Текст книги "Поэзия Африки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Я любил сыновей льва —
Когда у львят пробивается грива,
Они похожи на древних героев.
Я провидел их великолепное будущее:
Как хрустнет под тяжелым прыжком
Податливый стан антилопы,
Прежде гордой своей быстроногостью,
Я славил их богатырское искусство
В ожидании дня первой охоты на буйволов.
 

 
Ты, матерь белых, заколи быка,
И мясом напитай своих, и дай навар,
Что льется через край, лизать собакам,
А весь избыток перекинь за океан
Твоим от дома отошедшим детям.
 
 
А ты, о матерь черных, будь тверда —
Провижу я великие событья,
И пламя ярости растет в твоих зрачках.
Пока кружит, кружит, кружит Земля,
Зерно запретное находит куропатка.
 

 
Когда поля под зноем мреют звонко
И бронзу кожи обливает пот,
Мотыгу отшвырнув, она ребенка
От мух жужжащих со спины берет.
 
 
И в тень несет, что разливают терны,
На тельце от клещей пурпурный блеск,
И под ее ногтями волос черный
Шлет электрических разрядов треск.
 
 
И ротик на сосок ее намотан
И по-щенячьи чмокает слегка;
Она струит в него свою дремоту,
Как в камышах широкая река.
 
 
Он впитывает все, что в ней разъялось, —
Неукротимый зной пустынь глухих,
Племен разбитых скованную ярость
И величавую угрюмость их.
 
 
А мать над ним склоняется, маяча,
Как над деревней дремлющей гора,
Как туча, урожай из мглы горячей
Несущая в разливе серебра.
 

 
Луну, как я, встречая, вой —
Вот мудрость обезьян:
Бог, мне придавший образ свой, —
Великий Павиан.
 
 
Он искривляет лик луны,
Сгибает веток сеть.
И небеса ему даны,
Чтоб прыгать и висеть.
 
 
Качаясь в голубой глуши,
Свивая дивный хвост,
Для услаждения Души
Грызет он зерна звезд.
 
 
Меня возьмет Он в смертный миг
К себе из естества,
Чтоб до конца я Зло постиг
И Ловкость Божества.
 

 
Из пахнущих дождями темных дебрей,
Гордясь лучей упряжкой золотой,
В цветах пунцовых по колено, зебры
Волочат солнце по траве густой.
На их боках – зари играет пламя.
Оно в траве скользит среди теней,
И ветер электрический, с телами
Бегущими, проносится по ней.
 
 
Здесь пар в багровом воздухе клубится,
И голубиным зовом кобылица
К самцу взывает среди красных лилий,
А жеребец – машина красоты! —
Восторгом одержим, топча цветы,
Несется, взмыленный, к своей кобыле.
 

 
Когда иссякнут мужество и силы,
Я вспомню, как предгрозовая мгла
Плыла над одинокою могилой,
И распростертого над ней орла,
Что уронил безмолвно, сизокрылый,
Перо серебряное из крыла.
 

 
Идет, горячей мглой одет и наг,
За плугом пахарь, будто в полудреме,
И, рассекая дерн, за шагом шаг
Он борозду проводит в красноземе.
А сердце ранит притесненья плуг,
Острей, чем лемех, бороздящий луг.
Для красного комка был благодатным
Дождем победный клич на поле ратном,
Что копьями гордилось родовыми —
Колосьями своими роковыми.
Оно – под паром. Но бредет вперед
В долготерпенье хмуром раб упорно,
Отваливая грунт и глыбы дерна,
Круша дворцы и троны, в свой черед.
 

 
Из веера долин Наталя [407]407
  Наталь– провинция в ЮАР.


[Закрыть], с поросших соснами холмов,
От Умтаты [408]408
  Умтата —город в ЮАР (Транскей).


[Закрыть]и от Блентайра [409]409
  Блентайр– город на юге Малави.


[Закрыть]к воронкам шахт и рудников
Спешат-бегут босые ноги, траву затаптывая в пыль.
И вяжется узор тропинок, раскинувшись на сотни миль.
Вдоль зыбких топей Мозамбика, вдоль голубых Басутских скал [410]410
  Басутские скалы– нагорье Басуто (юг Африки).


[Закрыть],
Вдоль Берега Слоновой Кости, где лижет гальку пенный вал,
Вдоль красной выжженной пустыни, разрушенной ветрами с гор,
Вдоль быстрых рек в дремучих чащах следы сплетаются в узор.
 
