. Вопрос этот в конечном счете сводился к следующему: как могло случиться, что четырнадцати-пятнадцатилетние школьники и «революционные левые» в какой-то момент превратились в кровожадных зверей? Бум очень скоро сошел на нет, а где искать ответ, осталось неизвестным. И сколько ни цитируй классиков, того, что слышал собственными ушами и видел собственными глазами, из памяти не выкинешь. Ведь случилось же в нашем великом народе то, о чем писал товарищ Ян Mo в своем дневнике в записи «23 августа 1966 года» [50]50
  Правдивое описание сцены, как подвергали критике и избиениям Лао Шэ и других; именно этот сеанс античеловечной критики привел к смерти великого писателя.


[Закрыть], и, хотя я стар и немощен, а память моя с каждым днем слабеет, я не могу забыть голоса и лица друзей, замученных до смерти во время бедствий. Имена этих выдающихся писателей – Лао Шэ, Чжоу Либо, Ян Шо, Е Ицюн, Хай Mo… и многих, многих других – всегда будут жить в сердцах их читателей. Они ведь могли бы и дальше создавать духовные богатства на благо китайского народа, но по недомыслию все были отправлены в могилу. Какая огромная утрата! Почему это случилось?

Так почему же?..

В выступлении товарища Дэн Пуфана я отыскал ответ:

«У нас некоторые товарищи осуждают буржуазный гуманизм, но делают они это зачастую не с позиций марксизма-ленинизма, не исходя из марксистско-ленинских воззрений, а с феодальных позиций. Хотя на словах получается не так, на деле они находятся под влиянием феодальной идеологии. И „великая культурная революция“ под предводительством „великого демократа“ насаждала феодальные отношения: религиозный фанатизм. И именно тот период породил массовые бесчеловечные зверства…»

Он очень четко обозначил, что породило массовые бесчеловечные зверства: религиозный фанатизм, замаскированный под левизну. Значит, путь превращения человека в дикого зверя – это путь феодализма, замаскированного под революционность. Поэтому при первом удобном случае, по первому сигналу улицы мгновенно заполняются хищниками, и разве тогда до гуманизма? Разве допустимо в такой обстановке, чтобы с человеком обращались по-человечески?

Путь к превращению человека в зверя должен быть намертво перекрыт. А кровавые воспоминания, связанные с десятилетием «культрева», должны отрезвить наши головы.

20 декабря 1984 года

Перевод Т. Никитиной

125
ЗАКЛИНАНИЕ, СТЯГИВАЮЩЕЕ ОБРУЧ

Старый друг Линь Фан, прочитав 114-й фрагмент «Дум», который назывался «Мой кошмар», написал очерк «„Культурная революция“ все еще терзает людей». Очерк был опубликован в газете «Синьминь ваньбао». Линь Фан – выдающийся публицист, его статьи отличаются лаконичностью, глубиной содержания; в отличие от меня он не любит пустых рассуждений. Как правило, он бьет прямо в цель, не тратит патронов впустую. Рассказывал^, что после того, как в прошлом году он опубликовал очерки, в которых призывал не допустить, чтобы последыши «банды четырех» ушли от возмездия, ему угрожали по телефону, и это лишний раз свидетельствует об остроте его пера. Потом при встрече я напомнил ему об этом, но он лишь улыбнулся. Я написал «при встрече», хотя это не совсем точно, в тот день он пришел меня навестить. Мы тогда оба лежали в больнице «Хуадун», он – в южном корпусе, я – в северном, больные могли довольно свободно ходить из корпуса в корпус, и он беспрепятственно проник в мою палату.

Он стал не таким говорливым. Несколько лет назад, когда мы оба были на совещании в Пекине, он все время шутил, не пропускал ни слова без комментария. Наверное, он тоже постарел, хотя и моложе меня на несколько лет. Тем не менее, когда зашел разговор о публицистике, я убедился, что огонь в его душе еще не угас. Он стал мало говорить, но стоит ему взяться за перо, как к нему возвращается былой задор. Он сохранил свой взгляд на вещи, хотя три года назад писал мне в письме: «Кто может сегодня поручиться, что впредь не напишет ничего подобного (т. е. „беспринципных заявлений“)?.. Я не решусь дать расписку».

Я понимаю его. За свои публицистические статьи он достаточно натерпелся. Как и я, он в свое время был депутатом Всекитайского собрания народных представителей от провинции Сычуань, присутствовал на всех пяти сессиях его первого созыва. Во время работы сессий мы занимали в гостинице соседние номера. Он обычно любил выпить немного белого вина, поболтать со знакомыми людьми. В работе ВСНП второго созыва он, по-моему, участвовал в качестве депутата от Шанхая, хотя точно не помню, могу ошибиться, да это и неважно, но жили мы уже на разных этажах. Та сессия, о которой я хочу рассказать, проходила в 1957 г., кажется в июне, мы все разместились в гостинице «Цяньмэнь», и наши номера были наискосок друг от друга. Нас поселили по два человека в номере, его напарником был «демократический деятель» из работников образования, то ли профессор, то ли ректор Сычуаньского университета, во всяком случае «образованный элемент».

