Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ба Цзинь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 43 страниц)

28
НИКАК НЕЛЬЗЯ ЗАБЫВАТЬ

Помню, когда мне было года двадцать три, я купил в Чэнду памятную открыточку, чуть больше почтовой марки, и наклеил ее на книгу. В центре было изображено алое сердце, а с двух сторон по четыре иероглифа: «Будем все как один» и «Не забудь о национальном позоре». Говорят, иностранцы смеются над нами, мол, мы как «блюдо песка», а «энтузиазма нашего хватает на пять минут». Так что открытка, вероятно, была выпущена, чтобы воодушевить самих себя. Я в то время был истым патриотом. Впоследствии я увлекся анархизмом, но чувства патриотизма не утратил, потому что я – китаец, долго терпел обиды, дискриминацию, несправедливость. Моя судьба неотделима от судьбы моей родины.

Но я должен признаться: наклеил картинку, чтобы не забывать о днях национального позора – о седьмом и девятом мая 1915 года (седьмого мая правительство Японии предъявило Юань Шикаю «двадцать одно требование» с целью поработить Китай, а девятого мая Юань Шикай их принял. Вот тогда и были объявлены два дня национального позора). Прошло время, и я совершенно забыл историю с открыткой. Когда же случайно вспоминал, мне становилось не по себе: неужели и вправду моего «энтузиазма хватило на пять минут»? И с каждым таким упреком память моя о тех событиях все крепла. Тот национальный позор давно уж смыт. Нынешняя молодежь и не знает, что это за события «Седьмого мая» и «Девятого мая». Но я не забыл, я не хочу быть беспамятным…

В этом году со здоровьем у меня неважно, работы довольно много, и на чтение времени остается мало. Но как-то довелось мне просмотреть несколько вещей молодых писателей. Одни описывали перенесенные ими страдания, другие изображали жизнь такой, как она была, третьих занимали социальные проблемы… Короче говоря, эти произведения в той или иной степени открывают правду о разных сторонах жизни нашего общества. Но кому-то эти произведения претят, их называют «литературой шрамов», «обличительной литературой», заявляя, что такие книги повергают людей в уныние, вызывают «чувство неуверенности, безнадежности». Утверждают также, что «главное направление – это борьба», «надо писать о сопротивлении, воодушевлять людей». Поразительно! Кто из нас, в конце концов, грезит наяву – я или эти люди? Неужели все пережитое мною за те одиннадцать лет мне приснилось? Неужели бедствия, обрушившиеся на мир литературы и искусства, всего лишь фантомы? Прошло только три года, как пала «четверка», а уже находятся недовольные тем, что ее обвиняют в преступлениях и злодеяниях. Это ли не забывчивость! Позади нас огромная куча грязи, она все еще распространяет зловоние, оскверняя воздух; и вот, не шевельнув даже пальцем, чтобы убрать ее, знай себе орут: «Смотрите вперед!» Столько искалеченных людей – так неужели не дать им возможность залечить и перевязать раны?

«Забудьте, забудьте!» – твердите вы, но эти одиннадцать лет трудно забыть, да никто и не сможет их забыть. Пусть грядущее поколение даст оценку этим годам, напишет их историю, это тоже необходимо. И, конечно, найдутся люди, которые выполнят эту работу. Но почему бы нам не оставить для них правдивый материал? Почему не написать честно обо всем, что случилось с людьми? Разве для того, чтобы продвигаться вперед, смотреть в будущее, нужно забыть прошлые страдания? И пусть наши раны гноятся?

Нам надо смотреть вперед, и мы смотрим вперед. Нам надо идти вперед, и мы идем вперед. Но китайский народ не утратил память и никогда не забудет того, что произошло в те одиннадцать лет.