 
Спускаясь с плоскогорий Ньясы [411]411
  Ньяса– озеро в Восточной Африке.


[Закрыть], шагают сотни ног босых, —
Их поджидают леопарды, и львы охотятся на них.
Они спешат к богатым фермам, где есть работа и еда:
Доят коров, метут конюшни, молотят хлеб, пасут стада.
Спешат, спешат босые ноги в чужие сытые дворы,
Чтоб впрячься в рабскую упряжку, изнемогая от жары.
Прокладывая путь в болотах, указывая путь впотьмах,
Тропинок желтые знамена призывно реют на холмах.
 

 
Северный ветер,
метущий землю от самой Сахары,
серый шарф на меня набрасывает – и срывает.
Машина таранит торпедой дымный туман.
И хотелось бы мне понять:
что с моею душой творишь ты,
обжигающий досуха глотку и ноздри,
пронзающий,
разрывающий легкие мне,
ярящийся харматтан!
 
 
Северный ветер,
продирающийся
сквозь деревья, сквозь гриву трав, сквозь меня,
слышишь ли ты, как во мне распахиваются окна,
ржавыми петлями заскрипев,
окна, что были так долго закрыты наглухо —
о, как долго! —
в краю мучений, на самом юге дальнего юга?
А ты еще надо мной смеешься,
резвящийся харматтан!
 
 
Северный ветер,
доносящий запахи, уловить которых я не умею,
рождающий память о том,
чего не могу или не смею вспомнить, —
что ты творишь со мной?
Может, последние тлеющие угольки
ощупью ищешь
пальцами изможденными,
или же это – порыв насилья,
в который меня ты ввергаешь,
яростно шаря
в подвалах мозга —
средь дремотных тропинок, сходящих в давно прошедшее.
Эй, береги дыханье свое!
 
 
Я чувствую странную пустоту:
мои враги – давно за пределами зренья,
лишь отдаленный лай длинноязыких псов
летит
через Конго, через Замбези, через Лимпопо,
из края страданий – самого дальнего юга,
и темный гнев —
словно тяжелый осадок на дне желудка,
ждущего,
чтобы Время ему поднесло
свое очищающее и подстегивающее средство —
терзающий харматтан!
 
 
Северный ветер,
одно только знаю:
ты леденишь, и ты сотрясаешь меня,
стегаешь меня, из мускулов сок выжимая,
грудь наполняя горечью неутоленности,
смутными жаждами,
безрадостными мгновеньями,
хрупкостью обещаний, сводящих с ума!
Все двенадцать месяцев о тебе я слышал
в той сырой окраине наших родных песков,
где жгучий жар
из меня сочился
и обнажал комки моих южных болей.
Ты не пришел ко мне,
и вот я пришел к тебе,
издалека пришел – с тобой повстречаться.
Вчера наблюдал я,
как листья склоняются, трепеща,
все ниже,
ниже,
целуя землю у ног твоего величества, —
как это было манерно!
 
 
Северный ветер,
то хнычущий и скулящий,
то обрывки лепечущий мертвых пророчеств,
тобою подобранных средь руин
погибших империй,
со свистом вплетаешь ты,
простираешь ты
свои узловатые пальцы
сквозь деревья, сквозь гривы трав, сквозь меня,
сдувая печальную пыль, —
но постой,
содрогнись,
увидев дикие заросли наших жизней,
до которых не дотянуться тебе!
Ты не похож
на палящие ветры августа
в том краю, содрогающемся от мук, —
на самом юге дальнего юга,
на жгучие ветры,
вплетающие по-прежнему нас
в слезы и смех отчаянья,
в гнев и надежду, —
о, эти мучительные сплетенья! —
толкающие по-прежнему нас
в ад или в рай, —
и вот мы бежим, отбиваясь, бежим,
бежим, напрягаясь,
будто воинство гнущихся тростников.
 
 
Но уж лучше это,
северный ветер,
чем бесконечно долгая спячка, —
о, до чего же долгая! —
когда любой зевок превращается
в тонкий, бессильный вой,
та бесконечная спячка ума,
которой неведомы устремленья
даже к тому, что пока еще недостижимо,
неведомы неисполненные желанья,
неведомы ни пыланье сердца,
ни вспышки гнева,
ни костры, запаленные кучкой беспутных,
изломанных,
в психопатической панике, —
те костры,
что тлеют и тлеют, тлеют и тлеют
в негритянском сердце
на взбудораженной, полной мучений земле —
на самом юге дальнего юга…
Когда же на этих бескрайних просторах
владений своих
сможешь ты задушить зевки вековой апатии,
равнодушный к ним харматтан?
 
