Текст книги "Владимир Набоков: pro et contra. Tом 2"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: А. Долинин
Жанры:
Критика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 65 страниц)
В. В. Набоков: PRO ET CONTRA т. II
ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ!
Вы держите в руках очередную, тридцатую, книгу «Русского Пути» – «В. В. Набоков: pro et contra». Серия отмечает этим изданием своеобразный юбилей. Это событие позволяет сказать об истории и планах развития проекта.
«Русский Путь» – не просто научный или учебный проект, хотя стремление постоянно совершенствовать научно-редакционную подготовку и ориентация на студенческо-преподавательскую аудиторию очевидны. По существу, серия представляет собой феномен национального самосознания, один из путей, которым русская культура пытается осмыслить свою судьбу. Соответственно, «Русский Путь» исходно замышлялся как серия книг не только о мыслителях, но и шире – о творцах отечественной культуры и истории.
Изначальный замысел проекта состоял в стремлении представить русскую культуру в системе сущностных суждений о самой себе, отражающих динамику ее развития во всей ее противоречивости. На первом этапе развития проекта «Русский Путь» в качестве символизации национального культуротворчества были избраны выдающиеся люди России. Состав книг формировался как сборник исследований и воспоминаний, компактных по размеру и емких по содержанию, оценивающих жизнь и творчество этих представителей русской культуры со стороны других видных ее деятелей – сторонников и продолжателей либо критиков и оппонентов. В результате перед глазами читателя предстали своего рода «малые энциклопедии» о Н. Бердяеве, П. Флоренском, К. Леонтьеве, В. Розанове, П. Чаадаеве, Вл. Соловьеве, М. Бахтине, К. Победоносцеве, арх. Феодоре (Бухареве), а также А. Пушкине, Л. Толстом, Н. Гумилеве, И. Бунине, М. Горьком, А. Ахматовой, Д. Мережковском.
Институту удалось привлечь к сотрудничеству в «Русском Пути» замечательных ученых, деятельность которых получила поддержку Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), придавшего качественно новый импульс развитию проекта. В результате «Русский Путь» расширяется структурно и содержательно.
Антологии, посвященные жизни и творчеству В. И. Вернадского и И. П. Павлова, открыли анонсированное в 1997 году направление «Русского Пути», связанное с осмыслением деятельности ученых, которые оказали трансформирующее воздействие на национальную ментальность и развитие мировой науки.
РХГИ подготовил новый слой антологий: о творцах российской политической истории и государственности. Он открылся книгой об основателе Российской Империи, зачинателе Петербургской эпохи России – Петре Великом и продолжится книгами о российских императорах до Николая II.
Иной вектор расширения «Русского Пути» связан с сознанием того, что национальные культуры формируются в более широком контексте – мирового культурно-исторического процесса, испытывая воздействие, как правило опосредованное, со стороны творцов иных культурных миров.
Серия «Западные мыслители в русской культуре» ознаменовалась выходом антологий «Ницше: pro et contra» и «Шеллинг: pro et contra», «Платонизм: pro et contra». Подготовлена антология «Ж.-Ж. Руссо: pro et contra»; готовятся книги об Августине, Оригене, Канте, Макиавелли.
Принципиально новым шагом, расширяющим тематику «Русского Пути», станет переход от персоналий к реалиям. Последние могут быть выражены различными терминами – «универсалии культуры», «мифологемы-идеи», «формы сознания», «категории духовного опыта», «формы религиозности». Первым шагом в реализации этой идеи стало издание антологии «Вехи: pro et contra»; следующими, надеемся, станут «Смена вех: pro et contra», «Большевизм: pro et contra», «Евразийство: pro et contra». В 2000 г. вышла в свет антология «Москва – Петербург: pro et contra. Феномены Москвы и Санкт-Петербурга в оценке русских мыслителей и исследователей».