Перевод Т. Сорокиной

34
ПАМЯТИ ЛАО ШЭ

В статье, посвященной памяти Накадзимы Кэндзо, я упомянул о проводах в аэропорту Хунцяо второго сентября 1977 года. В тот день помимо супругов Накадзима возвращались на родину из Шанхая Иноуэ Ясуси и несколько других моих японских друзей. Накануне вечером я вернулся домой с подаренными Накадзимой и Иноуэ книгами. Мне не спалось, и я просматривал сборник Иноуэ «Ученики». Прочел эссе под заглавием «Чайник», в котором рассказывалось о двух писателях – китайском и японском – Лао Шэ [42]42
  Привожу отрывок из очерка Иноуэ: «Вот что рассказал Лао Шэ. В давние времена жил в Китае один богач, хранивший много старинных редких вещей. Потом он разорился, постепенно распродал одну за другой все ценности из своей коллекции и в конце концов пошел по миру. Но, даже став нищим, он низа что не хотел расставаться с одним чайником и носил его с собой повсюду в своих скитаниях. Узнал об этом один богатый человек и захотел во что бы то ни стало заполучить этот чайник. Он предложил за него очень высокую цену, но нищий, как ни уговаривал его богач, решительно отказывался продать вещицу. Прошло много лет, нищий постарел, ослаб, скитаться ему стало невмоготу. Тогда богач зазвал его к себе в дом, кормил и поил, втайне дожидаясь его смерти. Вскоре нищий совсем одряхлел, заболел и умер. Богач страшно обрадовался: наконец-то настал вожделенный миг. Но мог ли он ожидать, что нищий перед смертью разобьет чайничек вдребезги, выбросив его в окно». – Примечание автора.


[Закрыть]и Хироцу Кодзуро. В памяти возникли лица этих двух знакомых мне людей, таких добрых… С особенной теплотой вспоминал я о Лао Шэ, ставшем жертвой жестокой несправедливости и трагически погибшем. Всю ночь он являлся мне во сне, повторяя: «Передай друзьям, у меня все в порядке». Одним словом, спал я плохо. На другой день рано утром я приехал в гостиницу, чтобы проводить Накадзиму и его супругу в аэропорт. В зале для почетных гостей я с помощью молоденького переводчика беседовал с Иноуэ. Я сказал ему, что прочел его эссе «Чайник», в котором приводится притча, рассказанная когда-то Лао Шэ, и что я слышал эту притчу от других, но с иным концом. Там тоже речь шла о нищем и маленьком чайнике, в котором фуцзяньцы любят заваривать чай. Так вот я слышал, что нищий не разбил его, а до самой смерти вместе с богачом ежедневно заваривал в нем чай. Лао Шэ с присущим ему юмором придумал другой конец. Не знаю, сказал я Иноуэ, как погиб Лао Шэ, но мне не верится, что он мог покончить с собой, разрушив прекрасное. Не мог он уничтожить красоту, он оставил бы ее людям.

В аэропорту мы пробыли очень недолго, молоденький переводчик не читал эссе Иноуэ, не мог четко передать мою мысль. Иноуэ так ответил: «Я написал, что Лао Шэ выбросился из окна, обхватив чайник». Возможно, конечно, Иноуэ имел в виду, что Лао Шэ вовсе не хотел гибели красоты, но в оригинале эссе тем не менее заканчивается словами: «Чайник разбился, человек погиб». Чайник все же был разбит.

Гостей пригласили на посадку в самолет, и мы не могли продолжить разговор, но меня поразило волнение, с каким Иноуэ сказал шедшей рядом с ним госпоже Сато: «Господин Ба Цзинь читал „Чайник“». Я тогда не понял, почему Иноуэ придает такое большое значение тому, что я прочел его эссе, и почему он сообщил об этом своей попутчице как о чем-то очень важном. Но потом, когда я прочел эссе Мидзиками Цутому «Сверчок в банке» (1967) и получивший премию рассказ Хираки Такакэн «Погиб, защищая честь», мне стало ясно, что наши японские друзья, писатели Японии, видели в гибели Лао Шэ гораздо большую трагедию, чем мы, сильнее, чем мы, скорбели об этой великой утрате. В Китае лишь в последние два года появились статьи, посвященные памяти Лао Шэ.