 
Северный ветер,
пока я с тобой говорил,
наконец осознал я то, что догадкой смутной
зрело во мне
с той минуты, как я покинул
пульсирующий от боли край
на самом юге дальнего юга, —
понял я, что́ сотворили они со мной:
они обучили меня насилью,
по-европейски мстительным быть,
снова меня превратили в варвара
с помощью подлых законов,
газет,
винтовок,
дубинок,
заставили лгать меня – улыбаться и лгать,
заставили думать,
что злоба, и горечь,
и уменье бежать, сражаться, бежать —
вот что жизненно-необходимо для человека!
 
 
А сейчас,
очутившись здесь,
я дымлюсь от злобы, землю скребу и рою,
мычу,
хрипло дыша, словно бык перед схваткой, – и
нет предо мной
ни врага,
ни смертельной опасности,
ни обжигающе-красного вызова, – пустота!
О, эта поющая пустота в груди —
нейтрализованная, бессильная едкость душевной мути!..
Понял ли ты наконец,
как неустойчива точка опоры у иммигранта?
А теперь скажи:
что кроется в этой праздности величавой —
в этих
горизонтально спящих просторах севера?
Не тайна ли вечного побужденья: быть —
и только быть,
не великая ли необъятность северной спячки?
Не сладость ли наркотической мудрости Тао —
твой древний дух, харматтан?
 
 
Северный ветер,
ничего-то не знаешь ты:
с рассвета
я только мчусь и мчусь,
за слоем слой пробивая мутную серость,
сухи и чутки
ноздри мои,
а тяжесть твоя в моих волосах запуталась.
Всю дорогу за мной ты следовал
неотступно
сквозь катакомбы ночи,
и до сих пор
чувствую за своей спиною
дьявольских псов из кровоточащего края —
с самого юга дальнего юга
гонящихся за мной.
А ты
все хлопаешь крыльями над головой моей,
крутясь, как гурьба идиотов,
что пляшут
внутри и снаружи – между бегущих колес.
 
 
Довольно!
Меня никто домогаться уже не станет —
не те времена:
Шелли давно уже умер,
посланий больше не шлют с мимолетным ветром. [413]413
  Шелли давно уже умер, посланий больше не шлют с мимолетным ветром. —Имеется в виду стихотворение Шелли «Ода к западному ветру».


[Закрыть]
Хватит с меня
обезвоженных поцелуев,
бесплодных девиц, ночных заведений – хватит!
 
 
Теперь я думаю о другом:
как бы возле кафе придорожного остановиться совсем ненадолго,
только чтоб выпить пива, —
долгим, долгим будет скитание иммигранта,
долгим и трудным:
придется туннель прорывать
назад —
под угрюмой дорогой, утоптанной
грубою поступью трех нескончаемых десятилетий,
полных обид и терзаний, —
под этою тяжкой дорогой,
давящей, давящей, давящей на меня.
 
 
Когда же прорвусь
к заре – к истокам давно тяготящих вопросов,
взглянуть я еще успею на бабочек и на листья,
которые ты по пути, сумасшедший ветер,
к моему радиатору пригвоздил,
как собиратель редкостей, любящий,
чтобы его экспонаты были
распластаны и мертвы.
 
 
Утро!
И новый рассвет уверяет меня,
что не вечна эта опустошенность:
ведь путь иммигранта – долгий и трудный путь.
А я вспоминаю о тех,
что столько столетий подряд,
являясь к нам с берегов занесенной снегами скуки,
грызлись и спорили
из-за нашей великой Матери,
думаю
о духовном распаде,
протухших винах, дряблых телах
тех, что когтями рвали ее зеленую девственность,
выворачивали ее суставы,
расторговывали ее святыни
и насаждали
тысячи медных и деревянных крестов,
а после
сами же их, будто кегли, валили наземь,
в хищном азарте
разыгрывая эту землю,
пока голодные наши глаза прикованы были к чуду
на вершине Голгофы.
 
