Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ба Цзинь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 43 страниц)

КРИЗИС

Ду Дасинь проснулся.

На сей раз его пробуждение было не совсем обычным. Едва успев открыть глаза, он почувствовал удивление: он лежал на кровати с металлической сеткой, посреди богато обставленной комнаты. Он вспомнил, что когда-то уже видел эту комнату, но когда и где? Странное дело, его мозги перестают работать…

Это было однажды осенью, под вечер. На крыше дома звонко чирикали воробьи. Погода стояла приятная, вокруг царила тишина и лишь изредка откуда-то издалека доносились автомобильный гудок или звонок трамвая. В чьем он доме, как он мог заснуть на этой кровати? Он чувствовал себя таким усталым, что не мог даже ничего сообразить. Он перестал пытаться понять что-либо и вновь смежил глаза. В полузабытьи прошло еще с четверть часа. Вдруг послышались осторожные шаги, и он понял, что в комнату кто-то вошел. Он чуть-чуть приоткрыл глаза и едва не вскрикнул от удивления.

Он узнал вошедшую девушку в белой одежде: то была Ли Цзиншу. Решив посмотреть, что она будет делать, он притворился спящим, но продолжал наблюдать сквозь ресницы. Она подошла к кровати, потрогала правой рукой его лоб. (Сердце его встрепенулось, но он не проронил ни звука. Впервые его лба коснулась столь нежная рука!) Ли Цзиншу прикоснулась к своему лбу, затем снова к его – на ее лице появилось успокоенное и даже радостное выражение. Ступая еле слышно, она подошла к окну и опустилась в плетеное кресло.

Наконец Ду Дасинь догадался: он находится в доме Ли Лэна, в той комнате, где останавливается их отец, наезжая в Шанхай. Но почему он в ней оказался, с какой стати уснул тут? Усталость снова сморила его, еще какое-то время прошло в полудреме.

И снова звук шагов разбудил его. Действительно, вошел Ли Лэн и спросил:

– Как, еще не проснулся?

– Потише, он еще спит, – ответила шепотом Ли Цзиншу. – Ему явно лучше, и жар спал. Можно надеяться, что все обойдется… Не будем будить его, пусть поспит подольше. Видимо, это у него от переутомления. Работать, как он, значит просто-напросто убивать себя!

– Да, человек он упрямый, уговоров не слушает, вон до какого состояния себя довел.

– Все оттого, что сердце у него горячее. А ведь он вполне мог жить как мы. Когда подумаю об этом, начинаю стыдиться за саму себя… Но когда на твоих глазах угасает подобный человек, это ранит душу, – сказала Ли Цзиншу, и интонация голоса передала ее чувство.

– А мне все же кажется, что причина его болезни – в идее ненависти…

– Я тоже так думаю… Я хотела бы излечить его болезнь, а это можно сделать, лишь устранив ее причину…

Ли Лэн ничего не ответил. Однако терпению Ду Дасиня уже пришел конец: он нарочито громко кашлянул, откинул одеяло и открыл глаза, показывая всем своим видом, что проснулся.

Ли Лэн, стоявший возле двери, приблизился к кровати, а сестра поднялась с кресла.

– Дасинь, как тебе, получше? – Ли Лэн смотрел с дружеским участием, Ли Цзиншу тоже устремила свой нежный взор на него.

– Гораздо лучше! – усмехнулся он. – Но объясните, каким образом я очутился здесь в таком состоянии?

На губах Ли Лэна заиграла улыбка, и он произнес, указывая на сестру:

– Об этом тебе лучше ее порасспросить… Вчера ты едва не доконал ее.

Не переставая улыбаться, Дасинь посмотрел на Цзиншу.

– Не верьте брату, господин Ду, вечно он любит подшутить над ближними! – Стоявшая возле кресла Цзиншу вспомнила о том, что было вчера. Лицо ее порозовело, она смущенно наклонила голову, хотя и продолжала улыбаться. Почувствовав же, что Дасинь не спускает с нее глаз, она еще больше покраснела.

– Ну что ж, не хочешь говорить, тогда я сам, – рассмеялся Ли Лэн. – Вчера, часов в восемь утра, ты явился сюда весь в поту, с пугающе-бледным лицом и вытаращенными глазами. Мы как раз завтракали в гостиной. Едва войдя к нам, ты вскрикнул и повалился на пол. Сестра решила, что с тобой произошло что-то страшное, и чуть не разрыдалась… – При этих словах Цзиншу подняла голову. Дасинь скосил на нее глаза, и сошедший было румянец смущения вновь появился на ее щеках. Не заметив всего этого, Ли Лэн продолжал: – Пока мы суетились вокруг тебя, ты очнулся. Мы срочно вызвали доктора, он осмотрел тебя и сказал, что у тебя истощение, депрессия, что ты слишком много работал и к тому же перегрелся на солнце. Тебе дали лекарство, ты вскоре заснул спокойным сном и проспал больше суток; видно, все дело было в переутомлении. Теперь ты можешь отдохнуть у нас несколько дней, позабыть о своих заботах, дать организму окрепнуть. У тебя в городе нет родных – считай наш дом своей семьей, мы ведь тоже приезжие.