Очерк Иноуэ был написан в декабре 1970 года. Тогда гибель Лао Шэ изображалась у нас как результат «критики и борьбы против реакционного авторитета». Церемонию захоронения праха Лао Шэ, признанного наконец невиновным и реабилитированного, совершили только в июле 1978 года. Но праха-то в урне не было. Даже в первой половине 1974 года никто еще не осмеливался открыто выступить против совершенной несправедливости. Впервые я услышал печальное известие о Лао Шэ в конце 1966 года – в устрашение всем нам об этом сообщили в туманных выражениях цзаофани: «Из непроверенных неофициальных источников…» Потом я слышал о гибели Лао Шэ еще два-три раза, но сведения были противоречивы, передававшие их говорили неопределенно и за достоверность ручаться не могли. И только за день-два до расставания в аэропорту Хунцяо я в гостинице «Хэншань» впервые услышал из уст Накадзимы Кэндзо официальное подтверждение факта смерти Лао Шэ. По словам Накадзимы, ему сообщил об этом в откровенной беседе ответственный сотрудник Общества китайско-японской дружбы. Но опять-таки подтвержден лишь факт кончины Лао Шэ, но как, при каких обстоятельствах он умер, Накадзима не знал. Я решил, что смогу все выяснить в Пекине на конференции.

Когда Накадзима заговорил о Лао Шэ, я вспомнил, как встретился с ним в здании Собрания народных представителей десятого июля 1966 года во время митинга, организованного Пекинским народным комитетом в поддержку борьбы вьетнамского народа против американской агрессии. Лао Шэ, Накадзима и я сидели в президиуме. Кое-что об этом я уже писал в статье «Последнее мгновение», например о том, с каким уважением и любовью Лао Шэ смотрел на премьера Чжоу и почтенного Чэнь И, как взволнованно говорил о них. В тот день, придя в здание Собрания задолго до начала митинга, я направился в гостиную. Лао Шэ уже был там и беседовал с тогдашним заместителем мэра Пекина Ван Куньлунем. Встреча с Лао Шэ была для меня полной неожиданностью. Я уже больше месяца находился в Пекине, председательствовал на внеочередной конференции писателей стран Азии и Африки и ни разу не слышал даже упоминания его имени. Я беспокоился о нем, боялся, что с ним случилась беда. И как же я был счастлив сидеть рядом с ним и слышать его слова: «Передай друзьям, у меня все в порядке…»! Потом появился и Накадзима. Он тепло поздоровался с Лао Шэ, пожал ему руку. Я сидел сбоку, но видел, как засияли глаза Накадзимы от неожиданной радости, искренней, идущей от самого сердца. Накадзима видел Лао Шэ в последний раз, и моя с ним встреча тоже оказалась последней. Если бы я только мог вообразить, какая трагедия разыграется в Пекине всего лишь месяц спустя! Я бы не отходил от Лао Шэ, говорил бы с ним целый день, уговорил бы его уйти, скрыться на время, подготовиться морально. Но как можно было убедить его не поддаваться обману? Разве я сам потом не отправился покорно в «коровник»? Накадзима понимал ситуацию лучше нас. Тогда, в июле 1966 года, я догадывался о его тревожных предчувствиях. Он был очень рад, узнав, что я нормально работаю, но еще больше обрадовался неожиданной встрече с Лао Шэ, здоровым и деятельным. Накадзима сильнее многих других волновался за нас. Я тоща уловил его тревогу – наш японский друг оказался проницательнее нас, понимал, что над нами нависла беда…

К сожалению, мне не пришлось продолжить разговор о Лао Шэ, с японскими друзьями. Они горячо любили, глубоко почитали этого талантливого писателя, человека чистой совести и истинной доброты. Лао Шэ по сей день живет в их сердцах и сочинениях.

Месяца четыре назад вновь провожая господина Иноуэ в аэропорту Хунцяо, я не стал возвращаться к разговору о «разбитом чайнике». Ведь в прошлый раз я уже сказал, что Лао Шэ непременно сохранил бы красоту, потому что горячо любил родину, народ. Он умер жестоко оскорбленный, но оставил людям много прекрасного – свои неувядаемые произведения. Достаточно назвать всего лишь несколько из них: «Серп луны», «Рикша», «Чайная». В этом Иноуэ, наверное, со мной согласится.