 
Я – леопард,
рожденный великой Матерью,
муками черного Бога,
средоточье столетий, полных крутых перемен,
континент, клокочущий, как реактивы в ретортах.
Когти мои затаили яд, —
только дайте улечься мне – отдохнуть немного,
выжидая удобного случая,
шею почесывать и расправлять усы,
когти свои точить – и думать и вспоминать.
И тогда мой разум сумеет связать единой чертой
бешеных псов
и черные толпы гонимых
в полыхающем, полном мучений краю
на самом юге дальнего юга.
 
 
Я спасаюсь оттуда,
и пусть хоть на этот раз мне поможет
опыт белых людей – их мозги и машины.
И, однако, в другой стране, где мир и покой найду,
думаешь,
я изменю свои леопардовы пятна?
Но не все ли равно
и о чем сожалеть,
если Бог моей Африки,
древняя наша Мать,
рано иль поздно цивилизует свой мир,
распознает своих друзей и гонителей
и обучить их сумеет загадкам жизни и смерти.
А пока что
пускай мое сердце оставят в покое!
 

 
Любопытно, почему это голубей в Оппенгеймеровском парке
не отдают под суд за незаконное пребывание
на частной земельной собственности и за непристойное поведение в общественных местах.
Каждый день я вижу, как эти наглые птицы садятся
На скамейки «Только для белых», бросая вызов любой власти.
 
 
Неужели им неведом Акт о расовых привилегиях?
Белый полицейский в полном обмундировании,
с пистолетом в кобуре, проходит мимо
и даже не погрозит пальцем нарушителям,
которые дерзко попирают закон.
Они не только садятся на священные скамейки,
но еще обгаживают их птичьим дерьмом.
 
 
Ох! Благостные Правила! Только взгляните на этих двоих на гребне
прыгающей импалы, они занимаются любовью прямо
на виду у барынь, бродяг, хихикающих конторщиц.
Куда же идет наш мир?
Где священный Закон против безнравственности? Sie’s! <sup>[415]415
  Sie’s – смотри-ка! (африкаанс).


[Закрыть]</sup>
 

(Мое первое выступление со своими стихами на вечере Джаз-гигантов 22.5.68)

 
Бум! Бум! Бум! —
рокочет контрабас, верещит труба.
шипят тарелки, стонет саксофон, бренчит пианино.
 
 
И тут я лечу
через небо, словно камень из пращи Давида
и ударом вшибаю «Гигантов»
прямо в лицо радуге.
 
 
Выше и выше
на джазовом диком коне
мы скакали галопом по сети
 
 
блюзовых нот,
возглашая призыв:
Люди, Братья, Гиганты!
 

 
Газон – зеленый ковер
с узором из гладиолусов,
красных, как пламя в горне.
Скамья освященная парковая
держит гуляющего, и слушает он
песнопение фонтана,
окропляющего святой водой
прихожан-голубей.
 
 
«По газонам не ходить,
вход собакам без поводков воспрещен».
 
 
И тут-то барыня прогуливает пекинскую болонку,
мытую, пудреную, надушенную.
Пес нюхает дощечку с надписью «не ходить»
носом, холодным, как мороженая рыба,
и салютует ей задней лапой,
а дощечка плачет от злобы и стыда.
 

 
Я видел, как его лупцуют дубинками,
я услышал, как он кричит от боли,
подобно скоту на бойне;
до меня донесся запах свежей крови,
она лилась у него из ноздрей
и текла по улице.
 
 
Вошел я в церковь
и стал на колени.
«Я люблю тебя, господи,
а также ближнего моего. Аминь».
 
 
Я вышел
с сердцем, легким, как лобзание ангела
на ланите святой души.
 
 
Я пошел домой.
Толпа обступила что-то.
Тут подошла моя соседка:
«Вы слышали? Вашего брата убили».
«Нет-нет! Я ничего не слышал. Я был в церкви».
 

 
Тень моя – фокстерьер по кличке Отвага;
куда ни пойду я – она за мною;
она рычит и щелкает зубами на всех гремлинов [416]416
  Гремлины —существа, созданные фантазией американских летчиков во время второй мировой войны. Это нечто вроде чертенят, которые появляются в самолетах и производят мелкие и крупные неполадки и неприятности. Впоследствии поверье о гремлинах распространилось по всем англоязычным странам и вышло за пределы авиации.


[Закрыть],
которые хотят мне устроить засаду;
она нюхает, чихает и мочится у телеграфного столба,
оставляя послание всем, кто пройдет потом:
«Я здесь прошла. Если смеешь, следуй».
 