Вокруг идей-мифологем типа «судьба», «смерть», «свобода» можно сгруппировать действительно «звездные» суждения, что труднодостижимо, когда речь идет об оценке персоналий, в которой всегда присутствуют личные пристрастия и привходящие обстоятельства. Своеобразие работы над антологиями названного типа в том, что значительная их часть возможна только в электронной версии. Это требует структурного расширения «Русского Пути». Таковое предполагает создание расширенных (электронных) версий антологий и поэтапное структурирование этой базы данных, имеющее целью сформировать гипертекстовую мультимедийную систему «Энциклопедия самосознания русской культуры». Вывод системы в Международную сеть сделает круг пользователей практически неограниченным и поможет решить проблему доступности «Русского Пути» для академических институтов и учебных заведений.
Очередная перспектива развития является долгосрочной и требует значительных интеллектуальных усилий и ресурсов. Поэтому РХГИ приглашает к сотрудничеству ученых, полагающих, что данный проект несет в себе как научно-образовательную ценность, так и жизненный, духовный смысл.
В. В. Набоков.
Стихи, переписка, заметки, интервью
В. СИРИН
Стихотворения 1918 г.
Вступительная заметка, подготовка текстов и комментарии И. М. Богоявленской
Многие из написанных в России юношеских стихотворений Набокова не вошли в основные сборники, в том числе в ранние берлинские – «Гроздь» (1922) и «Горний путь» (1923; здесь наиболее полно представлено крымское творчество). По свидетельству жены писателя, Набоков очень тщательно отбирал стихи для своего наиболее полного сборника, увидевшего свет уже после смерти автора ( Набоков В.Стихи. Анн Арбор: Ардис, 1979). Были исключены ранние произведения, имеющие формальные недостатки или похожие на другие. Так была определена судьба стихотворений «Вечер тих. Я жду ответа…» и «Бахчисарайский фонтан (памяти Пушкина)», напечатанных в газете «Ялтинский голос» в 1918 г.
* * * {1}
Вечер тих. Я жду ответа.
Светит око Магомета.
Светит вышка минарета
На оранжевой черте.
Безрассудно жду ответа,
К огневой стремясь мечте.
Муэдзина песнь допета.
Розы дымки, розы света
Увядают в высоте.
Я взываю. Нет ответа…
2.08.18 г.
БАХЧИСАРАЙСКИЙ ФОНТАН (ПАМЯТИ ПУШКИНА) {2}
Он здесь однажды был. Вода едва журчит.
На камне свет лежит сверкающим квадратом.
Шныряют ласточки под сводом полосатым.
Я чую прошлое; но сердца не пленит
Фонтана вечный плач; ни страшные виденья,
Ни тени томных жен, скользящих меж цветов,
Ни роскошь темная тех сказочных веков, —
Мне ныне чудятся и будят вдохновенье.
О нет! Иных времен я слышу тайный зов.
Я вижу здесь его в косой полоске света, —
Густые волосы и резкие черты
И на руке кольцо, не спасшее поэта. {3}
И на челе его – тень творческой мечты.
В святом предчувствии своих грядущих песен
Он – тихий – здесь стоял, и, – как теперь, – тогда
Носились ласточки, и зеленела плесень
На камнях вековых, и капала вода.
18.08.18 г., Бахчисарайский дворец
Письмо С. Розову [*] *
© Vladimir Nabokov's Letter to S. Rosoff by permission of the Estate of Vladimir Nabokov. All rights reserved.
Орфография письма приведена в соответствие с современными правилами. – Ю. Л.
[Закрыть]
Вступительная заметка, публикация и комментарии Ю. Левинга
ПАЛЕСТИНСКОЕ ПИСЬМО В. НАБОКОВАПереписка Владимира Набокова с Самуилом Розовым (1900–1975), продолжавшаяся почти четыре десятилетия, была найдена в 1997 г. в семье сына последнего в г. Хайфе. Друг детства, бывший одноклассник Набокова по училищу им. князя Тенишева в Петербурге, С. Розов уехал в Палестину в 1924 г. К счастью, наследникам Самуила, по-русски уже не читающим, имя Набокова было знакомо: перешедшие по наследству издания «Ады» и «Лолиты» до сих пор хранятся в семейной библиотеке, присланные великим писателем XX века. Чудом сохранилась и тонкая папка с перепиской друзей. [2] 2
Всего найдено 12 оригинальных писем В. Набокова с 1937 по 1976 гг. и три черновика ответных писем к нему С. Розова 1960–1970 гг.