В начале этого года я еще раз смотрел «Чайную», какая великолепная пьеса! Как глубоко знал и понимал Лао Шэ старое общество, старых пекинцев! Это была реальная жизнь. На короткие два-три часа я как будто вернулся на пятьдесят лет назад. В конце пьесы три старика (Ван Лаобань, Чан Сые и Цинь Эръе) вспоминают прошлое и шутят сквозь слезы: «Приготовь себе заранее бумажные деньги» [43]43
  Ритуальные «деньги», сжигаемые на похоронах.


[Закрыть], «устрой сам себе поминание». Я прослезился, много лет я не видел такого прекрасного спектакля. Ведь это погребальная песня не только старому обществу. Мне казалось, что она очистила мою душу. Признаемся откровенно, у кого из нас нет в душе феодального хлама?

Я вышел из театра, а в ушах звучали слова Чан Сые: «Я люблю нашу родину, а кто любит меня?» Вдруг в этих словах я почувствовал знакомые интонации, я услышал голос Лао Шэ. Это он задавал вопрос, звучавший как завещание. А каков будет мой ответ? Я когда-то сказал Фан Иню: «Гибель Лао Шэ – это позор для нас, живущих…» Я искренне так думаю. Мы не смогли уберечь Лао Шэ, как мы объясним это потомкам? Не знаем даже, как он умер, что мы скажем потомкам?

Так вот. Когда в июле 1977 года Иноуэ в аэропорту с волнением сообщил своей спутнице, что я читал его эссе, он, наверное, выразил надежду, что к смерти Лао Шэ мы не останемся равнодушны. Но прошло уже два года, а что я сделал? Меня мучит совесть! Вновь перечитываю эссе Иноуэ, воспоминания Мудзуками Цутому, рассказ Хираки Такакэн, и не могу не винить себя. Лао Шэ – мой старый друг с тридцатых годов. Именно мне за месяц до смерти он сказал: «Передай друзьям, у меня все в порядке…» Так что я сделал, что написал, чтобы смыть грязь, запачкавшую это славное, да, воистину славное имя?

Прошло уже полгода после спектакля, а меня все преследуют те слова: «Я люблю нашу родину, а кто любит меня?» Лао Шэ – великий патриот. После Освобождения он вернулся из-за границы, чтобы участвовать в строительстве социализма на родине; он был образцом самоотверженного труда писателя, самым пылким энтузиастом, горячо воспевавшим новый Китай. В 1957 году он создал лучшее свое произведение – «Чайная». Лао Шэ был из тех писателей, кто наиболее успешно служил своим искусством политике. Он принимал участие в разнообразной общественной и международной деятельности. Можно сказать, что он отдавал родине всю свою жизнь, все свои силы. Он нисколько не заботился о себе. Даже в то страшное время, когда на улицы вышли хунвэйбины и опасность подстерегала на каждом шагу, он пошел на собрание в Пекинское отделение Всекитайской ассоциации деятелей литературы и искусства с рукописью тщательно подготовленного выступления. Он был председателем Отделения и хотел призвать людей на активное участие в «великой культурной революции». Но именно там он подвергся издевательствам, зверскому избиению. Он сам стал объектом диктатуры «великой культурной революции». Ху Цзецин, вдова Лао Шэ, вспоминает: «Я никогда не забуду, как глубокой ночью я смывала кровь с головы и тела любимого человека, не понимая, откуда пришла беда, как могло случиться такое?..»

Я словно вижу безмолвно лежащего старого человека с окровавленной головой, завернутого в белую ткань. Сколько мыслей бурлило в его голове, сколько слов ему надо было сказать! Он не мог уйти, вот так опустив руки, он должен был оставить еще так много прекрасного! Но на следующий день он лежал на западном берегу озера Тайпин, прикрытый рваной циновкой. Лао Шэ пришлось полностью отдать людям сокровища своей души, и мы можем только догадываться, с какой глубокой тайной обидой он навсегда закрыл глаза.