Тогда на сессии развернулась критика «правых». Она велась не только на пленарных заседаниях и по группам, но и вне залов заседаний; в каждом учреждении, в масштабах всего общества «закипела» компания «борьбы с правыми». Мы никак не предвидели такого поворота событий, ведь совсем недавно повсюду проводились собрания, на которых всем предлагали «свободно высказывать мнения». Каждый из нас участвовал в подобных собраниях, излагал свои взгляды, все мы писали статьи. Но по приезде в Пекин я сразу же почувствовал, что ветер переменился, повеяло холодом, стало беспокойно на душе, охватила растерянность. Не успел я разместиться в гостинице «Цяньмэнь», как ко мне явилась журналистка из пекинского корпункта «Вэньхуйбао» с просьбой написать заметку об «ответном ударе по правым». Я, естественно, согласился, поскольку, чтобы обезопасить себя, мне действительно следовало выступить со статьей, в которой была бы обозначена моя позиция. Журналистка торопила меня, сказала, что хочет передать текст статьи в Шанхай по телеграфу. Поскольку заметка должна была быть небольшой и можно было заимствовать высказывания из центральных газет, я в тот же день написал ее. Журналистка забрала у меня текст, и на второй день, увидев газету, я немного успокоился. Я по сей день помню, что заметка называлась «Китайский народ непременно должен пойти по социалистическому пути». Социалистический путь был для меня многолетней мечтой, но статья состояла из пустых, избитых фраз. Я тогда еще не знал, чем обернется «борьба с правыми», только чувствовал, что обстановка становится все более напряженной, знакомые один за другим попадали в ловушку, их заставляли называть имена других. Самым невероятным было то, что журналистку, которая разыскала меня, чтобы я написал «антиправую» статью, вскоре поддели на крючок и подвергли критике как «правого элемента».

В период работы сессии я испытывал сложные чувства. С одной стороны, я был благодарен «руководству», которое в конечном счете не причислило меня к правым и привлекало к участию в различного рода мероприятиях, посвященных «борьбе с правыми». С другой стороны, я сознавал при этом, что между правыми и левыми нет четких граней, что некоторые совершенно необоснованно стали объектами борьбы против правых, особенно несколько моих друзей, с которыми я в обычное время довольно много общался и знал, что их взгляды ничуть не «правее» моих. Но на собраниях критики я не решался сказать о них доброго слова и к тому же постоянно испытывал тревогу, как бы не принялись за меня. В Пекине на собраниях депутатской группы мы критиковали «правых» из состава группы, по возвращении в Шанхай я тоже проводил собрания в отделении Союза писателей, на которых критиковали «правых элементов». Я с детства не умел выступать с речами, за что часто досадовал на себя, но теперь, вспоминая события 1957 года, я радуюсь тому, что только благодаря отсутствию ораторского таланта не наговорил сгоряча беспринципных вещей. Никто не заводил со мной разговоров и не выяснял моих позиций, так что, хотя я и дрожал все время от страха, 1957 год в целом прошел для меня гладко. В разговорах с женой Сяо Шань я с горькой усмешкой называл себя даже «счастливчиком». Мои мытарства, как показала жизнь, были еще впереди.

Публицист тогда оказался в более трудном положении. В те дни на его лице не было улыбки, я испытывал за него тревогу, но спросить, как его дела, было не с руки. Пока мы были в Пекине, мне не попадались шанхайские вечерние газеты, но дня через два я услышал его смех. Оказывается, ему намекнули, что нужно написать самокритичную статью, и он несколько ночей кряду отправлял в Шанхай пространные телеграммы. Его самокритику напечатали в вечерней газете. Она была встречена с пониманием, позиция автора была одобрена, и он тоже успокоился: пронесло.

Теперь мы уже не смогли бы воспринимать все так, как тогда. Было время, когда он, заговорив о «борьбе с правыми», проявлял чувство признательности, да и я тоже. Теперь, вспоминая о событиях двадцатисемилетней давности, я понимаю, что был тогда жалок и смешон. Я отдавал себе отчет, что во второй половине 1957 года мне на голову надели «золотой обруч». И на его тоже. И на всех «образованных элементов», которых я знал, тоже. С этого момента мы жили в постоянном страхе, что кто-нибудь произнесет заклинание, стягивающее обруч, чтобы заставить нас корчиться от боли, и я был убежден, что заклинатель не намерен отпустить нас за просто так.

После этого во мне поселился страх, мне казалось, что знания – это порок, потому что быть «образованным элементом» стало уже чем-то постыдным. Мои мысли и чувства приходили во все более беспорядочное состояние, и порой я сам себя отказывался понимать. Я становился все более осторожным, постепенно замыкаясь в себе и не позволяя людям заглядывать мне в душу. Я проникся решимостью посредством поклонения культу личности избавиться от любых сомнений, но храм божества, воздвигаемый мною, строился на страхе, сомнениях и инстинкте самосохранения. Иногда в ночной тишине, оставшись наедине со своими мыслями, я начинал презирать себя за темноту и невежество, за неспособность думать собственным умом; разве у меня есть «знания»? – думал я. А иногда под воздействием критики и переживаемых неудач я снова начинал сокрушаться, что не добился успехов на пути самоперевоспитания. Одним словом, я задыхался под тяжестью культа личности.