[Закрыть]Письма Муле (как любил называть Набоков друга) разрушают миф о холодном и неприступном Сирине – миф, сформулированный отчасти эмигрантской критикой, отчасти под влиянием литературного образа самого писателя.
«Пламенный сионист», по определению Набокова, Муля Розов происходил из семьи бизнесмена Израиля Аншеловича Розова, соратника В. Жаботинского. [3] 3
См. также: Zavyalov-Leving Y.Samuil Izrailevich: Pnin's Character, Nabokov's Friend // The Nabokovian. 1997. № 39.
[Закрыть]Тетка Самуила, Фира Розова, была некоторое время невестой легендарного Й. Трумпельдора; [4] 4
Брак по какой-то причине не состоялся, но, согласно семейной легенде, в память об этом остался ремень, якобы подаренный женихом. Подробнее об истории несостоявшегося брака в биографии Й. Трумпельдора: Ласков Ш.Трумпельдор: история жизни (иврит). Иерусалим, 1995.
[Закрыть]сестра Самуила, Герцлия Розова, служила личным секретарем В. Жаботинского в годы его эмиграции.
Поскольку весь русский архив С. Розова пропал, остается лишь гадать, что именно содержалось в исчезнувших бумагах петербуржца, который был дружен с поэтами и писателями, например, Довидом Кнутом, гостившим у него в 1950-е гг., Артуром Кёстлером, с которым он активно переписывался. Розов-младший вспоминал, как после смерти отца в 1975 г. он выбросил огромный мешок с бумагами, не предполагая, по его словам, что когда-нибудь рухнет коммунизм и исследователям понадобятся эти документы эпохи. [5] 5
Интервью с Арье Розовым (р. 1925, Тель-Авив). 1.03.1998.
[Закрыть]
Общение с Розовым до конца жизни оставалось для Набокова как бы дверцей в тот самый потерянный рай детства, который он сконструировал в своем творчестве. Повествовательная ткань письма 1937 г. не укладывается в рамки одного эпистолярного жанра, контаминируя мемуары и художественную прозу, и напоминает (а несколько раз буквально дублирует) описания детства в романе «Дар», а также пассажи из автобиографии «Другие берега». Характерный пример из письма к Розову: «Весной учителя, помню, пропускали уроки, оставляя как бы квадраты голубого неба с футбольным мячом, падающим из голубизны». Соответственно в «Даре»: «…в последних числах марта <…> В классе было отворено большое окно <…> учителя пропускали уроки, оставляя вместо них как бы квадраты голубого неба, с футбольным мячом, падавшим из голубизны». [6] 6
Набоков В.Дар // Набоков В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1990. Т. 3. С. 96. Далее цитаты даются по этому изданию с указанием тома и страницы в скобках.
[Закрыть]
Первая глава «Дара» была начата в августе 1936 г., а в апреле 1937-го, несмотря на еще не оконченные остальные, опубликована в журнале «Современные записки». Вторая глава, часть об азиатском путешествии Годунова-Чердынцева-старшего, была начата еще в июне 1935-го, тогда как работа над третьей продолжена лишь в середине октября 1937 г. [7] 7
Boyd В.Chronology of Nabokov's Life and works // The Garland Companion to Vladimir Nabokov / Ed. by Vladimir E. Alexandrov. New York; London, 1995. P. XXXIX.
[Закрыть]Именно в этот период, во время работы над «Даром», в Каннах пишется письмо к Розову.
Без текстологического анализа набросков из закрытого для доступа архива Набокова сейчас затруднительно с точностью утверждать, что было написано раньше: письмо другу или перекликающиеся с ним места в романе. Однако важный вывод можно сделать уже сейчас: автор настолько полно отождествляет себя с героем, что отдает ему фрагменты своей биографии, перенося воспоминания из школьного детства в прозу почти без изменений. Отметим тонкую стилистическую фактуру письма Розову в целом, насыщенного автоцитатами и небывало щедрого на откровения. Достаточно открыть опубликованные тома переписки Набокова, чтобы убедиться в контрасте с посланиями другим корреспондентам, количество которых с годами фантастически росло. [8] 8
До сих пор письма В. Набокова были опубликованы в трех главных трудах. Один на русском языке: Переписка с сестрой (Ann Arbor, 1985) и два на английском: Selected Letters 1940–1977 (San Diego, 1989); The Nabokov – Wilson Letters: Correspondence between Vladimir Nabokov and Edmund Wilson, 1941–1971 (New York, 1979).