«Как могло случиться такое?» Третьего июня прошлого года на пекинском кладбище Бабаошань во время церемонии захоронения праха Лао Шэ я, склонив голову в скорбном молчании, вспомнил этот вопрос Ху Цзецин. И распорядитель церемонии захоронения, и все присутствовавшие, включая меня самого, – все знают и, конечно, могут дать ответ. Но поздно. Прошло уже двенадцать лет с тех пор, как Лао Шэ покинул новое общество, которое так горячо любил.

Минул еще год. В тот день, когда я уходил с кладбища Бабаошань, мне вспомнились слова одной китаянки, известной писательницы, живущей за границей. «Китайские интеллигенты, – говорила она, – необыкновенные люди, преданнейшие патриоты. Если бы на Западе вздумали так обращаться с интеллигентами, как у вас во времена „четверки“, так преследовать и подавлять, они бы давно все разбежались. А китайские интеллигенты работают в любых условиях, если только сил хватает». Эта писательница объездила весь мир, много знает, зря говорить не станет. Лао Шэ – прекраснейший образец китайского интеллигента, я казню себя за то, что не сумел его спасти, стыжусь за наше поколение. Какой же урок мы должны извлечь из ужасной гибели великого писателя? Неизвестно, где рассеян его прах, но его творения разлетелись по всему свету, душа китайской интеллигенции взывает его устами к людям. Прислушайтесь: «Я люблю нашу родину, а кто любит меня?»

Прошу вас, проявляйте к этой душе чуть больше внимания, чуть больше любви и не откладывайте до той поры, когда окажется уже поздно.

По сей день я так до конца и не знаю, убил себя Лао Шэ или был убит, бросился в озеро, не вынеся оскорбления, или его замучили до смерти. Но одно можно утверждать: человек погиб, но «чайник» остался цел, остались прекраснейшие произведения. Недавно я председательствовал на IV Всекитайском съезде писателей и, не видя Лао Шэ, ощутил страшную пустоту. Кто-то из добреньких уговаривал меня: «Не надо погружаться в прошлое, надо смотреть вперед, рваться вперед!» Я был благодарен за совет и даже хотел бы последовать ему, но не могу. Не могу сразу вдруг превратиться в этакого «робота-300» из мира будущего. Этот вид роботов может двигаться только вперед, ничего не видя вокруг. Подумать только, целых десять лет «четверка» перековывала меня, пустив в ход всю свою машину перевоспитания, но так и не смогла сделать из меня кибернетическую машину. Вопреки всему я очень хорошо помню события прошлого.

При жизни Лао Шэ я в каждый свой приезд в Пекин на какое-нибудь совещание непременно заходил к нему. Бывало, потолкуем немного, а потом он обычно приглашал: «Пошли поедим в ресторанчике». И супруги вели меня в хорошо знакомый им ресторан в Дунаньшичане. За едой и разговором приятно проводили часа два. Я не верю в чертей и духов, но я надеюсь, что существует все же так называемое «царство теней», где я смогу увидеть многих, кого любил. И если однажды я вдруг встречу Лао Шэ и он пригласит меня в ресторанчик и начнет расспрашивать обо всем случившемся, что я ему отвечу?.. Я вспомню его сокровенные слова: «Я люблю нашу родину, а кто любит меня?», крепко сожму его руку и скажу: «Мы все любим тебя, никто не может забыть тебя, ты вечно будешь жить в китайском народе!»

15 декабря

Перевод Т. Сорокиной

47
«МЫСЛЮ СЛОЖНО»

Во время болезни, лежа в постели, прочел в гонконгской газете «Записки о столице» Тан Цзина («Люблю… и ненавижу…») и обнаружил, что он неправильно истолковал сказанные обо мне слова «сложно мыслит». Некоторые утверждаю, что я «сложно мыслю», но они, видимо, не читали заключительной главки «Дум». Я-то знаю, в чем дело.