 
Увы! В ту ночь я услышал «стук»,
он прогремел в дверях моего сердца,
стук, от которого съежится плоть,
стук, от которого корни волос
кругами на цыпочках бегают по голове.
 
 
Ах! Отвага! Ты меня покинула,
поджала хвост
и заползла на рваную блошиную подстилку,
оставив открытой мою наготу.
От озноба мне захотелось надеть
шкуру, оставленную змеей в траве.
Пальцы копались в глазницах,
глаза летели от страха,
на парашютах запрыгали слезы.
 
 
Чей-то нос глубоко ткнул палкой в пуп,
и выползла пара смеющихся вшей,
они хихикали, как пьяные от бензина чертенята,
выдворенные из полной кладовой моих стихов.
Я посмотрел на часы,
было далеко за полночь.
Зубы зудели, желая пришить
нитку к куску хлеба и супу.
Я на ощупь искал дверную ручку рассвета,
пощечины утренней дымки разбудили мое лицо.
Я посмотрел на себя.
Вот он я. Вот он я, лишенный тени,
пустой, как старый корабль,
ждущий, что его сломают.
 
 
Ах, Отвага! Неужели ты покинула меня навсегда?
 

 
Бум! Бум! Бум!
Слышу, далеко по северным небесам
разносится рокот и рев, похожий на гром.
 
 
Я навострил уши,
как олень, готовый бежать от неминуемой бури.
 
 
Бум! Бум! Бум!
Пока раскаты все приближаются
и приближаются к южному небу,
они хватают меня за сердце
и надежды мои взмывают все выше к престолу орла.
 
 
Бум! Бум! Бум!
Я барабан, что вырезан из черной шкуры жертвенной коровы,
 
 
я пробужу твою спящую душу.
 
 
Я дух твоих предков,
живших в священных хижинах,
я вечный заступник,
я вечный страж.
 
 
Дай рассказать о твоем драгоценном наследье,
о славном прошлом, растоптанном завоевателем,
уничтоженном рвеньем миссионера,
 
 
Я обнажаю факты,
все догмы и декларации,
пусть твой пытливый ум их рассмотрит.
 
 
О! Услышь меня, Дитя,
в пляске зулусов,
доводящей сердца их до исступления.
 
 
О! Услышь меня, Дитя,
в ночных бдениях черных молельщиков,
возвышающих дух до экстаза.
 
 
Бум! Бум! Бум!
То звуки барабана из коровьей шкуры —
голос Матери-Африки.
 

 
Изможденные песчаные дюны, мазутные скалы
в полдень, отравленный душным зловоньем;
ощетинившаяся проволока; и в небе – черными кляксами —
во́роны, сгустки сентябрьского мрака.
 
 
Мой дом стоит по соседству с ивовой рощицей,
плещущей ликованьем весенним…
Напрасно смуглый мой палец взывает, качаясь,
к проносящимся мимо автомобилям.
 
 
Над свалками – легкий дымок мошкары; на асфальте
старые знахари, искривленные, как больные деревья,
пьяно шатаясь, выделывают свой танец;
глаза, раскаленные докрасна, прожигают насквозь.
 
 
В грустной ярости я умоляю подбросить меня домой.
Никакого внимания – словно безумные,
зеркально сверкающие лимузины
мчатся, кудрявя дорожную пыль.
 
 
О сладостное ощущенье полета:
в удобной позе развалиться на мягком сиденье,
обмениваться с соседом любезностями,
истаивая в полудремотной истоме.
 
 
Два цвета: бежевый и бледно-лиловый,
кремовая обивка, и за рулем безмятежно
улыбается господин… Ах, эти жирные боровы,
отмахивающиеся от меня, как от мухи!
 
 
Стою, окутанный выхлопными газами. Белые флаги
возвещают – пусть отравленное – перемирие.
И вот наконец я в машине – мои мечты
уплывают к далекому горизонту.
 

 
Море – старый ваятель, любовно
обтесывающий скалы и рифы, —
бродит среди погребенных сокровищ,
поблескивая голубыми глазами на пристань;
застывшие на устах его мифы
взбесили бы иконоборца любого.
 
 
А там, в глубине, под накидкой из тюля, —
обломки мраморных рук Афродиты,
растерзанной стаей акульей.
Надменной, как храмовая колонна,
богиней когда-то пленялся влюбленный,
но – бурные прежде – восторги уснули.
 