– Правду говорят, что одно слово способно породить тысячу чувств. Теперь вы мои спасители и благодетели. Чем только смогу я выразить мою признательность? Мне особенно неловко из-за того, что я вчера заставил мисс Ли переволноваться…

– Только этого не хватало: «ми-и-сс Ли-и»! – фыркнула Ли Цзиншу, пародируя Дасиня.

– Вы же обращаетесь ко мне «господин Ду», почему же мне не называть вас «мисс»? – парировал Дасинь.

Цзиншу усмехнулась и повернулась к брату:

– Вот полюбуйся, только начал выздоравливать и уже спорит. Господин Ду ни за что никому не уступит!

– Вот пожалуйста: «господни Ду-у», – передразнил ее Дасинь.

Ли Лэн смотрел на них и улыбался.

Стенные часы пробили шесть. Ли Цзиншу произнесла, ни к кому не обращаясь:

– Уже шесть, я велела прислуге приготовить рисовый отвар. Пойду принесу, пусть господин Ду немного подкрепится.

– Опять «господин Ду»? – крикнул ей вдогонку Дасинь.

Ли Цзиншу обернулась, словно собираясь что-то ответить, но ничего не произнесла и удалилась.

Спустя два дня Ду Дасинь был вполне здоров, но усталость прошла не совсем. Он предполагал в этот день вернуться к себе в Яншупу, но брат с сестрой уговорили его остаться. Чтобы Дасинь мог чувствовать себя спокойнее, Ли Лэн связался с Чжан Вэйцюнем и еще одним товарищем Дасиня – Чжи Лэу. Они пришли навестить Дасиня и тоже стали убеждать его пожить в семье Ли подольше. Ему пришлось подчиниться, в результате он пробыл в доме Ли целую неделю.

Для Ду Дасиня эти семь дней были сплошным наказанием, однако он все же сумел сдержаться и не выдал своей любви к Ли Цзиншу. Все это время она не покидала Дасиня и ухаживала за ним, как заботливая мать. В этих условиях любовь Дасиня, которую он прежде всеми силами подавлял, вполне созрела. Он сам ощущал, как любовный жар день ото дня все сильнее пылает в крови. Трудно описать, каких усилий стоило ему сохранять внешнее спокойствие, стараться не выдать сердечного волнения. Притворство вообще занятие нелегкое, а искреннему человеку притворяться перед любимой трудно вдвойне. Когда она находилась рядом, он ощущал такое полное удовлетворение, что забывал буквально обо всем остальном. Но когда ее не было возле него, особенно в ночной тиши, к нему приходили угрызения совести. Дело в том, что его чувство, разгораясь с каждым днем, покоряло все его существо и вот-вот грозило подчинить себе самую основу его бытия – его убеждения. Он уже заметил, что в минуты страсти он способен думать лишь об обладании Цзиншу, о завоевывании ее безраздельной любви.

Пока у него еще доставало самообладания и мужества, чтобы бороться со своим чувством. Но оно безостановочно росло, а его силы уменьшались. На седьмые сутки вечером они втроем разговаривали о планах на будущее, и Ли Цзиншу стала говорить о своем желании помогать народу, нести в массы евангелие любви. Охваченная сознанием возвышенного долга, она показалась ему ангелом любви, он почувствовал, что теряет контроль над собой. Он несколько раз порывался броситься к ее ногам, поведать о своих страданиях, излить свою душу и умолить девушку допустить его к сладкому источнику любви. И все же каждый раз другая мысль брала верх: он обречен судьбой на отказ от человеческого счастья, он не может любить Цзиншу. До боли стискивая зубы, он претерпел все мучения, погасил бушевавший в нем вулкан страстей.