[Закрыть]
В нынешней публикации впервые воспроизводится целиком [9] 9
В начале 1971 г. Розов, выполняя просьбу Набокова снабдить его первого биографа информацией о совместных тенишевских годах, прислал копию письма 1937 г. в Монтрё. Набоков, с восхищением перечитавший послание, обнаружил, что некоторые детали уже успели забыться ( Nabokov V.Selected Letters 1940–1977. P. 478). В переводе на английский Д. Набокова в том «Selected Letters» включены три письма В. Набокова С. Розову, написанные в 1970-е гг.). Копией письма, дающего обильный материал для реконструкции школьных лет писателя, пользовались во время работы над своими книгами оба набоковских биографа, А. Филд (Р. 112, 123, 125, 126, 137) и Б. Бойд (Р. 87–89, 101–102, 129).
[Закрыть]письмо Владимира Набокова по оригиналу, посланному им в Палестину 4 сентября 1937 г. из Европы. Рукопись из шести страниц, покрытых бисерным почерком, возможно, самое объемное и в художественном плане наиболее ценное из писем Набокова европейского периода (исключим послания к родным). Палестинское письмо Самуила Розова, датированное 1936-м, ставшее своеобразным детонатором и вызвавшее бурю эмоций у Набокова, обнаружено недавно Максимом Д. Шраером в Библиотеке Конгресса (Вашингтон), и готовится нами к печати. [10] 10
Владимир Набоков передал часть личного архива в Библиотеку Конгресса в 1958 г. Среди прочих бумаг туда попало также письмо от Розова. Говоря в предисловии об участи некоторых дорогих для его отца экземпляров, Дмитрий Набоков имеет в виду, скорее всего, именно это: «Исключительное письмо из Израиля, дошедшее, но безнадежно затерянное много лет назад, было среди тех [пропаж], что доставляли Набокову особенную досаду» (Selected Letters 1940–1977. P. XVI). Розов обычно не оставлял копий своих писем; не было оно представлено ни для биографии, готовившейся Филдом еще при жизни писателя, ни для поздней биографии Бойда.
[Закрыть]
Публикация построена таким образом, что «центр тяжести» переносится в основном на корпус комментариев, содержащих необходимые отсылки, указания на набоковские реминисценции, библиографию, архивную информацию.
Благодарю наследников корреспондентов, Дмитрия Набокова и Арье Розова (ныне покойного), давших в свое время любезное разрешение на публикацию письма. Настоящий расширенный вариант ранней статьи «Литературный подтекст палестинского письма Вл. Набокова. К столетию со дня рождения Вл. Набокова» (Новый журнал. 1999. № 214. С. 116–133) стал возможен после архивных изысканий в Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга в апреле-мае 1999 г. Автор благодарен сотрудникам архива за предоставленные ему для работы исключительные условия, а также Набоковскому Фонду и В. П. Старку за приглашение принять участие в Пушкинско-Набоковской конференции (Пушкинский Дом, РАН). Печатается с согласия редакции «Нового журнала». Подробнее о дальнейшей переписке Набокова и Розова см. нашу публикацию: Набоков, который рядом (Письма к С. И. Розову: 1945–1976) // Иерусалимский журнал. 1999. № 2. С. 142–160.
Hôtel des Alpes, {1}
Cannes A. M.
4 IX 37
Дорогой друг,
не могу тебе сказать (нет, положим, – могу), как разогрело меня твое милое, прелестное письмо. Только почему ты пишешь на вы? Ты из немногих людей, с которыми я хотел бы остаться на тынавсегда. Я иначе не могу к тебе обращаться.