Один мой сравнительно молодой приятель надумал вдруг увековечить мою персону – написать биографию. Он получил согласие ответственных лиц своего учреждения и начал писать в свободное от работы время, а потом даже взял для этого отпуск. Перелопатил немало материалов, несколько раз беседовал со мной и ценой огромных усилий написал труд в двести тысяч с лишним иероглифов. Я прочел две пухлые пачки его рукописи, со многим не согласился. Не знаю, сколько раз переписывался принесенный им опус, но видно было, что приложено очень много труда и старания. Было бы жестоко с моей стороны разочаровывать его, и я не высказал своего мнения, лишь указал на некоторые фактические неточности. Он сказал, что одно из издательств готово принять его рукопись. Мне показалось, что он слишком высокого мнения о своем сочинении. Ну да бог с ним.

Но месяца два назад он в письме сообщил моей дочери, что рукопись вернули: мол, в издательстве усомнились, удобно ли издавать биографию здравствующего человека, тем более что «мыслит он сложно». Судя по письму, приятель сильно расстроился и приуныл.

Да простит он мне, но, прочитав письмо, я обрадовался. Во-первых, книга не выйдет и, значит, не будут увековечены мои деяния; я почувствовал облегчение, груз с души свалился; во-вторых, замечание насчет сложности моих мыслей я счел для себя комплиментом. Конечно, так обо мне думавшие вовсе не собирались мне польстить, скорее всего, слова «сложно мыслит» были сказаны в осуждение.

«Сложно мыслящие» любят размышлять обо всем на свете, а размышления расширяют кругозор; больше думаешь – можешь увидеть то, что люди стараются скрыть, обнаружить спрятанную под маской истинную их суть. Вот потому-то во время «культрева» «сложно мыслящие» подвергались репрессиям, а примитивно мыслящие делали карьеру.

Только мыслящие примитивно могли додуматься до «танца верности», до установок типа: «Утром получил указание, вечером рапортуй об исполнении», до унижающей человека формы допроса «реактивный самолет», до непрерывных собраний критики и борьбы, начинавшихся с, кликов «радости» и кончавшихся воплями «долой».

Надо составить подробнейшую летопись десяти лет великого бедствия, этого чудовищного феномена в истории человечества. Вдумайтесь, в течение десяти лет повсюду ставят лишь восемь «образцовых спектаклей» [44]44
  Восемь спектаклей, поставленных под контролем Цзян Цин и составивших основу театрального репертуара во время «культурной революции».


[Закрыть], и все они – одного автора! До какой же степени дошла примитивность! Все смотрели «образцовые пьесы», и в голове у каждого запечатлевались исполинские «образцы героев». Любители преувеличивать роль литературы, возможно, приходили в восторг: сотни миллионов людей одновременно смотрят «образцовые спектакли»! Вот так можно создать накаленную революционную ситуацию! Они забыли, однако, что народ не только смотрел спектакли, он видел и тех, что стояли высоко у власти. За десять лет люди постепенно научились «мыслить сложно», стоишь во главе – показывай пример делом, а словам никто верить не станет.

Все может меняться, и все меняется, я в том числе. Мои мысли то становятся проще, то вновь усложняются, а потом могут еще и измениться, но одно я смею сказать твердо: я ни за что больше не склоню головы и не стану униженно «признаваться в преступлениях».

В апреле этого года я в четвертый раз побывал в Японии, наблюдал удивительный мир. За семнадцать лет изменения произошли огромные, их почти невозможно постичь умом. Конечно, в капиталистическом обществе есть свои изъяны, но есть и достойное внимания. Любые изменения всегда движутся от ничего к чему-то, от старого к новому, от сложного к еще более сложному. Мы осуществляем четыре социалистические модернизации, и нам никак нельзя двигаться вспять, от сложного к простому. Ну об этом я поговорю как-нибудь в другой раз. Хотя бы о том, например, для чего в конечном счете развивается культура письменности: для упрощения и облегчения изучения самой письменности или в поисках точного выражения сложных мыслей. У меня на этот счет есть своя точка зрения. Поэтому нет ничего удивительного, что обо мне говорят «сложно мыслит».

13 июля

Перевод Т. Сорокиной