Стоило ему покинуть семью Ли и вернуться в свою комнату, как потушенный было огонь страсти разгорелся вновь. Стояла прохладная ночь, но сердце его готово было воспламениться. Он находился в необычном возбуждении, лоб пылал, мысли путались. Не в силах заснуть от духоты, он отворил окно и впустил в комнату свежий ветерок, но сон все равно не шел. Он приподнялся, оперся головой о спинку кровати и задумался. Однако на что ни пытался он обратить свою мысль, в голове тут же без видимой причины возникал ее образ и вытеснял все остальное. Ее лицо, ее голос, ее фигура как бы множились у него на глазах, видения окружали его, приближались к нему, он пытался вырваться из их кольца, но это было выше его сил. Голова шла кругом. В полубессознательном состоянии он выкрикнул имя Ли Цзиншу, и ему показалось, что она уже здесь, в его объятиях, что он гладит девушку и о чем-то потихоньку шепчет ей. На лице его расплылась улыбка.

Вдруг по телу пробежала дрожь, расширенными от испуга глазами он огляделся вокруг: Ли Цзиншу в комнате не было. Охваченный неудержимым порывом, он соскочил с кровати и бросился за дверь, чтобы вернуть девушку. В этот миг он помнил об одном – Ли Цзиншу должна принадлежать одному ему, он более никогда не выпустит ее из своих объятий.

Долго подавляемая любовь становится непреоборимой, стоит ей раз вырваться на свободу. Любовь Ду Дасиня к Ли Цзиншу, столько времени сдерживаемая, постепенно созрела и превратилась в страсть. Движимый ею, ничего не боясь, ни на что не обращая внимания, Ду Дасинь ринулся вперед, к комнате ли Цзиншу, чтобы рассказать ей о своей любви и, более того, утвердить свое право на ее любовь, право быть с ней неразлучно.

Проходя по террасе, он заметил, что во всех окнах уже погашен свет, а небо густо усеяно сверкающими звездами. Прохладный ветерок был для его пылающего лица все равно что ковш ледяной воды, разметанные порывом страсти мысли стали приходить в порядок. Он собрал все свое мужество и добрался до комнаты Ли Цзиншу. Ду попытался увидеть что-нибудь через оконное стекло, но его плотно закрывал белый занавес; он прижал к окну ухо и услышал мерное «тик-так» стенных часов. Было ясно, что девушка крепко спит. Тем не менее он долго стоял под окном, словно прислушиваясь к тиканью часов.

Наконец он что-то услышал. Сначала девушка вздохнула, наверное во сне, потом пробормотала пару фраз. Ему удалось разобрать сказанное: «И почему ты все время худеешь, слабеешь?.. Если ты несчастен, могу ли быть счастлива я?»

От этих слов он испытал настоящую боль. На душе возникло странное ощущение: не поймешь, чего в нем больше – сладости, горечи или остроты. Весь его порыв быстро улетучился, остался он сам – печальный и смятенный. Он припомнил все, что случилось, подумал и о том, что заставило его стоять глубокой ночью здесь, у девичьего окна. Несколько раз повторив про себя только что услышанные слова, он испугался, что опять потеряет власть над собой, и побежал обратно, в свою каморку. Слезы дождем лились из глаз, но он не смог бы ответить, что это – слезы признательности или мольба о снисхождении. Быть может, он оплакивал самого себя.

Погрузившись в глубокое раздумье, он всю ночь не смыкал глаз. Противоречивые мысли роились в его голове; в конце концов он принял решение немедленно вернуться к себе в Яншупу.

На следующий день, едва рассвело, он спустился по лестнице и ушел из дома, оставив на столе письмо для Ли Лэна и его сестры.

Он решил никогда больше не видеться с семьей Ли.

АРЕСТ РЕВОЛЮЦИОНЕРА

На краю черного, словно лакированного, неба мерцали две-три звезды, на землю падали редкие капли дождя. Осенний ветер заставлял людей поеживаться от холода. В этот вечер одна из улиц китайской части Шанхая выглядела по-особенному: в девять часов с тротуаров исчезли пешеходы, закрылись двери лавок, даже людских голосов не было слышно. На всей длинной улице можно быть увидеть лишь двух полицейских с винтовками, расхаживающих взад и вперед, пряча головы в воротники.

Лишь эти двое знали, и то не до конца, о причинах возникновения такой ситуации. Собственно говоря, им было известно только, что в городе Шанхае вводится военное положение, но если бы их спросили, почему и зачем, они смогли бы сказать одно: «Чтобы помешать партии красных бунтовать». В наставлениях командования говорилось лишь об этом. Еще меньше было известно хозяевам лавок: господа полицейские пришли к ним и велели запереть двери, вот они и заперли. Они хорошо запомнили высший принцип Поднебесной: того, кто не слушается полицейских, штрафуют. А кому же хочется платить штраф!