Несколько раз за все эти годы я слышал о тебе (знал уже в общих чертах где ты, что ты, как ты). А последний раз мы с тобой виделись в Лондоне {2} (по улицам которого ты в первый день по приезду повез на велосипеде свою маленькую сестру, посадив ее на руль!), {3} где играли как-то на бильярде с Пинесом и где ты мне оказал очень большую услугу, одолжив свой школьный диплом: я показал его в Кембридже, соврал, что у меня точно такой же (мне даже кажется, что его просто приняли за мой собственный), это освободило меня от вступительного экзамена. {4} И тогда-то я тебе читал какие-то свои стихи в ультрарусском духе, ты их охаял.
Когда мы с тобой уже были постарше, в старших семестрах (в первые [ начальные– зачеркнуто] годы школы, казавшиеся нам столь невероятно двузначными!), ты и я очень любили посещать зал маленьких (которые как-то по-птичьи, все вместе, пищали, метались, хватали иногда за рукав, пестренький пронзительный гомон, {5} в котором проплывала голова в седом пуху – как его звали, этого воспитателя маленьких, этого тоже маленького старика? – [ видишь, и я тоже имена забыл– зачеркнуто и сверху написано: Николай Платоныч!]) и с каким-то странным удивленьем (восхитительно-грустный оттенок которого я потом часто в жизни испытывал, – прости скобки, но мне нужно очень много вместить) ты говорил: «Неужели и мы были так недавно такими?»
Я людей делю на помнящих и не помнящих, первые всегда лучше вторых. Ты принадлежишь к первым, – к первым из первых. Как эти доски, которые ты вспомнил, хлопали под ногами! {6} В «физическом» классе стоял скелет – как это ни странно, – девичий. {7} Первые опыты в «лаборатории» – произрастание горошинки, виноградный сахар, синева крахмала, чудо лакмусовой бумажки. И дальше вглубь: «лепка», пыльные образцы, пластилиновая ящерица; и «ручной труд» {8} – запах клея и краски, аппетитное чувство хорошо берущего рубанка, шуршанье наждачной бумаги о дерево, маленькие геликоптеры, {9} которые почему-то назывались «мухи», взлетающие к потолку, – я до сих пор чувствую между ладоней поворот стерженька – и потом – жик!
Ты был Вениамином училища. {10} Ты ходил в котиковой шапке с ушами. Когда натыкался на какую-нибудь трудность в задаче, быстро как-то хватался за уголки рта. Щербинка восьмеркой на носу, сбоку. Прекрасные, умные глаза. Желтоватый, коротко остриженный, – а потом ежом, под Керенского {11} (который теперь трогательно радуется, когда я рассказываю о таких вещах или напоминаю ему стихи Каннегиссера: свобода, свобода, свобода, {12} Керенский на белом коне…) Я немного завидовал тому, как тебя все любили – и тому, как ты нес это так легко, как бы не замечая. Я помню твою мать (имя Сарра, отчество не помню), {13} такую же маленькую, как ты.
Попов! Пушка нашего детства, единственный человек, которого я в жизни боялся. У отца его было извозное дело, {14} и мальчиком (т. е. он никогда не был мальчиком, а всегда чудовищем) Попов для развлечения<здесь и далее подчеркнуто Набоковым. – Ю. Л.> катался на ломовой телеге по Большому проспекту. Помнишь, как он ходил, руки до колен, громадные ступни в сандалиях едва отделяются от пола, на низком лбу одна-единственная морщина: непонимания полного и безнадежного, непонимания собственного существования. Весь в черном, черная косоворотка, {15} и тяжелый запах, сопровождающий его всюду, как рок. Даже в зрелом возрасте я иногда вижу в кошмаре, как Попов наваливает на меня. {16} Он бежал на войну – и вдруг появился в гусарском ментике, {17} раненный в зад. Думаю, что он теперь давно сложил где-нибудь глупую и буйную голову.