 
В чем рыбы окаменелой тайная сущность?
Зачем раскапывают торфяные болотца?
Напрасно мы, молодые, мучась,
ищем – разгадка никак не дается;
наша стихия – стихия любви
в ртутном сверкании солнца.
 

 
Взгляд, как орел, воспаряет ввысь,
к сводам туч темно-серых. Неистовствуя,
ливень обламывает о плитняк
длинные иглы свои серебристые.
 
 
Громко булькает старый двор.
Ничего необычного – только разве что
горбун, отвечающий на окрик с веранды
без угодливости или развязности.
 
 
Странно, что ни одного деревца —
лишь налетающий ветер. Эту картину
сами запомните, память откидывает
все привычное и все рутинное.
 
 
Неожиданно хлынув, солнечный свет
золотом нашу улицу вымостил.
Окна закрыты по-прежнему. Скоро ли
мы отрешимся от нерешимости?
 

 
Наш городок в воскреспый день
Печет нещадно зной,
И чинно взрослые идут
Суровой чередой.
 
 
Завесу едкой пыли взбил
Чужой автомобиль,
Но чинно взрослые идут,
Презрев и зной и пыль.
 
 
Болтает всевозможный вздор
Подонков наших сброд,
Но чинно взрослые идут:
Молитва в церкви ждет.
 
 
Костюм и взор любого строг,
Желанна благодать,
И чинно взрослые идут
Словам любви внимать.
 
 
И Санна семенит им вслед,
Играя скромно роль, —
Ей чрево жжет дитя любви,
А сердце – страх и боль.
 

 
Мы ей подарили какое-то старье,
Отслужившую ветошь, отжившую век.
Ее с восклицаньями надела она,
Глаза ее сияли, она ахала и восторгалась,
Ее тучное тело в пляске тряслось,
Она строила рожи, пела обрывки песен,
Возглашала хвалу на родном языке,
Взывала к подругам-служанкам,
К незнакомым и прохожим,
Ко всему Африканскому континенту —
Взглянуть на это чудо, принять участие
В ее невыносимой радости.
 
 
И так, задаром,
Куплены были верность и доверье,
Нерассуждающее повиновенье
Земной драгоценнейшей простоты.
Задаром —
Гибель целого мира.
 

 
Малолетний преступник, невинный ребенок,
Не имеющий представления и понятия
О громоздкой машине, пущенной в ход
Твоим пустяковым проступком,
О великом войске служителей власти,
О судьях, адвокатах и прокурорах,
Психологах, психиатрах и докторах,
Директорах, полицейских и социологах,
Черпающих силу и жизнь в твоей провинности,
Сегодня под ярким солнцем
Я предаю твое тело земле,
О дитя, о потерянный и одинокий.
 
 
Твоя смерть призвала чиновников к действиям;
Все твои документы аккуратно собраны
И перемещены из отдела живых в отдел мертвых.
Вот свидетельство о рождении,
В нем сказано, что ты родился, а также где и когда,
Но нет в нем и намека на радость или горе,
Сияло ли тогда солнце, шел ли дождь,
Что за птица с песней пролетала над крышей,
Когда твоя мать рожала. А вот твое имя,
На языке белых оно значит: «Он пришел».
Но зачем, с какой целью – не сказано.
 
 
А вот последнее свидетельство о Смерти, —
Опережая власти, оно дает тебе свободу.
Ты, что пришел когда-то, отбыл теперь,
Заключенный в единственном добром объятии,
Которое когда-либо видел от земли.
Столь небрежная с тобой при жизни, теперь она запоздало
Осыпает тебя щедрыми дарами,
Изливает изобилье на трепетный лес
И тебя пеленает там, где ни град, ни гроза,
Ни ветер, ни снег, ни знойное солнце
Тебя не обидят, и холодные тонкие копья
Дождя на вершинах вельда, что раньше пронзали тебя,
Упадая на твою могилу, лишь крепче тебя прижмут
К сердцу, полному глубоким раскаяньем.
 
 
А вот ордер на погребение.
За твой проступок, о маленький и одинокий,
За это нарушение, в котором насчитаешь
Миллион соучастников на земле,
Ты обречен. И тебя я обрекаю,
Твое хрупкое тело, – ожидающей земле,
Твой прах – праху вельда.
Лети домой, душа, к великому Верховному Судье,
Который, не отягощен крайней необходимостью
Охранять общество, может тебе вынести
Приговор неопределенного сострадания.