Тем не менее и среди лавочников нашлось несколько умудренных опытом старцев, занявшихся анализом этой необычной ситуации. Разумеется, их рассуждения не допускали и тени сомнения, поскольку даже последние глупцы знали, что в городе Шанхае приказы начальства являются истиной в последней инстанции и пересмотру не подлежат. Их анализ, по существу, был лишь комментарием к распоряжениям полицейских, основанным на предшествующем опыте. Вот говорят, что «красная партия» собирается бунтовать, а что это за «красная партия»? Наверное, это та самая «ревпартия», которая свергла Цинскую династию [13]13
  Имеется в виду Синьхайская революция 1911 г.


[Закрыть]и велела всем отрезать косы! Только в те времена ревпартийцы, помнится, ходили в белом, почему же теперь их зовут «партией красных»? Тогда распевали частушку: «Великую Цин переделывают в Великую Хань [14]14
  Хань – самоназвание китайцев, правители же Цинской династии были маньчжурами.


[Закрыть], заставляют отстригать косы, а сами у всех на глазах прислуживают иностранцам…» Но теперь говорят, что «партия красных» хочет бить иностранцев, значит, «партия красных» и «ревпартия» не одно и то же. Только надо помнить, что все совершающееся сейчас уже бывало в старые времена. Ну да, конечно же! «Партия красных» – это, наверное, то же самое, что «длинноволосые» [15]15
  «Длинноволосые» – участники Тайпинской революции в середине XIX в. (Они по обету не стригли волосы.) Враждебность лавочников по отношению к «длинноволосым» объясняется тем, что они несколько лет держали Шанхай в осаде.


[Закрыть]. «Длинноволосые» обвязывали головы красными лентами, к тому же слово «красный» можно произносить «хун», предводителя же «длинноволосых» как раз звали Хун Сюцюань. Следовательно, «партия красных» и есть «длинноволосые»! А если снова появились «длинноволосые», значит, в Поднебесной будет большая смута, простой народ ожидают великие бедствия. Помните телеграмму маршала У, который уподобляет себя Гуаню и Юэ [16]16
  У – У Пэйфу, реакционный военно-политический деятель. Гуань Юй и Юэ Фэй – знаменитые полководцы средних веков.


[Закрыть]? «Красная опасность распространяется повсюду. Срединная равнина бурлит, народу грозит истребление…» Дойдя в своих размышлениях до этого пункта, озабоченные судьбами страны старцы обычно роняли несколько старческих слез.

Но как бы то ни было, в Китае, где «красная опасность распространяется повсюду», Шанхай оставался своего рода райской обителью. Хотя несколько лет назад его задели междоусобные войны, ущерб от них был не так уж велик. В этом городе есть подвластные иностранцам концессии, а кроме того, в нем стоят войска командующего Сунь Чуаньфана, который из города Золотого холма [17]17
  Город Золотого холма – одно из названий Нанкина.


[Закрыть]управляет пятью провинциями. Под его благодатной защитой простой люд все-таки может спокойно заниматься своим делом. Очень может быть, что именно этот почтенный человек станет тем «истинным Сыном Неба», который уничтожит «длинноволосых», успокоит Поднебесную и взойдет на Драконов трон. Тут озабоченные старцы успокаивались и шли себе спать.

Хуже приходилось господам полицейским, находившимся в ночном дозоре. Хотя ими тоже правил будущий «истинный Сын Неба», главнокомандующий войсками пяти провинций, тем не менее они не скрывали своего недовольства: другие сейчас сладко дрыхнут под одеялами, а они мерзнут на этой пустой улице. И за какие грехи послали их в этот чертов ночной дозор?

Уличные фонари бросали тусклый, дрожащий свет – казалось, их того и гляди задует ветром. Подрагивала и начавшая седеть борода у того полицейского, что шел справа, а в ней поблескивали капельки слюны. Левый, более молодой, держался подчеркнуто прямо, выпячивал грудь и походил на восклицательный знак.

– Мать твою растак… Революция! Изменим всю жизнь! – начал ворчать тот, что постарше, и тут же зевнул. – Вот и изменили! Выгнали нас на ночь глядя на холод… – Он еще раз зевнул, у него потекло из носу. Молодой заметил:

– Ты что-то совсем раскис, небось, опять повело?

Пожилой, будто теряя последние силы, извлек из правого кармана штанов маленький бумажный пакет и при слабом свете фонаря раскрыл его. Там лежало с дюжину черных шариков, из которых он отобрал три, положил в рот, смочил слюной и проглотил. «Восклицательный знак» стоял рядом и с усмешкой наблюдал за его действиями. Прошло немного времени.