Кое-кого я впоследствии встречал снова, кое о ком слышал. От Шустова лет семь тому назад получил потрясающую записку из каких-то северных дебрей – он там воевал в дни Юденича. {18} Стоянович убит где-то на юге. Однажды, кажется, в 25 году, ввалился ко мне Шмурло, {19} прибыв из Сибири, – хам хамом, с какой-то бодрой черносотенной искоркой в глазах – и абсолютно ничегоне помнящий из школьной жизни, даже своих тогдашних стихов:
Ты шла походкой герцогини,
в своих руках букет неся,
лиловый, красный, желтый, синий,
благоухающая вся!!!
В Берлине он жил у приятеля-гинеколога, спал на какой-то гинекологической мебели и весь день пил водку, которую сам делал. Затем он преуспел в Африке, на Côte d'Ivoire – и вдруг снова появился – сперва позвонил по телефону, но я был уже не так глуп и, сославшись на грипп, избежал его. {20}
А как-то раз в 28 году вдруг звонок, и входит что-то очень знакомое – в первую минуту, в полутьме, мне даже показалось, что вообще никакой перемены нет: Неллис. {21} Мы любили его стравливать с бедным Шустовым {22} – деликатное заикание первого против взрывающегося заикания второго. {23} Стали с ним вспоминать. Главное и, кажется, единственное, что он помнил, это то, что «мы с тобой были в классе единственные с автомобилями». {24} Причем он это так сказал, как будто это крепко и навсегда нас связывало! На прощание заметил несколько wistfully, {25} что встреча встречей, а вот кто-то из бывших товарищей, с которыми он тоже так встретился впоследствии, никогда ему даже и не позвонил потом. «Автомобиль» меня так испугал, что я полностью оправдал его опасение.
Кянджунтцева {26} я часто видел в Париже. Ты прав насчет карт, но вместе с тем в нем смешно-привлекательно то, что он ничуть, даже физически (так, немножко лицо [синее?]) не изменился. Я редко наблюдал такую инфантильность. {27} Запросов никаких. Ничего не читает и не знает. У него кинематограф в Париже, {28} я там раза два был с ним: с волнением следя за действием, он переживал фильму, как дитя, делая догадки насчет того, как дальше поступит герой, недоумевая по поводу нерасторопности одного, доверчивости другого – и даже выкрикивая какие-то предостережения. Там же в Париже я видел и Лилиенштерна, больше чем когда-либо похожего на добренькую лягушку. {29} У него была тяжелая романтическая история: его невеста предпочла ему другого – и он об этом трогательно и длинно рассказывает. Первоклассный шахматист. Он устроил «банкет» тенишевцев, чтобы меня «чествовать». Было человек двенадцать {30} – большинство я помнил смутно. Был довольно противный, с глазами навыкат и челюстью вперед, кудреватый Рабинович {31} и тот младший Гуревич, {32} на которого раз зря наскочил Сидоров в качестве директора (из-за чего мы его и сместили, – писали манифест на квартире у Бекетова). {33} Была также и приблудшая «тенишевка», плод более поздних времен. Лилиенштерн сказал трогательную и милейшую речь, причем Саба и его сестра тряслись от рыданий!