Так прошли для меня десять лет, предшествовавшие «культурной революции». Я был «образованным элементом», вознамерившимся перевоспитаться, которого ни на минуту не оставлял страх, который не имел собственного мнения, послушно выполнял чужие указания и с трудом продвигался по топкому пути, держа курс на маячивший далеко впереди красный свет, падая в грязь на каждом шагу, с усилием выкарабкиваясь из нее, на пределе моральных и физических сил продолжая стремиться вперед и сознавая, что топчусь на одном месте. Но как бы я ни силился «изучать и внедрять», мне не удавалось избавиться от «золотого обруча», стягивавшего мою голову. На протяжении десяти лет я вот так то шел, то полз, то шел, то полз… И тут грянула «великая культурная революция», на меня навесили ярлык «буржуазного реакционного авторитета в науке» и сделали объектом проверки.

Однако я не сразу попал в «коровник». Публицист, наверное, опередил меня в этом. Я еще заседал на созванной тогда конференции писателей стран Азии и Африки, в качестве заместителя главы китайской делегации устраивал для гостей приемы в Пекине, Ханькоу и Шанхае, в то время как многие знакомые мне люди уже лишились свободы, терпели побои и издевательства, а после того, как была опубликована редакционная статья «Убрать с дороги нечисть!», их всех сразу окрестили «нечистью». Я потерял связь с публицистом, и хотя мы жили в одном городе, у меня не было возможности узнать о том, что с ним происходит. Когда конференция писателей закончила свою работу и зарубежные гости разъехались, я тоже стал «узником».

Началась жизнь на положении «нечисти», продолжавшаяся десять лет. Меня больше не мучил страх, поскольку меня уже «вытащили из норы», конфисковали имущество, лишили свободы, я больше не считал, что мне «повезло». Меня причислили к «черным королям» и к «смертельным врагам диктатуры пролетариата», я осознал всю тяжесть своих проступков и невозможность исцеления, но не хотел погибнуть; в тот период, длившийся два-три года, я был готов терпеть любые оскорбления, выносить любые трудности, какое-то время я даже считал, что страдание приносит очищение, что хорошим поведением можно добиться снисхождения к себе. За короткое время у меня оборвались связи со всеми друзьями, лишь во время мучительных допросов, которые учиняли мне цзаофани, приезжавшие из разных концов страны для «согласования», удавалось выловить хоть какие-то сведения о том, что происходит с моими близкими, так что волей-неволей мне пришлось забыть о них, я был обречен на полное одиночество. При встрече на улице никто из знакомых даже не осмеливался поздороваться со мной.

Я знал, что публицист находится в Шанхае, что его положение намного лучше моего, и меня радовало, что хоть кому-то удалось спастись, что не все погибли. Потом меня направили в «школу кадров», где я пробыл два с половиной года. Курс занятий в этой школе состоял из труда, учебы, критики и борьбы. После его окончания мне надлежало вернуться в свое учреждение, и на этом этап критики и борьбы, можно считать, для меня закончился. Самое первое время после возвращения я в индивидуальном порядке занимался самообразованием, потом участвовал в учебе «революционных масс», еще позднее был переведен в другое учреждение, и все это время на мне был невидимый ярлык, поскольку тогда была установка «разрешать антагонистические противоречия методами разрешения противоречий внутри народа», это тоже было своего рода «заклинанием, стягивающим обруч», и мне казалось, что меня крепко придавили ногой, чтобы я никогда не смог подняться. Я работал в одной из издательских организаций, где помимо политучебы, проводившейся два раза в неделю, еще нужно было время от времени присутствовать на собраниях и слушать доклады, и это дало мне возможность встретиться с публицистом. Он к этому времени был уже реабилитирован, работал в каком-то издательстве. И вот однажды он увидел меня среди присутствовавших на собрании, подошел поздороваться и предложил после его окончания вместе пройтись. К нам присоединился еще один приятель, и мы втроем зашли закусить в «Хунфанцзы». Мы тепло беседовали, правда, лишь изредка можно было услышать наш смех. Я, естественно, не забывал, что на мне невидимый ярлык, а он хотя и являлся депутатом Всекитайского собрания народных представителей четвертого созыва, все еще не был свободен от «заклинания, стягивающего обруч». Но по тем временам даже для того, чтобы пригласить меня вместе отобедать в ресторане, требовалось немалое мужество. В его характере почти ничего не изменилось, разве что он стал несколько сдержаннее. Я ощутил с его стороны прежнее дружеское расположение, которое дважды подвергалось испытанию огнем, но не сгорело. При всей неблагоприятности обстановки мы упомянули имена двух наших общих друзей – Цзинь Чжунхуа и Чэнь Туншэна, – скончавшихся в начале «культурной революции». Один повесился, другой, как говорили, нашел смерть у духовки газовой плиты. Я так и не знаю до сих пор, что заставило их уйти из жизни, но мы все время помним о них.