– Ну, слава богу, полегчало, а то из-за этих проклятых революционеров можно и с жизнью расстаться. Меня ведь как поведет, так я себе места не нахожу. Хорошо, я заранее обзавелся этими пилюлями, иначе старому Чэню сегодня хана бы пришла…

Под действием наркотика Чэнь приободрился и зашагал вперед, продолжая рассуждать:

– Тебе, старина, хорошо – ты еще молод, «большой дым» [18]18
  «Большой дым» – опиум.


[Закрыть]не глотаешь, вина не пьешь – знай себе копи денежки да живи в свое удовольствие. А вот я все, что получаю, в опийной трубке сжигаю…

На лице молодого заиграла довольная улыбка:

– Я же тебя всегда уговаривал покончить с зельем, это ведь нетрудно…

– Нетрудно, говоришь? – возмутился старый Чэнь. – Что вы, некурящие, можете в этом понимать! Я как бросал курить, так сразу заболевал. А теперь постарел и вовсе бросать не собираюсь. Когда я был молодой, вроде тебя, мне совсем не хотелось курить, да в те времена воздержаться было непросто. Зелье было дешевое, каждый мог себе позволить, пришел в гости – тебя опять же им угощают. Не куришь – одни скажут, что ты не умеешь себя вести на людях, другие назовут тебя чурбаном, третьи просто потащат тебя к трубке. Тебя угощают, ты отказываешься – человек обижается. А уж в гарнизонах, почитай, все до единого курили. А зелье-то подавали в больших чашках, отборное, без всякой примеси… Я в молодые годы был парень крепкий, упитанный. Маршал Чжао Эрсюнь взял меня в свою армию, мы и в Сычуань, и в Тибет ходили. Какой я тогда был здоровый, бойкий – вспоминаешь, как будто с тех пор целый век прошел… Революция! Все беды от нее! В армии становилось все хуже и хуже, брату нашего командующего «революшники» отрубили голову, кончились наши хорошие деньки… Эх, поймать бы кого из «революшников» – разрубил бы на десять тысяч кусков, до того их ненавижу! – Старый Чэнь разошелся до того, что от злости не мог дальше говорить.

Вдруг чья-то черная тень промелькнула перед плотно закрытыми дверьми лавки. Не раздумывая ни секунды, Чэнь скомандовал: «Стой!» Но тень продолжала быстро двигаться. Изумленный таким открытым неподчинением его приказу, старый вояка ринулся вперед, молодой собрат устремился за ним. Вскоре они увидели, что убегающему от них человеку мешает тяжелый сверток. У самой границы с иностранной концессией они настигли беглеца. Чэнь крепко ухватил его за плечи.

– Чего тебе? – огрызнулся тот, глядя на полицейскою ненавидящими глазами.

– Говори, что у тебя в свертке!

– Оберточная бумага, несу в магазин.

– А ну, показывай! – крикнул молодой страж порядка и дернул сверток к себе так резко, что человек не смог его удержать. Полицейский разорвал сверток, извлек из него пачку прокламаций и стал читать вслух: «Долой милитариста Сунь Чуаньфана, обдирающего народ!» От удивления он даже язык высунул, но тут же спрятал его:

– А ты смельчак, самого главнокомандующего ругаешь!

Следом за этим он извлек из свертка листок побольше – «Рабочую декаду» – и стал читать заголовки: «Совет профсоюзов объявляет забастовку», «Настал последний день бандита Суня»! «Рабочие Шанхая, вооружайтесь!»

– Ха, да ты из партии революции? Таких-то нам и велено хватать!

Полицейский разорвал газету и со всего размаху ударил беглеца по щеке, затем по другой. Тот стал отбиваться. С криком «Бей длинноволосого!» в драку включился старый Чэнь. Одной рукой он вцепился в длинные волосы предполагаемого «революционера», другой стал бить его куда попало. «Ты из партии революции, ты мою жизнь изменить хочешь, так мои кулаки не дадут тебе ничего менять!» – кричал Чэнь и бил еще ожесточеннее. Под ударами двух нападающих молодой беглец стал постепенно сдавать, хотя продолжал вырываться и браниться. Было видно, что он не собирается просить пощады.

Когда же крики избиваемого стали стихать, полицейские умерили свой пыл и стали подумывать об ожидающей их награде. Они всерьез верили, что, если переловить революционеров, в Поднебесной наступит спокойствие и благоденствие. Довольный донельзя старый Чэнь потащил по земле полумертвого революционера, а молодой собрат со свертком агитлитературы пошел следом, насвистывая какую-то песенку.

Вскоре на улицу вернулась тишина. Но к этому времени исчезли последние звезды, и с черного, как тушь, неба полил сильный дождь.