Встречал я и другого Рабиновича, из старших классов, толстого химика и поэта (писал в классическом духе «звучные» стихи под псевдонимом Раич), {34} однажды съездившего (в 28 году) в Петербург и там встретившего на Моховой {35} старичка Педенко, {36} который будто бы обнял его. Ну, еще – Савелий Гринберг {37} (гораздо старше нас), очаровательнейший человек, с которым я очень дружен. Недавно ездил с ним в Кембридж, чтобы взглянуть на старые милые места, где мы с ним вместе учились. {38} Но этих опытов делать не следует. Я этим убил наповал свои кембриджские воспоминания. {39}
Помнишь, нас с тобой забавляло, как менялись некоторые по мере нарастания семестров – как Холмогоров, {40} бывший в обществе паяцем и гримасником, обратился в тихоню, а как Окс, {41} наоборот, бывший сначала незаметным, вдруг стал главным развлекателем и остроумцем. У него была хорошенькая сестра Тамара, увлекавшаяся [нрзб.]. Окс первый открыл мне существование «домов, где красивые женщины отдаются всякому, кто пожелает» {42} – я даже помню, где он говорил это, – я поехал с ним на извозчике как раз мимо Зингера (такой стеклянный глобус в небе). {43} По этому же поводу я помню, какое впечатление на тебя произвел рассказ Чехова «Без заглавия» [первоначально написано названия,зачеркнуто и исправлено на заглавия] и как ты все повторял фразу оттуда «эта полуголая, соблазнительная гадина» – и как мы завидовали беглецам! {44} А разве лицо Митюшина {45} с прищуренными глазками и в голубой рубашке не запомнилось тебе – и приземистый Шустов, с которым он сидел рядом на задней скамейке, и толстый, мирный Меерович (на уроках Закона Божьего просивший неизменно разрешения у батюшки остаться в классе, так как был неохоч до шума), {46} и Харузин, {47} телосложением похожий на рыбу (это ты как-то отметил), и здоровяк Херкус, {48} и Гордон {49} (наклонно вперед выбрасывавший руку и подпиравший ее другой и как-то хищно-весело оглядывающийся на тех, которые не знали, и остававшийся в таком положении, пока не вызывали его) и еще, и еще… и даже потом загадочный Гроссман, которого мы не застали (или ты застал, а я нет), когда поступили, но который долго оставался (как некая «мертвая душа») в классном списке. И те, которые, как в мох, проваливались в предшествующий класс и очень скоро перенимали его окраску, и те, военного времени, случайные как бы пришельцы, и тот мудрый и лохматый (запамятовал фамилию), {50} поступивший в самом, самом конце: в революцию, на Марсовом поле, он забрался на платформу (из ящиков), чтобы произнести пламенную речь (был кадет), и после первого же слова был с платформы сбрит…
А учителя! С невероятной тщательностью, специально для него намоченной губкой, синеглазый, с ассирийской бородой {51} Фихтенгольц {52} вытирал доску и потом по этой блестящей черноте божественно округло выводил белейшие цифры. {53} Кавун, у которого опыты не удавались – и который жулил, чтобы удавались, а потом вдруг в день взятия Перемышля {54} сел за пианино и высоко сыграл гимн. {55} Гиппиус {56} в двух жилетках, {57} выплевывающий ямбы: яд-каплет-сквозь-его-кору… {58} Пышный Вроблевский {59} (специалист по тополям и кипарисам – но довольно бесталанный), садившийся рядом, чтобы помочь с орнаментом, – я как сейчас вижу бараньи крайние завитки этого орнамента и сильную тушевку. Учительницы гимнастики (которых терроризовал Попов, – особенно весной, когда это происходило во дворе) и потом заменивший их ловкий, ладный господин с перстнем. И Розенталь, {60} не совсем как бы сбросивший скорлупу шестнадцатого семестра. И чудные наши дамы, – Вера Леонидовна, {61} казавшаяся красавицей по сравнению с другими учительницами, – и синенькие книжки с бесконечной повестью Мериме «Colomba». {62}
О футболе тенишевского периода я не раз упоминал в своих романах. {63} (Вообще: довольно расточительно по ним рассовал свои школьные воспоминания – от розового мыла и шлепко-тяжко-мокрого полотенца в уборной {64} до безмолвной с поднятой рукой фигурой опоздавшего за стеклом двери.) {65} Я потом много играл в Англии и в русской команде в Берлине до 1932 года, когда меня замертво унесли с поля, {66} – но все-таки наиболее волнующими остаются школьные игры. Ты, бывало, как маленький лев, кидался на Попова (у которого был всего один удар – свечка, слышу, как его страшная ступня бухает вверх по мячу, вижу, как мяч поднимается…) {67} Разнообразный состав голов (от гол, не головы): пасть выходного тоннеля на улицу (с двумя тумбами по бокам) и дверь, или в отдельном дворе, составлявшем нашу крайнюю мечту в детстве, {68} – дверь и железная решетка, за которой ступеньки вели вниз под навес (с острым железным углом, о который рвался и лопался резиновый мяч, – но еще долго потом мертвый, мертво-шлепавшийся, был пинаем и мучим). {69} Когда играли в первом месте, то иной удар завершался исчезновением за боковым забором, {70} на котором с шарахающим звуком кто-нибудь повисал, пока другой бежал кругом в соседний двор. Горячий шлеп мяча во всю мою голкиперскую ладонь, черные следы от него на лбах… Особый грохот под ногами на железных крышках в некоторых местах двора. Билинский, {71} ведущий мяч, ловко орудует тонкими, но невероятно сильными ногами, – прямые руки быстро двигаются, спина совсем круглая – и вот шутует по голу. {72} Весной учителя, помню, пропускали уроки, оставляя как бы квадраты голубого неба с футбольным мячом, падающим из голубизны. {73} Этот настоящий футбольный мяч с красной печенью под шнуровкой кожаного корсета {74} был не чета резиновому (от «Треугольника»)! Весенняя пыль, какая-то раскрытость воздуха, яркость звуков, усталость в ногах, звон в голове. «Мяч в руки» или, как говорили шутники, «руки в мяч».
Метафизически мне часто потом в жизни, да и тебе, конечно, тоже приходилось ждать «пенделя» – а судьба ведь бьет метко, не всегда защитишь. Ты держишься, держусь и я.
Хорошо ты напомнил мне вкус нашего знаменитого пирога, с мясом и капустой. Дикая торговля «горбушками» – в младших семестрах. Любовь Пинеса {75} к соли. Студень киселя и алюминиевая ложка, на стене были какие-то сырые разводы, возбуждавшие у остряков похабную и невероятную догадку о мужской силе Линстера. {76} А помнишь, как-то раз появилась простокваша в баночках и между столами, внимательно и уже безнадежно следя за впечатлениями, прохаживался представитель этой простокваши – и все нарочно плевались – но, я помню, ты уловил его грусть.
Много еще таких страниц я мог бы написать, а между тем это такая ничтожная малость – обивки, пух от страшно трепещущего существа, которое на минуту удерживаю в руках. {77} Я хотел бы еще знать о тебе, ты очень мало написал. Нахожусь от тебя в каких-нибудь трех часах езды, правда аэропланом. Все эти годы глупейшей заботой моей была житейская борьба с нищетой {78} – а так жизнь шла счастливо. Сейчас живем (я женат, у меня сын прелестный, более чем упоительный) {79} в Каннах. {80} Что дальше будет, совершенно не знаем, во всяком случае никогдане вернусь в Германию. Это мерзкая и страшная страна. Я всегда не выносил немцев, немецкий скотский дух, а при теперешнем их строе (наиболее, кстати, для них подходящем) жизнь и вовсе стала там нестерпимой для меня {81} – и не только потому, что я женат на еврейке. {82} Вот перечел и вижу, что еще много пушка не подобрал. В памяти все еще продолжается трепет, мечтательное раздражение. Жужжащий лиловатый свет в классе в темные зимние утра, когда все как-то смугло, и немножко поташнивает. {83} Литературный журнал с гектографическими стихами, {84} странная атмосфера «вечеринок», когда все освещено иначе, – за окнами ночь, и классы кажутся какими-то отрешенными, ушедшими на покой, и все как-то по-другому, гулко и грустно. Рашаль, {85} с пафосом читающий Надсона: «и оборвется жизнь как там-та-тата нить!», {86} маленький географ Мальцев, {87} вдруг не выдержавший нашего поведения и расплакавшийся: отошел к окну и водил по стеклу пальцем, как обиженный ребенок. Господин, который недолго и неудачно преподавал историю искусства – «уточение колонн». Ах, вот кого я еще как-то встретил – толстого, круглолицего, с новой американской фамилией, ловкий и краткий, прямо из Холливуда, Иоголевича. {88} Забавный, кстати, сон: всех нас в теперешнем виде посадить в класс (если влезем) и задать задачу из последней страницы задачника (там, где он становился болтливым фантазером, войдя во вкус) или спросить родословную русских князей… {89}
Не прошу прощения за такое длинное письмо – потому что кажется все-таки оно вышло довольно для нас с тобой интересным, что-то удалось сберечь – и за то спасибо. Крепко-крепко жму, милый, твою памятную руку. Хорошо бы встретиться когда-нибудь! {90}
Твой В. Набоков
